Текст книги "Новый Мир"

Автор книги: Игорь Николаев

Соавторы: Александр Столбиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Далее обо всем происходящем советская сторона узнавала, как сказали бы сейчас, «в прямом эфире». Клементьев лично руководил боем со своего «самолета управления». Он наблюдал за событиями, командовал и немедленно сообщал в штаб. Он не знал, что на «баржах Черчилля» стоят не только усиленные батареи, но и новейшие РЛС наведения, однако, будучи опытным командиром, сразу отметил собранный в «кулак» корабельный ордер, слаженность действий и очень плотный огонь артавтоматов. Но даже теперь он искал шансы и находил их.

Одним из основных инструментов отражения воздушной атаки на море является маневр. Попасть бомбой ли, торпедой ли по судну, идущему на большой скорости зигзагами, крайне сложно. Но когда кораблей несколько, возникает риск того, что строй рассеется, тогда суда станут легкой добычей подлодок и повторных атак с воздуха, многими против одного. «Торговцы» не могли активно уклоняться от торпед, для этого у них не было опыта. Командующий конвоем не стал рисковать тем, что его подопечные, маневрируя каждый, как умеет, растеряются в пути, как стадо овец, став добычей подлодок и авиации, он сделал ставку на плотность огня, что было разумно: совместно с действиями своего воздушного прикрытия это позволило отбить атаку немцев, но теперь русских сопровождали истребители. «Таировы» не могли помочь, пройдясь по ордеру реактивными запусками, но они все же связали английские двухмоторники. Конвой остался без истребительного прикрытия, а в поединке «корабль против самолета» первый всегда слабее, какая бы артиллерия на нем ни стояла.

Клементьев скомандовал атаку.

Если бы он промедлил еще хотя бы пять минут, то увидел бы вывалившиеся из облаков одномоторные истребители с характерными эмблемами-кругами – очередная смена «спитфайров» и «харрикейнов» с аэродромов Уэльса. Тогда он успел бы отменить приказ, и все случилось бы совершенно иначе.

Но он не успел, и вновь прибывшие легкие одномоторные истребители с ходу навалились на советские тяжелые самолеты. Атака «шаркунов» была сорвана, хотя в целом она прошла немного успешнее, чем у немцев, – сказалось наличие машин с высотными торпедами. Они прорвались к цели на высоте полторы-две тысячи и сбросили свой груз, добившись нескольких попаданий.

Один транспорт ушел в неуправляемую циркуляцию – наверняка у него были повреждены рули, еще один отставал, теряя скорость, на двух начались пожары. Но все корабли оставались на плаву.

Клементьев собирал оставшихся в воздухе, кое-как формируя строй для возвращения, и горестно думал, что, пожалуй, жертвы были напрасны.

* * *

Черчилль курил без перерыва, наплевав на все приличия и условности, удушливый сигарный дым плыл над столами, но никто не обращал на него внимания. Телефоны раскалились, телеграфные аппараты работали в непрерывном режиме, как корабельные артавтоматы с забортным охлаждением. Оперативники перемещали по стенду красные значки, изображающие советские самолеты.

– Кульминация боя, – сообщил Даудинг. – Мы отбили вторую волну, но будет и третья.

– А может, и не будет, – проскрипел сквозь зубы Черчилль.

– Будет, – уверенно ответил маршал. – Ее не может не быть. С их точки зрения, они сильно потрепали конвой и выбрали до дна наши возможности по истребительному прикрытию. Их разведчики уже наверняка сообщили, что наши двухмоторные машины возвращаются, некоторые садятся прямо на воду. А полноценного прикрытия одномоторными машинами все еще нет. Русские, скорее всего, больше не будут пытать судьбу, а вот немцы соберут все, что возможно, и попробуют еще раз. Вот на этом я постараюсь их поймать – на промежутке между сменой эшелонов прикрытия.

– Но если они договорятся и попробуют вместе? – несмело предположила Элизабет.

С минуту маршал то ли обдумывал ее слова, то ли подбирал слова для необидного ответа, взирая на снующих оперативников.

