Текст книги "След 'Альбатроса' (Танцы со змеями - 1)"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Дай команду, чтоб ее "повели" от выхода, – попросил, вернувшись, майора.

На дверях павильона стояли люди МВД, и приказать им напрямую Иванов не мог.

– Сдалась она тебе! Мало, что ли, шлюх к нему за неделю заворачивало? – раздраженно пыхнул дымом майор.

– Сдалась, – твердо, с усилием ответил Иванов. – Она – первая, кому он дал телефон... И пока – единственная...

– Ну и что?

– А то, что он – "голубой", – раздраженно сказал Иванов то, что не советовал пока разглашать шеф и что вряд ли могли знать люди МВД.

Сигарета выпала изо рта майора на пол. Он повращал красными от бессонницы глазами, схватил радиотелефон и запустил в него скороговорку:

– Я – первый. Второму, третьему, четвертому. Блондинка, рост – выше среднего. В светло-бежевом мини. Туфли...

– Бежевые, – подсказал Иванов.

– Бежевые. Взять на слежение.

4

Форштевень "Альбатроса" резал синее полотно с легким прерывистым шуршанием. "Кто ж его Красным назвал? – обвел взглядом безмятежный горизонт Майгатов. – Наверно, опять напутали как с Тихим океаном. Ничего себе Тихий!"

– Майгатов! – голос Анфимова. – Как шлюпка?

– Готовим к спуску, товарищ командир. – Шагнул с правого крыла мостика в ходовую рубку.

От густого замеса духоты здесь не спасали даже открытые двери. Потрескивал эфирными шумами динамик, холодно гудел ящик радиолокационной станции, что-то из газмановских строевых песен типа – "Ты – морячка, я моряк" гундел под нос матрос-рулевой с годковским, нависающим козырьком чубом. Командирское кресло в левом дальнем углу продавливал необъятной фигурой Бурыга. Анфимов на манер подводника из приключенческого фильма, что вглядывается в перископ, прижимал лоб к черному, обтянутому засаленым дерматином ободу бинокуляра и медленно поводил влево-вправо его стальными ручками-рогами, словно от скорости этих движений зависело насколько быстро они найдут терпящий бедствие корабль.

Ходовая рубка всегда успокаивающе действовала на Майгатова. То ли желтым колером переборок и аппаратуры, то ли спокойной сосредоточенностью тех, кто нес здесь вахту, то ли значимостью всего того, что здесь происходило.

Из ходовой рубки вниз – шесть ступеней. За ними – главный командный пункт или, как написано на медной табличке, намертво прикрученной к двери, – ГКП. Здесь меньше приборов, меньше шума, но здесь чуть ли не самое важное – карта прокладки. Плотная простыня бумаги, по которой змеится карандашный рисунок пройденного пути.

– Сколько еще? – шепотом заставил штурмана отодвинуться к переборке, чтобы стала видна карта.

– Миль семь, – таким же шепотом ответил штурман и потер сине-бурый бугорок на лбу. – Скоро покажутся.

– Ты это... извини, – положил ладонь на лакированно блестящий лейтенантский погон.

– Да ну, товарищ старший ле... Да ну, Юра, – замигал пушистыми девичьими ресницами штурман.

– Сгоряча, в общем...

– Рифы – вот, – невпопад прошептал штурман.

– Что?

– Вы смотрели по индикатору? Цель ведь тоже ход имеет. Под углом к берегу. А там дальше – рифы. Я сказал командиру, а он...

Взгляд Майгатова мысленно продлил по карте карандашный рисунок прокладки с узелками невязок* и наткнулся на россыпи белых клякс с рваными краями и синими точками внутри – условными знаками рифов.

Со стоном наверху, в ходовой, хрустнуло кресло под Бурыгой. Щелкнул тумблер.

– Ну что нового, человек-ухо? – одним долгим зевком спросил он.

– На связь не выходит, товарищ капитан второго ранга, – проскребся в соты динамика ребяческий голосок.

– А ну еще раз повтори, чего он там брякнул после "SOS"а?

– Се-сейчас... Вот, у меня записано:"Кто близко, спасите. Эти гады ная..." Все. А дальше было какое-то шуршание, электрический разряд или что-то типа этого и тишина.

– Ная? Чего это, Анфимов? Наяривают, что ли? Или матом хотел запустить?

