Текст книги "Новый Мир"

Автор книги: Игорь Николаев

Соавторы: Александр Столбиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

«Все-таки как она красива, – мимолетно подумал он. – Как прекрасна, даже сейчас, в своей подчеркнутой отстраненности и готовности к битве». Подумал и изгнал мысль без следа. Сейчас перед ним была не красивая юная девушка, почти девочка, а противник, опасный силой положения и непредсказуемостью.

– Прошу вас, Ваше Величество, присаживайтесь. Признаться, я не ожидал вас в столь поздний час!

Он говорил привычные слова, радушные и пустые, выверенные тысячами повторений, сам же внимательно отслеживал ее реакцию, оценивая, просчитывая, прогнозируя.

Элизабет присела в одно из кресел. Только после этого премьер так же сел и изобразил готовность и внимание.

– Увы, мой добрый друг, неотложные дела потребовали моего присутствия в этот поздний час. Сожалею, что мне пришлось потревожить ваш покой, однако…

Многозначительная пауза повисла в воздухе, предоставляя адресату возможность оценить ее по своему усмотрению.

– Вы совершенно правы, Ваше Величество! – Премьер сокрушенно покачал головой. – Государственные дела не терпят отлагательств. В первую очередь мы принадлежим нашей стране и долгу, и только потом – самим себе.

Первичный обмен любезностями закончился. Стороны сказали правильные и соответствующие моменту слова, теперь пора было переходить к делу. Премьер взирал с выражением доброжелательного внимания, королева молчала, собираясь с силами. Секундная пауза росла, ширилась, превращаясь в тягостное и гнетущее молчание. Она знала, что ей надлежит сделать, она готовилась к этому, репетировала, часами повторяла перед зеркалом, добиваясь совершенства и безупречности во всем, от малейшей интонации до невиннейшего жеста. Но теперь мысли беспорядочно прыгали, не желая собираться в отрепетированную десятки раз речь.

Ею овладело безумное желание бросить все и уйти. Сказать пару дежурных фраз, попросить рассказать последние новости с трехсторонних переговоров, выслушать подробные разъяснения. И уйти. В конце концов, что может быть естественнее, нежели визит королевы Британии к министру Британии?

Она уже готова была встать, мышцы чуть напряглись, помимо воли хозяйки выполняя ее скрытые желания. Еще мгновение, и она встала бы.

А как бы поступила та, Первая Элизабет? Перед лицом епископов и враждебной аристократии? Наверное, так же бежала бы, оправдывая свою слабость неподготовленностью?

Погруженная в свои метания, она не следила за собеседником и не видела, как из взора премьера ушло милое добродушие. Он все так же улыбался, но теперь в улыбке было только движение мышц лица. Взгляд премьера был холоден и оценивающ, так могла бы смотреть цифровая машина, обрети она разум и зрение.

Премьер изучал людей много десятилетий. От него не укрылось ни ее колебания, ни смятение. Он точно уловил момент, когда она почти привстала, готовая уйти. Отметил и тот, когда приняла окончательное решение, опустилась обратно, выпрямилась и крепко сцепила руки. Вот она разомкнула уста…

– Простите меня, Ваше Величество! Моя ошибка непростительна. Принимая у себя даму из общества, я не озаботился о приличествующем моменту угощении. Не изволите ли, отличный напиток?

Она непонимающе смотрела на него, утратив дар речи. Он же меж тем уже стоял вполоборота у рабочего стола, ловко разливая напиток. Благородно-коричневая жидкость, весело булькая, лилась в низкий бокал толстого стекла. В воздухе повис тонкий аромат отличного коньяка.

Понятно, догадалась она, это отвлечение. Попытка выбить из равновесия. Не выйдет, господин министр.

– Нет, благодарю вас. Не стоит утруждать себя. Мы будем говорить об очень серьезных вещах, не терпящих…

– Именно поэтому нам стоит выпить.

Не слушая, он долил стакан и поставил перед ней, присел сам. Быстро и остро взглянул на онемевшую от вопиющей бестактности Элизабет.

