Текст книги "Харон ("Путь войны") (СИ)"

Автор книги: Игорь Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Пропп повесил пальто на гвоздь, заменяющий вешалку, бросил мимолетный взгляд на большие настенные часы, удостоверяясь, что успел, не опоздал. Он прошел к профессору, осторожно ступая между многочисленных лейденских банок и петель кабелей, спутанных как вьюн на старой стене. Он уже давно отчаялся понять принципы и механику конструируемых Айнштайном чудовищ и привык к работе в стиле "возьмите это, воткните вон туда и отойдите подальше".

Профессор кружил вокруг своих игрушек, быстро жестикулируя, словно сопровождая размышления игрой на невидимом пианино. Он считал в своей обычной "несносной" манере, которой, говорили, доводил преподавателей еще в бытность свою студентом. Айнштайн с легкостью удерживал в голове огромные формулы и, по слухам, умел брать в уме трехмерные интегралы численными методами. Он выносил на грифельную доску лишь "опорные точки" – бессмысленные для постороннего взгляда числа и куски формул. "Пока я буду записывать все решение, я его забуду", как то пояснил Айнштайн Францу свою методу.

– Не понимаю, – раздраженно сказал профессор Проппу, – Фокус должен быть здесь! – он указал на подвешенный к потолку блестящий шарик, покачивающийся на тонкой нити прямо над центральной конструкцией – Но эффекта нет! Сделайте нам кофе, а я пересчитаю.

Айзек решительно стер мешанину букв и цифр с доски, сиротливо укрывшейся в углу, и снова принялся покрывать черную поверхность "отпечатком мысли", орудуя куском мела как рапирой, будто поражая в самое сердце неразрешимые проблемы. Пропп пошел варить кофе на медицинской спиртовке. Это тоже была Сказка – иногда профессор получал через Академию настоящий кофе и даже настоящий сахар. "Топливо для мозга" – говаривал Айнштайн, похрустывая желтоватыми кристалликами. И утро на работе зачастую начиналось с глотка божественного напитка совершенно довоенного вкуса.

Старательно помешивая пряную жидкость густо-коричневого цвета, с шапкой бурлящей пены, Франц раздумывал над вопросом – что же движет Айнштайном? Он мог бы стать не просто великим математиком, каким являлся – но величайшим из всех, живых и покойных. Или мог бы уйти в прикладную науку целиком и нажить огромное состояние на патентах. Оба пути вполне достойны и гарантировали профессору славу, а также немалый доход. Однако, Айнштайн писал свои теоретические работы как бы между делом, а расчеты для военных производил без всякой системы и последовательности, хватаясь за первую попавшуюся проблему и равнодушно забывая ее по завершении. Истинной любовью ученого являлась его странная, мудреная физика. В Академии шепотом передавали из уст в уста легенду о том, что некогда один заслуженный доктор наук снисходительно высмеял молодого Айзека и его изыскания в области теоретической физики. Дескать, пусть наивный юноша даже не пытается идти путями официальной физической науки – там все давным-давно открыто, и не напыщенным юнцам искать новые горизонты. Доктор давно упокоился в могиле, но уязвленный до глубины души Айнштайн все так же вел нескончаемый поединок с давним оскорблением.

Кто знает, может быть, это и в самом деле было именно так. А может быть – и нет. Пропп вдохнул кофейный аромат и забыл о делах прошлого, предпочитая наслаждаться скудными радостями дня сегодняшнего.

Выпив кофе, профессор попросил Франца найти в справочнике магнитное склонение для Берлина, потом они смотрели на компас, затем ассистент предположил, что на показания "что-то влияет", они обошли все помещение, наблюдая за колебанием тонкой стрелки под стеклом – и Айзек, просветлев, воскликнул – "Ну, разумеется! Поправка на полтора градуса!".

