Текст книги "След 'Альбатроса' (Танцы со змеями - 1)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Кравчук не слышал не только этих слов, но и вообще всего диалога. Широко расставив ноги и невидящими глазами впившись в стоящую у стальной палки флагштока на носу щупленькую синюю фигурку Анфимова, перекрикивающего полсотни метров, отделяющих его от яхты, он спал глубочайшим черным сном. И спать ему оставалось еще целых две минуты семь секунд – ровно то время, пока он не озвучит ближайший приказ:"Команде – ужинать!"

А у того глаза наконец-то заметили, что прошла лишняя минута после команды на наполнение бачков, и заставили непослушные, не желающие себя обозначать губы прошелестеть в микрофон:

– Бачковым накрыть на стол.

После исчезновения Анфимова Бурыга повращал глазами по рубке, выбирая, на ком выместить неутоленный гнев. Кравчук был хоть и офицером, но все-таки политработником, а, значит, почти и не офицером по его понятиям. Молчи-Молчи трогать нельзя. Матрос-рулевой как существо безгласое и потому больше похожее здесь, в рубке, на мебель, чем на человека, тоже был не интересен. Но тут снизу, с трапа, появилась щекастая, небритая физиономия гарсона и, по собственному незнанию, брякнула:

– Товарищ капитан второго ранга, ну сколько можно вас ждать? Все ж стынет...

– А ну иди сюда! – криком вытянул его с трапа в рубку Бурыга. – Ты поч-чему харю, мерзавец, не бреешь, а? А это что?! – с хряском отодрал по старому, миллион раз виденному им надрезу, синий воротник с гарсонской куртки, сделанной, в свою очередь, с белой матросской форменки. – Ходишь бомжом по кораблю. Скоро тебе матросы милостыню подавать начнут. А это что за кеды? Кто тебе разрешил в этом гавне ходить? У тебя там скоро не то что грибок будет, а крокодилы заведутся! Распустил вас всех Анфимов, распустил, демократ лажевый!

– Так ведь стынет, тов-варищ капитан второго ранга, – напомнил ошарашенный гарсон, который всегда считал, что комбриг его любит.

– Что стынет? Пойло твое? Всякой дрянью кормишь! Небось, хочешь, чтоб у комбрига опять язва открылась? Да?! – ожег лицо гарсона густым чесночным духом.

– У меня сало есть, – с испугу выдал самую сокровенную тайну.

Бурыга сочно сглотнул.

– С прорезью?

– С двумя, товарищ капитан второго ранга. Мама из дому прислала. Перед самым уходом из Севастополя получил...

– Свое? Домашнее?

– Так точно. Свое.

– А шкурка подкопченая?

– Подкопченая.

– Соломой?

– Так точно – соломой...

Бурыге вспомнилось, что в шкафчике, на полке, в санинструкторской склянке еще томятся заначеные пятьдесят граммов прозрачного спирта. А у гарсона явно есть луковица. И даже несмотря на то, что нет, ну вот просто нет на борту черного хлеба, а только белые проспиртованные и от того горьковато-сладкие батоны, все равно мир стал иным. В рубке как бы посвежело. Солнечный свет стал мягче, нежнее. Корабельные звуки – тише, плавнее.

– Ты это... принеси мне сало в каюту, – мягко взял гарсона под локоток. – И пару луковиц не забудь. Ну и хлебца, – и повел вниз, что-то еще говоря мягко, вкрадчиво, будто теперь уже и не он начальник у гарсона, а тот – у него.

Кравчук не слышал не только этих слов, но и вообще всего диалога. Широко расставив ноги и невидящими глазами впившись в стоящую у стальной палки флагштока на носу щупленькую синюю фигурку Анфимова, перекрикивающего полсотни метров, отделяющих его от яхты, он спал глубочайшим черным сном. И спать ему оставалось еще целых две минуты семь секунд – ровно то время, пока он не озвучит ближайший приказ:"Команде – ужинать!"