– Ведь вы пришли сюда, чтобы отправить меня в отставку, не так ли? Это действительно очень достойный повод для личного визита. И более чем подходит для этого напитка. Ведь он ваш любимый.

– Я не пью, – автоматически ответила Элизабет, – только сухие вина.

– Пьете, – спокойно ответил он. – Хотите, скажу, где вы храните бутылку? – чуть насмешливо (но именно чуть) ответил он и быстро продолжил, игнорируя ее возмущенный жест и взгляд. – Запомните совет старого мудрого сановника: если у вас есть пороки, предавайтесь им открыто или откажитесь совсем. К особам вашего положения более всего применима старая мудрость – нет ничего тайного, что не могло бы стать явным. Если вы любите хороший коньяк – пейте его открыто. Или не пейте совсем.

Он сломал всю структуру разговора и перехватил инициативу. Она застыла в растерянности, затем растерянность во взгляде сменилась решимостью. Четким движением она гневно отставила стакан, почти отбросила, так что каким-то чудом тот не упал, задержавшись на самом краю столика.

– Прекрасно, Элизабет, прекрасно, – вновь он на удар сердца опередил ее гневную отповедь, готовую сорваться с губ. – Вы отдали инициативу, но не позволяете навязать себе чужую волю. Однако выдержка изменяет вам, и вы готовы обрушиться на меня всей силой своего гнева. Поверьте, не стоит.

Элизабет неожиданно успокоилась. Премьер был, очевидно, в курсе относительно цели ее визита и готов к разговору. Ему было что сказать, и она удобнее устроилась, приготовившись слушать.

– Итак, вы пришли, чтобы отправить меня в отставку. Задача, что ни говори, сложная и ответственная. Вы, несомненно, долго готовились к этому разговору, полагаю, репетировали речь, доказывающую мое ничтожество и разоблачающую мои многочисленные промахи. А это ошибка. Не нужно подробно рассказывать человеку, почему вы намерены выставить его за дверь. Он все равно не согласится с вами, так к чему тратить время и слова? Поэтому давайте сразу перейдем к делу.

Он отпил добрый глоток, давая время осмыслить сказанное.

– У вас, несомненно, возник вопрос, я читаю его в ваших глазах – откуда мне это известно. Ответ очевиден. Политик моего уровня должен внимательно следить за всем, что происходит вне страны, и еще более внимательно – за делами внутренними. Я знаю, что вы в целом не поддерживали мою политику изначально. Я также знаю, что за эту неделю вы по меньшей мере дважды встречались с людьми, которые давно и последовательно боролись против моего курса и меня как его проводника. Эттли, Кальдекот… Продолжать?.. Полагаю, нет нужды. Когда после таких встреч ее величество садится в автомобиль и под усиленной охраной едет в гости к своему министру, ее намерения прозрачны.

Черчилль сделал паузу, ровно настолько, чтобы вновь налить коньяк, на сей раз только себе и совершенно микроскопическую дозу.

– Итак, Ваше Величество, вы пришли, чтобы дать мне пинка. Не нужно сложных и долгих обоснований, скажите просто: «Черчилль, уходите!»

Они не заметили, как стемнело. Густая сумеречная тень тяжело накрыла кабинет и двоих людей.

Черчилль опустил руку под столешницу, щелкнул спрятанным переключателем, неяркий свет настольной лампы осветил кабинет и внимательно-сосредоточенное лицо Элизабет.

– Уходите, Уинстон.

Это оказалось совсем легко. Даже легче, чем во время тренировки. Всего два слова, и после того как они были сказаны, Элизабет охватила легкая эйфория. Вот и все.

Черчилль все с той же улыбкой качнул головой и слегка развел руками.

– Просто, не так ли? Королева дает отставку негодному министру.

Что-то здесь было не так. Слишком легко он принял ее слова, слишком спокойно продолжал беседу. Какие у вас козыри, сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль?..

– Вы уйдете по собственной воле?

