Текст книги "Проклятие Индигирки"

Автор книги: Игорь Ковлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Лавренюк нервничал, он рисковал крайне редко, но сейчас на руках у него была, при известном везении, восьмерная игра. Взяв втемную и «сидя» на четырехкратной «бомбе», он мучительно вслушивался в себя, однако внутренний голос молчал. Не дождавшись его подсказки, в отчаянном азарте несвойственного риска он объявил восемь.

– В лесу раздавался топор дровосека, – вкрадчиво проговорил Перелыгин.

– И щепки летели, и радуга цвела, – задушевно пропел Деляров, открывая карты. Там лежали четыре козыря во главе с валетом. – Долбилин хочет без одной! Скажи спасибо, что перехвата нет.

Лавренюк некоторое время блуждал растерянным взглядом по раскрытым картам.

– Будь проклят день, когда я сел играть с врагами украинского народа! – воскликнул он, демонстрируя решительность человека, способного преодолевать неудачи.

– Может, перекусим? – Перелыгин многозначительно обвел глазами компанию. – А то партнера лишимся.

– Вам, москалям, дядьку Тараса не сломить! – Лавренюк зыркнул из-под очков, встал и, никого не дожидаясь, отправился на кухню, смешно помахивая короткими руками.

– Странная история… – Когда все уселись, нервно оглядел компанию Деляров. – На меня Яшка Ямпольский телегу в партком накатал, будто я ему какую-то бабу подкладываю.

Над столом повисла тишина. Никто толком не сообразил, как реагировать, серьезен Деляров или, по обыкновению, затевает очередную хохму. Он и был секретарем парткома, а с Ямпольским, который жил через стенку, они вместе получили Государственную премию за открытие «Сентачана».

– Если ты нас не разыгрываешь, то настоящая правда действительно страшна, хотя и увлекательна. Пожалуйста, подробности, до классической ясности, – потребовал Перелыгин.

– Представляю заголовок в твоей газете: «Парторг – сутенер», – заржал Пугачев, в его глазах играли озорные искорки. – А может, – он повернулся к Перелыгину, – «Сутенер – лауреат»! А? Матвей, склони и меня к какой-нибудь. Никому не расскажу, честное благородное!

– Хватит ржать, – подавляя улыбку, нахмурился Деляров. – Неизвестно, с кем эта настоящая правда об руку ходит. Не могу понять, где Яшке дорогу перебежал?

– А он не рехнулся, часом, на себя телеги строчить? – удивился Перелыгин. – На смех подымут.

– Ага, – тыкнул Пугачев, посматривая то на Матвея с Лавренюком, то на Перелыгина. – Ему бабу предлагают, а он в партком бежит.

– Здесь что-то не так, – удивленно пожал плечами Лавренюк. – Кто-то раздувает скандал. Может, и не Ямпольский. Может, хотят одним ударом его и тебя?

– Я сначала тоже так подумал… – Деляров кончиком пальца провел по брови. – Ну, и спросил его прямо. А он мне в ответ на голубом глазу: «Ведь это правда». Я чуть не сел. Выходит, он.

– Какая же кошка между вами юркнула? – Перелыгин вдруг неосознанно почувствовал еще неясную связь этой странной истории с тетрадью Данилы.

– Ничего особенного. – Деляров покрутил в руках вилку, посмотрел с недоумением. – Тут недавно ученый совет состоялся, я предложил на Унакане разведку поставить. Был у нас один мудрец, Вольский, он давно там интересную зону нашел. Но мутное залегание, весь вопрос в способе разведки. Если по рудному телу выработкой пройти, можно получить месторождение с высоким содержанием. Быстро и дешево.

– А если ты своей выработкой месторождение похоронишь? – брякнул Перелыгин и осекся.

Деляров взметнул брови, подозрительно взглянув на Егора. «Хорошо работает, стервец, – подумал он. – Успел с кем-то переговорить, но с кем?» Он хотел было спросить, однако решил не заострять внимание и почти равнодушно кивнул.

– Есть риск, если там большое золото. Вольский с Остаповским предлагали прорезать сопку штольней, из нее бить восстающие стволы и ожидать тонн сто, а то и двести. Но я могу и не такое нафантазировать.