6

Следователь был явно из неврастеников. То ли с личной жизнью у него что-то не складывалось, то ли на хватало сил тащить службу "без выходных и проходных", то ли вообще он таким родился, но только на любое событие, слово, действие он выхлестывал в ответ столько нервной энергии, столько недовольства и желчи, что их хватило бы на сотню пациентов неврологического отделения любой психбольницы. Он и тогда, в "Молодежной", вел себя так, словно его кровно обидели, оторвав от чего-то важного, глобального, великого ради такого пустяка, как заурядное гостиничное убийство. С капитанами-эфэсковцами грубил и чуть ли не сделал вывод, что они соучастники убийства, потому как отвезли бы в любую другую гостиницу, а не эту, расположенную на его территории, и ничего, может быть, и не произошло. Дежурную по этажу обозвал стервой, что, возможно, было недалеко от истины, но ведь не всегда же человеку нужно прямо в глаза говорить то, что о нем думаешь. Судмедэксперта заставлял все делать в таком темпе, что это иногда походило на убыстренные кадры из фильмов Чарли Чаплина. Понятых вообще терпел лишь до той поры, пока они считались понятыми, а потом выгнал их, не удосужившись хотя бы поблагодарить за то, что люди сидели полчаса рядом с трупом, с лужей крови, с пистолетом, небрежно брошенным в эту лужу.

Вот и теперь в своем кабинете он даже не пытался скрыть явного неудовольствия от вида пришедшего к нему Иванова. На землистом хмуром лице, на впившихся друг в друга сухих губах, на вспухающих орехах желваков лежало такое раздражение, что оно просто не могло не хлестануть по Иванову.

– Я же сказал: будет что-то – позвоню. А ты взял и приперся.

Иванов уже знал, что следователь, нагрянувший тогда в номер по гражданке, – старший лейтенант милиции, и, в принципе, не должен был так нагло себя вести со старшим по званию, тем более с эфэсковцем, но времена сейчас были не те, когда от одного имени КГБ менты вскакивали по стойке "смирно", да и вообще какая-то отграниченность, какой-то барьер, существовавший всегда и существующий сейчас между ФСК, МВД, погранцами и армией, не давали возможности ставить знак равенства между званиями. У тех же эмвэдэшников можно было найти пятидесятилетнего старлея-участкового, а в армии в таком же возрасте – уже генерала. Поэтому Иванов решил не уподобляться белогвардейцу из "Белого солнца пустыни", заоравшего на пьяного таможенника:"Встать, когда с вами разговаривает подпоручик!" Он просто как можно спокойнее спросил о главном:

– А что дежурная по этажу? Неужели ничего подозрительного не заметила?

Следователь уколол холодным змеиным взглядом.

– Я б эту паскуду своими руками задушил. Какой из нее свидетель, если она сто раз со своего поста за эти полчаса убегала. То к подруге, такой же дуре-дежурной, за заваркой. Чаю ей, видишь ли, стерве, захотелось. То в сральник. То по телефону трепалась. А номер-то, сам помнишь где, – в конце коридора. Любой мог войти...

– Или ждать его в номере...

– Может, и ждал. Но это менее вероятно. Хотя... если внизу, когда вы регистрировали этого козла Пестовского, был еще один сообщник, то вполне...

– А что пистолет?

Следователь вскочил, отшвырнув к стене стул, вылетел из-за стола.

– Слушай: я сказал, что-то будет, позвоню! Что ты мне допрос устраиваешь?! Ты что: младенец?! Никогда не слышал, что киллер как правило оставляет орудие убийства на месте? Один хрен, им уже второй раз не наследишь. А по номеру инчего не определишь – оно же привозное, из-за "бугра", дальнего.

– А почему вы решили, что работал киллер, наемный убийца, а не случайный мокрушник?

– Пулю в пулю кладет только профессионал. Плюс контрольный выстрел в голову.

И вдруг засобирался. Сгреб со стола бумаги, вмолотил их в сейф, и без того доверху утрамбованный папками, скоросшивателями, бумажками и бумаженциями, нервно защелкнул замок, опечатал и, бросив взгляд на улицу через давно не мытое, забранное крашеной зеленой решеткой окно, закончил разговор:

– Слушай, на мне сейчас двенадцать трупов, кроме твоего маримана: три банкира, пять коммерсантов разного калибра из всяких там ТОО и АОО, один ларечник и три по бытовухе. А знаешь, сколько мне платят? То-то! Сколько платят, на столько и раскрываю. Законы рынка. Все. Мне бежать надо. И не приходи больше. Появится

ниточка – позвоню...

