Текст книги "Проклятие Индигирки"

Автор книги: Игорь Ковлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

От печки пошел сильный жар. Загремел крышкой закипевший чайник. Данила снял его, поставил на стол. «А может, есть и моя вина? – подумал он. – Не слишком ли тороплюсь? Ну, поковыряемся еще зиму, не найдем, тогда уж – извините, отрицательный результат тоже результат. Если комиссия в самом деле скажет: “А вдруг найдем?”» Но чем больше он так думал, тем сильнее росло в нем раздражение на себя за трусость и малодушие, недостойное людей, ежедневно гибнущих на фронте.

Он сел на ящик возле стола, глядя в маленькое оконце, затянутое толстой слюдой. Там уже темнело небо. Данила чувствовал себя одиноким пассажиром в пустом здании вокзала, ожидающим поезда в какую-то иную жизнь. Но все-таки и это ожидание было жизнью. Она текла медленно, пристально вглядываясь в людей, оценивая по своим меркам, кто чего стоит. В ней какие-то люди взвесили и его жизнь, предупредив об опасности.

Он еще раз перечитал письмо, не решаясь запечатать в конверт. Ругал себя за слабость, хотя никакой слабости не было, а сила его сейчас и состояла в том, что он, опасаясь последствий своего решения, его не изменил.

Данила запер палатку на замок и пошел за лошадью. Пожилой зэк, крестьянин, вывел из сарая закрепленную за Вольским кобылу, ласково похлопал ее по шее, передал поводья. Усевшись в седле, Данила тихим шагом выехал за промзону, махнув рукой часовому у ворот.

«Надо послушать Михаила, – подумал Данила, – поеду на разведку россыпей, заодно с Вертипорохом повидаюсь».

Быстро темнело, деревья сливались в однообразную серую массу, в которой можно было различить лишь те, что стояли у самой дороги.

Он настороженно всматривался по сторонам. Чувствуя убыстрившиеся удары сердца, расстегнул кобуру и положил ладонь на рукоять револьвера, помня наставления начальника особого отдела не скакать сломя голову по лесным дорогам: легко налететь на положенную поперек лесину, натянутую проволоку или веревку.

Вот-вот должны были показаться огоньки прииска. Лошади передалось его нетерпение, она пошла резвее и сразу же наткнулась на что-то в темноте, заржав от боли и припав на передние ноги. От неожиданности Данила не удержался в седле, полетел вперед: не выпуская из левой руки поводьев, другой схватившись за лошадиную шею.

Боковым зрением он увидел мелькнувшую из-за деревьев тень, еще не соображая, чья она, откуда и почему здесь, что ему с ней делать. Но в ту секунду, когда тень оказалась рядом, лошадь дернула в сторону, больно рванув за левую руку, протащив несколько метров по земле. Его пальцы по-прежнему сжимали поводья, что и спасло ему жизнь: он буквально выскользнул из-под опустившегося на него ножа. Удар пришелся вскользь, глубоко и длинно поранив ногу. Но Данила еще не почувствовал этой новой боли. Лошадь тащила его по земле, и он, сильно ударившись спиной о камень или выступающий из земли корень, разжал наконец пальцы, освободив поводья.

Только когда он оказался в нескольких метрах от нападавшего, у него появилось необходимое мгновение, чтобы понять правильно все то, что до обыкновенного, специально не тренированного человека не доходит сразу, мешая отразить неожиданное нападение. Короткая передышка его и спасла. «Не случайность!» – пронеслось в голове, и в наступившей ясности рука сама метнулась к животу, рукоять револьвера с готовностью уперлась в ладонь. Он не думал, что случится в следующую секунду, но в последний миг, будто вспышка молнии, его пронзило острое чувство одинокой зловещей радости, предощущающей исход этой схватки. Он не хотел останавливать ее, приготовившись к встрече плохо различимого в темноте человека. Ему даже хотелось заманить его, заставить напасть. И когда тень бесшумно двинулась навстречу, он за все сразу – за подлость, за свой страх и безумное напряжение, за одиночество, за далекую войну, за всех не убитых им фашистов – выбросив вперед руку, дважды нажал спуск. Мягкая неподатливая тяжесть рухнула на его ноги, и он ощутил резкую боль в бедре – там, где штанина была пропитана теплой липкой кровью.

