Текст книги "Харон ("Путь войны") (СИ)"

Автор книги: Игорь Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Снаружи не было ни одного человека, но в самой академии профессора ждал пышный и помпезный прием. Контраст между безлюдьем и праздничной толпой не прибавил Францу уверенности. Пропп следовал за Айнштайном по красной дорожке, меж двух рядов восторженных почитателей и продолжал отмечать изменения, явные и скрытые от поверхностного взгляда. Бюстов основоположников мировой и немецкой науки значительно поубавилось, но длинная галерея вдоль стены не поредела – место выбывших заняли другие. Всматриваясь в бронзовые лица с гладкими слепыми глазами, ассистент пытался вспомнить, кто эти люди и чем они знамениты, но не мог. Более того, он был почти уверен, что никогда не читал о них в академических учебниках и не слышал на лекциях.

В конце пути, в компании репортеров, ученых ждал почетный президент академии Макс Вебер, дородный и лощеный, с огромными старомодными бакенбардами. Он раскрыл объятия навстречу профессору и, окруженный фотовспышками, радушно произнес:

– Господин Айнштайн! Блудный сын славной немецкой науки! Мы счастливы вновь приветствовать вас в стенах храма знаний!

Чествования, пожимания рук, торжественная экскурсия – все пролетело мимо Проппа яркой и бессмысленной каруселью. По большей части он молчал, ограничиваясь кивками и односложными замечаниями. Лишь единожды Франц поинтересовался, почему факультет биологии почти целиком "съеден" новообразованным факультетом евгеники. Вместо ответа он встретил стену вежливого недоумения, молчаливого осуждения, и больше не рисковал с вопросами. В положении сопровождающего оказалась определенная польза. Пропп был как бы при профессоре, но в то же время и в стороне. Таким образом он замечал вещи, которых не видел патрон, ослепленный приемом. И в частности – обилие откровенно неприязненных взглядов, которые бросали на ученого, когда Айнштайн смотрел в другую сторону. Причина такой странной реакции оставалась Проппу непонятной, но он уловил закономерность – все недоброжелатели носили триксель.

Франц не мог облечь свои ощущения в слова, но почувствовал страх. Настоящий страх, словно его заманили в паучье гнездо и понемногу оплетали паутиной. Невидимая угроза словно туман разлилась в воздухе. Больше всего ассистенту хотелось броситься восвояси. Бежать, бежать через весь город, пока за спиной не закроется дверь лабораторного подвала. Уютного, прочного, знакомого подвала, где нет людей, чьи улыбки напоминают волчий оскал.

Пропп даже сделал, было, шаг в сторону, словно готовясь к незаметному отступлению, но...

Но он не мог оставить профессора. Айзек Айнштайн, окруженный восторженными почитателями, освещенный вспышками фотоаппаратов, шел, рука об руку с Вебером и принимал восторг окружающих за чистую монету. А Франц понял, что не может покинуть старого ученого, который незаметно стал ему самым близким человеком.

Затем всех ждал торжественный ужин в честь «сына нации». Дрожащим от благоговения голосом Вебер сообщил, что «сам господин Астер» намеревался посетить академию в сей славный час, но неотложные дела вынудили изменить планы в последний момент. Профессор, разумеется, не знал никакого Астера, но вежливо покивал. Его помощник, наоборот, очень хорошо помнил эту фамилию, но оставил мысли и соображения при себе.

Было сверкание хрусталя и золота, свет люстр и все те же вездесущие фотографы, звон бокалов и хлопки открываемых бутылок. И поздравления, много поздравлений и тостов во славу величайшего из мудрых, мудрейшего из великих, профессора Айнштайна. Не оставалось почти никаких сомнений в том, что "профессор" – это ненадолго, пожелания услышать приставку "академик" звучали настойчиво и весьма многообещающе.

А затем наступил перелом.