От следователя Иванов возвращался на Лубянку тремя "транспортами": пешком, на метро и снова пешком. Машина полагалась лишь на серьезные задания, но это было настолько редко, словно начальство уже давно считало всю их работу несерьезной. Иванов шел по Москве и с удивлением обнаруживал, что вот сегодня по сравнению всего лишь со вчерашним, календарным, днем, столица все меньше становилась похожа на себя и все больше – на Нью-Йорк или Мюнхен. В свое время он был на "практике" в Германии, Швейцарии и Великобритании, а потому мог сравнивать спокойно, без слюнявой восторженности телекомментаторов, которые, сменив "минус" на "плюс", восхваляли Запад до небес. Витрины, машины, дома. Но ведь это – фасад, красивая лакированная обложка книги. А что под ней? А там своей грязи, преступности столько, что наши демократы, строя подобие Запада, не подумали, что подобие будет не только в фасаде, но и в том, что за ним. А поскольку и без того уже кое-чего в этой области мы достигли, то благодатная почва только ускорила рост. И полезли в гору "цветочки", да побыстрее, чем успевали красить фасад. Так полезли, что, на манер плюща, уже и зацепились усиками за Запад, за Юг, за Восток. И вот уже весь мир стал их родиной...

Вошел в задумчивости в кабинет, а там уже Петров. Двинул навстречу по пустой глянцевой плахе стола бумажку:"Посмотри".

– Что это?

– Ксерокс с накладной на получение груза в Таиланде. Только что из посольства перегнали факсом.

– Ну и что?

– Как это что? – Петров возвысил голос так, что, кажется, оконные стекла звякнули. – Ты посмотри: груз – рис. И подпись...

– Пестовского? – не совсем понял замысловатые закорючки.

– Его, его. Уже проверили. Калининград подтвердил – подделки нет. А там графолог классный.

– Значит, он нам врал, – еще раз попытался по закорючке восстановить что-то похожее на большое "П". – Техника, видаки... Шефу доложил?

– Конечно, – хотел еще что-то пробасить, но прервал телефонный звонок. – Слушаю. Да. Есть. Так точно, – и, положив трубку, кивнул в потолок. – Иди, шеф вызывает. Что там: у того козла-следователя?

– По нулям, – мрачно прожевал Иванов и пошел к начальнику управления...

Через минут десять-двенадцать он вернулся с другим лицом. Курносый нос казался еще более вздернут, а глаза почему-то очень озабочены.

– Отодрал?

– У тебя чистый бланк командировки есть? – выдвигая ящики своего стола и взъерошивая ненужные, годами копившиеся бумажки, спросил Иванов.

– Так что: не отодрал?

– О, у меня есть, – бережно разгладил загнутый уголок. – В командировку еду, старина, в Йемен. А связь со следователем тебе держать...

– А что там делать, в Йемене этом? – вскинул брови Петров. – "Ирша" ведь на дне.

– А матросы?

– Да утопили они их. Пойми, это вполне укладывается в их мораль: лучший свидетель – мертвый свидетель.

– Не уверен. Нужно на месте кое-какие свежие факты проверить...

Глава четвертая

1

В зеркальце он казался крупнее, чем под пальцами. И здорово на что-то похож, причем это что-то он видел совсем недавно. Майгатов подвел кончик языка к углу рта, выпятил бурую кляксу герпеса и сразу вспомнил: условный знак рифовой отмели. Рваные края, мелкие точки, слившиеся здесь, на герпесе, в шероховатости. Выдох из носа замутил круглое зеркальце, затянул светлую полынью легкой мутнинкой, которая подержалась тонкой марлей на поверхности и рассосалась, расползлась к краям, вновь открыв глазу "знак рифовой отмели".