Вновь мел свирепо стучал о доску, с такой силой, что вокруг разлетались меловые крошки и облачка белой пыли. Айнштайн то записывал, то размашисто стирал написанное рукавом халата, символы и числа путались, наползали друг на друга как страшные насекомые. Когда он более-менее удовлетворился результатом, профессор и ассистент долго ползали среди банок и проводов с линейками и карандашами, чтобы в итоге передвинуть резонатор ровно на восемь миллиметров. При следующем пробном пуске пробило один из конденсаторов, и поторопившийся его менять Франц получил неприятный укол током.

– Как Вам кажется, господин Пропп, мы на пороге великих открытий? – эта фраза была частью ритуала, повторявшегося несколько раз в месяц.

– Конечно, господин профессор! – с должным энтузиазмом отозвался Франц, украдкой потирая пострадавший палец.

– Итак... – светило математики, символ превосходства науки Второго Рейха, с выражением искреннего, почти детского счастья на лице взялся за рубильник.

Вначале не происходило ничего необычного. Точнее, необычного было много, но Франц давно привык к взрывам, молниям и прочим светошумовым эффектам, свидетелем которых столь часто становился. Все гудело, жужжало и потрескивало. Под потолком замигал никогда не выключавшийся светильник – аппаратура забирала слишком много электричества. Значит, снова начнутся жалобы соседей снизу. Пропп с трудом сдерживал зевоту и ждал, когда же все это закончится.

Стрелка амперметра подползла к сорока амперам, лампы под крышей мигнули особенно сильно и неожиданно что-то изменилось. Некое ощущение возникло у Франца под ложечкой, поднялось вверх. Заболели глаза, нижнюю челюсть укололо, будто зубные корни завибрировали мелкой дрожью. В пыльном воздухе лаборатории возникло странное гудение, очень низкое, уходящее почти в инфразвук. Поначалу Проппу даже показалось, что ему чудится, но нет – гудение росло, словно тяжелело с каждой секундой. Ассистент помотал головой, но неприятное ощущение резонирующего черепа лишь усилилось.

Тонко задребезжала ближайшая к нему вертикальная пластина. Ее поверхность словно подернулась мутной рябью – сверхчастая вибрация смазала очертания предмета. Затем вторая полоска буквально застонала, тоном выше. Еще и еще одна. Прошло меньше минуты, и весь круг пел в слаженном хоре, как будто целый оркестр камертонов.

– Получается, получается! – проговорил профессор, впавший в транс. – Оно все-таки сработало... Смотрите! – он дернул Проппа за рукав и указал на сверкающий шарик под потолком.

По резонаторам бегали хорошо знакомые фиолетовые молнии, но теперь они, словно щупальца спрутов, тянулись к шарику, от прикосновений тот вздрагивал, потом молнии оплели его со всех сторон.

– Да-а-а... – протянул Пропп, не понимая, то ли радоваться, то ли бежать. Гудение конструкции профессора отзывалось в самой сердцевине костей, давило на уши. Глаза болели, словно залитые свинцом, зубы как будто готовились пуститься в пляс, сорвавшись с определенных природой мест. Шарик полностью исчез в переливающейся сфере, блистающей всеми оттенками красного и фиолетового, вокруг нее оформилась яркая сиреневая корона, выбрасывающая протуберанцы потустороннего света.

– П-п-рофессор, а не выключить ли это?.. – дрожащими губами вымолвил Пропп, чувствуя нарождающуюся панику. Ассистент автоматически бросил взгляд на часы, и слова замерзли в его устах. Стрелки вращались в обратном направлении, минутная бешено крутилась, часовая совершала оборот лениво, но так же заметно. Пропп моргнул, стараясь прогнать наваждение, но обратный бег хронометра продолжался. Светящаяся сфера все расширялась, она будто втягивала в себя окружающие звуки и весь посторонний свет. В лаборатории сгустились сумерки, гудение усилилось и неожиданно перешло в скрежещущий визг, разом подпрыгнув до невыносимой высоты.

– Выключайте! – истошно возопил профессор, забыв, что рубильник у него в руках.

Толстая, похожая на лохматый шнур молния прыгнула на провод низкого напряжения, рассыпая гаснущие сиреневые искры. Затем шнур скакнул на приборный щиток, и лаборатория утонула в ярчайшей вспышке. От щитка с пробками во все стороны разлетелись облачка фарфоровой пыли, огненно-красным росчерком пролетело, то, что было предохранителем. Франц рухнул на колени, прикрывая голову руками. Пол вздрогнул, с потолка крупными хлопьями посыпалась штукатурка.