– Нет, этого не будет, – сказал он наконец. – У русских это первая операция такого масштаба и дальности, она уже отняла у них много сил и решимости. Скорее всего, они просто не решатся на повторение, оценив все трудности. Ну а если все же решатся… Тем хуже для них, потому что в этом случае начнут сказываться недостаток опыта, все ошибки и просчеты, что они уже допустили. В таких случая ошибки до поры накапливаются незаметно, а затем сходят сразу и все, как лавина в горах. Чтобы позволить себе два массированных вылета на дальний морской перехват за один раз, нужно быть очень опытным специалистом. Немцам до этого еще далеко. Русским – тем более.

– Мы могли бы попробовать перехватить русских на обратном пути, – снова предложил Премьер. – Все-таки поднять корнуэльцев…

– Мы могли бы, – сухо отозвался маршал. – Но мы не станем. У нас хватит сил только на кого-то одного, и в такой ситуации бьют сильнейшего.

* * *

Клементьев в голос кричал в микрофон, страшно матерился и умолял отменить атаку, но было слишком поздно. Вторая волна немцев была перехвачена еще на подступах эскадрильей «харрикейнов» по наведению с прибрежных радаров километров за 30 до кораблей. Ворожейкин чудом сумел выйти напрямую на руководство объединенных воздушных армий ГДР и пересказать ситуацию из первых рук, но никак не мог приказать, только порекомендовать. Понимая, что в свою очередь никто из немцев не возьмет на себя ответственность личным приказом отменить операцию в критический момент боя, на пороге кажущегося успеха. Это мог бы сделать только Красный Барон, чей авторитет и вес могли заменить любой официальный статус. Но Рихтгофена не нашли.

Даудинг непрерывно наращивал силы, английские командиры и пилоты совершили подлинное чудо, спланировав и выстроив непрерывный конвейер самолетов над караваном. Работали все эскадрильи Уэльса и значительная часть Корнуэльса, некоторые пилоты совершили уже по три вылета подряд.

Немцы атаковали.

* * *

Сильнейшая судорога свела руки Элизабет, она едва сдержала крик боли. Королева до крови прикусила губу, разжимая кулаки. Она и сама не заметила, что по меньшей мере последние полчаса сжимала их с неослабевающей силой, лишь напрягая мускулы при каждом новом перемещении значков на стекле. Разноцветные линии и условные значки наконец начали складываться в понятную для нее картину, во многом пугающе таинственную, но в целом понятную. Кроме того, Даудинг изредка давал краткие, но неизменно точные и понятные замечания, обрисовывая отдельные аспекты противостояния, развернувшегося над волнами Кельтского моря. Элизабет перестала чувствовать себя Золушкой на чужом балу, став если не участником, то по крайней мере полноправным свидетелем.

Синие значки, обозначающие британские авиаэскадрильи, сомкнулись вокруг силуэтов корабликов, встречая красные с черными крестиками стрелы немецких торпедоносцев.

Там, за сотни километров от этого места, теплого, удобного, надежно защищенного, корабли шли вперед, как огромные механические пауки-водоходы, мигая рубиновыми глазками орудийных залпов, раскидывая огромную густую сеть дымных следов трассеров, захлебывались свирепым лаем многоствольные артиллерийские батареи, извергая тонны убийственной стали. Само море походило на адский котел, источая дым и пламя горевшего топлива, кипя от падающих осколков бесчисленных зенитных снарядов. Тяжелые машины немцев, похожие на огромных жуков, сбрасывали торпеды, тянущие к судам тонкие пальцы бурунных следов, чтобы обхватить их мгновенной вспышкой, смять обшивку объятием взрыва сотен килограммов взрывчатки, пустить внутрь жадную воду, жаждущую жертв богам моря и войны.

Сколько прошло времени, минута, четверть часа или вечность, она не поняла. Все так же сновали вокруг возбужденные люди, забывшие регламент и устав. Все так же дымил Черчилль, Даудинг был все так же сух, спокоен и холоден. Болели пальцы, никак не желая простить хозяйке такого насилия.