– Справа двадцать – цель! – взвизгнул худенький вахтенный –*Невязка – расхождение между счислимым и истинным местом корабля. офицер-торпедист, который до этого лишь вжимался в переборку с таким видом, словно хотел с ней слиться.

Майгатов вздрогнул от крика, потому что не видел из-за небольшого выступа вахтенного офицера, а невидимая опасность всегда пугает сильнее видимой. Боясь, что штурман заметит его испуг, продлил резкий поворот корпуса влево и, поскольку в этом направлении был только индикатор целей, тут же нагнулся к нему. Вахтенный радиометрист-матросик, курносый, рыжеватый хлопец украинского призыва, отпрянул от зеленовато-желтого экрана, вежливо открывая обзор Майгатову, и ткнул в стекло прокуренным бурым ногтем:"Ось туточки!"

Желтый луч из центра экрана, так похожий на нитку, которую макнули в краску и теперь тащили по серому диску, оставляя за собой потеки, отбил точку в правом верхнем секторе. Она пожила пару секунд в полумраке экрана и потускнела, стерлась сразу после того, как выскользнула из тридцатиградусного сектора антенны.

– О-о, уже мачту видно! – прогудел наверху, в рубке, Бурыга. – Тоже мне железяка – меньше нашей!

Анфимов почти одновременно с этой тирадой подсказал рулевому более точный курс, и Майгатов уже решил подняться из ГКП в ходовую рубку, но что-то удержало его у экрана. Он не знал что, но в том, что отпечаталось в его безразличном, пока он слушал Бурыгу, почти не видящем взгляде было что-то необычное. Пока еще оно жило как нечто кажущееся, в чем можно было сомневаться сильнее, чем верить ему, Майгатов ждал новой отбивки цели, и, чем ближе добегал луч до нужного сектора, тем все меньше и меньше оставался в мозгу оттенок этой странности. Луч протянул мазок, выпустил из-под себя желтую точку, и ощущение, казалось, совсем истаявшее, вдруг пыхнуло во всю силу, ударило кровью в голову.

– Побачтэ – циль роздвоюеться, – с мягким полтавским выговором прошептал радиометрист.

Да, вместо одной желтой капли отсветки от цели на экране было две. С еле заметным разрывом между ними. Это походило на то, как делится под микроскопом размножающаяся клетка живого организма.

Луч описал круг и вновь воткнул в экран желтыми шляпками ржавых гвоздей все те же две засечки. Только теперь расстояние между ними увеличивалось.

Анфимов хмуро прослушал доклад радиометриста и скупо процедил сквозь зубы:

– Подойдем – разберемся. А вы, Майгатов, проверьте готовность шлюпки и высадочной команды. Ну и по имуществу: огнетушители, респираторы. Хоть убей, не пойму: дыма нет, огня нет – и полное радиомолчание. Еще к тому же ход пять-шесть узлов...

Когда до судна осталось с кабельтов*, "Альбатрос" лег на параллельный курс. Это было тем легче, что упрямый незнакомец шел почти по линейке. Подрабатывая рулями, сблизились до тридцати-сорока метров.

Небольшой, чуть длиннее "Альбатроса", сухогруз с непонятной надписью на борту – "Ирша", с вяло трепещущим на мачте российским флагом безмолвным серым айсбергом шел параллельным курсом. Дали семафор – тишина. Выстрелили из "калашникова" в воздух – такое же безмолвие в ответ.

– Ну и как ты их, Анфимов, будешь на шлюпке догонять? – обернулся занявший полкрыла ходового мостика Бурыга к сбившейся на другом краю этого же мостика синей толпе офицеров. – Может, бросить на фик этот "летучий голландец"?

– А вдруг там люди? – кивнул на сухогруз Майгатов. – Кто-то же дал "SOS".

– А теперь зашхерился** от нас, да? Ты мне мозги не засирай.

– Кораллы, – зачем-то встрял штурман.

– Ну что, Анфимов, какие мысли? Валим отсюда на фик или, на твой выпуклый военно-морской глаз, из этого дерьма можно выбраться?

– Кораллы, – заученно повторил штурман.

– Чего ты бормочешь?

– Кораллы... То есть скоро коралловые рифы. Мы и так уже в опасной зоне.