И все закончилось.

Ассистент медленно пришел в себя. Прямо перед его носом высилась лейденская банка, но что-то в ней было не то... Что-то неправильное – стеклянная поверхность обрела новый, несвойственный металлический отблеск. Пропп достал из кармана карандаш и осторожно постучал о гладкую поверхность, та отозвалась глухим, совершенно не стеклянным звоном.

– Ой... – только и смог произнести ассистент. – Кажется, я очень сильно перепутал плюс и минус...

Он поднял голову и в первое мгновение не понял, что изменилось, а затем сообразил и почувствовал, как струйки пота потекли по спине – все до единой пластины рассыпались в мелкую невесомую пыль, вздымающуюся смерчами от любого дуновения.

Айзек Айнштайн благоговейно взирал на сгоревший щиток.

– Пропп, посмотрите на это... – прошептал он.

– Он перегорел, – осторожно сказал Франц.

– Пропп, вы идиот! – взорвался Айнштайн, но в его словах не было злости, лишь безграничное кипение эмоций. – Смотрите на приборы!

Вольтметр сгорел и заплавился в положении "стрелка вправо до упора". Амперметр напротив, отклонился влево от нуля. У ассистента отвисла челюсть.

– Амперметр показывал, какой ток мы забирали из сети, – прошептал как в трансе профессор. – В момент взрыва мы забирали меньше нуля ампер. И вот это, – он сделал величественный жест. – Как, по-вашему, с нашими жалкими пятью киловаттами мы могли бы это сделать?

Внизу нарастал шум, многоголосые крики и проклятия, приглушенные стенами. По-видимому, прочие жильцы прочувствовали эксперимент на собственной шкуре, но оценили его далеко не так оптимистично как автор.

– Часы! Вы видели часы и стрелки!? – вопиял Айнштайн, он метался по разгромленной лаборатории, похожий на призрака, серо-белые полы распахнутого халата мелькали за ним подобно крыльям, глаза сверкали. – Вы понимаете, что это значит?!

И Франц понял. Он посмотрел на сгоревший амперметр, на остановившиеся часы, черную пыль на полу.

– Сила, – только и смог вымолвить он. – Энергия.

– Именно! Именно! – воскликнул Айнштайн. – Электромагнитный импульс, который способен так воздействовать на часовой механизм, сжег бы дом, а от нас остались бы только обгоревшие кости! Энергия!

Он остановился, потрясая сухим кулачком, словно грозил невидимому собеседнику.

– Вот так и делаются мировые открытия "людьми с нефизическим складом ума"! – истово провозгласил он. – "В физике все уже открыто и у вас нефизический склад ума", как же! Я знал, что это возможно, я знал!

Лестница за дверью немилосердно заскрипела, сотрясаемая тяжелыми быстрыми шагами. Мгновение спустя сама дверь открылась от хорошего пинка.

– Профессор! – это был Дирлингер, всегда спокойный как гробовщик, абсолютно инертный и безразличный ко всем неприятностям, что доставлял окружающим Айнштайн. Если уж он вышел из себя, значит, и в самом деле стряслось что-то невероятное. – Черт побери, я понимаю, научное светило и все такое, но это уже никуда не годится!

Возмущенный обыватель поднес к самому носу Айзека непонятный предмет, что-то очень знакомое, но в то же время отличающееся странной несообразностью.

– Я вызову полицию! – орал, уже не сдерживаясь, Дирлевангер, а Айнштайн как загипнотизированный смотрел на небольшую белую штуку, которой тряс сосед. – Господин профессор, ну что же это такое, неужели добропорядочный ветеран на пенсии не может спокойно выпить кружку пива!? Только налил, и вдруг треск, гром, молния как серпом, чуть пальцы не отхватило!