Данила лежал, прислушиваясь, ни один шорох не нарушал застывшую вокруг тишину. Он пошевелил здоровой ногой, ожидая ответного движения человека, придавившего его к земле, но не услышал даже легкого стона и брезгливо оттолкнул сапогом безжизненное тело, чувствуя острую боль. Боль отвлекла, остановила готовую взорваться тошноту. Он сел, пытаясь рассмотреть рану. Разрез шел почти от паха и сильно кровил. Данила выдернул из штанов узкий кожаный ремень, но рана начиналась слишком высоко, и ремень ложился на распоротую плоть. «Плевать», – подумал Данила и, подсунув носовой платок под ремень, затянул этот импровизированный жгут, морщась от боли.

Оглянувшись, он поискал в темноте глазами лошадь, тихонько свистнул. Как бы в ответ послышался далекий стук копыт. Он удивился, приложил ухо к земле. Сомнений не было: кто-то скакал по дороге. Вскоре ему почудилось, или на самом деле, между деревьев мелькнул свет. Помогая руками, стараясь не сгибать порезанную ногу, он отполз с дороги, нащупал спиной дерево и, опершись на него, стал ждать, держа револьвер наготове.

Через несколько минут на дороге замелькали огоньки фонариков. Подъехали два всадника с автоматами. Один спешился, посветил. Данила больше не сомневался: это были бойцы охраны – он чуть-чуть не доехал до прииска.

– Ребята! – позвал он из темноты. – Я – Вольский, геолог, не стреляйте.

Ему казалось, он говорит очень громко, но Данила едва расслышал собственный голос.

Комиссию возглавил сам начальник геологического управления.

Цесаревский приехал в мрачном настроении. Битве под Сталинградом не было видно ни конца, ни края. Против воли им овладело внутреннее ожесточение – он по делу и без дела придирался к подчиненным, будто они имели отношение к неудачам на фронте. Это неожиданное и противоестественное для него состояние злило твердого и сдержанного Цесаревского еще больше.

По пути комиссия побывала на прииске, где он раздосадованно наблюдал безобразную организацию дела. Он не искал злого умысла, хотя именно в этом и обвинял начальника прииска, распекая за выгрузку торфов на балансовые запасы.

– Научились пакостить, учитесь убирать за собой, – выговаривал он. – Мы не для того тратим деньги на поиск и разведку и передаем вам запасы, чтобы вы хоронили их под отвалами.

Он знал, что с завтрашнего дня сотни зэков выгонят на бестолковую работу, знал, что часть запасов будут похоронены, но не расстреливать же, в самом деле, этого долговязого двадцатипятилетнего идиота-начальника. В его душе не было ни покоя, ни ясности. Ему казалось, они навсегда остались в тех маршрутах, когда в мире существовали только он и природа. Теперь под его началом работала мощная геологоразведка, и он больше не принадлежал себе. Ему приходилось отдавать приказы, которые приводили в движение тысячи людей, но, отдавая эти приказы, он в первую очередь думал о золоте, а потом о тех, кто его добывает. Сколько ни упрекай себя в жестокости к людям, а он часто думал об этой своей стороне, когда непринужденно, когда с отвращением, ясность была полной – другой возможности взять золото у него нет.

После обеда все собрались у Барса. Цесаревский остановился у большой карты на стене, долго всматривался в красные флажки на булавочках, отошел и, отгоняя мрачные мысли, коротко бросил:

– Докладывайте, Рюшкин.

Тот заметно вздрогнул, вскочил, сосредоточенно хмурясь, скользнув тревожным взглядом в сторону Барса, но Барс сосредоточенно разглядывал стол.

– Мы имели предварительные результаты, – начал Рюшкин. – Они обнадеживали – настолько, что решено было начать добычу. Однако новый геолог товарищ Вольский не может подтвердить запасы. Надо дать шанс молодому специалисту и продолжить разведку до следующего года. Не по-хозяйски бросать начатую выработку. Мы не для себя стараемся – для страны, для победы над врагом.