«Если тонны по три в год копать, лет на пятьдесят», – подумал Пугачев.

– Это серьезно, – заметил он.

– И красиво, – ухмыльнулся Деляров. – Но денег на эксперимент нет. А тут реальный запас.

– А Ямпольский против? – насмешливо уточнил Лавренюк, всем видом показывая, что ему все уже ясно.

– В том-то и дело, что не знаю, – состроил гримасу Деляров. – Ничего конкретного не сказал, занервничал только. Но не письма же из-за этого писать, черт возьми!

– Какая ему выгода, если твоя идея не пройдет? – потер переносицу Пугачев.

– Да никакой. – Деляров положил кусок мяса на хлеб и принялся жевать. – Не дадут опять денег, скажут, разберитесь в своем курятнике, кто выиграет?

– Погоди, – остановил Пугачев. – Ты хочешь быстро сварганить месторождение?

– В общих чертах – так.

– И удивляешься: у тебя – новый рудник, слава, а у Яши – дырка от бублика.

– Какая слава! – поморщился Деляров. – Сороковов себя показать должен, а тут: только руку протяни – и двадцать тонн в кармане; не пустячок, между прочим. Я и предложил.

У Перелыгина екнуло под ложечкой. Значит, каша вокруг Унакана действительно заваривается, и тетрадь Вольского попала к Мельникову не случайно. Очевидно, ее подбросили, узнав, что затевается разграбление Унакана. Теперь надо, не привлекая внимания, выяснить, с кем в последнее время Вольский был особенно близок.

«Странная история, за столько лет так и не добрались до этого золота, – думал Перелыгин. – А стоило Матвею заговорить о нем, кто-то начал действовать. Кто же послал Мельникову тетрадь?»

Его удивило, что Деляров предложил сомнительное дельце. Неужели Матвею хотелось подыграть Сороковову?

– Сороковов себя покажет, но месторождение угробите. – С угрюмой миной на лице он отодвинул тарелку.

– Думаешь, мало здесь золота позарывали? – недовольно буркнул Деляров. – А можно получить хорошее месторождение, это я тебе обещаю. Первый напишешь.

– Давай обо всем, как есть, напишем, – предложил Перелыгин. – И узнаем, безразлично государству похоронить эти неизвестные тонны или нет?

– До нового пришествия писать придется. – Деляров пожалел, что затеял разговор. Егор теперь не отвяжется, тем более ему что-то известно. – Пойми, – улыбнулся он излучинами губ, – никто не будет бросать миллионы рублей, чтобы проверить идею Вольского.

– А Клешнин знал Вольского? – вдруг спросил Перелыгин, озадаченный неожиданной мыслью.

– Конечно. – Деляров поднялся. – Он его и вернул в экспедицию с прииска. Но у Клешнина тогда на уме была сурьма. Может, продолжим, пора Тарасу отыгрываться.

– Эх, не за то меня папа ругал, что играл, – меланхолично изрек Пугачев, – а за то, что отыгрывался. – Он встал, налил себе рюмку коньку, выпил не закусывая и пошел к игорному столу. Удивительная догадка неожиданно поразила его: «Если пройдет вариант Грека, никто не станет строить под мелкое месторождение обогатительную фабрику, а руду надо обогащать», – думал он, припоминая мельком услышанный разговор о переводе фабрики с обогащения сурьмы на золото.

Тетрадь Данилы

Зазонники

С Колымы я вернулся через четыре года и поехал работать на Унакан. Там разрабатывали россыпь. Золота было много, но меня интересовала руда, хотелось повнимательней осмотреть все вокруг.

После войны жить стало полегче. Среди зэков появилось много зазонников. За хорошую работу и поведение им разрешалось ходить на работу без охраны, свободно перемещаться, но дважды в день – утром и вечером – отмечаться у охраны, а ночевать возвращаться в зону или, если она была далеко, в специальные дома, огороженные колючей проволокой. Ворота для зазонников не закрывались.

Примерно половину заработанного зэком отчислялось на содержание лагеря, но получали деньги и на руки – по двадцать пять рублей в месяц, – остальное копилось на личном счете, которым можно было воспользоваться только после освобождения.

