Текст книги "Хребет Скалистый"

Автор книги: Игорь Гуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Завещание партизана

Как только захлопнулась дверь за Проценко и Решетняком, Алла вызвала к себе Шуру Бабенко. Ей не терпелось рассказать закадычному другу обо всех новостях сегодняшнего дня.

Она высунулась в окно и оглушительно свистнула. В этом способе связи было одно неудобство: Алке хотелось пооткровенничать лишь с одним Шурой, а на свист, даже еще раньше его, выкатился во двор Лелюх.

Что-то дожевывая на ходу, Васька приветственно замахал рукой и резвым галопом направился через двор к Алкиному подъезду. Шура догнал его уже на площадке второго этажа.

– Ты чего так торопишься? – иронически спросил Шура, открывая дверь.

– Звали, – буркнул Лелюх и, ловко нырнул в приоткрытую Шурой дверь. Добрый вечер! Добрый вечер! – очень радостно прокричал он, теперь уже уверенный, что в гости он все-таки попал. – Вот мы и приш…

Обеспокоенный его неожиданным и стремительным появлением, Сокол издал глухое, угрожающее рычание. Проглотив конец фразы, Лелюх оторопело смотрел на собаку.

– К… к…акой песик! – пробормотал он, пятясь к двери. – Овчарка!

Обойдя стороной Шуру, Васька скрылся за его спиной, а оттуда, ободрившись, попытался наладить с псом дипломатические отношения.

– Фють! Фють! – начал он присвистывать.

Подхалимаж успеха не имел. Соколу не нравилось ни то, что Васька отступал к двери и пытался прятаться, ни то, что он начал свистеть. Так уж получается у собак: они всегда подозрительно относятся к тем, кто их боится или заигрывает с ними.

Глухо урча, Сокол подошел к обомлевшему от страха Ваське, обнюхал его и невозмутимо улегся у самой двери в комнату.

Васька попытался пробраться мимо пса к выходу, но Сокол выразительно наморщил нос и оскалил зубы. Лелюху пришлось спешно ретироваться.

– Ты чего, Сокол? Нельзя! – вмешалась Алла. – Это свой. Свой. Понимаешь?

Сокол либо не понимал, либо не хотел согласиться с тем, что Васька «свой». Не признал он и Шуру Бабенко. Не могла убедить собаку и вызванная на помощь из соседней комнаты Ольга.

Сокол позволял беспрепятственно входить и выходить из комнаты Ольге и Алле. Стоило же кому-либо из мальчиков двинуться к двери или к окну, он предостерегающе рычал и щелкал острыми клыками.

Девушки ходили свободно при Решетняке и в понятии пса были «своими», а ребята были люди неведомые, и их без специального разрешения выпускать не полагалось. Тем более, и вели они себя, с точки зрения Сокола, явно подозрительно.

– Вот здорово! – восхищался Шура. – Вот дрессировочка! Это того подполковника милиции, что вчера был?

– Нет, это теперь мой, – с гордостью ответила Алла, – чистокровная овчарка.

– Конечно, – обрел наконец дар речи Лелюх, усаживаясь на диван и на всякий случай подбирая под себя ноги, – умненькая собачка… А… а как же… Мне домой надо.

– Сейчас мы его выманим в другую комнату и запрем, – решила Ольга.

Она принесла из кухни кусок пирога с мясом и издали позвала собаку. Тщетно. Сокол прекрасно знал, что никакой еды от посторонних брать нельзя, тем более в тот момент, когда стережешь сразу двух подозрительных людей.

Лелюх поскучнел еще больше.

Зная, чем можно поправить его испорченное настроение, Алла пригласила друзей к столу. Ольга принесла из кухни чайник.

За чаем Алка рассказала ребятам о найденной иконе Рублева и обнаруженной на книге подписи, сделанной рукой ее отца.

Увлеченные разговором, они забыли о Соколе и не заметили, как прошло время.

Только Ольга украдкой поглядывала на часы.