– У вас все? – Цесаревский недовольно скользил глазами по отчетам ведения работ.

– Так точно, – кивнул Рюшкин и сел.

– У нас нет времени ходить вокруг да около, Рюшкин. – Цесаревский остановил на нем тяжелый взгляд. – Поэтому – о главном. – Он сделал короткую паузу, будто ждал возражений. В кабинете висела напряженная тишина. – Вы не сделали выводов из своего преступного легкомыслия, но мы не позволим водить себя за нос. Я не ищу в ваших действиях дальних прицелов, этим займутся другие. Я вас арестовываю, пригласите конвой, – приказал он своему офицеру.

Немедленно вошли лейтенант и два бойца охраны.

– Мы выезжаем через два часа, – обратился к лейтенанту Цесаревский. – Приготовьте арестованного, дополнительной охраны не нужно. – Затем он повернулся к Барсу: – Вы остаетесь начальником прииска, но я хочу знать, на что вы надеялись?

– Разведка имеет право на ошибку, товарищ комиссар третьего ранга, – осторожно начал Барс. – Возможно, мы столкнулись с весьма сложными условиями залегания рудного тела.

– Возможно, – кивнул Цесаревский. – Но не забывайте, что именно обстоятельства принуждают нас подчиняться необходимости, тем самым проявляя знания и ум. Некоторое время назад у меня был разговор на подобную тему с одним молодым геологом… – Цесаревский мельком взглянул на Данилу и отвел глаза. – Он нашел выход перспективных кварцев, но правильно понял, что время для них не пришло и они ждут своего часа. Когда этот час настанет, я сказать не возьмусь. Вот, закончится война… – Он помолчал. – Вы оказались правы, намыв хорошее золото, – снова заговорил он, так и не назвав сроков окончания войны, и посмотрел на Барса. – Это и была главная необходимость. Поэтому вы остаетесь на своем месте. А вы, – он повернулся к Даниле, сидевшему возле стены, – тоже собирайтесь, поедете со мной, полечитесь и получите новое назначение.

Когда Данила, неуклюже двигая костылями, вышел, начальник управления сказал Барсу:

– Вам дают толковые кадры, а вы их калечите. – Он впервые чуть улыбнулся. – Наверное, тоже руки чесались?

Барс бурно запротестовал, но Цесаревский понимающе отмахнулся.

– Мы плохо представляем, на что способны, если ставкой становится наша жизнь. Лет через десять-пятнадцать из него может получиться хороший геолог, – заметил Цесаревский, глядя на дверь, за которой скрылся Данила. – Здесь ему оставаться не следует. Через три дня у вас будет другой человек.

Данила смотрел в окно автомобиля и вспоминал, как по этой дороге он ехал на «Капитанский». Если бы он разведал это проклятое золото, казавшееся тогда таким близким… Куда там! Оно только поманило своим невидимым блеском. Дорога волоском змеилась между сопками. Даниле казалось, сама природа охотится за ними, заманивая в западню невиданной красоты. Вот огромная утиная голова нависла над машиной, провожая ее удивленным глазом-впадиной навстречу дремлющему великану который устало склонил голову на руки-холмы, протянув их до самой Реки. Его лоб с редкой порослью голых лиственниц переходил в сморщенный нос, готовый вот-вот чихнуть. А дорога вилась дальше, карабкаясь на перевалы, бросаясь в долину, где Река гнала свои воды в обратную сторону, к другому морю и другому океану.

Данила отвернулся от окна. Между ним и Рюшкиным не было ни вражды, ни дружбы, но сейчас Данила жалел его. Хорошо, если тот вообще останется в живых. Такая плата даже за попытку убить его самого казалась слишком высокой. Страх прошел. Ему казалось, что с ним ничего и не могло случиться. И чем больше он думал об этом, тем сильнее верил, что так оно и есть на самом деле, а лживость и подлость Рюшкина – от слабости. И он правильно жалеет его.