Зазонники были в более выгодном положении. Если они выполняли какую-нибудь работу в частном порядке, то получали наличными и могли распоряжаться ими по собственному усмотрению. И хотя зона оставалась зоной и люди не были свободными, изменения после войны все же давали о себе знать. Некоторые зазонники даже говорили, что чувствуют себя почти свободными: да, ночевать в зоне приходится, ну так не беда, зато можно и жену завести, и детей нарожать, а там, глядишь, амнистия, можно осесть на прииске, больно хочется с ружьишком по тайге побродить.

Зазонники дорожили своим положением и в работе были безотказны. На Унакане на сотню зазонников приходился всего один охранник – старшина Мишка Гарбуз, маленький чернявый хохол с черными, вечно бегающими глазками и строгим нравом. Но и ему придраться было не к чему, а на мелочи со временем сам махнул рукой.

Люди попадались разные, всякие. Смотришь на человека – поди разбери, что там за душой, кем он был в прошлой жизни. Но я уже прошел свои «университеты», поэтому ни с кем особо не сближался, кроме одного – Васи Колпакова, по кличке Шкаф. Этот двухметровый мужик виртуозно владел трактором с лебедкой, в кабину которого из-за своего роста едва помещался. Техника у него была готова к работе в любую минуту, он даже ночевал в гараже, поддерживая огонь в печи, сваренной из бочек. Особенно Шкаф выручал при прокладке водоводов к промприборам.

Он отбывал срок за убийство трех человек. Когда-то сел за воровство, но, выйдя на свободу, завязал, даже женился, пошел работать, однако бывшие дружки не оставили в покое, предложили ограбить магазин. Шкаф отказался, хотя и знал, что ему этого не простят, но не сдался. И однажды на него напали трое. У него оказался под рукой лом, которым он скалывал лед с дорожки к дому. Защищаясь, этим ломом он всех троих и убил. Сам пошел к участковому, рассказал все как на духу. Милиционер поверил Василию, а суд рассудил иначе, приговорил к расстрелу. Потом приговор заменили на двадцать пять лет.

Шкафа уважали за грозную статью и за физическую мощь. Зэки с почтением относились к медвежатникам и просто сильным людям, способным постоять за себя, но презирали иуд, насильников, особыми изгоями считались пробовавшие человеческое мясо – людоеды. Я как-то удивился, что один зэк, не помню имени, да и ни к чему оно, живет километрах в двух от поселка, ухаживает за лошадьми. Оказалось – людоед, жить в зоне ему было нельзя. Мне не хотелось, чтобы у меня работал людоед, и я попросил перевести его в другое место.

Что заставило этого тихого с виду зэка отведать человечины, я не знаю, увы, жизнь в зоне по-разному распоряжалась людьми, и люди, как умели, распоряжались своей жизнью, на всякое шли, чтобы выжить. Говорят, такова суть человеческая. Часто жизнь зависела от предательства. Не важно, что или кого ты предавал – друзей, родных, близких или не очень близких. Важно, что предавал, спасая себя. Работавший на Унакане зэк, Боря Левин, рассказывал мне, что из этапа в триста человек, вместе с которыми он прибыл на Колыму, теперь, через двадцать лет, кроме него, в живых не осталось никого. Кто-то надорвался на работах, кто-то сгинул от междоусобных разборок, кто-то от болезней. Однажды у нас с ним случился откровенный разговор, и он признался, что выжил только благодаря предательству. Он продавал и предавал всех, если чувствовал угрозу своей жизни. Я часто вспоминаю о том разговоре: он выжил, а другие – нет. Значит, есть все-таки в сути человеческой что-то посильнее инстинкта выжить.

Глава одиннадцатая

Пунктир времени

✓ Разногласия на Пленуме ЦК КПСС, посвященном экономической реформе. Их суть не имеет ничего общего с экономикой. Горбачев и Ельцин используют рыночные реформы в борьбе за единоличную верховную власть. Пленум фактически признал провал курса на «ускорение». Принято решение созвать 19-ю партийную конференцию.

✓ В СССР вступила в силу конвенция против пыток.

✓ В Москве началась кампания крымско-татарского движения.