В руке он и в самом деле держал фарфоровую кружку, точнее, ее половину – неведомая сила рассекла сосуд наискось, от верхнего ободка до днища. Срез был ровным и гладким, как будто тесто, рассеченное тончайшей нитью.

– Дружище! – радостно ответил Айнштайн. – Мы только что решили одну из величайших проблем человечества. А вы беспокоитесь о кружке пива!

Франц Пропп в очередной раз вздохнул и пошел искать молоток. Похоже, на этот раз ремонт будет долгим...

Глава 13

Настоящее

Второй день "Пионер" крался на глубине трехсот метров, раскинув на десятки миль незримое "ухо" акустического наблюдения. Невидимый и неслышимый, он скрывался под термоклином и каждые несколько часов сбавлял ход на один-два узла, все дальше углубляясь на территорию, контролируемую врагом. Обошел два минных поля, расположенных как будто "на отстань", без какой-то видимой системы и цели. Переждал на глубине целую стаю вражеских субмарин – три английских и одну "семерочную", которая шумела как десять нормальных лодок. Миновал несколько патрулей и отдельных эсминцев ПЛО.

Тяжелейшая многомесячная работа не прошла даром – субмарина действовала идеально. Скованный прочнейшей сталью карманный атомный ад исправно питал практически бесшумные движители. Вся аппаратура работала ... пожалуй, обычное "с точностью часов" здесь неприменимо, электронная начинка подлодки была в миллионы раз сложнее любого, самого точного и сложного хронометра. Она просто работала, без сбоев и поломок. Пока все шло по плану, настолько четко и точно, что Шафран ходил мрачнее тучи, ожидая, когда судьба предъявит счет за щедро отмеренный излишек удачи. Но время шло, счет все откладывался, и механик дальше и дальше уходил в дебри черной меланхолии, стараясь, впрочем, не показывать ее коллегам и соседям.

По достаточно приблизительным расчетам до условной точки перехода еще около двадцати часов столь же тихого и аккуратного похода вслепую. Что будет дальше – оставалось лишь гадать. Разведка и гравиметрические наблюдения позволили установить точку перехода, но внешний вид, наличие каких-нибудь механизмов и как вообще происходит процесс переноса, узнать не удалось. Теоретически предполагалось, что оказавшись в непосредственной близи от очередного конвоя, возвращающегося "туда", лодка пройдет вместе с ним. Но никаких гарантий, разумеется, не было, и "Пионер" в самом прямом смысле слова уходил "в никуда", рассчитывая лишь на мастерство экипажа и огромную удачу.

Экипаж выполнял рядовые обязанности, хотя и в необычной обстановке. Группа радиоразведки в очередной раз проверяла свое сверхсложное хозяйство, от лебедок антенн до качества мембран в наушниках. А доктор наук Радюкин мучился вынужденным бездельем, помноженным на страх. Среди ночи научному консультанту смертельно захотелось чая, вернее сказать, ему захотелось что-нибудь сделать. Что угодно, лишь бы отвлечься, изгнать из сознания затаившийся... нет, не страх, ни в коем случае. Неудобство и глубоко засевшее чувство дискомфорта. Какое-то время он просто лежал в темноте, в тесной каморке, объединившей личную каюту, библиотеку и лабораторию. Радюкин размышлял над условностью понятий "день" и "ночь" внутри подводной лодки, неделями крадущейся на глубине и живущей циклами по восемь часов. Промучившись так минут двадцать, он включил свет и не без труда оделся, натыкаясь на многочисленные углы запирающихся шкафов и защитных кожухов тонкой аппаратуры. А затем пошел за чаем и новыми впечатлениями.

Чтобы уместить всю необходимую технику, "Пионер" пришлось достаточно серьезно перестроить. Дополнительные функциометры, средства радиоразведки, амортизаторы и "глушилки" ходовой части – все это требовало места. Поэтому даже при урезанном до абсолютного минимума экипаже и совмещении двух, а то и трех специальностей для каждого участника, места на субмарине категорически не хватало. И все же две крошечные каморки для душевного отдыха и чаепития остались. Человеку нужен угол, где он мог бы спокойно посидеть и отдохнуть душой. В свое время это были кают-компании для офицеров и рядового состава, достаточно вместительные. Но от офицерской откусил объем блок функциометров акустического поста, а от рядовой – удлиненный контейнер буксируемых антенн. Кроме того, учитывая специфику службы и отбор личного состава, разделение по классу тоже упразднили, так что в итоге получились просто "зеленая" и "желтая" комнаты отдыха, отличающиеся лишь цветовой гаммой.