Музыкальный звон разнесся по огромному залу. Уже немолодой, подтянутый мужчина с военной выправкой, в очередном мундире незнакомого покроя стоял, постукивая вилкой по фужеру, привлекая к себе внимание. Удивительно, но тихий звон волшебным образом не утонул в многоголосье празднества, а разрезал его, словно острейший клинок. По залу словно прошла быстрая волна – те, кто слышал бессловесный призыв, немедленно замолкали. Остальные, заметив их реакцию, оглядывались и, увидев молчаливую фигуру в мундире, так же обрывали речь на полуслове. Тишина распространялась между столами как невидимая воронка, поглощающая даже шум дыхания.

– Господин Клейст, – шепотом пояснил Вебер. – Почетный куратор академии, личный друг и сподвижник Юргена Астера.

Убедившись, что ничто более не мешает собравшимся услышать его, человек в мундире обвел общество благостным взором и остановил взгляд на главном столе, где было почетное место Айнштайна.

– Профессор, – мелодичным басом произнес господин Клейст. – Позвольте мне выразить восхищение вашим научным талантом, который прославляет величие истинного человеческого духа, воли и стремления к здоровому утверждению. Вы еще не раз услышите слова уважения и признания от коллег по сословию. Увы, я не отношусь к ним... – оратор склонился в шутливо-виноватом поклоне, собрание разразилось аплодисментами и смехом, который отозвался в ушах Франца подобострастным воем гиен. – ...Но я постараюсь выразить свое почтение иным способом.

Откуда-то из воздуха, прямо под боком профессора возник лакей с золоченым подносом, на котором возлежал большой конверт, похожий на тот, в котором доставили приглашения, только гораздо больше и с единственной печатью в виде красной капли, обрамленной сложным узором. Айзек взял конверт и повертел его в руках, при виде печати меж столов пронесся стон, в котором мешались удивление и лютая зависть.

Профессор аккуратно вскрыл плотную бумагу и взглянул на единственный лист, оказавшийся внутри. Долго, очень долго он вчитывался в строки, отпечатанные красивым готическим шрифтом старого, еще довоенного образца.

– Что это? – тусклым голосом спросил он. – Что это за ...

В последний момент президент академии резким движением смахнул с белоснежной скатерти графин, и в звоне бьющегося стекла утонуло слово, которое Пропп прочитал лишь по губам.

"...пакость"

Вебер вскочил со стула и подхватил профессора за локоть. Франц перехватил его умоляющий взгляд и встал с другой стороны.

– Господин профессор переутомился, он не привык к таким шумным собраниям! – воскликнул Вебер, не сводя с Проппа умоляющих глаз.

– Да-да, – подхватил ассистент. – Мы люди науки, мы не привыкли к такой роскоши и давно не были в обществе, простите нас!

Вдвоем они буквально силком потащили Айзека по проходу между столами. Айнштайн пытался отбрыкиваться и что-то говорить, но каждый раз, стоило ему открыть рот, упитанный Вебер встряхивал тщедушного профессора и тот давился невысказанным словом.

– Прямо и налево, – прошипел сквозь зубы Макс, сохраняя на лице широкую улыбку. – Там по лестнице к моему кабинету.

Только после того как крепкая дверь отгородила кабинет Вебера от коридора, президент перевел дух и отер вспотевший лоб.

– Господь наш милосердный, думал – все, конец... – пробормотал он, с трудом переводя дух. – Я все готовил заранее, хотел предупредить вас раньше, но не успел, все решилось выше, нас поставили в известность в последний момент. Даже мою подпись сделали факсимильно.

– Господин Вебер, я требую объяснений! – тонким фальцетом возопил Айнштайн. – В этой поганой бумажонке написано, что связь моей бабушки с немецким офицером официально признана некой комиссией проверки расовой чистоты. Значит, мой отец – незаконнорожденный, но все же сын чистого, евгенически здорового типа, и у этой ... комиссии ... нет ко мне претензий! Что это за профанация!? Вы всегда были честным человеком, кого вы здесь прикармливаете? Что за прилизанный хрен в мундире оскорбляет мою бабку?