Наконец вернулись Проценко и Решетняк, Григорий Анисимович не скрывал своего разочарования. Он был хмуро-сосредоточен и неразговорчив. Ведь он ожидал, что будут обнаружены все украденные во время войны шедевры великих художников, принадлежавшие Киевской картинной галерее.

Совсем иначе был настроен подполковник милиции. Он весело шутил, потребовал, чтобы ему наконец дали именинного пирога, а попив чаю, предложил Алке и ее друзьям пойти в рощу, чтобы по-настоящему передать Сокола новой хозяйке. Оказалось, что для этого существует специальная церемония. Нечего говорить, что ребята с радостью согласились.

В давние годы какой-то безвестный любитель природы насадил на окраине города привезенные с севера березы. Березы хорошо принялись на благодатной кубанской земле. Но во время оккупации города фашисты вырубили березы, боясь, что в роще могут спрятаться партизаны.

И теперь о прежнем излюбленном месте загородных прогулок горожан напоминали лишь пни да кое-где пробившиеся тоненькие молодые деревца.

С грустью осмотрев этот неприглядный пустырь, Решетняк приступил к делу. Так, чтобы видел пес, он передал Алле поводок и намордник. Похлопав девочку несколько раз по плечу, подполковник повторил:

– Вожатый! Вожатый! Слушать!

Алка скомандовала "к ноге" – Сокол послушно стал с ней рядом. Дело шло на лад.

Затем подполковник уходил в одну сторону, Алка – в другую. По имени или одним из условных сигналов она звала Сокола. Если пес слушался и подходил к ней, он получал небольшой кусок сыру.

Съев сыр, Сокол облизывался, блаженно жмурился и просительно смотрел на Аллу. Тогда она клала на землю платок и, велев Соколу стеречь его, пряталась.

Взяв длинную палку, Шура пытался подтянуть платок к себе.

Сокол зло кусал палку, угрожающе лаял на Шуру, но с места не сходил. В конце концов, глухо ворча, он ложился на платок. За стойкость и верность он получал двойную порцию сыра.

Потом решили попробовать пустить Сокола по следу.

– Давайте я спрячусь, – предложил Васька. – Меня хоть сто тысяч ищеек будут искать, все равно не найдут.

Решетняк согласился.

Ваське было отпущено двадцать минут, чтобы он успел как следует спрятаться. После этого Соколу дали понюхать его тюбетейку и Алка скомандовала:

– Сокол, след! След! След, Сокол!

Пес недовольно пошмыгал носом и начал искать. След он взял быстро и опрометью бросился к зеленеющим вдали зарослям кукурузы. Буквально через минуту оттуда донесся отчаянный вопль Васьки. Перегоняя друг друга, все бросились на крик.

Лелюх лежал лицом вниз на дне сухой канавы и орал благим матом. Поставив на его плечи могучие лапы, Сокол крепко прижал Ваську к земле. Стоило Ваське чуть пошевелиться, как сразу же раздавалось рычание, и он чувствовал у себя на затылке горячее дыхание собаки.

– Ой, возьмите меня скорей! – верещал Лелюх. Алла, как ей указал Решетняк, взяла Сокола за ошейник и оттянула его в сторону.

– Вот теперь, Алла, ты можешь считаться полноправной хозяйкой служебной собаки, – сказал Решетняк. – Завтра я тебя отведу в наш питомник служебного собаководства. Познакомишься там с сержантом, воспитавшим Сокола, и условишься, когда ты будешь приходить с ним на занятия.

– Только не завтра, – возразила Алка: – вы же обещали, что завтра возьмете меня читать папину надпись. Возьмите, дядя Филя! – просительно закончила она.

– Обязательно возьму, – подтвердил свое обещание Решетняк.

– Это на "Трех мушкетерах"? По-моему, ничего не выйдет, – глубокомысленно заявил постепенно пришедший в себя Лелюх, – раз надпись стерлась, значит, ее нет. А раз нет – чего же читать? Чистый лист бумаги?

– Не совсем чистый, – возразил Решетняк. – Когда чем-нибудь пишут, от нажима, пусть даже самого легкого, нарушается строение волокон бумаги. Остаются также мельчайшие частицы карандашного грифеля, чернил или краски.