Тетрадь Данилы

На Колыме

Лето сорок шестого года (я еще работал на Колыме), выдалось ненастным. Несколько раз выпадал снег, подолгу поливали холодные дожди. Лето здесь вообще не балует теплом – прииск забрался на высокогорье, неподалеку красовались белыми одеждами горные гряды Хребта Черского.

Под снегом вперемешку с дождем работать становилось особенно невмоготу, люди вымокали буквально до нитки, но промывку песков нельзя останавливать ни на минуту. Смысл всей работы – сколько золота в промприборе окажется к концу смены. От этого многое зависело и для государства, и для зэка. Когда становилось особо ненастно, надзиратель и завхоз раздавали работникам для «сугреву» по пятьдесят граммов спирта и ломтик хлеба с колбасой на закуску – какая-никакая, а защита от простуды. Люди нужны были здоровые: с больных-толку ноль, а доходяг и без того хватало.

Меня всегда удивляло, почему бы их не подкормить как следует, не поставить на ноги. Но они попадали в какой-то замкнутый круг: заболел – ослаб – не можешь работать – голодаешь – и так до бесконечности, пока не погибнешь. Конечно, не все, кто «косил» от работы, были на самом деле больны, поэтому отказники вызывали недоверие, но отличить симулянтов от действительно нуждавшихся в отдыхе нетрудно. Я всегда знал, кто из моих рабочих в порядке, а кого требуется подкормить, и все в геологической службе работали хорошо.

В то лето план горел, нехватало килограммов триста, но попробуй их добудь, когда зима на носу, промприборы встали, вода в скрубберах замерзает. Начальник прииска спросил меня, как будем выкручиваться; о том, чтобы не выполнить план, никто и подумать не мог. Вопрос директора означал одно: готов ли я совершить должностное преступление – закрыть глаза на то, что золото будут брать с богатых участков. Увы, другого способа нагнать отставание не было, что же я должен ответить, если от этого зависела жизнь людей.

Я подсказал, где надо лучше искать, понимая, что на будущий год мне самому придется выкручиваться, и представил, как на десятках колымских приисках происходит то же самое. В это время с лотками на полигоны выходили все, кто мог, но на отработанных забоях такой старатель с лотком обычно намывал граммов сто – двести в день, иногда в бортовых спаях встречались богатые прожилки, где можно намыть и килограмм, но и этого было мало. Пришлось вернуться к золоту на границах отработанных полигонов. На несколько таких участков я направил звенья по три-четыре человека. Добравшись до целикового спая, они лотками за неделю намыли почти сто килограммов. План мы, конечно, сделали, но сколько после таких штурмовых недель было загублено россыпей, никто не может сказать. А сколько золота осталось в шахтах, в которых отрабатывались глубоко залегающие, очень богатые россыпи! Шахты затопляло водой, обрушались штреки, лавы, золото оказывалось погребенным. Увы, но с этим ничего не поделаешь, и вряд ли кто-то решится взять металл, погребенный в шахтах, в бортах и подошвах отработанных карьеров.

Мы одновременно и добывали золото, и зарывали его в землю. Я спрашивал себя: а можно ли иначе? И, если честно, надо признать – нельзя. Такова была принуждающая сила реальности нашего времени, а время мы сами не выбираем. Золото требовалось стране тогда.

Понимали это и зэки. В небольших бригадах и звеньях, организованных для самостоятельной промывки вручную, чаще всего поздней осенью, чтобы нагонять план или выполнять допзадание, зэки приворовывали золотишко, обменивая потом в столовой или у мелкого лагерного начальства из таких же заключенных. Во время промывки все эти старосты, нарядчики, дневальные, повара – в зоне их называли придурками – тоже получали задание каждый день сдавать понемногу золота. Для этого им отводились отработанные участки. Надо было собрать немного – десять – двадцать граммов, но и этого им делать не хотелось, и они пользовались своим положением. Работяги разными хитрыми способами проносили золото в зону и обменивали на самое ценное – еду. Иногда из-за этого вспыхивали серьезные конфликты. В бригаде трудно что-то утаить: у одного в тумбочке появилась буханка хлеба, банка моржира, кто-то не дохлебал баланду в столовой… Подозрительных быстро вычисляли, и оправдания, что придурки золото не себе берут, сдают все тому же государству, не всегда находили понимание и поддержку. «Врагов народа» – тех, кто отбывал срок по пятьдесят восьмой – тяжело было склонить даже к таким, казалось бы, безобидным махинациям. Один из этих честных «врагов» говорил мне, что в лагере трудно оставаться человеком. Мелкие махинаторы не задумываются, откуда у хлебореза, повара, старосты лишняя буханка или черпак баланды.