Председатель с непонятным выражением покосился на Проппа.

– Что вы на него смотрите?! – крикнул уже во весь голос профессор. – Эти слова я готов произнести во всеуслышание, хоть по радио, и завтра напишу в "Вестник математических наук"!

– Сядьте! И заткнитесь! – рявкнул Вебер, и профессор послушно опустился на стул, исчерпав порыв возмущения.

– Пропп, – теперь президент обратился к Францу. – Когда вы последний раз были в Берлине? Когда вы покидали лабораторию?

– Думаю... Года четыре назад, – растерянно вспомнил ассистент. – Когда пришлось посещать дантиста, он отказался выехать на дом...

– Это моя вина, – понурился Вебер. – Я старался оберегать Айзека, думал, что вы будете связующим звеном между ним и миром. И не заметил, как вы и сами стали таким же затворником.

Из коридора донесся какой-то неясный шум, похожий на приглушенные шаги. Наверное, кто-то из гостей заблудился и искал выход.

А может быть, и нет...

Макс пристально, с подозрением посмотрел на дверь, прокашлялся и продолжил, на этот раз громко и очень официально.

– В настоящий момент, согласно недавно принятому Закону о расовой чистоте науки, – с уверенным голосом президента страшновато контрастировал взгляд загнанного зверя. – Все частные лаборатории переходят под государственный контроль. Бывшие владельцы могут продолжать заниматься исследованиями, но, согласно утвержденному Министерством науки плану, все руководители и сотрудники должны подтвердить свою евгеническую чистоту начиная с тысяча восемьсот первого года. Таков закон!

Вебер сглотнул.

– Вот, ознакомьтесь с этими бумагами, – все так же нарочито громко сообщил он. – Завтра к вам приедет курьер, чтобы забрать подписанные документы.

Макс положил нечто объемистое в конверт, на этот раз простой, из обычной бумаги, написал на нем что-то и протянул, было, Айнштайну. После короткого колебания передумал и отдал Францу.

"Уже третий за сегодняшний день", – подумал ассистент, с дрожью в руке принимая "дар". На нем не было ни печатей, ни каймы. Только два слова, написанные карандашом и дважды подчеркнутые.

"Бегите немедленно".

– Пропп, помогите профессору. Пусть посидит здесь, пока ему не станет получше, потом я вызову машину.

Айнштайн заглянул в конверт и с изумлением обнаружил там пачку банкнот и расписание поездов во Францию.

Из-за двери вновь донесся шум, Вебер испуганно оглянулся. Но это была всего лишь песня, которую запели в банкетном зале несколько десятков глоток. Не обычная застольная, а какой-то угрожающий, ритмичный марш.

– Я сейчас выйду, – хрипло прошептал он. – Вызовите такси с моего телефона. Уходите с черного хода, сторож вас выпустит. Берите первую же машину, не торгуйтесь, не экономьте, немедленно на вокзал. Из Франции – первым же пароходом в Штаты. Я потяну время до утра. Бегите, черт возьми! Не оставайтесь в Европе! Если не попадете на пароход, стучите в американское посольство, они наверняка дадут убежище светилу науки такого уровня. Не медлите, вот-вот начнется...

Президент Королевской академии наук подавился каким-то словом, слишком страшным, чтобы его произнести.

В дверь постучали. Резко и требовательно.

– Извините, профессор Айнштайн нуждается в отдыхе, – непреклонно произнес Вебер через дверь, – Он совершенно отвык от собраний, и не ожидал такой чести!

Умоляюще посмотрев на Проппа, он открыл дверь, вышел и тщательно ее за собой закрыл.

Пропп понял. Уже много лет он, по примеру Айнштайна, вел жизнь затворника, но оказалось, что в глубине души все это время дремал тот, давний Франц, вечно голодный и скорый на подъем юноша. Ассистент одернул костюм, проверил, не выпадут ли из кармана деньги и буквально стащил со стула Айзека. Тот недоуменно озирался и пожимал плечами, но безропотно позволил себя вывести. Пользоваться телефоном Пропп не рискнул, машину можно поймать и на улице.

