Текст книги "Территория вторжения"

Автор книги: Игорь Хохлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Что?

– Не веришь, сам убедись. У тебя телефон с собой?

Роясь в карманах, он усмехнулся.

– У тебя, Никита, тоже с кгышей сегодня не все в погядке, ты знаешь?

Я пожал плечами, наблюдая за его суетливыми поисками и включениями телефона. Наконец он включил фронтальную камеру и посмотрел на себя, как в зеркало. Долго смотрел, несколько секунд, наверное, то отдаляя, то приближая телефон к лицу. Я затаил дыхание. Не заметно, чтобы он сильно удивился.

Он посмотрел на меня поверх телефона.

– Это что, Никита, такие шутки у тебя? Глупые, я тебе скажу.

– Так что ты увидел?

– Что, что… Глаза свои увидел, что же еще?

– И?

– И что? Что ты хочешь от меня услышать? Ногмальные они у меня, обычные! – и тыкает мне в лицо снимок со своего телефона. На селфи видно, что глаза белые. Я задаю естественный вопрос:

– И это по-твоему нормальные глаза?

Он сокрушенно вздыхает, оглядывается на дверь подъезда, обращается ко мне.

– Может мы уже пойдем отсюда? Я домой хочу.

– Пошли, – сказал я, и меня осенила новая догадка. Значит, измененные или зараженные сами не видят в себе изменений, не чувствуют заражения. Что это за болезнь такая? Голова кругом…

В это время Серый вышел на тротуар под моросящий дождь и оглядывался по сторонам. Лицо выражало тревогу и растерянность.

– Ты чего? – спросил я, подойдя к нему.

Он посмотрел на меня совершенно безумными и белыми глазами, прошептал:

– Я не знаю куда идти!

Вот так новости. Час от часу не легче.

Похоже, это заражение начинает проявляться побочными эффектами. Если у Петровича это необоснованная агрессия, то у Серого, наоборот, отупение и апатия.

Серый продолжал смотреть на меня испуганными глазами. Кажется, вот-вот заплачет, как ребенок. Было и смешно и страшно видеть это.

Я похлопал его по мокрому плечу.

– Пошли, я тебя провожу.

Он послушно кивнул, доверившись мне, и мы, не замечая моросящего дождя, не спеша пошли тихими дворами.

По дороге почти никто не попался. Пара пешеходов и несколько машин. Из-за дождя, глаза встречных увидеть не удалось – все прятались под зонтами или капюшонами. А в остальном вели себя, как обычно. Ничего не выдавало их принадлежности к звероидам или зомбакам – так я неосознанно разделил два типа зараженных. Звероиды и зомбаки.

Завернув за угол длинного дома, мы перешли аллею проспекта и на другой стороне вышли сразу к подъезду Серого. Я остановился.

Серый поднял глаза и, видимо узнав знакомые стены, расцвел в улыбке, только что в ладоши не захлопал от радости.

– Мой дом! – махнул он рукой. – Это мой дом! – И с радостным вскриком побежал к дверям.

Все, у парня кукушка съехала.

Совсем.

Я вытер с лица капли дождя, постоял минуту у дверей подъезда, пока Серый с радостными воплями вбегал на свой этаж.

И только одна страшная мысль крутилась в голове: ведь это только начало. Начало чего-то большого и страшного. И болезнь эта будет только усугубляться.

В кармане зазвонил телефон. Я вздрогнул, достал трубку. На экране надпись «Маринка».

– Ты где пропадаешь? – набросилась она.

– Нигде, у Петровича были, – ответил я и двинулся не спеша к дому. – Ну ты же знаешь у нас ритуал: каждый раз после получки мы собираемся у кого-нибудь дома и…

– Да знаю я! – перебила она. – Чего ты мне рассказываешь! Сейчас-то ты где?

– Я проводил до дома Серого и теперь сам иду домой.

– А что Серый до того нажрался, что до дома дойти не мог?

– Ну, что-то в этом роде, – ответил я, считая, что подробности ей знать не обязательно. – Он себя плохо почувствовал.

– Слушай, Ники-пупсик, хватит надо мной постоянно прикалываться!

– А я и не прикалыва…

– В общем хорош болтать! У меня батарейка садится. Я тебе, как обычно, звоню напомнить, что мы сегодня обещали со Светкой встретиться на дискотеке в парке, а потом идти в ночной клуб. Ты, как обычно, забыл?