– Нет.

Премьер изменился. Мгновенно, практически без перехода, так капля ртути меняет положение, плавно и в то же время непостижимо быстро. Он сел очень прямо, небрежно положив руки на подлокотники. Улыбка пропала. Теперь на нее немигающим взглядом смотрел не радушный хозяин, принимающий дорогого гостя, а прямой и жесткий политик. И, не давая ей времени опомниться, он заговорил. Быстро, но без торопливости, четко и жестко, практически без интонаций.

– Вы дотошно спланировали сегодняшний разговор, точнее свое представление о нем. Вы объясняете свои мотивы, ясно, но кратко, и предлагаете мне уйти в отставку добровольно. Взамен – почести. Умеренно, но достойно. Возможно, какой-нибудь малозначимый пост для утешения моего самолюбия и коротания старости. Верно?

– Отставка, без всяких утешительных призов. Вы недостойны их.

Будь он лет на двадцать моложе, наверное, поперхнулся бы, ее ответ последовал без паузы, почти так же хладнокровно. Маскируя удивление и тень растерянности, он вновь отпил из стакана, про себя прославляя это великое изобретение человечества. Что бы мы делали без волшебной возможности выиграть секунду-другую под предлогом глотка доброго алкоголя? Мгновенная растерянность сгинула, так же как и появилась, он снова был готов к борьбе.

– Пожалуй, хорошо, что сейчас не времена старого доброго золотого века. Полагаю, тогда я удостоился бы не отставки, но квалифицированной казни. Впрочем, пусть прошлое не заслоняет заботы дня сегодняшнего… Итак, я должен уйти в отставку. Низвергнуться, так сказать, во тьму и скрежет зубовный. Я отказываюсь. Подготовились ли вы к такому обороту? Заручились ли советом доброжелателей?

– Разумеется, сэр Уинстон. И не одним. В случае вашего сопротивления правительственный кризис неизбежен, но я полагаю, мы его преодолеем. Во благо страны и мира.

– Вы готовы прямо выступить против меня и всех моих сторонников? – Взгляд Черчилля стал пронзительным. – Моя репутация сильно пошатнулась, но я могу поднять многих и многих. Бороться со мной – тяжкий труд даже сейчас.

– Да. Этого требует долг правителя… и моя совесть.

– Надеюсь, что это именно так… – Черчилль успокаивающе поднял ладонь, упреждая возмущенное движение Элизабет. – Позвольте мне подумать пару минут, прежде чем я отвечу вам.

Чуть прикрыв глаза, премьер откинулся на спинку кресла, сжав подлокотники. Там, где другой не увидел бы ничего кроме нескольких напыщенных фраз, он прозревал сущность и душу человека… А ведь юной королеве не занимать силы и величия. Как жаль, что это выяснилось только сейчас… Хотя бы четырьмя годами раньше. Но кто мог предполагать, что юное дитя рождено для трона? Кто вообще теперь ожидает от королей силы и решимости?.. Впрочем, тогда она была совсем девочкой, а скорбь о несбывшемся – удел слабых и неудачников.

Но как же все удачно получается. Самое удачное из возможных развитие разговора, и практически без усилий с его стороны.

Однако радоваться рано, теперь самое сложное.

– Ваше величество, я предлагаю вам сделку, – сказал он.

Она вежливо приподняла бровь. Элизабет была королевой и дочерью короля, а это обязывает. Гордость и сознание собственной значимости были у нее в крови.

– Вы полагаете, что торговля с сюзереном в данном случае уместна?

– Назовем это дружеской любезностью. Вы согласитесь выслушать меня. Быть может, мои слова покажутся вам достойными самых тщательных раздумий… По крайней мере я надеюсь на это.

– Если нет? – быстро спросила она, пожалуй, чересчур быстро.

– Я приму ваше предложение. Отставка. Без сопротивления, – просто ответил он.