Вот так и получается – промелькнула в голове шальная мысль – история идет мимо, а потом внезапно наступает на вас...

Глава 17

Настоящее

"Культ здоровья и силы", – написал Радюкин. Какое-то время, минуты две, взирал на белый листок с черными неровными буквами. Зачеркнул и написал ниже "абсолютизация молодости", затем добавил сбоку "масскульт усечен до предела, граничит и пересекается с самой низкопробной пропагандой". И завершил логическую цепочку размашистым приговором "АССИРИЯ и деградация социума, максимальное упрощение общественных связей".

Снова задумался.

"Должно быть, я ошибся, объясняя вторжение исключительно экономическими причинами... Есть что-то еще..."

Радюкин никогда не считал себя мастером слова, но помнил семь основных концепций составления сюжета и теорию многоактового разделения эпизодов при постановке радиосериалов. Поэтому, даже отметая в сторону натурализм местного масскульта, слушать развлекательные радиопостановки становилось невыносимо. Одинаковые, как патроны в обойме, они буквально долбили мозг убожеством и нарочитой жестокостью. Похоже, от всего богатства сказочных архетипов здесь остался только сюжет "обретение божественной силы", приправленный "возвращением и местью Одиссея". Но все равно каждый день ученый водружал на голову наушники и по семь-восемь часов внимал эфиру, вылавливая крупицы ценных сведений из однообразных подвигов очередного борца за расовую чистоту.

Подходила к концу третья неделя путешествия "Пионера". Субмарина неспешно курсировала над Бразильской котловиной, в районе острова Мартин-Вас. Крамневский хотел, было, попробовать подкрасться поближе к Юго-Западной Европе, но севернее Срединно-Атлантического хребта развернулись масштабные маневры вражеского флота, и командир не рискнул искушать судьбу.

Антенна и аппаратура "Пионера" позволяли прослушивать десятки каналов, от популярных развлекательных станций до армейских шифровок. Насыщенность местного эфира в разы уступала привычному, но тем не менее, в хранилищах радиорубки копились сотни катушек с записями, которые должны были подвергнуться тщательнейшему исследованию на родине.

Радюкин потер уставшие глаза. Он никогда не жаловался на зрение, но искусственный свет уже изрядно надоел, добавляя свою толику к накапливавшемуся утомлению. Усталость... Она понемногу разливалась по подлодке, как свинцовый расплав, буквально физически прибавляя ей вес. Тщательно отобранный экипаж держался стойко, в лучших традициях военно-морских сил Империи. Но в действиях экипажа начали проскальзывать мелкие ошибки – там забыли вовремя взять пробы забортной воды, здесь не провели тестовый прогон аварийного охлаждающего контура. Забыли заменить перегоревшую схему, записали очередные шесть часов эфира на уже занятую катушку...

Люди начинали уставать, по-настоящему, тяжело и опасно для лодки и миссии. Похоже, скоро придет время для амфетаминов и прочих особых средств. А это означает конец походу, потому что бодрящая химия дает всплеск сил, но очень скоро начинает сжигать организм, и после определенного момента экипаж полностью утратит функциональность.

"Функциональность"

Я начинаю мыслить как местный, подумал Радюкин. Снова и очень некстати вернулось поганое ощущение тяжести, чувство малости и слабости человека перед стихией за бортом. Ощутимо, очень зримо представилось, что сделает давление воды с "Пионером" и всем экипажем, случись в корпусе хоть малейшая пробоина. Ведь даже океан здесь не родной. Злобная, агрессивная субстанция с очень высоким содержанием железа и сероводорода, да еще с множеством обширных линз почти пресной воды. А если ошибся кто-то из работников? Если в лодке внезапно что-нибудь сломается? Строжайшая конспирация, полная тайна были первым и главным требованием операции, и Радюкин уже достаточно хорошо изучил командира, чтобы понимать – случись что, и Илион-Топор недрогнувшей рукой отправит на дно "Пионер" со всем экипажем.