– Да, вроде того, – лениво ответил я. Сейчас я меньше всего хочу видеть и Маринку и ее подружек.

– Вроде того? Ты что издеваешься? У нее же день рождения!

– Ну и что.

– Как ну и что? Мы должны поздравить ее.

– Почему «мы»? Она же твоя лучшая подруга, а не моя. Вот и поздравляй ее сама…

– Я что одна что ли должна быть? Я с тобой хочу! Что я одна буду делать?

– А я не хочу никуда идти! – огрызнулся я, а потом вспомнил. – И вообще-то она сегодня на дежурстве в больнице. С Глебом.

– Что? Как? У нее же выходной должен быть! Она…

Тут связь оборвалась. Наверное, батарейка сдохла, с облегчением подумал я, кинул телефон в карман.

Через минуту он опять противно заверещал.

Ну уж нет, хватит! Я не глядя выключил телефон. Пусть теперь звонит, сколько влезет.

У меня начала болеть голова. Я надеюсь, что это от проходящего похмелья, а не от той… непонятной заразы.

На всякий случай я потер глаза, проморгался. Нет, с ними вроде все нормально, хотя, как это определишь? И тут же достал телефон, включил камеру, навел на глаза, сделал снимок. Посмотрел и облегченно вздохнул – цвет глаз обычный. Потом усмехнулся – ведь Серый тоже никаких сам у себя изменений не увидел! Значит, и я у себя не увижу!

Черт!

Нет, это просто какой-то сюр.

Надо выпить, или я с катушек съеду. Тогда, может, и голова болеть перестанет.

Я свернул в ближайший киоск, постучал в окошко.

Из окна появилось опухшая злая небритая рожа.

– Чего надо?

По виду, он словно брат той тетки из больницы – черные злобные глаза, недовольство от одного обращения к нему, какое-то превосходство так и сквозит в этих людях. Ведь это я обратился к нему с просьбой – и не важно, бутылка пива или консультация о пациенте. Они будто бы берут власть надо тобой – дать-не дать, ответить-не ответить…

– Ты чего хотел-то? – снова задает вопрос рожа, свысока изучая меня. Вид, наверное, печальный: мокрый, жалкий, как бездомный попрошайка.

– Коньяка. Бутылку. – Говорю я.

Он ставит на прилавок армянский три звездочки.

Я показываю ему за спину.

– Нет, пять, вон ту.

Он что-то недовольно бормочет, меняет бутылку и издевательски добавляет:

– Оплата только наличными, терминал не работает!

Я сунул ему несколько купюр. Он порылся в коробочке, провозгласил:

– Мелочи на сдачу нет!

Я ухмыльнулся, взял бутылку и пошел. За спиной хлопнуло окошко.

От киоска до дома рукой подать, пару домой пройти.

Я заспешил поскорее с улицы, промок уже до нитки, да и желудок урчал от голода. Почти бегом покрыл расстояние до подъезда, ворвался внутрь, отряхивая куртку от сырости, вбежал на свой этаж. Открыл дверь ключом, тихо вошел в прихожую и прислушался. Похоже Маринки не было. Пошла к Светке в больницу? Возможно. Нашим легче. Ее я сейчас точно видеть не хотел.

Одна только мысль промелькнула: а у нее какой цвет глаз?

Сам себе усмехнулся: если судить по ее характеру, то точно черный. Все-таки она довольно злобная сучка, чего уж там. Но красивая. Это у нее тоже не отнять. Почему так редко бывает, что красота совпадает с характером, ведь в человеке, по словам классика, должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Да уж, должно. В идеале. А по факту…

В холодильнике я раздобыл кусок вчерашней пиццы, подогрел, нарезал лимон, взял стопку из шкафчика и со всем этим завалился в комнату. Расставил на столике, хлопнул первую и, не закусывая, включил телевизор: может там какие-то новости будут обо всем происходящем? Ведь не один я все это вижу?

В стране, да и во всем мире все было по-прежнему. Где-то война, где-то стройка, где-то коррупция. В общем, там, в глобальной реальности, все как обычно. Наш задрипанский городок никому не был известен. И никому не заметен. Хоть атомной бомбой его снеси – промелькнет скупая строка в общем потоке на ленте новостей. Один из тысячи городок затеряется в массе более глобальных и важных событий.

После опустошенной половины бутылки, стало немного легче, как-то воздушнее. Сидя в четырех стенах своей квартиры, все находящееся снаружи казалось другой реальностью, словно кино.