✓ Принят Закон «О всенародном обсуждении важных вопросов государственной жизни». В нем говорится, что «Дальнейшее углубление социалистической демократии, развитие самоуправления народа предполагают расширение для каждого гражданина СССР реальных возможностей осуществлять конституционное право на участие в управлении государственными и общественными делами, в обсуждении проектов законов и решений общегосударственного и местного значения, а также крупных вопросов общественной жизни, выносимых на обсуждение общественными организациями в соответствии с их у ставными задачами».

✓ Принят Закон «О государственном предприятии (объединении)», направленный на укрепление государственной (общенародной) собственности на средства производства, усиление экономических методов управления, расширение демократии и развитие самоуправления.

✓ Верховный Совет отметил в постановлении, что перестройка – «это прямое дело Великого Октября, она неразрывно связана с ним и едина в главном – целенаправленном созидании социализма».

Андрей Илларионович Клешнин появился в Городке в середине шестидесятых, вдогонку лагерным временам, когда жизнь, хотя и делилась колючей проволокой, очень походила на двух сидящих спина к спине людей. Утром оба спускались в шахты, шли на полигоны, в мастерские, на стройки, уходили в маршруты. Наконец, «колючку» чикнули кусачками, все смешалось, и, чего никак не ожидали, многие остались.

Одним некуда было возвращаться. Другие захотели подкопить на устройство в небогатой послевоенной жизни. Научившись добывать золото, строить, валить лес, работать по двенадцать часов в морозы и зной, выживать, они стали бесценными северными кадрами, а на Колыму и Индигирку по комсомольским путевкам осваивать просторы Севера уже потянулись навербованные райкомами девчата. Кто-то умный и расчетливый понимал, как избежать оттока людей из этих мест.

У бывших зэков голова шла кругом, от волнения слабели ноги. И хотя ни у кого за душой не было ничего, кроме «рая в шалаше», даже с этим скромным состоянием можно, оказалось, найти подругу, получить угол, а то и квартиру в новом доме и начать… Начать! Начать то, о чем так долго мечталось. Потихоньку стала разгораться неяркая, скромная, вольная жизнь. Им хотелось еще совсем немногого: побродить по тайге с ружьишком, сплавать на рыбалку, собраться вместе за столом, а летом улететь с семьей в отпуск к теплому морю.

Клешнин поначалу разочаровал Городок: мал ростом, он был длиннонос и тонкогуб, на продолговатом лице – маленькие глазки. На высоком лбу – ранние залысины. Взгляд то добрый, ласковый, то, как гвоздь, пробивает насквозь. В ярости голос звучит глухо, переходит на шепот, губы – в тонкую изогнутую линию, глаза, как два пистолетных дула, целятся в переносицу.

Но владел собой Клешнин виртуозно – артист! Опытный сердцеед, он скрывал свою неотразимую обаятельность, а в нужный момент включал ее – то как яркие праздничные софиты, то как мягкий уютный торшер. Но главное, Клешнин был умен, благодаря чему добивался того, чтобы ему не мешали делать то, что он хотел делать.

Клешнин подошел к окну. Бледная июльская ночь, словно спустившееся с неба легкое облако, накрыла Городок. За высокой сопкой на северо-востоке притаилось солнце – огромный костер вычерчивал вершину сопки четкими линиями. Матовый свет окутывал дома. В «Нахаловке» лаяла собака. Черные окна домов смотрели на пустынные улицы. Преодолевая течение, на Золотой Реке стрекотала одинокая моторка. Воздух был пропитан тихим покоем. Думалось легко и свободно.

В неполные сорок лет Клешнин в третий раз становился первым секретарем. Предыдущие два района не в счет – за ним приглядывали. Этот должен был ответить: «Кто он? Зачем пришел? Что оставит после себя?» Клешнин вспомнил слова первого секретаря обкома, сказанные напоследок о его будущем, и криво усмехнулся: нельзя принимать их за «чистую монету». С этой «морковкой» перед носом от него требовалось перестроить работу Комбината, обеспечить прирост запасов, создать условия для оседлой жизни. Сколько на это уйдет времени! Сколько он наломает дров, набьет шишек, наделает ошибок, наживет врагов! Да ему и приисковую баню не доверят. Все решится здесь. Здесь он получит ответы на все вопросы.