"Я схожу с ума..."

Ученый сжал виски ладонями, с силой помассировал голову, словно выжимая панический страх, внезапно охвативший его естество.

Надо отдохнуть...

В качестве отдыха он решил провести небольшую уборку, рассортировав записи, графики, собственные заметки и краткие сводки основных замеров. Вот набросок схемы океанических течений. Обычно он похож на старинные географические карты с множеством "барашков", символизирующих волны, только вместо волн изображены течения и их ответвления. Здесь же все было совершенно по-иному. Перемещения гигантских масс воды образовали одну гигантскую воронку в виде искаженной восьмерки, стягивающую весь водоплавающий мусор в район Аргентинской котловины. Крамневский потратил почти неделю, накручивая круги в этом районе, он надеялся найти что-нибудь стоящее, какой-то артефакт, более значимый и материальный, нежели бесплотные слова в эфире. Но тщетно, единственное, что они обнаружили – кладбище кораблей, немного южнее возвышенности Риу-Гранди. Похоже, лет пятнадцать-двадцать назад здесь произошло крупное морское сражение. Шафран совершил два погружения на небольшом батискафе, но не нашел ничего полезного – время и "мертвая" вода хорошо поработали над покойными гигантами.

Крамневский поднял и отложил в сторону эхограмму, на которой были очерчены контуры одного из этих левиафанов. Серо-черный рисунок больше всего напоминал сооружение из сырого песка, какие во множестве строят дети на пляжах. В ломаных линиях и ряби штрихов еще можно было рассмотреть широкий корпус и огромную четырехорудийную башню, очень сильно смещенную к носовой оконечности. Ступенчатая шестиугольная пирамида главной надстройки заметно осыпалась и частично провалилась внутрь себя самой.

Конечно, внутри давным-давно не осталось тел. Скелеты в погибших кораблях – это популярная, но все же сказка, потому что морская вода в считанные годы съедает кости. И все же.. Даже Шафран, который в жизни ничего не боялся, вернулся из своего подводного путешествия подавленным, бормоча под нос что-то про "склеп с призраками".

Под эхограммой нашлась стопка фотографий, сделанных Аркадием с помощью специальной герметичной фотокамеры, Егор хотел было еще раз рассмотреть их, но не успел. Блок индикации замигал желтой лампочкой – Крамневский вызывал к себе, на пост управления, по срочному, не терпящему отлагательств делу. Радюкин со вздохом обозрел стол, на котором его усилия оставили исчезающе малые следы, и пошел на центральный пост.

В узком, едва-едва разойтись двум людям, коридоре, ученый встретился со Светлаковым, направлявшимся в свой отсек управления гидроакустическим комплексом. Длинные, "козацкие" усы акустика печально обвисли, да и сам он выглядел не лучшим образом. Пожалуй, Светлакову доставалось больше всех. Никакая аппаратура не могла заменить чуткое ухо, абсолютную память и природный талант, из которых складывался профессионализм "слухача". Хороший акустик должен помнить и мгновенно опознавать несколько десятков тысяч специфических шумов, от пения китов до скрежета подводного шлюза. Блестящий – держит в памяти сотни тысяч, мгновенно вычисляя на общем фоне, например, характерное тихое шипение торпедного аппарата. У Светлакова был сменщик, но все равно главный акустик проводил в своей рубке по шестнадцать-восемнадцать часов кряду.

На центральном посту, рядом с главной колонкой управления продуванием цистерн, вокруг овального штурманского стола собрались Крамневский, старпом Русов и штурман Евгений Межерицкий. Подводники приветствовали ученого вежливыми кивками.

– Присоединяйтесь, Егор Владимирович, – предложил командир. – Смотрите, какая интересная штука у нас нарисовалась.