Но что-то изменилось. Что-то неуловимо изменилось. Как будто в тесном помещении, полном затхлого застоявшегося воздуха, открыли тонкую щелочку, от которой повеяло первым, почти невесомым сквозняком. Движения оперативников стали чуть бодрей, поступь посыльных – чуть быстрей.

Даудинг встал, слегка потянулся и неожиданно громко припечатал узкой ладонью свой любимый том географического атласа. И сразу же, будто устыдившись такого неподобающе резкого проявления эмоций, едва ли не с поклоном сказал:

– Третья атака отбита. Есть некоторые потери с обеих сторон, но относительно небольшие. Немцы возвращаются, и я бы сказал, что при некоторых усилиях сегодня удача может оказаться на нашей стороне.

Черчилль критически скосил взгляд на неведомо какую по счету сигару, догоревшую почти до основания.

– Давно бы так, – сварливо, пряча за недовольством надежду и страх спугнуть удачу, буркнул он. – Поднимаете Корнуэльс? Последний резерв?

Даудинг широко улыбнулся, впервые за эти сутки, а может быть, и за всю неделю.

– Безусловно. Торжественные проводы до дверей своего дома – привилегия дорогого гостя и проявление уважения радушного хозяина.

«Пришло время для какой-нибудь исторической фотографии, – подумал Черчилль, – но надо будет очень тщательно выбрать композицию и ракурс». Дежурный фотограф, истинный профессионал своего дела, уже почти сутки ожидал в специальном автомобиле со всей аппаратурой наготове. Впрочем, нет, рано, слишком рано. Он никогда не был особенно суеверен, но неудачи последних лет отучили праздновать день до заката.

Посмотрим, что будет дальше.

* * *

Когда рваный строй немецких торпедоносцев, среди которых почти не было неповрежденных, собрался для возвращения, Даудинг выложил последнюю карту – корнуэльсских «спитфайров», наведенных теми же РЛС, и отход немцев превратился в избиение. Только уже над Проливом советские «МиГи» и немецкие «люссеры» прекратили истребление, но до этого дотянули немногие. И в этот момент, когда казалось, что хуже уже быть не может, Хью Даудинг поставил последнюю точку в единоборстве. По его приказу бомбардировочное командование RAF поддержало общий настрой – «блейнхеймы» на малой высоте вышли к побережью Северной Франции, сумев отбомбиться по пяти аэродромам. Ущерб был невелик, но оказались повреждены многие взлетные полосы. В первые минуты на это никто не обратил внимания, подсчитывая более зримый ущерб – технику, склады, топливо. До тех пор, пока возвращавшиеся торпедоносцы не стали заходить на посадку.

Ремонтные бригады не успевали – работы было всего на пару-другую часов, но самолеты вырабатывали последние капли топлива и не могли ждать. Пилоты шли на посадку, и небоевые потери зашкалили за все мыслимые пределы.

* * *

Шетцинг, как всегда подтянутый, в строгом, но элегантно сидящем костюме, стоял, повернувшись к окну, и молча смотрел на Марксштадт, сверкающий мириадами стекол, отражающих лучи умирающего солнца. Словно гигантская бабочка раскинула огромные крылья. С верхнего этажа Народного Дворца Собраний открывался прекрасный вид на город, чистый, огромный, геометрически правильный. Берлин по-прежнему оставался столицей и душой страны, но ее мозг находился здесь, в «городе семи министерств» Прямоугольники застроек правительственных ведомств и министерств чередовались с уютными сквериками. Прямые красивые дороги разбегались от центральной площади Павших Героев и Стелы будущего, соперничавшей по красоте и монументальности с хрустальной призмой московского Дворца Советов, чтобы на окраинах постепенно перейти в многополосные автобаны. Это был город будущего. Его город.

– Разгром? – не оборачиваясь, спросил он наконец.