Клешнин проснулся в хорошем настроении. Побрился, пожарил яичницу, выпил стакан крепкого чая. Надел темные брюки и бордовую клетчатую рубашку, поверх – легкую штормовку.

Водитель Кирилл уже поджидал в «газике» у подъезда. Машина была помыта и урчала готовым к исправной работе мотором. Кирилл аккуратно вырулил на дорогу, они выехали из Городка и повернули к «Аэропорту». Там дорога упиралась в Золотую Реку посреди которой плыл деревянный паром, везущий два автобуса, порожний «МАЗ», хлебовозку.

– Вот и дядя Миша «Туда-сюда». – Кирилл притормозил недалеко от причала. – К нам плывет.

Клешнин вышел из машины. На него тут же налетели комары. Паром пришвартовался. Дядя Миша закрепил канаты и дал команду разгружаться. Пока машины съезжали на берег, к нему подошел Кирилл. В тот же миг дядя Миша задвигался энергичнее, спина выпрямилась, голова в старой капитанской фуражке приподнялась, будто он готовился взбежать на палубу крейсера. Когда последняя машина уже была на берегу, Клешнин направился к Реке. Дядя Миша встретил его у борта, приложился к фуражке и только потом схватил протянутую руку, приветливо выкрикнув:

– Здравия желаю, товарищ секретарь!

Клешнин усмехнулся, почувствовав осторожную силу рукопожатия.

К берегу торопился груженный углем «МАЗ», но дядя Миша поспешно отчалил. Ему надо было остаться с секретарем один на один. Пусть его команда гадает, о чем «капитан» беседовал с «первым». А то и попросят: «Ты скажи ему в следующий раз…» Он будет теперь долго начинать словами: «Когда мы с первым…»

– Надо бы захватить! – заметив подъехавший «МАЗ», крикнул Клешнин.

– Куда ему спешить? – запуская движок, прокряхтел дядя Миша. – Рейс, почитай, сделал, сейчас домой, на боковую. – И без перехода взял быка за рога: – Хочу узнать, товарищ секретарь, будем строить мост или того, еще поплаваем?

– Придется еще поплавать, – ответил Клешнин, представляя, как мост оседлает эту дикую реку будто необъезженного мустанга. – Сколько дней без переправы сидите?

Дядя Миша задумался, стараясь дать точный, обстоятельный ответ, словно от этого сейчас и зависело, быть мосту или не быть.

– Пока лед сойдет, пока половодье схлынет. Пока промерзнет метра на два, – перечислял дядя Миша, – да летние паводки. Того, месяца полтора набежит. Когда, может, и поменее. А за Рекой-то два прииска.

– Еще поплаваете, – повторил задумчиво Клешнин, метнув в дядю Мишу короткий взгляд. – Вы из флотских? Как поживаете?

Это был царский подарок! Сердце дяди Миши омыло волной, серые глаза поголубели, губошлепый рот растянулся в улыбке, а мысли разом перепутались. Он хотел сказать о жизни значительно, но слова, как назло, застряли внутри. Дядя Миша видел приближающийся берег, а нужные слова не шли, хоть тресни. Наконец он, сглотнув сковавшую рот судорогу, выпалил:

– Медведь у нас того, балует, бича Василия задрал.

– Кого задрал?

– Летом на переправе бичи живут. Грибы, ягоды вокруг собирают. А тут медведь повадился. Василий и напоролся. Жалко… – Дядя Миша посмотрел преданными глазами. – Тихий мужик был, поговорить большой любитель.

– Что же у вас охотников нет людоеда завалить? – спросил Клешнин.

– Как так нету? – внутри дяди Миши опять екнула радость. – Завалим, еще как завалим! Правильно! Закон тайги – помогать человеку. Василия-то не вернешь, а других оберегать надо. Народу сейчас в тайге много. Чего ждать-то? – Дядя Миша хотел еще что-то добавить, но паром ткнулся в причал.

Перед тем как сесть в машину, Клешнин весело посмотрел на дядю Мишу:

– Справитесь с медведем-то?