Моряки расступились, пропуская доктора к столу. На стеклянной поверхности, среди координатной сетки виднелись непонятные Радюкину символы, нанесенные черным капиллярным стилосом. Егор добросовестно всмотрелся в путаницу закорючек и предсказуемо ничего не понял.

– Вот, здесь, – пришел на помощь штурман Межерицкий, указывая небольшой телескопической указкой. – Засекли шесть часов назад.

– Понял, – отозвался Радюкин, теперь, получив точку отсчета, он понемногу начал разбираться. – Две мили от нас, дрейфует, верно?

– Да. Где-то тридцать на пятнадцать метров, подковообразная форма, определенно металлический. Хода нет, ни одного слышимого механизма, рискнули глянуть через перископ – темнота, даже габаритных огней нет. Осторожно попробовали сонар – никакой реакции. И похоже он полузатоплен, четыре пятых объема ниже уровня воды... насколько можно судить при таком волнении. Но, похоже, не тонет. Есть у вас какие-нибудь соображения, что это такое?

– Не представляю, – помотал головой Радюкин после минутной паузы. – Для подлодки слишком мал, для надводного корабля слишком низкая осадка. Буй или автономная станция выдавал бы себя сторонними шумами, да и форма не та, антенны нет. И он, судя по форме кормовой части, способен к самостоятельному движению.

Немного подумав, доктор добавил:

– Я ведь не сказал вам ничего нового?

– Нет, к сожалению, – отозвался Русов, поглаживая ус.

– Соблазнительно, – произнес Межерицкий, потирая худые костистые ладони, словно штурман мерз. – Надо бы взглянуть.

– Надо, – с исчерпывающей лаконичностью отозвался из-за спины Шафран, неслышно поднявшийся по лестнице с нижнего яруса.

Крамневский добросовестно подумал, внимательно посмотрел на свою счастливую нить, протянутую под потолком, словно ответ был подвешен к этому взлохмаченному старенькому шнурку. По-видимому, он уже принял решение, и сейчас еще раз всесторонне подсчитывал все выгоды и опасности.

– Подождем еще шесть часов... нет, восемь, – решил он. – На случай, если это какой-то буй или сигнальщик. Отойдем самым малым на пару миль к югу и зависнем. Услышим кого-нибудь – пересидим или тихо уйдем под термоклином. Не услышим – как раз стемнеет, посмотрим, что это.

– Как обычно? – уточнил на всякий случай Шафран. – ИДА, "ослик", провод на буйках и никакого дальнего радио?

Крамневский осуждающе посмотрел на него, дескать, такой большой, а странные вопросы задаешь. И подтвердил:

– Да. Не забудь, если связь прерывается, мы ждем ровно четверть часа, а затем либо торпедируем этот объект, либо уходим. По обстоятельствам.

– Не забуду, командир, я ведь сам писал эту инструкцию, – с кривой усмешкой согласился Шафран. – Главное, не промахнитесь.

Крамневский хотел было сказать что-то, явно резкое, но в последний миг сдержался. Он лучше чем кто бы то ни было понимал, насколько все устали и напряжены. А механику предстояло в одиночку отправиться к неизвестному объекту, который вполне мог оказаться особым противолодочным кораблем или просто судном с радиостанцией, вещающей на неизвестной частоте. Или гигантской миной. Немудрено, что даже нервная система старого подводника, словно сплетенная из стальных тросов, давала сбои.

Главное, чтобы этот эпизод остался единичным, иначе придется применять дисциплинарные меры.

* * *

Шлюзовая камера заполнялась водой, уровень поднялся уже до колен. В неярком свете герметичного плафона жидкость казалась абсолютно черной, с маслянистым отблеском. Несмотря на костюм ныряльщика и шерстяное белье, холодок скользнул по ногам, от стоп и выше. Впрочем, природа его была скорее психологической.