Рихтгофен не спеша сложил в папку последний лист, криво исписанный от руки торопливым почерком референта. У того явно дрожали руки, но Барон разбирал любой почерк.

– Полный, – сказал он. – Числа уточняются, но британцы отыгрались за все. При всей моей нелюбви к островитянам, это была работа мастера. Если у нас получится, я хочу, чтобы Даудинг читал лекции в нашей Военно-Воздушной Академии. И надо что-то делать с нашей радиолокацией.

– Когда у нас получится, – отчеканил Шетцинг, по-прежнему не оборачиваясь.

– Надо будет позвонить русским, – задумчиво произнес Рихтгофен. – Ворожейкин раскалил все линии связи, пытаясь выйти на меня.

– Нужно, – согласился Шетцинг, отрываясь наконец от созерцания городского пейзажа. – Ты уже придумал, где был в такой недоступности?

Он прошел к столу и присел на край стола, задумчиво сплетая пальцы.

– Придумаю, – буркнул Рихтгофен. – Скверно как-то на душе… Чего-то такого я ожидал, но все равно скверно.

– Успокойся, Манфред, – ободряюще улыбнулся Шетцинг, но было заметно, что улыбка дается ему нелегко. На душе у него тоже было несладко. – Это должно было произойти, рано или поздно. В конце концов, мы же не подставляли никого. У авиаторов вполне были все шансы на успех.

– Но и не остановили, – мрачно возразил Рихтгофен. – А могли бы. Я мог. Ответить Ворожейкину и этому, как его… Клементьеву. Отозвать третью волну, все равно нужного мы уже добились. Потеряли бы меньше хороших немецких парней. А так… Лишние покойники на дне, лишние мертвые пилоты, от которых уже никакой пользы. Лишние вдовы и сироты.

– Ты же знаешь, так было нужно. Завтра я начну вызывать на ристалище радикальную военную партию и громить их по одному. За авантюризм. За неподготовленность. За глупость, наконец. Десяток-другой отправлю в отставку, пару – под трибунал. И все под общее ликование от сурового, но справедливого правосудия. А затем мы начнем организовывать нашу войну. Новую, грамотную. И успешную. А британцы… пусть пока радуются.

– Знаю. Но все равно… Я устал от мертвецов, – честно сообщил Рихтгофен. – Я знаю, что эти безумцы втянули бы страну в глупый и неподготовленный штурм еще до осени. Знаю, что от них надо было избавиться. Знаю, что мы ничего в общем и не сделали. Просто позволили им воевать, как они хотели, торопливо, «давай-давай!» И что цена за то, чтобы убрать этих… невысока, тоже знаю. Но от этого-то не легче. Во всяком случае мне.

Рихтгофен устремил на Шетцинга тяжелый немигающий взгляд.

– А тебе, Рудольф?

Шетцинг выдержал его взгляд, не отвел свой.

– Нет, друг мой, не легче. Но со своей совестью я договорюсь.

– И пусть нас судят потомки?

– Нет.

Шетцинг поднялся и снова встал у окна. Снова долго смотрел на пламенеющий багрянцем краешек умирающего солнечного диска. Так долго, что Рихтгофен уже не ждал продолжения. Но правитель Германской Демократической Республики все же закончил.

– Трое знают об истинных причинах сегодняшнего погрома. Я, ты и один хитрый старый человек, который не любит коньяк, но любит вино и трубку. Потомки не будут нас судить, потому что никто никогда им не расскажет.