Похоже, и сам он сел на рифовую мель. И сел надолго. Прошло двое суток, как попал в больницу, а облегчение так и не пришло. К утру температура падала, но зато к вечеру, наверстывая упущенное, загоняла ртутный столбик чуть ли не под купол стеклянного термометра. Невидимый нож в кишках то покачивался, пронизывая болью до испарины на висках, то начинал погружаться глубже и вот-вот, кажется, должен был вылезти стальным острием из поясницы. Позывов в туалет, правда, стало меньше, но кровь, предательская кровь, которую он каждый раз видел в утке, несмотря на жгучее желание ее не видеть, расстраивала сильнее всех болей и температуры. Он уже сбился со счета, сколько съел таблеток и сколько было влито в него банок глюкозы, хлористого натрия, гемодеза и метрогила, а аппетит все никак не приходил, словно он был заодно с болезнью, терзающей организм.

Герпес скользнул по зеркальцу и сменился на

грустные-прегрустные глаза. Небольшая синева между переносицей и

углами глаз почему-то перетекла и под нижние веки и делала и без

того печальные, неулыбчивые глаза совсем уж безнадежными,

потерянными. А может, это только казалось? Да, его кромсала боль,

да, жгла температура, да, любая еда казалась противнее отравы и

безвкуснее тряпки, но что-то же заставляло его упорно глотать и

глотать таблетки и, пересиливая самого себя, в какой-то дальней,

еле ощутимой глубине души, верить, что все обойдется, что он

осилит болезнь, вновь станет прежним, сильным, решительным, вновь

увидит ее...

Ее? Он вспомнил Леночку Кудрявцеву, хотя, собственно, не забывал ее ни на минуту. Но все-таки вспомнил, чуть отчетливее, чуть ярче. Вспомнил потому, что с того момента, как она ушла с анализами вслед за арабкой, он не видел ее. Вторые сутки подряд приходила другая медсестра – высокая худощавая женщина с грубым мужским лицом. Она сразу заставила называть себя по имени-отчеству Верой Иосифовной, но, к сожалению, возраст совсем не соответствовал ее опыту. Иглу в вену она вводила удивительно больно да и то не с первого раза, отчего на сгибе уже лежало пятно синяка. Таблетки путала, словно для нее вообще было все равно, что давать. И все время злилась, злилась, злилась: на Майгатова за то, что он вообще здесь существует и не просто существует, а еще и болеет, на врачей за то, что они получали по шесть тысяч риалов в месяц, а она – только три с половиной, на Леночку за то, что она была моложе, что ее любили больше нее и за то, что она принесла этому Майгатову их общий кондиционер, но, кажется, больше всего злилась на себя, на свое мужское лицо с грубыми, резкими чертами, с прущими непонятно зачем усами над тонкой верхней губой, на свой баскетбольный рост, но именно злость на себя скрывала сильнее всего, хотя всем и так это было ясно.

Зеркальце на тумбочке забыла тоже она, и, разглядывая впервые за многие дни свое исхудавшее, в проволоке щетины бескровное лицо, Майгатов думал о том, что вот она сейчас вернется и наорет на него за это зеркальце, словно забыла его не она, а это он каким-то образом повлиял на ее память. А ему уже самому так надоело быть ее козлом отпущения, что уж в этот раз он бы точно не стерпел. И когда скрипнула дверь, он быстро положил звякнувшее зеркальце на тумбочку.

Но вошла не Вера, а Леонид Иванович, инфекционист. В этот раз на нем были одеты белые брюки и белая рубашка с короткими рукавами и непонятно зачем проведенной на груди синей полосой. Он пригладил ладонью вверх остатки волос на темени, осветил и без того доброе, как у детского врача, лицо улыбкой и неожиданно попросил Майгатова встать.

Майгатов сбросил липкую простыню, опустил босые ноги на деревянный пол, еле нашел под кроватью тапочки и, вбив в них непривычно слабые спутни, встал. Слабость качнула его, невидимый нож в кишках завибрировал. Леонид Иванович тут же подставил плечо и предложил:

– Нужно пройтись немного по коридору. Сделаем УЗИ на печени... На всякий случай.

Майгатову не понравилось это отчеркнутое паузой "На всякий случай", но он промолчал, понимая, что если худшее уже состоялось,

то его не изменить, а если не состоялось, то нечего и спрашивать.

Хотя аббревиатура его все-таки заинтересовала.

– А что такое УЗИ? – спросил он, ковыляя вслед за Леонидом Ивановичем по коридору, густо набитому больными из местных жителей.