Глава десятая

Пунктир времени

✓ В Москве прошла встреча редакторов коммунистической и демократической печати, приуроченная ко Дню печати и 75-летию со дня выхода 1-го номера газеты «Правда» с участием представителей печати 100 партий, а также журнала «Проблемы мира социализма» и журнала коммунистических и рабочих партий арабских стран «Ан-Нахдж».

✓ Национально-патриотическое объединение «Память» провело несанкционированную демонстрацию в центре Москвы с требованием прекратить работы на Поклонной горе.

✓ Высокоширотная научная экспедиция на атомоходе «Сибирь» достигла Северного полюса.

✓ На космодроме Байконур начаты летно-конструкторские испытания новой мощной универсальной ракеты-носителя «Энергия». Ракета имеет стартовую массу свыше 2 тыс. тонн и способна выводить на орбиту более 100 тонн полезного груза.

✓ Снижен налог на доходы кооперативов.

✓ Посадка на Красной площади пилота М. Руста из ФРГ повлекла смену высшего руководства Вооруженных Сил. Министром обороны назначен Д. Язов.

Главный геолог экспедиции Яков Филиппович Ямпольский взбежал по лестнице на второй этаж и заперся в своем кабинете. После разговора в райкоме, где ему намекнули на неправильное поведение в отношении Делярова, никого не хотелось видеть. Он сосредоточенно расхаживал взад-вперед, опустив узел галстука, сунув руки в карманы брюк. Потом вдруг замурлыкал веселую мелодию, открыл неприметный шкафчик в стене, налил полстакана коньяку, осушил залпом. Через несколько минут его длинный мясистый нос порозовел, на полных щеках заиграл румянец. Яков Филиппович остановился у шкафа, пытливо уставился в стеклянную дверцу. «Ничего, поговорят, поговорят и перестанут», – подмигнул он смотрящему из стекла силуэту, припоминая нервотрепку последних дней.

А все случилось по его же неосторожности. Выходя поздно вечером от Марии, молодой незамужней женщины, с которой встречался около года, он нос к носу столкнулся с Исаевой из химлаборатории. Обычно Мария выглядывала сама – нет ли кого в подъезде, и только потом Ямпольский выходил, пригнувшись, и быстро сворачивал в проулок. В тот раз Марию отвлек звонок по межгороду, Яков Филиппович не стал дожидаться, и вот на тебе – прокол. Оставалось считать дни, когда экспедиционные дамы нашепчут жене. «Три, может, четыре», – прикинул он.

На другой день он мучился, отыскивая подходящее объяснение для жены, но, так ничего и не придумав, в тревоге заспешил к Марии.

– Между прочим, – выслушав Якова Филипповича, задумчиво сказала Мария, – Деляров недавно вокруг меня вертелся, намекал насчет встречи. Девочки мне все уши прожужжали – будто он на меня глаз положил.

Нечто похожее на ревность кольнуло Якова Филипповича в сердце, дымчатые очки не смогли скрыть подозрение в его взгляде.

– Не пойму, куда ты клонишь, дорогая, – слегка раздраженно начал он. – При чем здесь Деляров? Мне не до него, семью и репутацию надо спасать.

Якова Филипповича очень беспокоила жена – погубит, чертова баба! Им овладевала смута близкой беды. Но слова Марии все же зацепились в памяти: рви – не вырвешь.

– Кажется, ты сам хотел от него избавиться? – спросила она, стрельнув чуть раскосыми, игривыми глазами.

От этого взгляда Яков Филиппович млел и терял почву под ногами. Он никогда не думал, что его, подкаблучника, может так будоражить женский взгляд.