– А как же это обнаружить? – с интересом спросил Шура.

– Способов много. Применяют и фотографию, и микроскопы, и специальные ртутно-кварцевые лампы для просвечивания ультрафиолетовыми лучами. Применяют и рентген. Есть еще и инфракрасные лучи. Словом, если хотите, пойдемте завтра вместе со мной и посмотрите.

– А пустят? – неуверенно спросил Лелюх.

– Будем надеяться, что со мной пустят, – улыбнулся Решетняк.

Не раз проходили ребята по одной из центральных улиц мимо старинного двухэтажного домика. У подъезда висела маленькая вывеска: "Научно-технический отдел краевого управления милиции". Они никогда не задумывались над тем, что происходит за стенами этого дома. Милиция и милиция. Но, когда вслед за Филиппом Васильевичем ребята вошли в дом, у них появилось ощущение, что они попали в больницу.

По обе стороны широкого коридора с паркетным, до блеска натертым полом шли стеклянные двери с надписями: "Рентгеновский кабинет", «Кварц», "Электропроцедурная", «Лаборатория». За дверьми были видны люди, одетые в белоснежные халаты и круглые белые шапочки. Они что-то рассматривали в микроскопы, колдовали над целыми батареями пробирок, колб и стеклянных трубок. В коридоре пахло лекарствами.

Из одного кабинета им навстречу вышла молодая девушка.

– Здравствуйте, Анечка, – приветствовал ее Решетняк. – Вот познакомьтесь с моими друзьями.

Девушка со всеми по очереди поздоровалась за руку. Делала она это серьезно, без улыбчивой снисходительности, которой нередко отличаются взрослые. Это сразу расположило к ней ребят.

– Сейчас я принесу вам всем халаты.

Ребята и Решетняк терпеливо ждали возвращения Ани.

Шуре и Алле халаты пришлись почти впору. Васька же выглядел несколько комично, так как ему попался халат, который был, очевидно, предназначен для очень высокого и худого человека.

– С чего начнем, Филипп Васильевич? – спросила Аня.

– Давайте с рентгена, – сказал Решетняк.

И все направились к глухой двери с табличками:

"Рентгеновский кабинет", "Осторожно. Высокое напряжение", "Без стука не входить".

Получив разрешение войти, Решетняк, а за ним и все остальные прошли в темную комнату.

– Здравствуйте, Поликарп Сергеевич, – куда-то в темноту сказал Решетняк, экскурсию вот привел.

– Милости просим, – раздался из темноты дребезжащий старческий голос. Что же мне показать?

– А мы экспонаты с собой принесли. Фигура в белом появилась в освещенном лампой круге. Решетняк положил на стол картину и книгу.

Аня присоединила к ним небольшой обрывок бумаги. Тот самый, что был зажат в кулаке убитого Нижника.

Старик рентгенолог начал именно с этого бумажного обрывка. Он повертел его в узловатых старческих пальцах, посмотрел в лупу и приколол скрепкой к листу картона.

Освоившиеся с полутьмой глаза ребят уже различали большой рентгеновский аппарат, совершенно такой, перед которым каждый из них стоял не раз.

Поликарп Сергеевич прикрепил к аппарату картонку с приколотой бумажкой. Щелкнул выключатель. Что-то загудело, осветился небольшой экран. На сером, чуть мерцающем поле были ясно видны завивающаяся спиралью скрепка и неровная черная линия. Больше ничего не было.

– Чертили без линейки, – сказал рентгенолог, – прямо рукой.

За бумагой последовала книга. На ней ничего прочесть не удалось. Даже те надписи, что были на обложке книги и читались невооруженным глазом, в лучах рентгена стали почти неприметны.

– Не по адресу, Филипп Васильевич, – сказал старик, выключая аппарат. Рентген помогает вскрыть зачеркнутое, закрашенное, а тут, видно, надпись стерлась. Зайдите к соседям, а уж если не поможет, то на второй этаж.