Под монотонное бормотание ведущих с экрана стало клонить в сон. Вот и прекрасно, подумал я. Самое то, расслабившись, спокойно отдохнуть.

Неожиданно громкая мелодия телефона, встряхнула меня, выводя из полудремы.

Если это Маринка – пошлю ее ко всем чертям, достала!

Я поднял телефон из-под столика (как он там оказался?), поднес экран к лицу: Ольга.

Вот уж неожиданно!

Я подобрался, сел прямо, прокашлялся в сторону, надеясь, она не поймет мое состояние.

– Да? – отвечаю я.

– Никита, привет! – слышу ее голос, всегда заставляющий меня волноваться.

– О, Оля, привет! Как ты? – спросил я, заметив, что голос у меня все-таки слишком радостный.

– Да ничего, помаленьку. А ты?

– Да тоже живем, знаешь, работаем, – я откашлялся. Меня всегда раздражают разговоры «ни о чем», кроме почему-то случаев, когда звонит Ольга. Ее голос всегда успокаивает меня, дает силы, а сердце заставляет биться сильнее. И даже не важно, о чем мы говорим. Просто слышать ее голос для меня как ностальгический бальзам на измученную душу. Особенно сегодня, как никогда я рад ее слышать.

Она спрашивает о родителях, о работе, о погоде. Я отвечаю штампами, коротко. Я хочу больше слышать ее голос, мелодичный, глубокий, а не свой. Просто слышать ее.

– Я тут хотела тебе сказать, вернее, спросить, – после небольшой паузы говорит Ольга, немного изменившимся голосом. Я понимаю, что, собственно, ради этого вопроса она и звонит.

– Вчера я услышала твой голос, – продолжает она, подбирая слова, – прямо в голове…

– Да? И что я там тебе нашептал? – стараясь иронично, но, как всегда неумело, вставил я.

– Ты меня предупреждал, – говорит Ольга, не обращая внимания на мои намеки, – очень настойчиво. И я послушалась тебя.

Я слышу ее волнение в голосе. Для нее это очень важно, хотя, о чем идет речь, я не понимаю.

– И что же было дальше? – спрашиваю.

– Ничего не было, – отвечает Ольга, – я пришла домой, хотя очень волновалась, но там тоже было все нормально.

Мы оба молчим, потом она спрашивает:

– А ты ничего не помнишь?

– Нет, – уверенно отвечаю, – а что?

– Ну, может, ты думал обо мне?

– 

Я часто… думаю о тебе, – сказал я прямо, чувствуя, как краснею от такого признания. – Вот сегодня все утро о тебе думал. Сам хотел звонить… а тут ты…

– 

Это было в обед, часов в двенадцать, – продолжила она. – Ты как будто предупреждал меня. Я почувствовала твой голос внутри. Ну как телепатия, что ли. Ты не помнишь, о чем думал?

– 

Нет, я не помню. Я проваливался за обедом…э-э, – я подбирал слова, – ну, будто заснул на ходу. Секунды на две всего, но ничего во сне не видел. Вроде. Нет, точно.

И снова подумал, слышит она мое волнение, как часто забилось сердце? Но тут же, вспоминая и осознавая свою вину перед ней, я не решился открыто выражать свои мысли.

– Может ты просто не помнишь? – допытывается она. – Знаешь, иногда проснешься от кошмара, а через минуту о чем он был, что тебя напугало – вспомнить не можешь…

– Может. Я не знаю, – говорю я. С сожалением сознаю, что разговор подходит к концу. – Я вообще с трудом понимаю, что ты хочешь сказать, про что ты говоришь.

– Ну, ладно, – вздыхает Ольга, – может, мне это только показалось, послышалось.

Мы снова молчим, наверное, минуту. Никто не решается закончить разговор. Хотя я, не скрою, отмечаю это с удовольствием. Я кидаю взгляд на свое отражение, вижу в нем влюбленного школьника. Когда Ольга вновь заговаривает, я вздрагиваю от неожиданности. Голос ее становится другим – тихим и грустным.

– Ты… если будешь в Перми, то это… заходи, не стесняйся. Ладно?

– Конечно! – чуть не кричу, но останавливаю себя. Потом, спустя несколько минут после разговора, я пожалею об этом. Надо было закричать! Надо было сказать ей все, что спрятано в душе, что томит, мучает, не дает жить! Ведь и она ждала этого! Я слышу ее голос, я чувствую ее!