– Прошу, не говори загадками, – взмолился он. – Голова кругом идет. От кого я хочу избавиться?

– От Делярова, – загадочно улыбнулась Мария. – Вот и напиши, что он пытается свести тебя со мной. Намеки, мол, разные делает – отдохнуть с подругами и все такое. Никому в голову не придет, что между нами отношения.

– Какие намеки! – сокрушенно взмахнул руками Яков Филиппович. – Меня Исаиха у твоей двери видела в первом часу ночи.

– Ну и видела, – спокойно сказала Мария. – Ты, как порядочный человек, приходил поговорить с несчастной жертвой гнусных инсинуаций. А поздно? Так не хотел компрометировать одинокую женщину перед соседями.

До Якова Филипповича стал доходить смысл дьявольской интриги. «Ай, умна! Ну и стерва! – Он отрешенно потер мясистый нос. – А ведь может получиться… Может! Но какова! – взволнованно подумал он о Марии и резко, будто грудью наткнулся в темноте на что-то твердое, осекся. – Да, от такой всякого ожидать можно, – стеганула беспокойная мыслишка. – Выбираться надо из ее сетей. Но глаза! Как смотрит, зараза!» – застонала его душа.

По традиции от предшественников – главных геологов – Якову Филипповичу перешла секретная тетрадь, в которой хранились записи обо всех выявленных за десятилетия месторождениях. Цены этой тетрадке не было. Яков Филиппович мог ткнуть пальцем в точку на карте района, где в земле лежало золото. Если его сложить, то министр финансов какой-нибудь средней европейской страны, долго икая, пил бы воду. О некоторых месторождениях Яков Филиппович подолгу размышлял, они требовали детальной разведки, и первым в списке значился Унакан.

Давняя, запутанная история тянулась за ним, но Комбинат сорок лет мыл россыпи. От экспедиции требовали ежегодного прироста запасов, а на руде их быстро не вытянешь. Только с появлением обогатительной фабрики появился шанс попытать счастья.

Тут-то и выскочил Деляров с идеей: пройти выработкой по рудному телу и сделать небольшое, тонн десять-двадцать, месторождение с богатым содержанием, а главное – быстро. Наплел про ускорение, научный прогресс, перестройку.

«Унакан сорок лет лежит мертвым грузом, – говорил Деляров на ученом совете. – На разведку по методу Вольского с Остаповским под туманные прогнозы денег не дадут. Сколько будем ждать?»

«Разве перестройка отменяет законы? Надо добиваться финансирования, – возражали оппоненты. – Да – долго, да – дорого, но сто – двести тонн это не десять – двадцать».

Якову Филипповичу было все равно, ему просто хотелось прибрать к рукам эту работу, на пути к которой стоял Деляров.

Неприятный разговор в райкоме его не расстроил. Ну и пусть выговор. Как объявили, так и снимут. Зато дома все обошлось. Жена его жалела, в ней исчезла настороженность, она казалась нежной и даже напрашивалась на ласку. К тому же он узнал, что Делярову недолго оставаться в экспедиции – вот-вот двинут в райком, на повышение.

– Ты, оказывается, бесчестный человек, – притворно вздохнул Перелыгин.

– Это с какой стороны посмотреть, – возразил Пугачев. – Представь трассу. Тысяча километров, да? На ней полета точек, в каждой что-то есть, но чего-нибудь еще надо. Кумекаешь? Комбинату срочно требуются трубы, и за них я могу предложить фонды на уголь; у кого-то есть и трубы, и уголь, но нужна запорная арматура, и так далее. Моя задача перетасовать карты таким образом, чтобы каждому досталась нужная. А получив свои, каким-то козлом к сроку не отгруженные трубы, я должен вернуть все в обратном порядке. По закону – страшное преступление.

– А если обманут?

– Глупо! В стороне не проживешь, а закон прост: ты меня выручаешь, я – тебя.

– Правильнее: ты – мне, я – тебе?