До "желтой" было ближе, Егор рассчитывал на одиночество, но когда сдвинул вбок дверь на роликах, обнаружил, что уединения не получится. На пару мгновений он застыл у порога, раздумывая, не пойти ли в другое место, не будет ли это слишком невежливо.

– А, Егор Владимирович, – приветствовал его Крамневский, отворачиваясь от коробки телефонного аппарата, на которую смотрел так, будто там есть иллюминатор. – Проходите, будьте добры. Сон бежит?

– Бежит, – с некоторым усилием отозвался Радюкин, закрывая за собой дверь. – Как-то не спится, в ожидании...

"Желтой" маленькую кают-компанию назвали за веселенький лимонный цвет, в котором была выдержана вся обстановка – узкий стол и два дивана с высокими прямыми спинками, обтянутыми искусственной кожей. Ученый сел напротив моряка.

– Налить? – спросил Крамневский. Перед ним дымилась низкая широкая чашка, расписанная китайскими мотивами. Легким жестом Илион придвинул ближе небольшой термос со снятой крышкой. Стальной цилиндр исходил паром и травяным ароматом.

– Да, если не затруднит, – Радюкин достал из специальной ниши за прозрачной заслонкой металлическую чашку.

– Осторожно, горячее, – предупредил Илион, наливая бледно-желтый напиток. – Кипяток.

Радюкин осторожно пригубил.

– Мята? – спросил он.

– И мята тоже. Таежный травяной сбор.

Дальше они пили в молчании. Едва слышно гудели укрытые за переборками механизмы, если не знать, что за тонкими бортами скрывается пучина, можно представить себя в купе автопоезда.

– Вы ведь боитесь моря?

Вопрос застал ученого врасплох, Радюкин смутился, собирая беспорядочно разбегающиеся мысли. Крамневский с легкой улыбкой наблюдал за ним.

– Я прошел отбор, – осторожно сообщил, наконец, доктор наук. – Он был весьма придирчив и суров.

– Хороший, нейтральный ответ, – одобрительно качнул головой Крамневский. – К работе комиссии по оценке психологической устойчивости у меня нет претензий... Однако, – Илион отодвинул чашку и оперся локтями о крышку стола. – Речь о другом. Егор Владимирович, вы боитесь моря?

Радюкин испытующе посмотрел на собеседника. Тот чуть прищурился, не сводя взгляда с ученого, явно не собираясь закрывать вопрос. Чтобы выиграть немного времени, Егор отпил из чашки, стараясь понять смысл неожиданного любопытства капитана. Не собирается же тот высадить его посреди открытого моря, на вражеской территории?

– Господин капитан, предлагаю откровенность за откровенность, – произнес доктор наук. – Вы ответите на мой вопрос, а я отвечу на ваш.

– Хммм, – пробурчал Крамневский. – Во-первых, мы на военном судне, здесь "командир", а "капитаны" – это в торговом флоте и на вспомогательных судах.

– Виноват, – склонил голову Радюкин. – Со времен университета путаю. У каждого свои недостатки.

– Бывает, – согласился капитан-командир. – Во-вторых... Вы уводите разговор в сторону. Но будь по-вашему. Давайте свой вопрос.

– Почему вас прозвали "Илион-Топор"? Я часто это слышал, но никто не мог объяснить, откуда пошло.

– Еще бы, – искренне развеселился командир, подливая себе еще ароматного настоя. – Это из ранней юности. Я тогда увлекался историческими инсценировками и как-то сказал, что меч лучше шпаги, булава лучше меча, секира лучше булавы. Секиру молва заменила на более простое "топор", так прозвище и приклеилось.