Шафран взглянул на второго водолаза, тот слегка прислонился к гладкой стенке шлюзовой камеры, не выказывая никаких признаков паники или страха. Впрочем, нужно быть телепатом, чтобы прочитать эмоции человека, закованного в стальной водолазный скафандр. Аркадий прикрыл глаза и сосредоточился, умеряя сердцебиение, стараясь "продышать" нервозность ожидания. Вода бурлила вокруг торса, образуя пенные завихрения. Механик проверил связь – провод, тянувшийся от разъема на легком буксировщике к ларингофону, встроенному прямо в шлем-маску. Слегка кольнуло в сердце, приступ паники на мгновение захлестнул разум – неужели возраст все же дал знать о себе в самый неподходящий момент? Но боль ушла так же внезапно, как и пожаловала, не оставив и следа.

Просто нервы, обычный приступ страха, понятный и естественный в такой ситуации. Все боятся, бесстрашных людей не бывает. Просто одни умеют управлять страхом, а другие – нет. Из первых получаются настоящие моряки. А вторые покупают билеты на пассажирские лайнеры или вообще летают на дирижаблях.

Аркадий проверил подачу дыхательной смеси, привычно подергал за шланги, тянущиеся к блоку за спиной. Современные бронированные скафандры обладали всевозможными достоинствами, они были прочными, надежными, умеренно легкими. В общем, мечта подводника. Однако Аркадий Шафран не любил пользоваться механизированной броней, и на то были две причины. Первая заключалась в том, что, по мнению механика-оператора, скафандр давал ложное чувство защищенности. На глубине человек должен ежесекундно помнить, что он находится в чуждой среде, которая в любой момент может забрать его жизнь множеством способов. Поэтому тот, кто идет в авангарде подводного дела, не может позволить себе роскошь самоуспокоения. Вторая причина была еще весомее. Шафран с детства обладал обостренным слухом и тем, что недавно стали называть мудреным научным образом – «сенсорной чувствительностью». Слух как у летучей мыши и умение «прочитать» сбой любого механизма по мельчайшему изменению ритма его работы не раз спасали Аркадию жизнь.

В современных скафандрах-"крабиках" подводнику помогали мощные активные наушники с компенсаторами, но Шафран им просто не доверял, предпочитая по старинке – "слушать душой", как говорили подводники старой школы. Кроме того, собственные механизмы "самохода" давали слишком много посторонних шумов и вибраций, особенно компрессор и копиры.

Поэтому, если позволяла глубина, Шафран старался пользоваться не техническими новинками, а опробованной десятилетиями классикой – дыхательными аппаратами Пристрастие к резиновым маскам и гофрированными шлангами регулярно вызывало добродушные подколки коллег, но Аркадий лишь усмехался, игнорируя выпады. За него отвечал "ярлык на великое погружение", полученный из рук самого Императора.

Вода дошла до головы, поднялась выше, еще несколько секунд, и камера полностью заполнилась. Как всегда, в первое мгновение Шафрану показалось, что он оглох. Механик слегка стукнул по штурвалу "ослика" металлическим браслетом, на котором крепился массивный кругляш часов и глубиномера. Звук получился глухим, специфическим, воспринимаемым буквально всем телом. Порядок, можно продолжать.

– Внешний люк открыт, – негромко сообщил боцман, сдвинув на бок наушники. -Выходят.

Крамневский чуть скривился – слабо, заметно лишь очень внимательному взгляду. Он не одобрял выбор Шафрана. На "Пионере" у механика был собственный комплект снаряжения для погружений на все возможные глубины, подогнанный специально под него. Но к неизвестному объекту Аркадий отправился, облаченный в легкий резиновый костюм с инструментальным жилетом и вполне обычный индивидуальный дыхательный аппарат образца сороковых годов – с маской-"рылом" и круглыми очками. Илион мог бы приказать товарищу воспользоваться стандартным оборудованием, но промолчал. Сверхнеобычная ситуация требовала нестандартных подходов.

И доверия к лучшим специалистам страны.