Дядя Миша представил, как он собирает мужиков по поручению «самого», и они идут валить медведя. Благость разлилась у него в душе и выплеснулась на загорелое лицо. С просветленным взглядом он развернулся во фрунт, вскинул к козырьку руку и заорал:

– Справимся! Так точно!

Машина ехала вдоль берега. Кирилл посмеивался, Клешнин молчал. Он думал о бывшем интеллигентном человеке Василии, одиноко слонявшемся по жизни.

О встрече двух бродяг – зверя и человека – на таежной тропе. О нелепом и ужасном конце.

Кроме дяди Миши, за машиной наблюдали еще трое, слонявшиеся поодаль, у вагончика среди деревьев. Когда машина скрылась, они направились к своему «капитану» и в молчаливом ожидании уставились на него. Им вдруг почудилось, что дядя Миша стоит как-то не так – вроде и на своих кривых ногах, но как бы не просто на земле, а на Земле! И лицом, выдававшем его состояние, напоминал зажмурившегося на солнце кота.

За поселком авиаторов Кирилл взял левее, и вскоре дорога пошла в гору. Навстречу, к мосточку над прозрачным ручьем, спускалась порожняя «Татра», нещадно пыля. Кирилл деликатно принял вправо, пропуская «трассовика». Тот поприветствовал его взмахом руки.

– По знаку наше преимущество. – Клешнин следил за дорогой, прикидывая, что скажет дорожникам.

– Тут правила построже, чем у гаишников, – не слишком поспешно сказал Кирилл. – Традиции – легковушка любую тяжелую должна пропустить. А из Магадана с грузом – все пропускают.

– А не пропустит? – улыбнулся Клешнин. – Кто видел?

– В «яму»! – засмеялся Кирилл.

– Прямо так и в «яму»?

– Думать нечего: придешь на базу – уже в слесарях месяца на два, а то и больше. Никакой профсоюз не поможет.

Они поднимались по довольно крутому прижиму. Справа – почти отвесная стена с козырьками скальных выступов, слева глубоко внизу лежала речная долина. В ней резвилась речушка, оживающая весной. Сверху казалось, что ее вода, бегущая под солнцем, сыплется хрусталем. Огибая сопку, прижим резко пошел вправо. Сопка за долиной, и сама долина, и речка, и дорога – все ориентиры исчезли. Еще метр-два, и машина двинется прямо в голубое пространство. Кирилл довернул руль. Дорога, словно стрелка компаса, вернулась на прежнее место.

– Первый закрытый поворот, – объявил Кирилл. – Скоро – второй. Как-то один бедолага задремал, на «КрАЗе» вниз и укатил.

– Погиб? – Клешнин посмотрел в пропасть.

– Сразу не перевернулся, выскочил, даже ничего не сломал.

Они поднимались выше, соседние вершины гор приближались: одни стояли почти рядом, другие толпились уже ниже, приоткрывая вид на противоположные склоны.

«Может, в горы за тем и лезут – узнать, что там с другой стороны, – подумал Клешнин. – Потому как в жизни хоть до самого верха карабкайся, а в будущее не заглянуть».

– Перевал. – Кирилл съехал с дороги и остановил машину.

Они стояли на небольшой площадке, на макушке в окружении гор. Прозрачные облачка плыли внизу. На вершину медленно, будто жук, выбрался груженный углем «МАЗ», оставленный дядей Мишей на переправе. Он прополз мимо и нырнул направо, а они повернули налево и стали спускаться в долину Нальчана.

Это было одно из живописнейших мест. Тайга здесь густела. И сама долина, и ведущий к ней склон казались накрытыми сплошным зеленым покрывалом разных оттенков. Пылал июль. Лето гнало вверх живительные силы земли. Все должно было успеть расцвести, созреть, выплеснуться красотой, дать продолжение новой жизни и приготовиться к стремительному увяданию.

– У нас везде примерно одинаково, – на ходу рассказывал директор прииска Степан Алексеевич Доманов.

Они остановились недалеко от промывочного прибора. Из неглубокого котлована два бульдозера толкали к нему пески.