– Забавно, – отметил ученый, подставляя и свою чашку. – Я думал, что-то страшное и ужасное, тайна, сокрытая во мраке истории... Подавленный бунт или расправа над какими-нибудь пиратами... Вы ведь перешли в испытатели из ВМФ?

– Я ответил, – короткой фразой Илион вернул разговор к прежней теме.

– Хорошо... – Радюкин задумался. – Это сложный вопрос. По-настоящему сложный.

– Попробуйте, – ободрил Крамневский.

– Я не боюсь моря. По крайней мере, так, как это понимают обычно. Я люблю океан, ценю его силу и богатство. Но...

Егор надолго задумался, глядя в чашку, словно там притаилась микроскопическая часть Мирового океана. Илион терпеливо ждал.

– Я ученый, специалист по анализу систем, экономических и военных, – произнес, наконец, Радюкин. – Это накладывает особый отпечаток на мировосприятие. Я оцениваю вещи и явления в комплексе. Здесь, на глубине, я вижу, зримо представляю бездну, которая расположена под нами. Миллиарды кубометров воды, миллионы тонн биомассы, десятки атмосфер давления, растущего по мере погружения. И когда я воспринимаю это все, все вместе, и крошечный корабль, то... чувствую себя... неуютно.

Егор повернулся и положил руку на лимонно-желтую стену, плавным изгибом поднимавшуюся к низкому потолку.

– Внутренний корпус, затем балластная цистерна, потом внешний корпус... – сказал он. – Несколько метров общей ширины, считанные сантиметры стали. А далее – стихия, которую мы никогда не сможем обуздать и контролировать, какие бы чудеса техники ни построили.

– Интересный взгляд на океан, – сообщил Крамневский, крепко задумавшись. – И на место в нем человека.

– Возвращаясь к вопросу – боюсь ли я моря? Нет. Но, будучи в плавании, особенно на подлодке, я временами чувствую себя немного не в своей тарелке. Это не страх, скорее почтение.

– Что же, откровенно, – сказал командир после короткой паузы. – Признаться, никогда не думал об океане в таком ключе. Для меня все то, что за бортом есть своего рода абстракция. Как для вас числа из справочников.

– Моя реакция так заметна? – спросил Радюкин.

– Нет. Но я достаточно давно хожу на глубине, чтобы замечать даже тень эмоций. Вы меня удивили – не похоже на обычный страх или клаустрофобию, да и отбор не пропустил бы. Даже с учетом того, что для научконсульта планка пониже.

– Хотели бы меня заменить? – прямо спросил Егор Владимирович.

– Нет смысла желать невозможного, – столь же прямо и почти без задержки ответил Крамневский, завинчивая крышку термоса. – Нет времени, да и целая армия квалифицированных психологов заверила, что вы вполне подходите для нашего похода. Но я хочу, чтобы вы понимали – если ваше... почтение... хоть на мгновение выйдет за рамки милого чудачества...

Илион не закончил фразу, и невысказанное повисло над столом тяжелой пеленой.

– Понимаю. Риск слишком велик, – согласился Радюкин. – "Харон" должен вернуться...

Илион снова улыбнулся, наблюдая за ученым, который, уже произнеся запретные слова, сообразил, что и кому сказал.

– Простите, – извинился Егор Владимирович, виновато разведя ладони в покаянном жесте. – Вырвалось. Мне простительно, все-таки почти, что сухопутная крыса.

– Ничего, – неожиданно сказал подводник. – Лично я не против такого названия, но пусть это останется между нами.

– А как же ... суеверия? Удача и должное название для корабля?

– Всему должна сопутствовать разумная мера, – добродушно отозвался Крамневский, озирая кают-компанию, словно прозревая сквозь стены весь "Пионер". – Я смотрю на этот вопрос с более высокой колокольни, так сказать, метафизически. Все мы сейчас плывем в одной похоронной лодке через бескрайний Стикс.

Радюкин промолчал, но всем видом изобразил вопрос.