– Ультразвуковое исследование. На японской машине, – пояснил инфекционист, прокладывающий ледоколом путь Майгатову в густой черно-смуглой толпе йеменцев, сидящих, стоящих, а то и лежащих у дверей кабинетов.

Оператор УЗИ оказался тоже русским парнем, довольно молодым, веселым и, судя по чистому говору, ленинградцем.

– Питерцем, – поправил он. – Ложись сюда. Простышку снимем, мы ж не в Древней Греции...

Майгатов положил на спинку стула белую простыню, завернувшись по грудь в которую он шел по коридору и самому себе казался посетителем бани, выбравшимся из парной, а этот парень, видимо, имел фантазию побуйнее.

– Смажем животик, – пояснил он странное увлажнение кожи в том месте под ребрами, где мыслилась печень. Потом поднес к помазанной области пластиковый шток размером с чехол для очков и здорово напоминающий именно чехол для очков и стал им водить влево-вправо, вверх-вниз. – Придумали ж такое японцы! Никаких надрезов – и все видно.

– А что видно? – скосил глаза на экран Майгатов, но ничего не понял: на сером дрожащем желеобразном фоне – какие-то белые прожилки, точки.

– Ну как – что? – удивился парень. – Посмотри, Леня...

Инфекционист наклонился, сощурил явно близорукие глаза и с минуту не дышал.

– Вроде не попали, – то ли спросил, то ли подтвердил что-то оператору.

– Вот и я считаю: в печени чисто.

– Ну и слава Богу! – наконец, вернул он на лицо улыбку, почему-то оставленную перед дверью кабинета.

Майгатов почувствовал, что здесь произошло что-то важное, как будто бы он сам, ничего не делая, принес облегчение обеим врачам, и ему стало стыдно интересоваться этим, словно бы выпрашивать похвалу самому себе.

– Что? – обернулся к пропевшей двери Леонид Иванович. – Все хорошо. Амебы в печень не попали, Леночка.

Майгатова молниеносно повернуло к двери, но там уже никого не было. Только охнуло сердце, и качнулась в душе злость на дверь, скрывшую за собой сказочное видение.

– Во японцы удумали, а, старлей? – выключая аппарат, еще более оживился парень. – Ты как думаешь, почему они такие умные?

– Н-не знаю, – никак не мог отойти от ощущения близкой потери Майгатов, хотя вроде и не терял ничего, а что не успел к двери обернуться, так это...

– А я знаю, – хлопнул ладонями по своим коленкам парень. – Облучили их. Ты погляди: две бомбы на них американцы сбросили. Атомные, значит. Больше никто из людей под такой эксперимент не попадал...

– А Чернобыль? – поправил Майгатов.

– Ну как тебе сказать... Может, что-то похожее и было в Чернобыле, но все-таки в меньших размерах. А потом последствия сразу трудно уловить. То ли дело у японцев – почти полста лет прошло. И результаты – налицо. Лучшие машины, телевизоры, видео, аудио, медаппаратура, – погладил светло-серый монитор комплекса УЗИ. – Знаешь анекдот? Это когда японцев наши спрашивают: скажите, а на сколько лет мы от вас отстали по уровню техники – на двадцать или на тридцать? А те отвечают: навсегда...

– Ничего, догоним, – непонятно почему прервал красноречие парня Майгатов.

– Ты думаешь? – замер он со шнуром в руке.

– Уверен, – резко встал с такой же, как у него в палате, металлической кровати Майгатов и, внутренне охнув от боли в кишках, все-таки не выпустил эту боль на лицо.

Завернул ноги в так и не подсохшую простыню и пошел из комнаты. От двери обернулся.

– Спасибо за помощь.

Леонид Иванович догнал его и, распахивая скрипучую створку двери, подхватил за локоть.

– А вообще старайтесь меньше ходить. Больше будьте в горизонтальном положении.

– Медсестры – что: по сменам работают? – не удержался Майгатов и внутренне напрягся от ожидания того, что врач разгадает подоплеку вопроса.

– По-разному. Смены, конечно, есть. Но у нас много всякой текучки. Например, выездов в ближайшие городки. Здесь же на десятки километров вокруг никаких больше лечебных учреждений нет.