– И без тебя знаю.

– Разрешите, – шагнул из толпы Майгатов и сразу стал как-то выше ростом, мощнее. – Если поставить кранцы*** по правому борту и подойти вплотную, то можно перепрыгнуть на судно. Примерно со шкафута.

– А если мазанешь – и между бортов? Я тебя, что ли, отскребать буду и мамочке в цинковой посылке отправлять?

– Такие случаи уже были. Плохо заканчивались. – *Кабельтов морская единица длины, равная 185,2 м ( 0,1 морской мили). **Зашхерился ( морск. жарг.) – спрятался ( от слова "шхера" – укромная бухта). ***Кранец приспособление, вывешиваемое вдоль борта корабля (судна) и предназначенное для смягчения ударов его о причал или борт другого корабля ( судна).

Все обернулись на тихий, болезненный голос. В дверях ходовой рубки тенью стоял Молчи-Молчи и смотрел на Майгатова с холодным безразличием.

– Беру ответственность на себя, – вдруг огрубил голос чуть ли не до бурыгинских интонаций Анфимов, ощутив в глубине души, что это не он решился на подобную фразу, а раздражение на Молчи-Молчи заставило его сделать это и сразу же вслед за фразой толкнуло назад, в ходовую рубку.

– Ну давай, – непривычно тихо пробурчал Бурыга. – Но если что, ты командир...

Майгатов в своей каюте сменил тропическую куртку и шорты на синюю рубаху с длинными рукавами и синие брюки. Не для красоты и не для того, чтоб не обгорела кожа на солнце, а, скорее, оттого, что за месяц похода в этом жарко-влажном пекле вокруг Аравии моряки поняли, что чем больше закрыто тело, тем меньше солнце выпаривает пот и тем легче переносить пытку жарой. По-пиратски повязал голову белым платком. Без всякого удовольствия посмотрел на прижавшийся к рваному клочку тени термометр – плюс сорок два. А, может, и сорок три. Смотря с высоты какого роста посмотреть. С майгатовских ста восьмидесяти двух сантиметров больше виделось сорок два. Что было, конечно же, лучше, чем сорок три. Но хуже привычных двадцати пяти-тридцати в его родном Новочеркасске в это время года.

Оглянулся на зеркало. Белизна платка еще сильнее подчеркивала смуглость кожи. В больших карих глазах, словно под кальку скопированных с отца, стыла бесконечность задонских степей, голос далекой, растворенной в веках то ли буртасской, то ли хазарской, то ли праболгарской, то ли еще какой тюркской крови. А выбившийся из-под платка каштановый чуб напоминал о матери, тихой липецкой крестьянке, волей военной судьбы оказавшейся на юге России, где и встретила она чернобрового красавца-дончака. Что еще от матери? Ах да – губы. Красивые, четко очерченные, с пухлинкой губы. Сколько раз после боев на ринге запекались, набухали чуть ли не с крупную абрикосину, а все равно восстанавливались, наливались юношеской спелостью. Мама-мама, далеко ты, ох, далеко! И нет уже отца, погибшего в автокатастрофе на своем старом, видавшем виды орсовском "газоне". И не у кого спросить, что это так жжет, гнетет душу, куда зовет сердце. Плохо, все кругом плохо. Флот гниет, как запущеная рана. Да и страна гниет. Стра-на! Нет уже той страны, которой присягал. Осколки одни. Словно врезал по стеклу стальной кулачище, и разлетелось оно вдребезги. И уж можно успокоиться этой ручище, отдохнуть, ан нет – раздирает еще не до конца отколотые осколки, скоблит ногтем по остаткам старого стекла. Уже и училище в Стрелецкой, где пять лет жизни оставлены, вроде и не училище, а институт, к тому же украинский.

– Та-ащ старший лейтенант, – вкрадчиво прошептал в щель приоткрытой двери запыхавшийся матрос. – Командир на шкафут вызывают...

– А как кранцы?

– Повесили уже. Двойную норму.

На шкафуте, прямо у выхода из коридора, Майгатова остановил Анфимов.

– Юра, если хоть немного того...

– Все нормально, товарищ командир. Дальше меня в училище никто в длину не прыгал: под семь метров – разрядный результат. – Возбужденно потер ладонь о ладонь. – Если б не сплошной борт от надстройки, то лучше бы поближе к носу прыгать. А с носа уже высоковато.