– А еще специалист системного анализа и знаток метаэкономики, – беззлобно подколол его моряк. И продолжил, уже без юмора, с печальной задумчивостью. – Удивительно, как много людей не понимают, что наш прежний мир закончился. Его больше нет. Почти все мысленно живут в прошлом, там, где все было чисто, уютно, приспособлено для человека. Где даже отъявленные мерзавцы соблюдали какие-то правила и останавливались на невидимой черте. Сейчас, когда говорят о "победе" и желают сокрушить наших врагов, на самом деле подразумевают "вернуть все так, как было". И почти никто не думает, что "как было" – исчезло безвозвратно. Нельзя победить врага, не уподобившись ему хотя бы в малости. Нельзя победить того, кто лишен души, и сохранить собственную в чистоте. Так что... Харон уже везет нас, весь наш мир, в неизвестность. Может быть там будет не так уж скверно... Но никому не дано вернуться обратно. В точности, как и говорят мифы.

– Пессимистичный у вас взгляд на будущую жизнь... – с неопределенной интонацией произнес доктор наук.

– Может быть и так, – согласился Илион. – Что ж, беседа получилась увлекательной. Пожалуй, на том и завершим. Мне пора на мостик.

– Спасибо за чай, – поблагодарил Радюкин. – Обещаю, что с моими... чудачествами у вас забот не возникнет.

– Надеюсь.

– Мы благополучно вернемся, превозмогая множество испытаний и починяя поломки, как в кинографе. И для нас перевозчик соблаговолит сделать исключение, – с умеренным энтузиастом помечтал доктор, намеренно добавляя в речь архаизмы, чтобы его приняли всерьез. И замер на полуслове, удивленный внезапной реакцией собеседника.

Крамневский смеялся – искренне, почти в голос, утирая выступившие слезы.

– Нет, Егор Владимирович, – с трудом проговорил он, переборов приступ веселья. – Как в кинографе не получится.

Закрыв за собой дверь и поднимаясь на второй ярус командного отсека, командир проговорил про себя то, что не сказал вслух ученому:

"В "Пионере" примерно миллион деталей, если не считать каждый отдельный винтик. Из этого миллиона около десяти тысяч узлов критически важны, а поломка требует немедленного ремонта, лучше всего квалифицированного, заводского. Так что если случится что-то по-настоящему серьезное, все просто умрут".

* * *

Сознание возвращалось с трудом, в точном соответствии со старым добрым «шаг вперед и два шага назад». Мысли путались и переплетались самым причудливым образом, сталкиваясь шершавыми краями и рассыпаясь на множество осколков. Лишь «шаги вперед и назад» высились монументальной глыбищей посреди хоровода хаотичных образов, скачущих в безумной феерии. Временами в этой россыпи кристаллизовались более-менее вменяемые соображения и вопросы.

"Кто я?", "Где я?"

Но внимание скатывалось с мыслей, словно прибой, с бесполезным упорством штурмующий прибрежные камни.

– Эк его приплющило-то...

Знакомый голос. Ученый готов был поклясться, что уже не раз слышал этот густой солидный бас, но где и когда – не смог бы ответить даже под страхом смерти.

– Да-а-а... – протянул второй голос. – Таких эффектов быть не должно, препарат проверен. По-видимому, снотворное облегчает переход, но отягощает пробуждение.

"Русов" – всплыло в памяти у Радюкина, словно кто-то раскрыл перед внутренним взором папку с личным делом. Сергей Русов, старший офицер "Пионера", по совместительству один из трех медиков в экипаже.

"Пионер"... Что такое "Пионер"?

– А с головой у него не того? – снова спросил бас.

– Физиологические реакции в норме. Сейчас должно отпустить. Все-таки наш ученый коллега – счастливый человек.

– Да уж, гляжу как его гнет и крутит – счастье просто писано на лице.

– Но он, по крайней мере, переждал ... это... во сне.

Слово "сон" послужило своего рода триггером, спусковым крючком. Неожиданно восприятие обрело остроту и концентрацию, пробивая наваждение беспамятства, словно пленку льда на полынье.

– О, господи... – пробормотал Радюкин, обхватывая ватными ладонями гудящую голову. – Боже мой...