Все же она была очень молода и очень неопытна. Премьер читал по ее лицу, как в открытой книге. Готовность к борьбе, решимость, шок, удивление, облегчение… И вновь легкое сожаление укололо его – если бы Георг умер пораньше, если бы ее нрав и потенциал проявились не сейчас…

– Я не верю вам, – наконец сказала она. – Не верю, – добавила решительно. – Но говорите. Я выслушаю все сказанное вами, хотя сомневаюсь, что эта речь поможет вам.

– Независимо от последствий, я полагаю, что вы извлечете несомненную пользу из моей… речи.

Черчилль удобнее устроился в кресле. Ему было легко и спокойно, насколько может быть спокойно человеку, балансирующему на краю позорного окончания карьеры. Первую половину сражения он выиграл. Придя, чтобы без лишних разговоров ввергнуть державу в смуту, она внимательно слушает его. Теперь предстояло самое сложное. Найти те единственные слова, которые будут правильными и понятными. Черчилль устроился удобнее, глубоко вздохнул и заговорил.

– Ваше величество, я действительно бросил империю в горнило войны. Более того, я намерен сделать это снова.

Некрасивая судорога перекосила мраморное лицо Элизабет, на мгновение Черчиллю показалось, что сейчас она запустит в него стаканом. Но мгновение спустя она вновь смотрела на премьера с тем же непроницаемо-спокойным выражением.

– Мои уважаемые оппоненты обвиняют меня в том, что я приношу страну в жертву своим амбициям и воинствующему антикоммунизму. В какой-то мере они правы, внешняя сторона выглядит именно так. Однако они катастрофически ошибаются в объяснении причин. Я не утоляю застарелую ненависть. Хотя справедливости ради замечу, что не много найдется сущностей, которые я ненавижу более, нежели коммунизм. И не ищу лавров на старости лет, поскольку без ложной скромности признаю: я и так совершил достаточно, чтобы войти в историю. Истина проще. Она всегда проста…

Премьер чуть склонился вперед, провел рукой под столешницей. Вероятно, там была ниша или полочка, так он достал тонкую стопку одинаковых бледно-красных папок связанных тонким шпагатиком. Черчилль не спеша развязал простой узелок и с видом доброго дедушки, дарящего подарок внучке, подвинул к Элизабет.

– Взгляните, ваше величество. Здесь причина всех моих действий за последние пять лет. Но сумеете ли вы увидеть ее?

– Вы подвергаете меня экзамену, сэр Уинстон? – морозно-стеклянно спросила королева. Черчилль понял, что она близка к тому, чтобы встать и уйти, на сей раз уже без всяких колебаний. Это был момент истины. Его он, премьер, боялся и ожидал последние недели. Сейчас он выиграет свой самый главный бой или бесповоротно проиграет разговор, бой и страну.

– Да.

Она молчала. Секунда. Другая. Четыре мгновения, четыре удара сердца, столько он положил на паузу. Начинать ранее – значило показать торопливость и уничтожить весь эффект. Позже – биться в каменную стену. Четыре секунды, пока она ошеломлена и разъярена, но еще не замкнулась в непробиваемую оборону уязвленной гордости.

Три.

Четыре.

Он опередил ее на четверть мгновения, на крошечное движение мускулов, незаметное взгляду. Она уже начала поднимать голову, ее губы слегка приоткрылись, сейчас с них сорвутся слова, после которых отступления не будет…

Хлопок, сбивший ее движение, отвлекший внимание, прозвучал почти неслышимо. Черчилль слегка пристукнул ладонью по подлокотнику кресла. Элизабет осеклась. И тогда заговорил он. Сбросив маску невозмутимости и уверенности, заговорил горячо и страстно.