– Если б знать, где упасть...

– Соломки, в смысле? Там соломкой не пахнет. Сплошное железо.

Рулевой медленно подрабатывал вправо, и борт "летучего голландца" с облупившейся у фальшборта серой краской, с выгибом от какого-то старого, скорее всего, навала на причал, с мертвенно поскрипывающими стрелами грузовых кранов, со слепыми окнами ходовой рубки подплывал все ближе и ближе. "Да-дах!" – впечатался борт "Альбатроса" в шкафут сухогруза. Кранцы – а ими служили покрышки от "ЗИЛов" – сплющились в блины, но не дали стальным бокам кораблей потереться друг о друга. "Альбатрос" со всхлипом разжимаемых покрышек отошел на пару метров от борта сухогруза и чуть сбросил скорость, чтоб поровняться с беглецом.

Когда синяя пропасть сузилась до полуметра и вот-вот должны были чавкнуть сплющиваемые покрышки, Майгатов сандалией подвинул по палубе от себя отстегнутую насолидоленую цепочку лееров*, выдохнул воздух из легких и одним толчком бросил напрягшееся тело на борт сухогруза. И, уже отрываясь, вдруг ощутил, что отталкивание смазалось как-то странно отплывшей назад палубой. Руки схватили сначала воздух и только потом отчаянно вцепились в загнутый край борта.

– Майга!.. – обрывком крика ударило в спину.

Он, насколько позволяла поза висящего на кончиках пальцев скалолаза, повернул до боли в шее голову и углом глаза, через противную мешающую мутнинку разглядел, что отплывший назад борт "Альбатроса" двинулся к нему. "Ноги!" – сразу кольнуло в мозгу предчувствие. Секунда – и ноги попадут в тиски между бортами.

– А-ах! А-ах! – поочередно вскидывая руки с намокшими, непослушными ладонями, он перехватил наконец борт за срез выступа и, как в училище на гимнастической перекладине, рывком попытался сделать "выход силой", одновременно бросив на борт правую ногу. – *Леер – туго натянутый стальной трос, цепочка или металлический прут, служащий для ограждения борта.

"Зацепился", – радостно клекнуло в голове, и тут же наехавший борт "Альбатроса" так тряхнул сухогруз, что Майгатову пришлось до черноты в глазах впиться в срез борта локтем правой руки и соскальзывающей, никак не желающей зацепиться сандалией.

– Спокойно, спокойно, – не своим голосом прохрипел сзади Анфимов, и неясно было, кого он успокаивал: сгрудившихся у лееров моряков, разинувшего рот Бурыгу, себя или висящего, словно альпинист над пропастью, Майгатова.

Сандалия, наконец, слетела, освобожденная ступня пяткой зацепилась за срез. Майгатов помог ей локтем и, уже не думая о том, что падать придется все-таки не на мяконькую подстилочку, перевалился через борт сухогруза.

– Ур-ра-а-а! – вскинулся "Альбатрос" с ревом, которого хватило бы стадиону, наконец дождавшемуся гола в ворота сильного противника.

Нога поискала отлетевшую сандалию, пальцами подвинула толстую войлочную подкладку в нем (если не подкладывать, обожжешь ступню даже через кожаную подошву), и только потом, когда крик стал затухать, Майгатов поднялся и махнул призывно рукой:"Давай швартов!.."

Скрепленный швартовом участок дал возможность перепрыгнуть на сухогруз седому, чуть ли не старше Бурыги по годам командиру электро-механической боевой части капитан-лейтенанту Клепинину, еще трем морякам, одним из которых оказался маленький сигнальщик, первым обнаруживший змею, и тут же сезон прыжков прервал нервный крик с мостика:

– Товарищ командир, рифовое поле! Разобьемся!

Анфимов хмуро обернулся, из-под козырька, сделаного ладонью, вобрал в себя взглядом безликую на фоне раскаленного солнца голову штурмана и в этой горящей, объятой пламенем голове почувствовал какое-то плохое предзнаменование.

– Вах-цер!

– Я-а! – выбросило окриком Анфимова на крыло мостика тонко карандашного, по-девичьи узкоплечего вахтенного офицера, и его голову тоже ожег, обезличил диск солнца.