Глава 21

Рунге ходил по комнате, как сердитый тигр по клетке, быстро, нервно, в нетерпеливом ожидании. Хотя ему по статусу полагался гостиничный номер или временная квартира, приезжая в Москву он останавливался у Кудрявцева, с которым сошелся ближе всех. Одинокий и холостой генерал-майор компанией не тяготился, кроме того, так было гораздо проще разделять их общую страсть – разработку передовой в мире теории комбинированной торпедо-бомбо-ракетной атаки морских целей. Обычно совместное проживание в скромной не по чину трехкомнатной квартире Кудрявцева сводилось к паре формальных ночевок, после которых коллеги, ставшие товарищами, вновь разбегались по своим неотложным делам. Формальных, потому что до сна ли было, если в заветной тумбочке стола лежали «машина вероятностей» и новенький набор фишек, солидный шкаф был заполнен кипами карт всего обозримого мира, а в заветной тетрадке у Рунге всегда находилось что-нибудь новое. Иногда немец шутил, что, играя в течение едва ли двух месяцев, они продвинули теорию воздушного военно-морского боя дальше, чем целые серьезные институты за годы. Конечно, это была шутка, но все же определенная доля истины в ней была. Слухи о новом увлечении Кудрявцева расползлись стремительно, говаривали, что идеей заинтересовался сам Жуков, экспериментировавший с военными играми еще в начале десятилетия. Дескать, тогда не судьба, война властно вмешалась и изменила немало планов, зато теперь самое время разнообразить методы подготовки командного состава Красной Армии.

В общем, Рунге уже давно перестал удивляться причудам судьбы, сначала выкинувшей его под лестницу, а затем возвысившей до невиданных прежде высот. Жить было интересно, жить было увлекательно. Так интересно, как бывает лишь в расцвете сил, на пике молодости и подъеме карьеры, на волне общего энтузиазма, охватывающего народы и страны.

Рунге понимал, что он живет в удивительное и преходящее время, когда невозможное становится возможным, повергаются в прах старые империи и из небытия восстают новые. Когда судьбы вспыхивают метеорами, исчезая в забвении или становясь легендами на последующие десятилетия. Он был достаточно умен, чтобы понимать – так не будет вечно, и спешил насладиться каждым часом, каждой минутой своей новой удивительной жизни.

Но не сегодня.

Он снова прошелся по квартире, не зная, чем себя занять. Включил и выключил воду в кране на кухне, еще раз умылся в ванной. Придирчиво посмотрелся в зеркало, ища следы щетины, для контроля провел ладонью по гладкой, выбритой до синевы щеке. Сел в кресло в гостиной, посидел минуту-другую. Покрутил в руках принесенную Владимиром газету, которую по указанию лично Сталина вручили всем руководителям ВВС СССР, доставив из Лондона с помощью нейтральных американцев. «The Daily Telegraph» с уже знаменитой фотографией на первом развороте – королева Елизавета, маршал Хью Даудинг и премьер Уинстон Черчилль в штабе. Маршал сидел за длинным столом и с карандашом в руках что-то объяснял внимательной и серьезной Елизавете. Премьер стоял чуть позади и сбоку, сосредоточенно всматриваясь через плечо Даудинга, с неизменной сигарой в левой руке, глубоко засунув в карман правую.

Рунге отбросил газету, встал, не в силах выносить неподвижность, снова походил.

В Москву они прибыли вместе. Кудрявцев – на разнос, вместе со всем руководством Первого воздушного, Рунге – для оперативного извещения Рихтгофена о всем происходящем в советских ВВС. Сказать, что настрой был мрачный, значило не сказать ничего.

Атака US/GB-29, которая должна была стать триумфом и долгожданной расплатой за прежние неудачи, провалилась. И не просто провалилась. Это был разгром, полный и беспредельно унизительный.

Из семидесяти немецких машин, отправленных на операцию, сорок семь были сбиты, семнадцать серьезно повреждены. Советские ВВС потеряли соответственно девять и тринадцать самолетов. Четыре подводные лодки пропали без вести, и сомнений в их судьбе не было, две шли на базу для ремонта, близкого к капитальному восстановлению. Помимо этого около трех десятков машин было временно выведено из строя при ударе «бленхеймов» по аэродромам. Незначительные повреждения строений, ВПП и складов шли довеском, завершая общую картину беспрецедентного разгрома.

По меркам уже отошедших в прошлое континентальных баталий потери были незначительны, на пике сражений лета сорок второго французское небо было черным от дымных следов, и противникам случалось терять до сотни машин в день. Но новая война меняла масштабы и ценности. Потери машин и самое главное – обученных атаковать морские цели пилотов были невероятны. И во весь рост вставал простой вопрос: какую цену придется платить за каждый потопленный корабль завтра?