– Да, Элизабет, тысячу раз да! Я экзаменую вас и у меня есть на это все права. Это право политика, который сражался за интересы и благополучие нашей страны за десятилетия до вашего рождения! Это право человека, который плечом к плечу со многими иными ковал мощь империи, чтобы передать ее вам, Королеве нашей великой державы, дабы вы распорядились ей должным образом! Это право человека, который годами собирал по крупицам наследство и теперь вправе проверить, в достойные ли руки перейдет дело всей его жизни. Вы желаете моей отставки? Вы считаете мою политику и мою жизнь ошибкой? Но если вы действительно Королева, а не временщик, не марионетка, ведомая ниточками дворцовых интриганов, мало просто прийти и сказать: «Черчилль, вы не справились!» Это удел толпы, черни, необразованной и неразумной. Вы – королева Великобритании, ваш удел и ваш долг – мерить людей и их деяния совершенно иной меркой, нежели «плохо» или «хорошо». Откройте эти документы, прочтите их. И расскажите мне, что вы видите в них. Покажите, что вы достойны того, чтобы сказать мне: «Уйди!»

Тени недвижимо раскинулись по углам кабинета. За окном безмолвствовал укрытый светомаскировкой Лондон. Далекий тонкий карандаш одинокого прожектора ПВО скользнул по угольно-черному небу. Скользнул и погас. Слегка шелестели тонкие кремовые страницы, листаемые тонкими пальцами Элизабет.

Папок было пять. Черчилль знал их все, до последней ворсинки обложки, до последней черточки каждой буквы текста. Он собирал эти данные последние годы, обновляя с каждым новым поступлением, и держал в специально оформленном виде последние недели, когда стало ясно, что этот разговор неизбежно состоится. И она читала, бог мой, она читала. Все подряд, внимательно, не отрываясь. Первые страницы она перекинула спешными резкими движениями, едва ли не разрывая тонкую плотную бумагу с четкими, глубоко пропечатанными графиками – плодом работы лучшей военной типографии. А он неотрывно смотрел на эти тонкие нервные пальцы, пряча страх и панику за непробиваемой броней внешнего спокойствия. И в каждом их движении он видел свой приговор.

Сколько минуло времени, час ли, два, он не мог сказать. Наконец она перевернула последний лист, сложила всю стопку, закрыла папку и отложила ее на аккуратную башенку уже просмотренных. Точными движениями подровняла. И очень человеческим, почти растерянным движением схватилась за подбородок левой рукой, правую же таким же открытым нервным движением сжала в кулак. Одним взглядом указала ему на стакан, Черчилль без промедления налил на палец, она потянулась было, но рука замерла на полпути. Элизабет решительно откинулась на спинку кресла, сложила пальцы домиком, неосознанно копируя его собственную позу.

– Это истинные данные? – спросила она наконец.

– Разумеется, ни Сталин, ни Шетцинг, ни Ходсон не делились со мной своими секретами, – ответил он. – Это комплексные сведения, добытые военной разведкой, МИДом, секретной службой, специальным управлением и группой Макфарлэнда. Обработку вели специалисты военно-экономического министерства, подобранные лично Хазбендом. Эти данные точны, насколько вообще могут быть точными данные разведки.

– Это катастрофа, – сказала она.

– Да, – согласился Черчилль.

– Почему только сейчас? Почему вы не показали мне это ранее?

В ее голосе более не было натиска, только оглушение внезапным сокрушительным знанием.

– Вы бы не поверили. Решили бы, что я спешу обелить себя и замазать свои провалы.

– Неужели нет другого пути?.. Снова и снова война, а ведь мы уже проиграли один раз… И все же нет ли в ваших действиях личных мотивов? Наилучший ли путь избран вами, сэр Уинстон?

Он вздохнул украдкой, сбрасывая напряжение, помолчал, слегка вращая пальцами. Обежал взглядом кабинет, собираясь с мыслями. Очень хотелось коньяка, но он подавил желание, разговор был еще далек от завершения, и каждый нюанс, каждый жест, каждая пауза по-прежнему значили невероятно много.