Но говорю:

– 

Даже не знаю. Никак не получается. Работа все, работа…

– 

Да, я понимаю. Ну ладно, привет родителям. Пока.

– 

Пока.

Дурак, дубина, тупица!

Когда Ольга отключается, я еще долго сижу и слушаю гудки, будто ожидаю, что она вот-вот вернется, и мы продолжим разговор. Но гудки идут, а она не возвращается.

Я, как во сне, отключаю телефон, он падает на столик, а я наливаю еще коньяка.

Зачем она позвонила? Зачем она вообще звонит?

… гудки идут, а она не возвращается.

Но почему, почему? Почему она там, а я здесь? И оба мучаемся, я знаю, чувствую это.

Я даже и не помню, зачем она звонила.

Да это не важно.

Наливаю еще, невидяще смотрю на экран: счастливая семья на экране поедает. Пришельцы почему-то не довольны.

… а она не возвращается.

Сердце начинает ныть, на экране цветные пятна.

В горле застрял ком, никак не удается его запить. Все стоит и стоит, гад, мешает дышать.

Нет. Это другое. Из глаз катятся скупые слезы. Вокруг все расплывается. Хочу встать, но голова кружится. Падаю обратно, сворачиваюсь клубком. Так лучше. Но не легче.

Почему? Почему все так неправильно? Почему…

Лицом в подушку, чтоб никто не видел и не слышал.

… не возвращается.

С закрытыми глазами в голову опять полезли разные мысли. Я подумал о Глебе, о Петровиче, о Сером. Потом вспомнил Светку, Маринку. И эти глаза, глаза – страшные черные, безразличные белые, пугающие кроваво-красные. В это же время опьяненное сознание стало кружить, заворачивая в черную воронку неизвестности, опасности, страха и безнадежности. И нереалистичности происходящего.

Словно перемещаясь в этом состоянии в другую реальность, я стал что-то понимать. Или мне это только так казалось? Но мне в этот краткий миг, это я точно почувствовал, удалось ненадолго прикоснуться к чему-то другому, чуждому, неземному. Словно ладонью прикоснулся через тот шар на дороге – обжигающе холодного – к другому миру, другому измерению.

А потом картинка резко сменилась, словно меня отключили, и я опять провалился в темноту. Вверх ногами в черную бездну, в пустоту и в одиночество.

Глава 7.

Глеб все слышал, и все видел.

Все, кто приходил к нему, кто ухаживал – все их разговоры, действия. Только не ощущал их касаний к себе. Не чувствовал своего тела. В какой-то момент он даже стал сомневаться в реальности своего тела. Словно его разум стал существовать отдельно от тела. Смущало еще то, что реальность была видна ему через эту мутную паутину, пленку. От которой и звуки тоже заглушались.

Но помимо этой – искаженной, но реальности, – он стал ощущать нечто, возникающее словно бы изнутри его собственного сознания. Будто внутри него тоже кто-то был, и его влияние усиливалось. Это нечто медленно, но верно поднималось из глубин его разума, расправляло плечи, дышало все увереннее полной грудью, осматривалось в новой для себя реальности, обретало силу. Оно становилось не просто частью самого Глеба, а завладевало им, все настойчивей заставляя выполнять свою волю.

И самое страшное, что Глеб, ощущая это воздействие, ничего не мог изменить. Он потерял волю управлять не только своим телом, но и разумом. Это нечто стало менять восприятие мира вокруг. Искажая его под себя, под свои неведомые Глебу цели.

А они были.

Нечто имело свои Цели, обретя силу беззащитного в этой ситуации Глеба. До кома в горле и бессильных слез в глазах, Глеб стал понимать, что не в силах противостоять этому вторжению в свое сознание.

Эта кома стала пристанищем для вторжения извне. Бессилие его ситуации стало силой, проявлявшейся, просыпающейся внутри его сознания. И эта сила начинала преобладать…

В самом начале, когда Глеб пришел в сознание, все воспринималось еще по-другому. Беспомощным, но он полностью был собой.