Разумеется, британцы не замедлили использовать ситуацию и свои неоспоримые успехи по полной программе. Радиопередачи, пресса, выступления политиков; эфир и все пространство пропаганды трубили о великих победах английского оружия. И самое унизительное, в этом случае каждое слово было правдой.

В Первом воздушном до последнего надеялись, что английские потери хотя бы примерно соответствуют потерям коалиции. Понадобилась почти неделя, чтобы разведка собрала данные, проверила, не поверив, перепроверила и добила приговором: англичане недосчитались примерно десятка самолетов и не довели до Ливерпуля один транспорт.

По любимой присказке Кудрявцева, после такой оплеухи оставалось только убежать из дома и стать пиратом.

Операции на перехват судов временно прекратились, против берега сильно сокращены, допускались только налеты на прибрежные объекты, заведомо слабо прикрытые ПВО. Преимущественно ночные. А для руководства воздушных объединений настали черные дни. По слухам, доходившим из ГДР, Шетцинг устроил форменный погром среди генералитета, причем не только военно-воздушного, задавая один и тот же вопрос: «Вы требовали новой войны. Вы ее получили. Где обещанные победы?» В воздухе отчетливо пахло служебными расследованиями и трибуналом, Рунге осталось лишь радоваться, что он всего лишь консультант и посредник.

Сегодня на полдень Сталин вызвал к себе Голованова, Чкалова, Ворожейкина, Самойлова, Кудрявцева и Клементьева. Формально для подведения итогов и отчета по неудачной операции. Фактически в то, что Сталин мягче и добрее Шетцинга, не верил никто, и утром Кудрявцев собирался в похоронном настроении, ожидая чего угодно, от неполного служебного до повторения тридцать пятого. В общем-то он был совершенно непричастен к происшедшему, но в таких случаях всегда могли спросить: «А что ВЫ сделали для того, чтобы этого избежать? А почему ВЫ отсутствовали?», «А почему ВЫ так кстати отбыли в СССР?» Всю ночь генерал-майор работал в кабинете с бумагами, потом погасил свет, но Рунге слышал, как до рассвета скрипел пол под его размеренными шагами. В одиннадцать Кудрявцев место обычного «Ну, я двинул!» молча крепко пожал Гансу Ульриху руку и ушел, прихватив пухлый портфель, набитый бумагами.

Час. Кудрявцев не возвращался. В голове Рунге роились мысли одна другой страшнее, особенно часто повторялись слова «ГУЛАГ» и «Сибирь». Он с горечью глянул на тумбочку с «машиной». И чего стоили на самом деле все их эксперименты и расчеты, если на выходе получили такой результат?.. Умом и задним числом он понимал, что в планировании и осуществлении операции были допущены грубые ошибки, но все равно было очень обидно и горько.

Гулко стукнула входная дверь. Рунге вскочил было с кресла, но немедленно опустился обратно, коря себя за недостойную спешку. Не девочка, в самом деле, чтобы бежать встречать на пороге. Автоматически, по старой летной привычке все фиксировать глянул на часы: половина третьего.

Первым появился не Кудрявцев, а его портфель, причем, судя по скорости пролета, торпедированный хорошим прицельным пинком. Потом появился и хозяин, притом не один.

Рунге встал и отдал честь, несколько условно, но все же с почтением, которого требовало присутствие одного из высших военных руководителей страны – Петра Алексеевича Самойлова.

Кудрявцев сразу рухнул на диван, раскинув руки, словно желая обнять скрытое потолком небо. На лице его блуждала блаженная улыбка. Самойлов покрутился на месте, будто не зная, что же ему сделать, и неожиданно спросил:

– Ганс, а ты бы чаю не сварганил? Будь другом, а?

Что такое «сварганил», Рунге не знал, но общую просьбу понял, от злости захотелось стукнуть себя по лбу – мог бы и сам догадаться и держать кипяток наготове.