Соседней была комната, на дверях которой висела табличка: «Кварц». Здесь распоряжались две женщины в халатах, под которыми были видны милицейские кители. В одном углу комнаты стоял треножник с большим рефлектором, с лампой какого-то необычного вида. В противоположном углу тоже стоял треножник. На нем был укреплен старомодный фотоаппарат с черными мехами, складывающимися гармошкой. Еще один аппарат, самый обыкновенный «ФЭД», стоял на столе рядом с микроскопом, к окуляру которого был приделан другой "ФЭД".

– Вот сейчас мы рассмотрим все с помощью ультрафиолетовых лучей, – пояснил Решетняк, кладя развернутую книгу на столик, стоящий под лампой с рефлектором.

Одна из женщин задернула плотные шторы, другая подвезла укрепленный на штативе аппарат и включила рубильник.

– Записывайте, Колесникова, – возбужденно воскликнул Решетняк.

Он и ребята нагнулись над "Тремя мушкетерами".

Чувствуя, что от волнения замирает сердце, Алка читала вслух проступающую как бы сквозь голубоватый туман надпись. Тут были слова, которые можно было прочесть раньше, и слова, которые давно стерлись и не были видны даже через лупу.

"Другого выхода нет. Самое ценное удалось спрятать. Клад огромной ценности… чтобы обнаружить его, ищите решетку".

Потом шли куски совершенно стершейся бумаги, и надпись становилась менее понятной.

"…Тамани… ищите решетку… тогда все станет ясно. Партизаны дарят клад Родине… коридоре… на берегу Б… долг художника и моего друга Проценко. Нашедшего книгу прошу сообщить ему о моем завете… решетку… ориентиры станут ясны…" Под всем этим стояла подпись:

"Прощайте. Гудков".

И еще ниже фраза:

"Целую тебя, дочка, будь смелой, честной, похожей на маму".

Несколько раз щелкнул затвор фотоаппарата. Лаборантка производила съемку.

Стараясь не шуметь, чтобы не нарушить наступившей взволнованной тишины, женщина – заведующая кварцевой лабораторией – выключила рубильник и раздернула шторы. Алла затуманенными глазами все смотрела на лежащую перед ней книгу и в конце концов громко, открыто, никого не стесняясь, расплакалась.

Решетняк обнял девочку. Шура по-мальчишески неуклюже сжимал вздрагивающую Алкину руку. Даже легкомысленный Лелюх стоял молча, с необычным для него серьезным видом.

Сквозь годы с ними только что говорил один из отважных партизан Северного Кавказа.

– Давайте посмотрим еще картину, – заговорил наконец Решетняк.

Снова были задернуты шторы и включена кварцевая лампа.

Лежащая на столике картина засветилась неровным, мерцающим светом. Сделались тусклыми и некрасивыми краски, только что радовавшие глаз своей свежестью. Стали заметны совершенно невидимые ранее царапины, небрежности грунтовки и крупинки плохо протертой краски. Но никакой подписи обнаружить не удалось.

– Срочно проявите и отпечатайте несколько снимков подписи на книге, отдал Решетняк распоряжение одной из лаборанток.

И она, забрав аппарат, скрылась за маленькой дверцей.

– Давайте попробуем микрофотографию, – обратился Решетняк к другой женщине.

Картина была укреплена перед объективом фотоаппарата изображением вниз. Фотоаппарат соединялся с микроскопом, Сделав несколько снимков, вторая лаборантка тоже ушла проявлять пленку, а Решетняк с ребятами направился в химическую лабораторию.

Здесь исследовали бумажку, которую первой рассматривали в рентгеновском кабинете.

Сначала ее положили под микроскоп. Потом один из химиков узеньким блестящим ланцетом, каким пользуются хирурги, соскреб малюсенький кусочек вещества, которым была нанесена на бумагу неровная черта. Эту еле видимую крошку он положил в узкую пробирку, залил какой-то жидкостью, подогрел на спиртовке, слил жидкость, заменил другой, взболтал, капнул на стеклышко. А стеклышко снова стал рассматривать под микроскопом.