– Да, было сумасшедшее золото, – с напором говорил Доманов. – Он возвышался над Клешниным на две головы и, чтобы не смотреть на «первого» сверху вниз, деликатно отходил чуть в сторону. – Было! И по сорок, и по сто сорок граммов с куба брали. И больше брали. У меня в сорок пятом лотошники по консервной банке песка сдавали. А если «щетка» какая, то пинцетами, черти, приспособились «тараканов» выковыривать. Был стимул. – В голосе его послышался вызов. – А как же – за два грамма получи грамм табака или спирта. Даже ресторан для лотошников открыл – прямо на прииске. И поваров собрали, и официанты бегали, и аккордеонист играл. Сдал две нормы – получи жетон, сиди, наслаждайся разносолами, «Риориту» слушай. Такие вот дела. И после войны ручеек был. – Лицо Доманова расплылось от удовольствия, будто он ел что-то очень вкусное. – До килограмма доходило. Ураган! Я про него – молчок! План горит, а то, будь оно неладно, допзадание спустят – тогда туда. Строю личную гвардию, нашарахаю их в душу и в гриву – и вперед! Намоют килограммов сто – и обратно.

– Не боялись? – почти добродушно улыбнулся Клешнин.

– А как же! – искренне удивился Доманов. – Опасался. Большое начальство, башку могло оторвать.

– Могло, – подтвердил Клешнин. – За подрыв валютных основ государства.

– Так ведь план не дашь, быстрей оторвут. Факт! Вот и выбираешь из двух зол, а какое меньшее, не разберешь.

– До сих пор выручает ручеек? – Клешнин поднял серый кусок тали, повертел в руках.

– Кончился. – Доманов с интересом взглянул на «первого», будто усомнившись в его здравомыслии. – Нынче не знаю, выкручусь ли… А дальше и не загадываю.

– А вы смелый человек. – Клешнин включил обаяние.

Могучий Доманов помолчал, оглядывая зеленые сопки на фоне лазоревых далей, повернулся к Клешнину и спокойно сказал:

– Я за двадцать лет всякого повидал. Но вас опасаться не должен. Чтобы прииском управлять, мне про него все надо знать. Даже к кому ночью бульдозерист Ванька шляется. А на вас район!

– Вы умышленно избегаете слова «боюсь»? – улыбнулся Клешнин.

– Заметили! – рассмеялся Доманов. – Не люблю я это «боюсь». Слишком часто не по делу употребляем: «боюсь, скоро пойдет дождь», «боюсь, не успею к ужину»… Чего ты боишься: промокнуть да голодным остаться? Без толку свой организм страхом терзаем. Для барышень тургеневских, может, и сгодится, но для мужика мелковато. В страхе – животное чувство, опасение – разумное, человеческое.

– А вас боятся, как думаете?

– Опасаются, – упрямо повторил Доманов. – Уволить могу, но это не страшно – стыдно! – Он шагнул к краю котлована.

«Левитановский утес», – подумал Клешнин.

– Так что делать будем, Степан Алексеевич?

– Государство за горло брать! – Доманов показал огромную пятерню. – Они там, – качнул он крупной головой в сторону горных вершин, – привыкли к дешевому золоту, а природа – что? У нее здесь – густо, там – пусто. Видите, два бульдозера песочки на прибор тянут? – Доманов махнул рукой вниз котлована. – Поставь я их десять, все одно больше не нагребу. Факт! Оттаять пески не успеют. Работаем на пяти граммах с кубика, но на другие участки, где два или три, перейти не моги – сверхплановая переработка задушит. Надо отучать государство от вредных привычек. Ему втолковать можно, а природу не изменить. Факт! Стало победнее содержание, и что? Золото не бросишь. Значит, надо привыкать к бедным россыпям. Факт!

«Он прав, – думал Клешнин. Ему понравился Доманов и крепостью, и рассудительной основательностью. – Но какие деньги нужны, чтобы под заниженные кондиции получить технику, запустить новые технологии. А еще в разведку! Вот так-то, товарищ Клешнин, – сказал он себе, – полная ясность и полная тишина».

Промотавшись до вечера по участкам, заскочив к старателям, Клешнин заночевал на прииске, а рано утром они с Николаем снова отправились в путь и, миновав Нальчанский перевал, повернули направо – к прииску «Эльганский». Клешнин твердо вознамерился посмотреть все своими глазами.