– Ошибочка, – погрозил пальцем Пугачев. – Не для себя стараюсь. И заметь, бумажек не пишу. Только слово. А что в сухом остатке? Для своих я честный, но для закона – нет. Такая вот петрушка с ватрушкой.

Субботний день перевалил за полдень, они не спеша шли по улице, к дому Матвея Делярова по прозвищу Грек – предстояла большая игра в преферанс.

Начинался июнь. Запах свежих смесей весны и близкого лета, веселя кровь, доносил прохладный юго-восточный ветерок. Будоража мысли, приспела летняя бессонница. Время теряло цикличность, день бледнел к полуночи и, едва переведя дыхание, розовел, создавая иллюзию беспрерывности. На горных полигонах собирал в общий грохот трескотню техники промывочный сезон. До мрачной зимней усталости лежала светлая вечность.

– Комбинаторы, – добродушно хмыкнул Перелыгин. – Собственную этику выдумали.

– А как же! – Пугачев, прищурившись, покачал головой. – Всюду должны быть свои правила, без них – бардак. У нас просто: или делай, или все остановится!

– Почти как когда-то: делай или умри.

– Не я это придумал. Знаешь, что неудобно против ветра делать? А если кишка тонка или совесть мучит, бери отбойный молоток в руки – и в забой, план выполнять.

– По-другому нельзя? – с напускной укоризной спросил Перелыгин.

– Придумай, если такой умный, – сплюнул Пугачев.

– Не заводись, – миролюбиво улыбнулся Перелыгин. – Я восхищаюсь твоей решительностью. Ну, правда, – добавил он убедительности голосу, заметив подозрительный взгляд Пугачева. – Объясни только, почему вокруг тащат все, что плохо лежит, а у вас в снабжении – оазис порядочности.

– Тащат у государства, – хихикнул Пугачев. – А мы меняемся, у нас круговая порука, которую вы в газетах поносите. А еще, если помнишь, государство – это мы. Не я, заметь, сказал.

– А я не хочу, чтобы у меня крали.

– Ну и не хоти, – развел руками Пугачев. – Про дефицит ничего не слышал? Если мужик кило гвоздей на стройке спер, он их толкать не побежит – для себя брал. Он бы и рад заплатить, да не может государство с него деньги брать. Я шаровые опоры тебе для «Москвича» доставал, ты за них заплатить мог?

– Спокойно.

– То-то и оно! – Пугачев хлопнул Перелыгина по плечу. – Но мне твои деньги отдать некому, только в карман положить. – Они проходили мимо магазина. – Зайдем, – сказал Пугачев.

В мясном отделе толкался народ. У винного прилавка несколько мужиков обсуждали, чего и сколько взять. Кроме водки и коньяка, на витрине краснело сухое «Медвежья кровь», прозванное «Мишка-донор», белое «Токайское» и замечательный сухой кубинский ром, не пользующийся спросом. Коньяк предлагался двух сортов: молдавский «Белый аист» и азербайджанский, подозрительно зеленоватого оттенка. Пугачев подозвал продавщицу, пошептал ей на ухо, та улыбнулась, ушла и через минуту вынесла коричневый пакет. Пугачев, не заглядывая, поблагодарил и расплатился.

– Чем нынче поят блатных? – спросил Перелыгин на улице.

– Армянским, три звезды, – с деланной важностью ответил Пугачев. – Спасибо Клешнину, приучил торговлю к хорошим манерам. Любил гульнуть со вкусом; жизнелюб, одним словом! Стиль достойной жизни внедрил в нашем захолустье, чтоб не свинел залетный народец, а после вспоминал с тоской, как жил у черта на рогах. – Пугачев посмотрел по сторонам, похлопал рукой по пакету. – Кажется, день наполняется смыслом.

– Жаль, не застал я его, – посетовал Перелыгин, – только байки слушаю.

– А чего слушать: оглянись по сторонам – это он вокруг тебя. Жилье, удобства, бассейн, телевидение, больница, гостиница, рестораны – все он. Ему, конечно, крупно подфартило с сурьмой, месторождение-то Грек на блюдечке преподнес, но он из него все, что мог, выжал.