– Лево руля! – и уже боцманам: – Рубите чалки! Майгатов, останови судно и это... выясни, что к чему... Что-о?.. Да, все проверь. И груз тоже... Штурман, ты где?.. А-а, слушай, дай вахтенному безопасный курс. Я уже бегу наверх!..

5

Худая грязная чайка, больше похожая на ворону, чем на чайку, села на круглую антеннку над рулевой рубкой, собрала уставшие крылья, о чем-то подумала, опустив такую же грязную унылую голову, и горьким, нутряным криком словно позвала к себе Майгатова.

– Мех, а, мех, – обернулся тот к Клепинину, седому, наверное, самому старому на флоте и, скорее всего, самому опытному по мехчасти капитан-лейтенанту. – Посмотри машинное. Надо движки вырубить, – остальным лишь махнул головой на мрачную, похожую на грустную птицу над мраморным надгробием, чайку.

Ходовой мостик встретил кладбищенским молчанием. Лишь раскрытый вахтенный журнал и еще свежий окурок на рулевой колонке подсказывали, что люди только-только вышли отсюда и – еще секунда – ввалятся снова, грохнув смехом розыгрыша, с белозубыми улыбками на бородатых, пятнистых от солнечных ожогов лицах.

– Что? – вздрогнул Майгатов от хлопка.

– Это книга... справочник штурмана упал, тащ стащ лит-нант, – успокоил все тот же махонький сигнальщик.

– Справочник, говоришь? – поднял Майгатов с палубы книгу. – Штурмана точно, – прочел на грязной, засаленной обложке. – Значит, был же штурман...

Пальцы сами собой открыли первую страницу вахтенного журнала.

– Транспорт "Ирша". Порт приписки – Калининград. Собственность ТОО "Амианта". Ген. директор – А.Круминьш. Капитан – Л. Пестовский," – прочел вслух и тут же вернулся к странице, на которой был открыт журнал. Последняя запись – за полдень. Координаты. Запасы топлива, воды. Обычная муть. Никаких событий не зафиксировано. Только маленькая пропалинка от сигаретного пепла в нижнем углу страницы. Маленькая и рваненькая, словно шрам на выбритой щеке.

Выглянул в дверь. "Альбатрос", описывая циркуляцию, уходил мористее. Горизонт был чист. Или вон там что-то белеет? Чей-то борт? Может, и вправду какое-то суденышко, а, может, показалось. Слепит так, будто в зрачки иглы вставляют.

– Вот что, Абунин, – вспомнив, наконец, фамилию матросика, обернулся к нему от двери. – Стань к рулю и бери курс за "Альбатросом". Еще неизвестно, что с движками. Тебе, – кивнул первому из оставшихся матросов, вялому, вот-вот готовому упасть и заснуть моряку, – осмотреть грузовой трюм. А тебе, – второй моряк уже без кивка подобрался весь, выпятил грудь, озорно блеснул близко посаженными хитрыми глазами, – шлюпки, потом – бак, в общем всю верхнюю палубу, – и уже только для Абунина: – Я – вниз, каюты осмотрю...

Кают-компания встретила вековой, лоснящейся от жира грязью. То ли экономило это ТОО "Амианта" на всем подряд, то ли бизнесуха шла у них не ахти как, но только столы, стулья, буфет, жалкая, криво висящая на переборке засиженная мухами картина, радиола столетней давности были такими обшарпанными, такими запущенными, словно здесь размещался склад хламья, а не место, где питались, да к тому же не раз в сутки. На камбузе, в исцарапанном алюминиевом лагуне, спекшимся комком пластилина пристыли к дну макароны. Открытая банка тушенки, вычищенная и вылизанная изнутри до зеркального блеска, дополняла убогий бедняцкий пейзаж.

Остальные каюты, в том числе и командирская, были пусты. Вещи, одежда, книги, казалось, еще хранили тепло рук своих хозяев. Но почему-то, по очереди покидая каюты одну за другой, он ощущал, как поднимается в душе, усиливается чувство, что вот сейчас, вот если не за этой, то за той дверью он наконец встретит человека. И чем меньше оставалось дверей, тем ярче становилось это чувство.