Зашел в палату и пожалел, что медленно шел. Леночка меняла простыню-покрытие на его кровати, и от того, что это делала именно она, ему вдруг захотелось как можно быстрее лечь на эту простыню. Леонид Иванович, сославшись на дела, нет, даже на море дел, остался за дверью переплывать это "море". Майгатов присел на стул и вытянул левую, обожженную, ногу. Стало легче.

– Зеркало Вера забрала, – не оборачиваясь, пояснила Лена. – Она нервничала. Думала, совсем его потеряла. Вы б видели, как она обрадовалась. Все. Ложитесь.

Он с удовольствием выполнил ее приказание.

– А вы в рубашке родились.

– Почему же?

– Еще сутки без медпомощи – и амебы попали бы в печень.

– И что тогда?

– Начали бы ее поедать. А против этого... – замерла в задумчивости, словно бы примеряя страшный вариант на этого бледного, исхудавшего парня, а, примерив, вдруг ощутила прилив радости от того, что это все-таки не произошло. – Против этого нет лечения. Прямой путь в... В общем, в рубашке родились.

Она подвезла к кровати "систему", установила вниз крышечкой банку. Готовясь ввести в вену иглу, коснулась руки Майгатова своими пальчиками. Коснулась нежно, осторожно и – как обожгла. Майгатов не знал, почему так получилось, но ощутил какой-то ток от ее мягких подушечек, который кольнул в руку, молнией пронесся до головы и теплой, приятной волной прошелся по всему телу. Он не ощутил вошедшей иглы, а только лежал, боясь пошевелиться и сбросить с себя такое сладкое, тягучее оцепенение.

– А почему вы решили моряком стать? – некстати, ох некстати спросила Лена, и он, чувствуя, как резко, рывком исчезло приятное обволакивающее ощущение, попытался внутренним усилием вернуть его, но ничего не вышло. То ли уже не было ее пальчиков на коже, то ли показалось все это.

– Моряком? Ну вообще-то я хотел у себя дома, в Новочеркасске... Это рядом с Ростовом-на-Дону. Там и хотел поступать в военное училище. Оно у нас – командное связи, на Атаманской улице. Или, на крайний случай, в Ростове. Но майор в военкомате не дал направление. Сказал, что мест по разнарядке и туда, и туда – по одному, а он и так по доброте души уже семерым "добро" дал. Знаете, если б за меня кто походатайствовал, этого бы барьера не было. Но это я сейчас, с высоты прожитых лет и кое-какого опыта, понимаю. А тогда... Отец – водитель, мать – швея. Кто б за меня ходатайствовал? Я здорово расстроился. Характер такой: если что решу, хоть ты меня убивай, – все равно сделаю. Казацкое что-то бурлит. Раз решил офицером стать, то это мертво.

– Серьезно? – с улыбкой, за которой пряталось нечто большее, спросила Лена.

– Серьезно. Я ж бываю вредным.

– Никогда б не подумала, – так и не отпустила она с загорелого лица улыбку.

– А майор, значит, мне и говорит: есть разнарядка на одно место в Севастополе. Город, мол, закачаешься. Только вот учиться пять лет. Зато форма – морская. Все девки твои. А я морей-то и видел: Азовское да Цимлянское. Впрочем, второе – не море, а водохранилище, но его все равно морем зовут... Ну а дальше: вени, види, вици – пришел, увидел, поступил.

– Победил, – поправила Лена.

– Почти синонимы. А для того конкурса, который был, это – победа. Тогда училищами пацаны еще бредили. Офицерами хотели стать. По разным причинам. Кого романтика влекла, кого зарплата, кого форма, кто от срочной службы хотел улизнуть – были, были и такие, – а кто и вообще не понимая почему. Но шли. А сейчас, – расстроенно покачал головой. – В Питере вон, в морские инженерные – ноль восемь десятых на одно место. Шикарный конкурс? С двумя двойками берут. А потом удивляются, почему лодки тонут и самолеты разбиваются.

Она вновь коснулась пальцами руки, вынимая иглу, но он не успел заметить своих ощущений. То ли "мемуарами" увлекся, то ли и вправду все произошло быстрее, чем в первый раз.

– А у вас когда смена кончится? – постарался спросить как можно более безразличным голосом, но, кажется, не смог.