Судорожным, почти конвульсивным движением доктор перевернулся на бок, еще не понимая, где он и что с ним. Казалось, нажми руками чуть сильнее, и череп сплющится как пластилиновый. Радюкин торопливо сложил руки на груди, скрючившись в позе эмбриона. Он осознавал тело какими-то урывками, как будто машину у которой то включали, то отключали отдельные узлы.

– Я живой... – пробормотал он. – Я живой...

– Живой, живой, – заботливо уверил его Шафран, накрывая ученого теплым одеялом. – Сейчас еще пару пилюлек в желудок закинешь и вообще станешь как новый.

– Мы уже там? – спазмы челюстных мышц превратили вопрос в почти бессвязное подвывание, но Шафран понял.

– Да. Мы уже здесь.

– Как наш пациент? – спросил Крамневский.

– В целом в норме, – лаконично сообщил прошедший на мостик Русов, плотный мужчина среднего роста с роскошными "польскими" усами. – Хотя поначалу я думал, что легко не отделается. Странная и непредсказуемая реакция. Похоже, процесс переноса сложнее, чем просто временная галлюцинация, и влияет не только на психику.

– Еще бы, – с этими словами Крамневский помимо собственной воли бросил быстрый взгляд на судовой хронометр. От воспоминания, что творилось со стрелками всего несколько часов назад, дрожь пробирала до костей.

Гидрофоны "Пионера" определили нужный конвой на расстоянии почти сотни миль, около девяти часов вечера. Постоянно сверяясь с акустиком и картой глубин, Крамневский плавной дугой вывел субмарину на параллельный курс, стараясь держаться на границе разнотемпературных слоев воды. Без малого три часа, которые понадобились, чтобы "поднырнуть" под основную группу транспортов, стоили каждому члену экипажа пары лет жизни. Светлаков надел на голову широкую матерчатую повязку – несмотря на охлаждение поста, пот градом катился по лбу. В уши, подобно визгу гарпий, ввинчивался хор винтов множества кораблей, и акустик ежесекундно ждал знакомых гулких хлопков, которые сопровождают разрывы глубинных бомб.

Когда вражеский ордер резко прибавил ходу и начал перестраиваться из вытянутой колонны в плотное каре, "Пионер" так же ускорился и, подобно призраку, поднялся из глубины, прижимаясь почти вплотную к днищу самого крупного транспорта.

Никто не мог сказать в точности, как "это" происходит, где пролегают границы портала, и как процесс влияет на технику и людей. Из допросов пленных следовало, что аппаратура ведет себя весьма странно, а психика человека подвергается угнетению. Но сложить полноценную и внятную картину из разрозненных описаний не удалось. Похоже, каждый переносил путешествие между мирами по-своему. По собственной инициативе Егор Радюкин принял таблетку сильнодействующего снотворного. Он принял к сведению вежливое, но предельно однозначное предупреждение капитана-командира, и, несмотря на жгучее любопытство, предпочел не рисковать, проверяя сочетаемость "почтения" к морю и галлюцинаций перехода.

Судя по часам, на поверхности день клонился к закату. Доктор наук мирно спал в своей каюте-лаборатории, а на мостике... Оглядываясь назад, Крамневский не мог внятно вспомнить, что же там происходило и, главное, сколько времени заняло. У перехода не оказалось какого-то фиксированного, зримого начала, так же как не было и определенного финала. Просто в определенный момент с техникой и людскими душами начала твориться подлинная чертовщина. Зрение обретало искусственную, почти наркотическую глубину, и тогда Илион мог одним взглядом обозреть всю лодку, словно в рентгеновском излучении. А в следующее мгновение на глаза опускалась серая пелена, периферийное зрение полностью исчезало, а показания приборов плясали как черные мушки. Когда акустик трагическим шепотом сообщил, что, судя по шумам, вражеский противолодочный корабль проходит под ними, на глубине пятисот метров, Крамневский решил, что все – на этом путешествие закончится. Идти по поверхности вслепую еще можно. Но плыть наугад в глубине, в окружении врагов – никогда.