Именно оно заставило так резко рвануть погнутую металлическую дверь в радиорубку. Нет, пусто. Майгатов уже хотел выйти, но взгляд скользнул с потрескивающей, работающей аппаратуры на палубу и остановил движения офицера. На мокром и без того лбу крупными ягодами выступил пот.

– Вот-ты-ы, – склонился Майгатов над бурой, с хорошую тарелку размером лужицу. – Кровь. Свежая.

Где-то внизу, под палубой, недовольно вздрогнул, затих движок. Треск, катающийся горохом по динамикам радиостанции, стал еще громче. Майгатов вспомнил о механике и, медленно отступая и старясь ничего не задеть, словно вот-вот должны были прибыть судмедэксперты, вышел из каюты. И пулей – в машинное.

– Сидорыч! – под буханье ног по трапу заставил обернуться седого, белого-белого лицом, которое так мало видит солнечный свет, Клепинина. Иди сюда! Там в этой... радиорубке...

Грубый толчок в спину швырнул его с середины трапа вниз, и Майгатов со всего размаха, еле успев выставить вперед руки, упал на стальные листы пайол*. Руки смягчили удар, но лбу все равно досталось: правая, уже дважды сшитая до этого бровь заныла на одной протяжной ноте. "Почти нокаут," оценил тошнотно пустую и одновременно такую отяжелевшую голову. Приподнялся на саднящем локте, чтобы разглядеть бандюгу-толкача, но вместо этого увидел у дизеля неподвижную, ставшую какой-то по-детски маленькой фигуру Клепинина.

– Си-идорыч, – позвал тихо, словно боясь разбудить.

Тишина. Только за переборкой что-то потрескивает сухим хворостом. – *Пайол – металлический или деревянный съемный настил в виде щитов в трюме для предохранения конструкций дна от повреждений в случае падения груза.

Встал – и не поверил своей очугуневшей голове. И, только сделав робкий шаг вперед, понял, что голова ни при чем – не в вестибулярке дело, а в том, что действительно палуба накренилась.

– Сидорыч, – склонился над безвольно повисшей седой головой. На душе стало так тяжко, словно это он убил старого меха. И чуть не закричал от радости, услышав почти беззвучный, из ноздрей вытекший стон...

6

– У тебя в школе по литературе сколько было?

Белесым ресницам Иванова вопрос не понравился больше всего. Они отпорхали несколько томительных секунд, и только после этого раздался тихий, недоумевающий голос:

– Четыре... Кажется, четыре.

– То-то я вижу, что не пять. Тогда бы "Маскарад" Лермонтова лучше знал, – навечно простуженным горлом прохрипел генерал.

Сам он ни в школе обычной, ни в высшей школе КГБ, ни на прочих курсах, где учился, отличием не блистал, к должности своей шел не по "волосатым рукам", а по не самым сладким местам типа Афганистана или Эфиопии с их почти вечными войнами, но поизображать из себя интеллектуала и эрудита любил.

– Неужели сразу не ясно было, что на ней – парик?

Начальнику легко быть умным перед подчиненным, подумал Иванов и, понимая, что лучше уж усилить свою глупость, чтобы хоть этим потешить душу "шефа", проговорил:

– Виноват. Не додумали. Она и с выходом в соседний павильон нас "срезала".

Этот аргумент генерал припас для следующей укоризны и, потеряв его, ощутил себя альпинистом, пытающимся ухватиться за опору и не находящим ее.

Читать мысли Иванов не мог, но в паузе, прорежаемой астматическими хрипами генерала, таилось спасение, и он пошел в атаку:

– Да. Я виноват. Можно было предположить, что на голове – парик. Но больно уж он казался натурален... А потом, товарищ генерал, стояли бы на выходах наши люди, они бы по платью "сработали". А эмвэдэшники... одна молодежь... они только по цвету волос искали. Все-таки блондинок на земном шаре меньше, чем брюнеток. И только когда я сам с ними переговорил, то "второй"... это основной вход, где больше всего людей, понял, что была дама в таком платье. Я – туда, выбежал на площадь, но...

– А телефон... Ты говорил, она записала его телефон...

– Нет, не звонила.

– Поня-я-ятно. А что, ты говорил, на этой... визитке?

– Ах да! – энергично открыл Иванов папку, отщелкнул металлический держатель и протянул прямоугольник гостиничной визитки. – Она оставила на бумаге латинскую букву "N".