Лена вскинула подбородок, снова чему-то своему улыбнулась и бросила "пробный шар":

– А что: Вера хуже меня обслуживает?

– Как день и ночь.

– День – это кто?

– Вы, Леночка.

Она поежилась от этого мягкого, с нежностью произнесенного имени, и сразу засобиралась.

– Сегодня вечер и завтра до обеда – моя смена. Но у меня есть еще больные, – надавила она на "еще", но Майгатов не услышал этого. После первой фразы вторая уже не имела значения.

Он хотел сказать еще что-нибудь, может быть, глупое, может быть, невпопад, продлить минуты разговора, но скрип двери отсек это желание.

– Проходите. – стал боком в дверном проеме Леонид Иванович и впустил в комнату человека с наброшенным поверх синей рубашки белым, явно не по размеру, халатом.

И в том, что халат был явно не его, а взгляд у незнакомца – резким, схватывающим все сразу и одновременно как бы острым, прокалывающим тебя до дна, Майгатов почувствовал серьезность этого визита.

Человек неслышно прошел к кровати, сел на заботливо подвинутый Леонидом Ивановичем стул, помолчал, выгоняя этим молчанием всех лишних из комнаты, и, когда захлопнулась за Леной и врачом дверь, представился:

– Капитан Иванов, эфэска России.

Сказал – и помягчел лицом. А утратив мрачность и напускную серьезность, оно сразу стало каким-то мальчишески озорным. Даже толстая абрикосина на курносом носу еще чуть-чуть сильнее вздернулась.

– Я сегодня из Москвы. Почти все о происшедшем знаю. Но есть неясности...

– У меня их не меньше, – попытался остудить служебную прыть капитана Майгатов.

– Понятно... Но у вас – свои, у нас – свои.

– Как в том фильме?

– В каком? – непонимающе распахнул серые задорные глаза.

– А там, где мужичок говорит:"У них своя свадьба, а у нас – своя".

– Может быть. Только я чувствую, что наша "свадьба" – общая.

– Слушаю вас, товарищ капитан.

– Больше всего нас сейчас волнует судьба экипажа "Ирши". Двадцать человек с лишним...

– Может, и меньше. В радиорубке была кровь.

– Кстати, о радиорубке, – придвинулся на стуле чуть ближе к кровати, намекая этим продвижением, что именно ради чешущего сейчас язык вопроса он и летел через тысячи километров на юг. – Не помните, каково было последнее сообщение радиста?

– Радиста? – покомкал морщины на широком и чуть покатом лбу. Слово-сигнал, словно рычажок в музыкальном автомате, со скрипом проплыло по памяти, выудило из ее глубин минуты встречи с "Иршей" и, хоть и не все уцелело, не все выжило, начал припоминать: – Сам текст я не видел. Слышал доклад радиста комбригу. Что-то типа "эти гады ная..." А потом – обрыв. Решили, что радист с "Ирши" хотел матом запустить.

– А что-то еще подозрительное было? – наклонился на стуле, подал вперед корпус Иванов. Азарт горел, нет, даже не горел, а пылал в глазах. Охотником бы ему быть, а не контрразведчиком.

– Подозрительное?.. Знаете, когда уже вышли на дистанцию видимости, экран ИКО...

– Что такое – ИКО?

– Индикатор кругового обзора. Для надводных целей.

– Заметано. И что этот ИКО?

– Там, понимате, засечка от цели стала раздваиваться. Как будто бы от них кто отходил. Знаете, "SOS", радиомолчание, – и вдруг кто-то там все-таки есть. Но когда подошли ближе, никого рядом уже не было. А все плавсредства, которые могла спустить "Ирша", оказались у нее на борту. Даже не расчехленными.

– И что же: никого-никого рядом? – недовольно сощурил глаза Иванов.

– Скорее да, чем нет. Сейчас точно не помню. Вроде что-то маячило на горизонте. А, может, и показалось. Знаете, в лоции записано, что самые большие миражи в мире бывают в Красном море. Бликов много. Воздух прозрачный. Могло что-то и быть, и не быть.

– А не может "эти гады ная..." означать "эти гады на яхте"? – довольно откинулся на спинку хрустнувшего стула Иванов с таким видом, как будто ответ ему и не требовался.