Уже от плиты, неосознанно вытягивая шею в направлении залы, он спросил:

– Обошлось?

Хотя ответ уже был понятен, достаточно было взглянуть на бессмысленно-счастливую улыбку Кудрявцева.

– Что обошлось, дорогой камрад? – почти ласково спросил Самойлов, заходя на кухню. – Уж не рассказал ли тебе этот военно-морской водоплавающий казак какие-то государственные секреты?

– Обижаете, товарищ командир!

На этот раз широкой ухмылки не сдержал сам Рунге.

– О том, что сегодня с вами будет разбираться он, я узнал от Барона. Не забудьте, я лицо официальное, приписанное в числе прочего к его личному штабу. Я получаю от него инструкции и сообщаю обо всем увиденном и услышанном.

Он наконец-то справился с непослушной плитой, чайник зашумел, поначалу едва слышно, протяжным гулом, словно далеко взлетающий самолет.

– И коньяку в чай плесни! – крикнул из залы Кудрявцев. – Побольше!

– Непременно! – откликнулся Рунге и после секундной паузы, во время которой строил фразу, выдал без ошибок и почти без акцента. – В лучших военно-морских традициях!

– Во наловчился! – искренне восхитился Самойлов.

– Школа! – умилился Кудрявцев.

– Будем здоровы! – подытожил Рунге. Ему очень нравилось это выражение, емкое, красивое, исчерпывающее, и он употреблял его при любом удобном случае.

Чашек в доме у Кудрявцева не водилось, только граненые стаканы, видом и габаритами сходные с гильзами от малокалиберных снарядов. Чаю и коньяку в них умещалось немало. По первой порции выпили неспешно, в степенном и вдумчивом молчании. Кудрявцев все так же улыбался улыбкой абсолютного счастья, Самойлов был сдержаннее, но тоже походил на человека, выскочившего из падающей в пропасть машины.

Уже вернувший себе сдержанность и душевное равновесие Рунге разлил по второй порции, взглядом вопросительно указал на коньячную бутыль. Оба спутника синхронно кивнули, Рунге вновь щедро, не мелочась, плеснул в темно-коричневый чай золотистого ароматного «Алагеза» из неприкосновенного запаса хозяина квартиры.

И только после того, как и вторая доза была употреблена, он позволил себе многозначительный вопросительный взгляд.

– Ну, что тебе сказать, так, чтобы и Барона порадовать, и секретов не выдать… – протянул Самойлов. – В футбол играешь? – неожиданно спросил он.

Озадаченный Рунге кивнул.

– Ну, тогда проще, – сказал Петр Алексеевич. – Если просто и без подробностей, то сегодня нам всем выдали последнее предупреждение. Всем без исключения, и причастным, и просто поблизости присутствовавшим. Мы должны очень быстро сделать выводы и совершить великие деяния. Иначе… удалят с поля и выставят другую команду.

Рунге снова молча кивнул.

– В общем, у нас теперь, как у тех ребят, что отбивались в Сяолинвее, – подытожил Самойлов, – или победить, или… Такие вот дела.

Перед учеником и немцем Самойлов мог держать марку, но самому себе мог признаться откровенно, что сегодня ему было страшно. По-настоящему страшно.

Он уже привык регулярно бывать у Сталина по самым разнообразным вопросам, отчитываться и просто беседовать на сугубо профессиональные темы. От пиетета и понятной робости он давно избавился, быстро уловив ключевое требование и рабочий настой хозяина скромного кремлевского кабинета обставленного в зелено-голубых тонах, – только дела, только факты и никакой «воды». И упаси бог – врать и приукрашивать. Открыто лгать Сталину решались немногие, и Самойлов не знал никого, кому это удавалось бы достаточно долго. Петр Алексеевич всегда был безупречно честен, откровенен, не пытался раздуть заслуги, скрыв за ними неудачи. Как человек, приближенный к верхам власти, он достаточно хорошо знал, как и, главное, почему заканчивались карьеры больших чинов. Поэтому не без оснований посмеивался над страшными легендами о том, как провинившихся тащили на расстрел едва ли не прямо с совещаний.