Генерал удивленно посмотрел на бумажку.

– Пальчиков, к сожалению, нет, – понял его замешательство Иванов. Поэтому без пакетика.

– Пароль? – внимательно изучил сквозь лупу коряво нарисованные три черточки, которые не сразу-то и складывались в букву "N". Скорее, что-то среднее между римской четверкой и зачеркнутой "птичкой". – Или сообщение?

– Я думаю, – помолчал Иванов, подчеркивая паузой то, что он действительно долго обдумывал свое объяснение ситуации, – что именно она должна была забрать эти доллары. Каким образом, не хочу гадать. Ключевым было слово "сэр". Паоло резко изменился именно после него. Но за несколько секунд что-то произошло. То ли она дрогнула, то ли Паоло подал какой-то знак, я не знаю. Только именно после этого она оставила букву "N". Я думаю, что "N" – это "нет". Почти на всех языках оно начинается на "н": ноу, найн, но, няма, ну и так далее.

– И им не жалко терять эти деньги? – хитро сощурился генерал, уже знающий ответ на свой вопрос.

– Люди важнее денег. Паоло – пешка. А засвечивать китов они не решились.

Генерал вернул визитку.

– Подведем предварительные итоги. Что мы о них знаем? – и приготовился загинать толстые, с вечными гимнастическими мозолями пальцы.

– Что они работают в контакте с итальянцами.

– Раз.

– Что одна нить может пойти от Паоло.

– Два. Если только Паоло уцелеет.

– Возможно, – представил некрасивое, обреченно-грустное лицо Паоло и вдруг увидел страшную печать предчувствия в этой грусти. – Есть девушка. Анна.

– Три. Но, во-первых, ее могут звать вовсе не Анной, а, во-вторых, даже если бы при знакомстве с итальянцем она оказалась кристально честна, то тебе бы жизни не хватило, чтоб допросить по Москве всех Анн в возрасте от девятнадцати до...

– ...двадцати пяти максимум, – досказал Иванов.

– И что остается?

– Только догадки...

– Да. Только догадки, что если уж Паоло привез к нам три "лимона", то не для эксперимента с таможенными службами, не для проверки их на вшивость, а для передачи большим, ох, большим людям. Применяя жаргон нашего времени, я бы назвал их Крутыми.

– Крутыми? – удивился образности генерала Иванов.

– А что? Хорошая кличка. Пусть так и идут под ней.

– Но ведь Паоло... Все-таки он же – есть. Может, через него?

Генералу не понравилось это упрямство. Он служил слишком долго, чтобы не понимать того, что все очевидное в их деле наиболее обманчиво.

– Утром я был у шефа. На самом высоком уровне принято решение, что деньги уйдут со станком. Итальянцы изымут их сами. После этого Паоло... В общем, давай работать с песком, а не с миражом.

– Но тогда... тогда у нас ничего нет. Кроме факта несостоявшейся передачи денег. Преступление явно есть, мафия есть, а виновных нет.

– Ничего. Будем ждать, – удовлетворенно откинулся генерал на спинку кресла и расслабленно растекся по ней, помягчел. – Что-нибудь появится.

7

– Ну что, Магеллан хренов, посадил "коробку" на мель?

– Он-то при чем, товарищ капитан второго ранга? – защитил Майгатова грустный-прегрустный Анфимов. – Хоть влево, хоть вправо крути – кругом одни рифы. Теперь тащи эту гирю до Суэца.

– Приказ начальника – закон для подчиненного, – потряс свежей мыслью Бурыга.

– Билеты накрылись, путевка, – тихо напомнил себе Анфимов.

– А дуру-то здоровенную нам с мели снимать. Буксир бы сюда...

– М-да, опять дома скандал...

– Чего у них в трюмах-то, Майгатов?

– Рис, товарищ капитан второго ранга. В мешках. Несколько мешков вспорото.

– Себе, что ли, на халяву кашу варили. Без халявы жизнь – отрава.

– Да вроде нет. На обед у них макароны были. Си-идорыч, – не удержался при виде медленно вошедшего на ходовой, где происходил весь разговор, Клепинина все с такой же белой, но теперь не от седины, а от бинтов, головой, с левой рукой на перевязи. – Тебе ж лежать надо.