– "На яхте"? – удивленно повторил Майгатов и круглое, по-северному белое, не тронутое еще жарким дыханием юга лицо Иванова как-то отплыло вдаль, за нахлынувшую мутнинку, а вместо него впечатался бульдожий квадрат той головы в иллюминаторе яхты – с мощным забралом челюсти, с крупными зубами хищника, с протыкающей лоб черной пробкой бородавки. – Может, и "на яхте". А здесь нет притяжки? Ну, знаете, когда хочется, чтоб было именно так, и вот мы подгоняем...

– Не спорю, – удовлетворенно ответил Иванов, хотя по всему было видно, что он уже стал рабом своей идеи. – Теперь второй вопрос: вы сможете вспомнить, где примерно находится тот полузатопленный корабль?

– Судно, – поправил Майгатов. – Корабли – у военных. А это – судно. То ли сухогруз, то ли рудовоз.

– А как вы туда попали? – вроде бы и безразлично, а все равно как-то едко спросил Иванов.

– По путевке, – выхлестнулось раздражение. Неужели ему не доверяли? Неужели Бурыга или Молчи-Молчи уже шуранули по старой традиции в верха неприглядную характеристику на того, кто вроде бы должен совершить проступок? Неужели на нем – крест? Но времена-то другие! Другие!

– Не обижайтесь, – смутился Иванов. Наверное, он понял, что мог ощущать в душе от такого вопроса офицер. – Дезертиром вас никто не считает. Как вам сказать?.. – Оглянулся на дверь, у которой могли быть "уши". Дезертиры так, как вы, не поступают...

– Хоть на этом спасибо, – процедил сквозь зубы Майгатов. – Когда вы научитесь людям верить?

Иванов подавленно промолчал. Кажется, слышно было, как тикают часы на его руке.

– Так что – место?

– Нет, точно не покажу. Ночь, течение относило. Смотрите по карте, у штурмана. Там все притопленные суда условными знаками обозначены. – И отвернулся к синему-синему, противно яркому окну.

Иванов пальцами в прощальном жесте подержался за его запястье, с грохотом отодвинул стул к звякнувшей от соприкосновения с ним "системе", тихо прошел к двери и перед самым-самым скрипом устало попросил:

– Извини...

2

Молчи-Молчи ощущал себя именинником. Впрочем, день рождения у него приходился на скучный и мерзопакостный февраль, а пьянящее чувство счастья кружило голову от того, что не было сейчас на всем корабле человека важнее его. Да и как могло быть иначе, если именно из самой Москвы, через столько стран и километров, через огромное пустое пространство над городами, лесами, горами, морями, пустынями летел целый эфэсковский капитан. Только для этого дня Молчи-Молчи одел черные офицерские брюки и белую рубашку с коротким рукавом и такими же искристо-белыми, хрустящими капитан-лейтенантскими погонами, и никто не мог его упрекнуть в нарушении установленной на этой широте формы одежды, тем более, что он вообще никому не подчинялся на борту, а существовал как бы сам по себе. И когда обшарпанный катерок принес на своей закопченной палубе из порта, к которому они по команде пришли еще ночью, невысокого человека в такой же, как у него, белой рубашке, он первым подал ему руку и помог подняться на палубу "Альбатроса", хотя это стоило ему с полминуты плотного контакта с пыльными, так и трущимися по белому полотну парадной рубашки ярко-оранжевыми спасательными жилетами матросов швартовой команды.

Иванов безошибочно, еще по изученным в Москве личным делам, словно перелистывая их желтые страницы и натыкаясь взглядом на воткнутые в приклееные к обложкам конверты серые, девять на двенадцать, дубово снятые портреты "фас" в парадной форме, выделил среди встречающих толстого, бальзаковского вида комбрига, маленького улыбчивого Анфимова, седого болезненно-бледного Клепинина и, конечно же, похожего на засушенную воблу корабельного особиста Сюськова. Лейтенанты и матросы шли фоном, но фоном внушительным – синим и крепким – и оттого он, кивнув им всем, поздоровался с этим фоном одновременно, все-таки выщелкнув, выудив из длинного забора лиц белобрысую, бесхитростную физиономию штурмана.