– Другого пути нет. Война – плохой путь решения проблем, слишком дорогой, слишком разрушительный и главное – непредсказуемый. Но сейчас иного пути у нас нет. В настоящий момент в мире проживают около пятидесяти миллионов жителей Великобритании. Сорок семь – в собственно Метрополии и еще три с небольшим – за ее пределами. Эти люди ведут сравнительно спокойное, благополучное и безопасное существование. А средства для благополучия и безопасности мы извлекаем из колониальной системы. У нас есть колонии, мы контролируем их рынки и потому можем дорого продавать и дешево покупать. Да, строго говоря, есть распространенное мнение, что угнетать людей нехорошо и аморально, а наша колониальная система, если смотреть в корень, построена на несправедливости и угнетении. Но жизнь вообще несправедлива и строится не по идеальным пожеланиям г-на Маркса, а по законам естественного отбора сэра Дарвина. В отличие от идеалистов, проповедующих счастье для всех, я прагматик и верю в счастье для тех, кто может его взять сам. И случилось так, что трудами бесчисленных поколений, предшествующих нам, именно наша держава забирает у других потребное ей. А не наоборот.

Черчилль немного помолчал. Сейчас он говорил о сокровенном, о том, что грызло его много лет. Так откровенно о таких серьезных вещах он не говорил ни с кем и никогда, даже с ближайшими соратниками, которые были важнее друзей, ибо были связаны не узами дружбы, но общими интересами. Сюрреализм ситуации заключался в том, что он предавался откровенности с юной девушкой, вообще не причастной к миру большой политики, по-прежнему способной отправить его в отставку несколькими фразами.

– А сейчас колониальная система рушится, – продолжил он. – Империя стоит один на один с двумя молодыми и сильными хищниками: США и Красной Чумой. В этих документах – динамика роста основных экономических и военных показателей наших противников. В этих графиках – наш приговор. Формально мы все еще на коне, наш уголь, нефть, сталь, электроэнергия, производство военной техники даже с учетом катастроф последних двух лет… Именно это дает основание моим оппонентам утверждать, что у нас все в порядке и империя вполне в состоянии замкнуться в себе. Они не желают смотреть на всю картину в движении и заглядывать в будущее даже на расстояние вытянутой руки… Мы неспешно карабкаемся, а наши противники рвутся вперед. И этому рывку нужна пища. Не сегодня и не завтра, но скоро, очень скоро наступит день, когда они поднимут руку на наш мир, на наши владения, которые мы собирали и укрепляли столетиями. С одной стороны – Штаты, которые уже сейчас претендуют на статус первой промышленной державы мира. С другой – Новый Мир и его рост, который вполне может поспорить с американским. Новый Свет и Новый Мир. И мы между двумя хищниками, верхом на большом, набитом шерстью мешке…

– Договориться?… – тихо, почти робко спросила она. – Как-то поделить сферы влияния, заключить договоры…

– Увы, – чуть покровительственно (но именно чуть!) усмехнулся он, – видите, вам нужно еще многому учиться… Большая политика – дело истинных джентльменов и хозяев своего слова. Когда они считают нужным – то дают его, оформляя надлежащим образом, когда ситуация меняется – забирают обратно. С вежливыми и искренними извинениями. Отношения великих держав немногим отличаются от борьбы в детской – и там, и там правит сильнейший. Разница в том, что в политике после удара приносят безукоризненные извинения, а игрушки отбирают исключительно во имя всеобщего блага и прогресса. Никакие соглашения и разделы не спасут нас от аппетитов наших соперников, особенно теперь, когда они уже попробовали нашей крови. Весь вопрос в том, что сейчас, несмотря на наши поражения и беды, мы все еще достаточно сильны, чтобы хотя бы пытаться играть на равных. Но еще три-четыре года, – он простер ладонь в направлении папок, – и у нас будут уже не просить, а отбирать.

Они сидели и молчали. Очень долго сидели и очень долго молчали, недвижимые, словно сфинксы новой эпохи. Мрак за окном поблек, незаметно смешиваясь с серостью приближающегося утра, истошно прогудел далекий автомобиль.

«Как мало стало в Лондоне автотранспорта, – подумал Черчилль, – весь частный реквизирован для нужд армии… Куда мы идем… Что с нами будет…»

– Премьер, – неожиданно, без подготовки, жестко и уверенно сказала она, – если я скажу – «нет», вы сдержите слово?