Наконец химик заполнил какой-то бланк и, передав Решетняку вместе с исследовавшейся бумажкой, сказал:

– Линия проведена тушью фабрики «Союз». Нанесена не более недели назад от руки. Скорее всего, это обрывок какой-то записки, написанной не чернилами, а тушью.

Листок с заключением химика и обрывок бумаги Аня аккуратно уложила к себе в планшет.

Затем все вернулись в кварцевую лабораторию. Заведующая лабораторией передала Решетняку еще влажные отпечатки снимка с письма Гудкова.

Один из них Филипп Васильевич протянул Алле:

– Храни, Натковна, в память об отце. До последней минуты о тебе помнил.

Алка осторожно взяла снимок. Остальные экземпляры, аккуратно завернув в трубку, спрятала в планшет Аня Колесникова.

– Микроснимок получился? – спросил Решетняк.

– Да. Очень неплохо.

На снимке легко читалась надпись, сделанная толстыми, неровными буквами по холсту:

"Патронов больше нет. Взрываю коридор. Погибаю, но не сдаюсь!" – Это тоже папа писал? – шепотом спросила Алла. – По-моему, нет, поколебавшись, ответил Решетняк. – Сейчас мы это узнаем точно.

Косясь на Аллу, заведующая лабораторией сказала:

– Надпись была сделана очень давно, товарищ подполковник.

– Это известно.

– Да, но… – замялась заведующая. Она боялась неосторожным словом расстроить Аллу. Однако, не имея права скрывать от Решетняка что-либо обнаруженное экспертизой, она все же продолжала: – Писали пальцем. Надпись сделана кровью. Возьмите лупу. Можно рассмотреть пальцевые кожные узоры. Потом кто-то тщательно буквы выскреб, но кое-где в порах холста остались кристаллики крови. На микрофотографии они обнаружились.

– Неужели это папа? – чуть слышно повторила Алла.

– Это мы сейчас попытаемся выяснить. И, пригласив ребят следовать за ним, Решетняк вышел из комнаты. Он привел их еще в одну лабораторию.

За большим письменным столом, на котором лежала папка с какими-то документами, сидел полный старик с густыми вьющимися волосами, которые никак не хотели уместиться под его белой шапочкой.

– Простите за беспокойство, профессор, – обратился к нему Решетняк, очень прошу вас взглянуть на эти два снимка.

Старик недовольно проворчал:

– А если бы профессор уехал в Москву, ваши графологи справились бы с этим ответственным делом?

– Конечно, – согласился Решетняк, – но уж пользуясь вашим присутствием…

– Вот именно: «пользуясь». Все две недели и пользуетесь, – продолжал ворчать гривастый старик, беря из рук Ани снимки. – А это что за синьоры и синьорина? – кивнул он на оробевших от такого сухого приема ребят.

– Мы не синьоры, – совершенно в тон профессору проворчал Лелюх.

– Да ну? – удивился старик, отложил в сторону снимки, поднял на лоб очки и с интересом посмотрел на Лелюха. – А кто же вы, извините за назойливое любопытство?

– Ну, мы, – смешался Васька, – вообще, школьники.

Видя, что его слушают, он осмелел и выпалил – Синьоры – это в Италии, а там буржуазия. Товарищами нас можно назвать. Казаками тоже.

– Можно товарищами? – без малейшей улыбки переспросил старик. – А вы что же, новые сотрудники подполковника Решетняка? Рад служить. Чем могу быть полезен?

Васька засопел и вопросительно поднял глаза на Решетняка.

– Посмотрите, пожалуйста, снимки, профессор, – повторил просьбу подполковник. – Нам надо установить, одной ли рукой сделаны эти надписи.

Профессор опустил очки со лба и прочел оба текста.

– Любопытнейшие документы, – заговорил он, закончив чтение. – Писали разные люди. Это вне всякого сомнения. На письме, подписанном Гудковым, кстати, я слыхал о таком партизане, – почерк угловатый, с сильным наклоном вправо. На другом снимке почерк совершенно без наклона. Кроме того, сравнивая начертание отдельных букв, которые встречаются в письме и в прощальной надписи на картине, можно убедиться, что писали разные люди. Никакого дополнительного исследования не требуется.