Он видел и слышал медсестру, разговаривающей с ним. Стыдным для него были процедуры мытья еще крепкого, тренированного тела, замена подгузников, протирания его влажными полотенцами с переворачиваниями. Но потом он к этому привык, и даже не без интереса наблюдал, как они, каждая по-разному, относились к его телу. И даже стал разговаривать с медсестрами – а они менялись каждый день, – с каждой о своем. Та, что бережно к нему относилась, восхищалась его телом, он мог спокойно рассказывать о себе, о том, как он потом и кровью развивал себя в зале. Развивал не только физически, но и духовно – ведь без этого не может быть настоящего прогресса. Ни в чем. Сила тела и сила духа не разделимы. И каждый раз рассказывал этой медсестре о своих тренировках, о поднятых весах, о сбалансированном питании, правильном отдыхе, духовном настрое. Рассказывал как можно больше и подробнее в те недолгие минуты, пока она за ним ухаживала. Другой же медсестре, которая свои обязанности исполняла грубо и пренебрежительно, он этого, конечно же, не рассказывал. Он сначала пытался ей что-то объяснить, просветить, но потом бросил эти попытки достучаться до абсолютно нечувствительной особы. Просто стал молчать. И терпеть. Унизительно.

Одна девушка, как он узнал позже, ее звали Света, отличалась от всех медсестер вместе взятых. Она его просто боготворила. С ней ему не нужно было ничего говорить. В эти минуты он только и делал, что слушал ее. Она без умолку говорила. Иногда ее рассказы были веселыми, иногда саму доводили до слез. Прижимаясь к нему, целуя в щеку или в лоб, она шептала нежные, теплые слова, почему-то тихо и постоянно оглядываясь на дверь. Она признавалась в любви, в забавных грехах, раскаивалась в чем-то, рассказывала какие-то простые житейские истории. Она Глебу, конечно, нравилась больше всех. Потому что он ей нравился как человек. Глеб понимал, что она была очень близка ему в той, реальной, жизни. Но, к своему глубочайшему сожалению, не мог вспомнить почему.

Нет, был один момент, когда к ней пришла подруга, и они вместе были с ним. И разговаривали.

Словно с ватой в ушах и пеленой на глазах, но он еще помнил этот разговор.

– Это Глеб? – спросила одна темноволосая девушка, робко заглядывая в дверной проем.

– Да, – сказала Света, прижала палец к губам. – Проходи, только тихо.

– Ты что, боишься, что мы его разбудим?

– Да не в этом дело, дура…

– Это кто дура?

– Да тихо ты! Нам нельзя сюда, Марина, как ты не понимаешь! Зайди и дверь закрой.

– Ну ладно, чего орать-то.

Они подошли к Глебу, сели на стульчики. Света смотрела на него, затаив дыхание. Марина обвела взглядом помещение, перевела равнодушный взгляд на Глеба, потом, усмехнувшись, посмотрела на подругу.

– Ты такая влюбленная, даже противно, – сказала она.

– А ты с Никитой не такая что ли?

– Вот еще!

Света не сводила взгляда с Глеба.

Марина оглядела ее пренебрежительно.

– И что ты в нем такого нашла, не понимаю.

– Он красивый…

Марина прыснула.

– Ой ты боже мой! Совсем что ли? Чего в нем красивого? Здоровенный амбал. У него и не стоит, наверное, от своих пищевых добавок и разных стероидов.

– Да что ты такое говоришь! – вскинулась Света, повернувшись к подруге.

– Да что знаю, то и говорю! Все они одинаковые. Только штанга у него на первом месте.

Света на это промолчала, сжав зубы. А Марина, прищурившись, продолжила.

– Ты что, влюбилась в него что ли?

– Может и влюбилась, а что?

– Да ничего. Глупо.

– И что здесь глупого?

– Боже мой, Светочка! Когда же ты поумнеешь-то! – Марина посмотрела на подругу уничтожающим взглядом. – Он-то об этом знает, хотя бы?

Глеб хотел сказать, что да, знает, и именно в эту секунду испытал к ней такие же чувства. Но на самом деле только подумал об этом. Хоть кричи – никто из них и не услышит сейчас, к сожалению.

– Он не знает, – тихо произнесла Света. – Может, и вообще никогда не узнает.

– К счастью для тебя, дура.

– Перестань называть меня дурой!

– Если не лучшая подруга тебе это скажет, то кто же еще? – Марина встала, кинула взгляд на Глеба и собралась было идти к дверям, как случилось что-то странное.

Глеб это почувствовал в первую очередь. В долю секунды картинка перед ним из мутно-серой сменилась ярко-красной, кровавой, грудь вздыбилась, голова оторвалась от подушки, изо рта вырвался сдавленный хрип. И в этот краткий миг он увидел глаза этих девушек, отшатнувшихся от него. У Светы они были абсолютно белыми, а у Марины черными, как угли. В алом мареве он отчетливо увидел два белых продолговатых пятна и два черных.