Секретарь парткома экспедиции, лауреат Госпремии, Матвей Деляров, по прозвищу Грек, жил в отдельном коттедже на две семьи, на короткой тенистой улочке, в удобной трехкомнатной квартире, с женой и сыном четырнадцати лет, отправленными недавно в отпуск до осени. К лету Городок заметно пустел, народ шатался по стране, а кто-то – и по миру. Ключи от пустующих квартир оставляли друзьям, в них они предавались маленьким радостям и удовольствиям.

Матвей тоже собирался ехать, но отпуск пришлось отложить. Кто-то неожиданно вмешался в его судьбу, и сейчас за внешним спокойствием в нем кипела злость – он не понимал, что происходит, и злился еще сильнее. Бреясь по утрам, он видел в зеркале глупое лицо человека, который, как ни пытался, не мог осмыслить истоки странного ощущения– хотя в это и невозможно было поверить, – что кто-то выталкивает его из экспедиции.

У Делярова уже сидел Тарас Лавренюк по прозвищу Бульба. Ему недавно исполнилось тридцать шесть. Он родился в Донбассе, любил поесть, крупных женщин и без затей сообщал, что назван в честь Тараса Бульбы, а потому и не отстает от него фигурой.

– Добрели красавцы-мерзавцы! – Деляров легонько втолкнул гостей в дверь и, потирая ладони, прошелся по комнате. – Ну, наполним время содержанием – жизнь сразу потечет незаметно.

– Время преферанса в зачет жизни не идет, – растянул губы в улыбке Пугачев, доставая коньяк из пакета. – Примем чуток для разгона?

– Ты читаешь сокровенные мысли, – подмигнул Грек. – Все на кухню! Где еще может выпить русский интеллигент?

– Да мы сегодня отсюда не уйдем! – воскликнул Перелыгин, оглядывая уставленный стол.

– Все пропьем, но не совесть! – Деляров деловито уселся за стол. – Давай, Бульба, наполняй. Мне – водки, моя язва коньяк не принимает.

В Городке любили преферанс. Играли кто во что горазд, но уважающие себя игроки не признавали ничего, кроме «классики».

На столе уже лежала исполненная в «синьке» «пуля» размером с ватмановский лист. После «распасов» Матвей почти час нещадно «бомбил втемную», не давая никому играть мелкие игры. Но карта не шла никому.

– Такой непёр, – мечтательно вращая глазами за стеклами очков, заметил Лавренюк, – только накануне большой любви. Кто к ней не готов, пусть играет.

– Ишь, привыкли, – буркнул, без энтузиазма заглянув в карты, Пугачев. – Лечить вас надо от дурных привычек.

– Доктор нашелся! – Лавренюк обвел всех настороженным взглядом голубых глаз из-под узких очков, съехавших на кончик курносого носа. Его высокий лоб, над которым кудрявились короткие, светлые, рано седеющие волосы, покрылся легкой испариной, выдавая волнение. – Если что случится, похороны за ваш счет, – подбодрил он себя, стукнув по столу костяшками пальцев. – «Раз» втемную! – И повторил: – Доктор нашелся! А если мы без любви не могём?!

– Партбилет выложишь – смогёшь. – Деляров бросил карты. – Пас.

– Я тоже, – согласился Перелыгин. – Какая к черту любовь? Красивая женщина в Городке появится – за ней сразу хвост.

– А она – ну им вилять, – крутанул рукой Пугачев.

– Шутки шутками, а Сороковов не Клешнин, – недовольно поерзал Деляров. – Страшная это штука – вольности. – Он, мечтательно взглянув поверх голов, откинулся на спинку стула. – Привыкаешь быстро, а отвыкаешь, болезненно переживая муки укрощаемой плоти.

– Вас послушать, так при Клешнине вертеп какой-то был, – поднял брови Перелыгин.

– Не скажи… – Деляров щелкнул пальцами, подыскивая нужные слова. – Клешнин знал о каждом нужном ему человеке, как тот может работать и как работает. И если по его шкале все сходилось, негласно зачислял в свою команду, доверял и не мешал. А лодырей гнобил.

– Мы слов сегодня дождемся? – пробурчал Пугачев.