Первоначально Шафран хотел вообще отправиться в одиночку, чтобы не подвергать риску еще одного человека, но эту инициативу командир пресек в зародыше. Правила водолазных спусков написаны действительно кровью. Каждый человек имеет свой предел прочности, и даже богатырь через двадцать-тридцать минут работы в замкнутом пространстве "сдыхает" из-за метаболизма и расхода кислорода. А в мутной воде легче легкого потерять ориентацию и уйти на дно вместо поверхности, потому что вестибулярный аппарат врет.

Тихо урчал электромотор «ослика» – открытой самоходной платформы для перевозок на малые расстояния людей и буксировки грузов. Почти незаметное гудение передавалось через сиденье и отдавалось в ушах шмелиным жужжанием. Шафран на время подключил ИДА к баллону буксировщика, чтобы сэкономить собственный запас, он слышал легкое клацанье клапанов и собственное дыхание.

"Ослик" на малой скорости двигался к неопознанному объекту, оставаясь на глубине десяти метров. Выше, на поверхности, вступила в свои права ночная тьма, но механик обходился без прожекторов – насыщенная органикой вода светилась мутно-зеленым, совсем как в тропиках. Это была еще одна, уже бог весть какая по счету загадка местной Атлантики – изобилие мутировавшего планктона, который превосходно чувствовал себя в опресненной, насыщенной агрессивными соединениями воде. Иногда казалось, что буксировщик завис, впаянный в гигантский кусок бутылочного стекла, подсвеченного грязно-желтым светом.

Шафран сверился с магнитным компасом, развернулся всем телом (просто покрутить головой было почти невозможно из-за конструкции ИДА), чтобы проверить, как там связь. Катушка была на месте, закрепленный прямо за седлом второго водолаза барабан исправно, метр за метром, отматывал кабель, похожий на длиннющий усик насекомого или паутинку с каплями клея. Такое сходство ему придавали небольшие утолщения через каждые пять метров – пенопластовые вставки, сообщающие кабелю нулевую плавучесть. Линия связи повисала в водной глади, подобно нити Ариадны. Всегда оставался риск попасть в зону ответственности патрульного самолета или случайного эсминца.

– Не молчи, – прохрипел в наушниках искаженный голос Крамневского. Связь все-таки оставляла желать лучшего.

Еще метров сто, – буркнул в маску Шафран.

– Приближается, – сказал боцман, взглянув на капитана. Крамневский молча кивнул, словно на нем и не было шлемофона.

Радюкин тихонько вздохнул. Командный пост имел собственный динамик и возможность переключения на любую линию связи "Пионера", но снова случилась какая-то мелкая поломка, из тех, что множились с каждым днем. А наушников на всех не хватило. Ученый мог бы перейти в свою каюту и, по согласованию с командиром, подключиться к трансляции по собственной линии, но не делал этого. Напряжение достигло наивысшей точки, сгустившись на посту подобно студню. В любой момент могло произойти нечто. Все, что угодно, от взрыва супермины до внезапного нападения притаившегося в засаде противника, и доктор боялся, что событие произойдет именно в тот момент, когда он будет на пути в каюту.

Судя по магнитометру, объект находился прямо по курсу, примерно в пятидесяти метрах. Шафран сбавил скорость до трех узлов и забрал немного вправо, одновременно аккуратно работая горизонтальными рулями, задавая курс на всплытие. Он намеревался сделать пару проверочных кругов вокруг чертовой штуки.

"...мы ждем ровно четверть часа, а затем либо торпедируем этот объект, либо уходим".

Аркадий не боялся смерти, он достаточно пожил на свете. Жена умерла, дети выросли. Старый подводник привык к мысли, что смерть уже намного ближе, чем тогда, когда он только появился на свет, и воспринимал этот факт со стоическим спокойствием. Но не собирался давать костлявой ни единого лишнего шанса. А еще он прекрасно понимал, что, несмотря на десятилетия дружбы, Илион по прозвищу "Топор" недрогнувшей рукой подаст сигнал в торпедный или моторный отсек, смотря, что выберет командир – атаку или тихое бегство.