Но теперь его ощутимо потряхивало нервной дрожью, а ладони холодели и покрывались липкой испариной.

Кабинет совещаний Вождя был обставлен, как и все его рабочие помещения, строго и функционально. Аккуратная, но до невозможности казенная мебель, сине-зеленое сукно столов, белые стены, матово-коричневый паркет. Ничего лишнего, никакой роскоши, кроме симпатичных светильников «под свечи», тянущихся через равные промежутки по стенам, отбрасывающих солнечных зайчиков.

Сегодня Сталин собрал все высшее руководство военно-воздушных сил, а также Хлынова и самого Жукова. Также в последний момент пригласили и Сарковского. Учитывая недавние и без преувеличения трагические события, плюшек и пряников не ждал никто.

Нервозность повисла в кабинете почти физически осязаемой пеленой. Полностью спокойным и безмятежным выглядел лишь Клементьев, да у него и были на то причины. Но даже при полном внешнем спокойствии на лице в его пальцах нервно танцевал карандаш, изредка едва слышно постукивая по полированной столешнице.

Даже Жуков периодически оттягивал воротничок, словно тот душил, поводя шеей и делая шумный вдох. Да еще спина его клонилась вперед на несколько градусов – небывалое дело для наркома, чья гордыня соперничала разве что с профессионализмом.

Остальные же, то есть Новиков, руководство Первого Воздушного, Самойлов, и Кудрявцев, смотрели в стол, не поднимая глаз, сложив руки как повинившиеся школьники. Сарковский идеально ровной прямой вытянулся между торцом стола и входной дверью, бледный как покойник. Сесть ему не предложили, и это был очень скверный знак.

Сталин неспешно прохаживался вокруг стола и сидящих, нещадно дымя трубкой.

Обычно генеральный секретарь очень хорошо контролировал эмоции, сказывались железная воля и многолетний опыт политической борьбы. Но иногда, очень редко, броня самоконтроля и выдержки давала трещину, и свирепый гнев горца вырывался наружу всесокрушающим ураганом. Видно было, как Генеральный невероятным усилием воли старается удержать его, и эта внутренняя борьба устрашала больше, чем любой крик.

Сталин не кричал, не топал ногами, уже добрых минут пять он вообще не произносил ни слова, просто мерил шагами кабинет, оставляя за собой густые клубы табачного дыма. Лишь изредка он сбивался с шага и делал непонятный жест, как будто коротко рубил ладонью воздух. В такие моменты Жуков склонялся чуть ниже, а клементьевский карандаш сбивался с ритма. Гробовая тишина сгущалась. Давила призрачным, но вполне ощутимым весом, ведь в этом кабинете молчать было не принято, здесь обсуждали, совещались, изредка спорили, иногда даже жестко спорили. Посетители приглашались для чего угодно, только не для молчания…

Сарковский по-прежнему стоял, подобно телеграфному столбу, и, кажется, боялся даже моргать, огромная лысина, покрытая испариной, лоснилась под ярким полуденным светом.

Сталин вновь приблизился к нему, с каждым его шагом командарм вытягивался еще больше, хотя казалось, пределы человеческих возможностей уже были давно пройдены. Сталин остановился почти вплотную к нему, слегка качнулся туда-обратно. «Прямо как змея перед броском», – подумал Самойлов.

– Подытожим, – сказал наконец Сталин. – Нам, товарищи, плюнули в физиономии. Хорошо так. С душой. Те самые битые англичане, шкуры которых мы, кажется, уже разделили…

Пауза. Молчание, тихий скрип сапог Вождя. И новый клуб густого дыма.

– Я могу понять, что все новое – сложно.

Пауза.

– Я могу понять, что полноценная воздушная война против островной страны – дело новое.

Пауза.

– Я даже могу понять проволочки с перемещением и развертыванием Воздушного Фронта.