– Нет, не сдержу, – так же жестко, без заминки ответил он, – это нужно было для того, чтобы вы выслушали меня.

– Тогда будет кризис, – сказала она, не спросила, но констатировала.

– Да. Но я верю в себя и в то, что мой путь может провести империю к жизни, а мои оппоненты приведут ее к гибели. Мы не можем сдаться на милость наших противников, мы не можем поддерживать соревнование, мы можем только атаковать, вынуждая их самих нападать и сталкиваться между собой.

– «Истинный джентльмен», – с сарказмом отметила она.

– Джентльмен всегда играет по правилам. Когда правила мешают выиграть, джентльмен меняет их, – пожал плечами премьер.

– Тогда в чем разница между джентльменом от политики и бандитом с большой дороги?

– В артистизме. И в умении представить свое шулерство как благородное деяние, совершенное на благо мира и прогресса.

– И вы уверены в превосходстве нашего, британского… артистизма? Настолько, что полны решимости, проиграв одну войну, немедленно начать следующую?

– Да.

Вот и все. Все было сказано. Он сделал все, что было в его силах. Теперь будущее империи и его лично зависело от ее слов.

– Тогда… Расскажите мне свой план, сэр Уинстон. Я желаю выслушать его.

Глава 4

Рунге под лестницей

Мелькание окрестностей превратилось в древесный ствол, прыгнувший прямо на основание левого крыла, плоскость мгновенно сломалась. Что-то массивное и тяжелое ударило Ганса по ногам чуть ниже колен. Лобовое стекло лопнуло вдребезги, мелкая стеклянная крошка хлестнула по лицу, кровь мгновенно залила глаза. Самолет развернуло, он врезался правым бортом в череду тонкоствольных деревьев, пропахивая широченную просеку. А затем Рунге крепко приложился головой о приборную доску, и свет померк…

Рунге проснулся. Мгновение-другое он очумело крутил головой, не понимая, где находится, затем ладони ощутили подлокотники неудобного казенного стула, а колени больно уперлись в такой же казенный стол. И понимание реальности вернулось сразу и целиком.

Тогда ему повезло, ноги остались целы, их просто зажало. Потерявшего сознание Рунге вытащили из кабины вовремя подоспевшие десантники. Его одного, остальной экипаж погиб еще в воздухе. Слегка придя в себя, он скорбел о товарищах и радовался скорому возвращению, все как положено счастливчику, вытянувшему у Всевышнего продление командировки на грешную землю. Только сильно болела голова, шумело в ушах, да регулярно накатывали внезапные приступы рвоты. Экие мелочи… Через несколько дней внезапно, прямо среди прогулки по больничному дворику, он свалился в жесточайшем приступе конвульсий, сменившемся временным параличом.

Вердикт врачей был суров и неоспорим. Сотрясение мозга, трещины в черепе, смещение шейных позвонков, ущемление нервов. Вся жизнь с палочкой и никакой авиации. Теперь ему нельзя было садиться даже за руль автомобиля.

Следующий месяц Рунге обивал пороги всех без исключения берлинских и марксштадтских приемных и высоких кабинетов. Он даже нашел вырезку из ежемесячного советского военного бюллетеня о русском пилоте-истребителе, который так же был сбит в бою с японцами, потерял обе ноги чуть ниже колен, но продолжил летать с протезами. Летать и сбивать.

Все было тщетно. Ему совершенно справедливо возразили, что безногий – одно дело, а человек, который в любую минуту может потерять сознание, – совершенно иное. Карьера летчика закончилась, а вместе с ней и жизнь, потому что Ганс Ульрих жил полетами и ради полетов. Неизвестный зенитчик убил его в Голландии, так же как и других, просто немного позже.

Ганс начал опускаться, даже немного запил. К счастью, период безвременья длился недолго, однажды слабенькая дверь его государственной новостройки «ускоренного проекта» жалобно хрустнула и вылетела напрочь, выбитая добрым летным ботинком.