Потом они погасли, а он провалился в черноту.

А когда снова обрел возможность видеть и слышать, – в привычном сером мареве никого из них рядом уже не было. А сидела медсестра и протирала ему лоб салфеткой. Та медсестра, и Глеб был этому рад, которая была к нему более благосклонна. Не зная ее имени, он про себя назвал ее Марией. А вторую просто – другая.

Так вот Мария ухаживала за ним, и по ее тревожному голосу он понял, что тело его было не совсем в порядке.

– Бедняжка, – шептала она. – Что же с тобой происходит? – продолжала она заботливо протирать его лоб, щеки, грудь. – Весь измучился.

– Я не знаю, что со мной происходит, – ответил ей Глеб, но она, понятно, его не слышала. – Сколько времени я… э-э… отсутствовал? Был в отключке, а?

Мария словно услышала его, ответила почти сразу:

– Целый час тут с тобой сижу, когда Света с этой нервной подругой ушли. Что же они тут делали? Как довели тебя до такого?

Господи, подумал Глеб, целый час!

– А еще тут заходил один, странный, – продолжила Мария. – Даже страшный…

Кто? – встрепенулся Глеб.

– Все его знают в Нытве, конечно. И странно, чего ему тут надо было? – Мария встала, сложила салфетки в мусорное ведро.

Стоя в открытых дверях и обращаясь прямо к Глебу, она закончила:

– Этот… урод, он прошел к тебе без препятствий. Даже странно. Никто его не остановил. А потом разговаривал с тобой, будто ты говорить можешь. Очень странно, очень.

И вышла, тихо притворив за собой дверь.

А Глеб погрузился в тягостные раздумья. Что ему еще остается в его-то положении?

* * *

Под грохот музыки, через толпу танцующих, Егор бежит прочь. Подальше от всех.

Ему еще поддают по пути, кто-то локтем попадает в нос, кровь струится по губе. Он, пряча лицо, размазывает их по лицу. Слезы текут по искаженному уродством лицу вперемешку с кровью. Но ему не больно, лишь одно пульсирует в его голове: унижение.

Никто его не любит, никому он не нужен.

Он выбегает из толпы, музыка все дальше. Темнота поглощает и прячет его от всех, укрывая черным холодным саваном.

Он бежит по краю тротуара к пруду. Умывает трясущимися руками лицо. Становится легче. Сутулясь, накинув грязный капюшон, чтобы скрыть себя от окружающих, он торопится уйти скорее отсюда. Убежать, спрятаться ото всех, забиться в самый укромный и тихий уголок на Земле. И это не его дом. Там нет для него защиты.

Именно в этот момент отчаяния, страха и безнадежности он услышал голос. Впервые чужой голос прозвучал в его голове:

Я тебя жду. Ты мне нужен.

Егор даже поначалу растерялся.

Посмотрел по сторонам, вопрос утонул в полумраке тусклых фонарей:

– Кто это? Кто здесь?

Но рядом с ним никого не было. А те люди, что удивленно обходили его стороной, – уж точно не могли сказать ничего такого.

Это плохо, подумал он и двинулся дальше, аккуратно потирая ушибленный нос. Мне показалось. Мне, наверное, что-то сломали, и я стал слышать какие-то голоса…

Я жду тебя.

Егор замер на месте. Кто-то толкнул его в спину, обошел, выругавшись:

– Ты чего?.. Придурок.

Я знаю, что ты меня слышишь. Иди, не бойся.

Егор задержал дыхание, тело прошиб озноб. Дрожащие руки он сжал в кулаки и спрятал в карманы. Нет, подумал он, я не хочу. Я хороший! Я добрый, правда! Я не хочу в больницу! Мне нельзя!

С тобой все будет хорошо. Даже лучше. Все изменится. Я помогу тебе.

Егор пытался противостоять голосу, опустился на корточки, прижился лбом к асфальту и сильно зажмурился. Это все неправильно! Я не должен! Мне плохо!

С тобой все хорошо. Делай то, что я говорю и все будет хорошо.

Нет! Я не могу! Я… я хочу домой!

Делай то, что я говорю и ты станешь другим.

– Что? – Егор поднял голову, не обращая внимания на недовольные выкрики со стороны, на ругательства и даже толчки. – Что значит «другим»? Что вы хотите от меня?