– Я лучше нашего коновала знаю, что надо, а что не надо. Мне уже сказали, что есть указание "сверху" о буксировке...

"Ирша" на первых два рывка буксирным тросом отреагировала безразлично. Как в той сказке, видно, ждала третьего раза. Сухогруз с хрустом разгрызаемого рафинада прополз раненым брюхом по коралловому ножу, завалился на правый борт и ванькой-встанькой закачался на фоне плавящегося о горизонт солнечного диска.

– Чтой-то крен великоват, – не понравилась "Ирша" Анфимову. – Ох не дотянем до Суэца. – Обернулся к матросу-связисту: – Дай канал... Что там у тебя? – спросил вроде бы у того же матроса, хотя вопрос в прижатый к губам микрофон был адресован лейтенанту-торпедисту, только сменившемуся с вахты и теперь посаженному на борт "летучего голландца" балластом, ибо на буксируемом судне делать особо ничего не надо было.

"Крен, товарищ командир, на пра..." – "Сам вижу. Что – пробоина?" "Воина?" – "Да не воина, а пробоина." – "А-а, сейчас. Абунин, ну что там? Сколько?.. Метров пять длиной, товарищ командир." – "Что ты матросу такое дело доверяешь! Сам проверь!" – "Есть!" – "Погоди. А ширина какая и это... место расположения?" – "Счас... Ага: вот, говорит, разная – где узко, а где и широко... В общем, два на пять.А где?.. Ага: больше по ближнему трюму, но немного и в другой заходит. Мешки, говорит,понизу уже в воде." – "Ладно. Иди сам еще раз проверь."

– Нет, не дотянем, – хмуро отдал микрофон связисту. – Разрешите запрос дать, чтоб это... – На миг задумался, глядя на мрачную, с впившимися друг в друга губами и собравшимися на подглазьях морщинками физиономию Бурыги. Ну хоть в Ходейду.

– С вами, мля, под трибунал попадешь, а не в Ходейду. Сплошной бардак... Ладно, запрашивай от моего имени...

Гирлянда сухих слов, преобразившись в невидимую радиоволну, скользнула к Севастополю, оттуда – к Москве, где вдруг стала ленивой-ленивой и долго с черепашьей скоростью переползала по телефонным кабелям от здания главного штаба флота на Красных воротах до МИДа на Смоленке, а уж в циклопической башне МИДа из кабинета в кабинет, из кабинета в кабинет, потом – в посольство Йемена во Втором Неопалимовском переулке, откуда почти вернулась на корабль – сколько до той Ходейды-то, а уж потом, медленно описав обратный круг, все-таки ожила в динамиках связи:"Можно".

Пока бродили по миру слова, "Альбатрос" упрямо шел сквозь густую смоляную ночь на север, к Суэцу, а с "Ирши" все бубнил и бубнил перепуганный лейтенант: не тянут помпы, не тянут. Мешки за борт? Так это ж чья-то собственность, будущий капитал.

На рассвете, когда рывком, будто освещение в зале, погасли звезды, Анфимов поднял от штурманской карты налитые кровью, забывшие о сне глаза и прохрипел:"Я снимаю людей с "Ирши". Бурыга с мятым от сна лицом безразлично прожевал:

– Ну и хрен с ней, с этой "железякой". Руби конец. Пусть тот чайник, что у них хозяином, с этой лоханкой разбирается. Она теперь не государственная. И это... – показал на вахтенный журнал. – Координаты зафиксируйте. На всякий случай...

8

Двадцать сорок три. Кают-компания. Вечерний чай.

В гнетущей тишине не звякают даже ложки. Крупно нарезанные проспиртованые батоны, такие же мягкие, как и два месяца назад, когда их испекли где-то на берегу, лежат почти нетронутыми. Белое масло медленно подтаивает в блюдечке по краям, словно айсберг, вплывающий в теплые воды. Беззвучно поет на мутном черно-белом, а, точнее, серо-сером экране почти музейного "Рекорда" арабский певец в чалме, со странным, криво загнутым кинжалом за поясом. Между сидящими словно поставили по переборке. Вроде рядом, а поворачиваться не хочется.

– Похороны у нас, что ли? – вздрогнули все от баса Бурыги. – Ну потопили железяку. Ну и фиг с ней! Это б раньше за соцсобственность всех попереснимали с должностей, а теперь...