Остерман сумрачно обозрел похмельного и небритого Рунге, полупустую бутылку эрзац-шнапса. Он явно колебался, балансируя между жалостью, намерением помочь и презрением пополам с желанием уйти и не возвращаться. Тогда, первый и последний раз в жизни, Рунге умолял. Нет, не словами, он скорее умер бы, но взглядом. Взглядом человека, у которого не осталось ничего.

Полковник пожал плечами и вышел, но в его шагах Рунге прочитал надежду. Люто презирая себя за временную слабость, Ганс немедленно вылил все спиртное, что находилось в его маленьком жилище, и поклялся пить исключительно воду и молоко. Остерман зашел на следующее утро, так же молча оценил выбритого до синевы Рунге, выскобленную до сияющего блеска квартирку и бутылку молока в центре стола.

И вот уже несколько месяцев Ганс Ульрих Рунге сидел под лестницей в «Комиссии обмена опытом», преемнице и наследнице легендарного «Совместного общества воздухоплавательных исследований», то есть фактического совместного штаба и посреднического звена между ВВС Союза и Германии. Просто сидел за столом, видевшим на своем веку бесчисленные поколения бюрократов, в компании старенького сейфа, набитого справочниками, и откровенно тосковал. Делать ему было фактически нечего, раз или два в день на древний стол ложилась пара-другая бумаг и отзывов, которые ему полагалось оценить и надлежащим образом оформить. Даже при самом добросовестном подходе написание собственного мнения относительно специфики работы нагнетательных блоков типа 2AA-FS3 на высотах свыше трех тысяч метров занимало не более двух-трех часов. Остальное время Рунге скучал, вспоминал боевое прошлое, такое недавнее и одновременно невероятно далекое, мучился комплексом неполноценности.

Он и раньше с интересом знакомился с теоретическим материалом, теперь же у Рунге появилось достаточно времени, чтобы поставить это полезное увлечение в упорядоченные рамки. Он стал читать справочники и руководства, к большинству которых имел свободный доступ. Рунге сопоставлял отчеты и сводки с личным опытом, с чем-то соглашался, как, например, с опытами установки на «Цезарей» Березинских пулеметов вкупе со ШВАКами (убожество отечественных пятнадцати миллиметров он очень хорошо помнил по личному опыту), что-то критиковал. Будучи от природы невероятно одаренным пилотом, фанатиком пикирования и пикировщиков, он был сугубым практиком. Теперь же привычная работа вновь раскрывалась ему с новой стороны, в скупой статистике, в сопоставлении чисел и фактов.

Рунге стал брать уроки математики и геометрии, потому что для расчета оптимальных способов и параметров атак нужно было уметь хорошо и правильно считать. К его настольным книгам прибавился учебник русского языка, потому что очень скоро обнаружил, что сводки с русского фронта весьма скверно и неточно переводятся. Хотя с иностранным у него получалось гораздо хуже, чем с математикой и физикой.

У Ганса Ульриха не было семьи, работа не тяготила. У него было много свободного времени, и появилась новая цель жизни. Достаточно скоро он стал писать собственные обзоры, надлежащим образом визируя их и направляя по инстанциям. Ему никто не отвечал, но и не препятствовал, и он все равно писал, бесполезная работа была лучше бессмысленного сидения.

Больше всего он гордился своим изобретением, которое назвал «машиной вероятностей». Строго говоря, это не было машиной, Ганс Ульрих усовершенствовал одну старую штабную игру начала века, изготовив вручную набор фигурок и составив таблицы расчетов и случайного выбора вероятных результатов таким образом, что теперь мог на любой карте разыгрывать масштабные бои с использованием всех видов Военно-морских сил. Не без оснований он полагал, что с этой «игрой» можно гораздо лучше готовить будущих командиров, заранее проигрывая возможные ситуации и выигрышные действия. Увы, и эта задумка не вызвала никакой видимой реакции, но Рунге не терял надежды.