Решетняк полез в карман кителя и достал взятое у Проценко последнее письмо Гудкова в Тбилиси.

– А это письмо написано той же рукой, что и письмо на снимке?

– Безусловно, – ответил профессор, внимательно сличив его со снимком.

Поблагодарив профессора, Решетняк и его спутники вышли в коридор.

Отправив мальчиков домой, он вместе с Аллой и Аней Колесниковой поехал в мастерскую к Проценко, Прочитав фотокопии надписей, Проценко возбужденно заходил по комнате.

– Ты понимаешь, Филипп, что это значит? Николай в последние часы, а может быть, и в последние свои минуты завещал нам, его старым друзьям, найти этот клад. Его нужно во что бы то ни стало разыскать. Это наш долг перед памятью друга. Друга, воспитавшего нас с тобой.

– Легко сказать – разыскать, – охладил его пыл Решетняк. – Где и что искать?

– Что искать, по-моему, ясно: Николай где-то спрятал пропавшие при перевозке картины, – сказал Проценко. – А вот где искать…

– Мне кажется, что его тайник нашли гитлеровцы. Иначе откуда бы взялись эта икона и две твои картины?

– Чушь! – почти крикнул Проценко, бегая в волнении по мастерской. Шедевры великих мастеров невозможно скрывать столько лет! Если бы они были найдены гитлеровцами, они давно бы объявились в Германии, в Америке, в Испании. Где угодно, но объявились бы, и это стало бы известно.

– А что было среди пропавших картин? – спросила Ольга. – Каким образом получилось, что они пропали?

Проценко, увидев, что Решетняк закуривает, неожиданно взял у него папиросу, но не закурил, а опустился на какой-то чурбак и стал рассказывать:

– В 1942 году в Краснодаре скопилось множество ценнейших произведений искусства. Сюда были свезены картины, скульптуры, уникальный фарфор из Киева, феодосийской картинной галереи Айвазовского, из Одессы. Была одно время у нас и знаменитая Севастопольская панорама. Когда создалась угроза фашистской оккупации Кубани, эти ценности стали вывозить дальше в тыл – в Сибирь, в Среднюю Азию. В первую очередь стали переправлять наиболее тяжелые по весу вещи. Поэтому скульптуры, панорама, фарфор и полотна большого формата – все были доставлены к месту назначения в целости и сохранности. Вывозили ценности постепенно. Иначе не было возможности. Вагонов не хватало. Многое нужно было вывезти в те дни. Последнюю партию картин из музея повез некто Лопатин. Эта партия на место не прибыла. После освобождения Краснодара их, конечно, сразу же стали искать.

– Кто искал? – перебил Решетняк. – Что дали эти поиски?

– Розысками занималась специальная бригада Союза советских художников. В нее входил и я. Что мы сумели разузнать? Очень немного. За несколько часов до входа в город фашистов эшелон вернулся назад. Станция Кавказская, через которую он должен был пройти, уже находилась в руках врага. Лопатин достал какую-то лошадь и погрузил на повозку, как говорят очевидцы, тюки и ящики. С тех пор о картинах не было ни слуху ни духу. Лопатин погиб. Как-то рано утром соседи натолкнулись на его труп у входа на Сенной базар. У старика была прострелена голова. Вот и все.

Было решено, что картины уничтожил какой-нибудь фашистский варвар, не зная их подлинной цены.

– А что именно было среди этих пропавших картин? – решилась спросить молчавшая все это время Аня.

Проценко, считавший интерес к живописи одним из лучших человеческих качеств, доброжелательно посмотрел на нее и прошел к стоящему в углу столу. Он достал из ящика видавший виды кожаный бювар, перебрал хранящиеся в нем бумаги и вытащил одну из них.

– Вот смотрите, – положил он перед Аней пожелтевший от времени лист, – это не полные данные, а лишь то, что удалось установить мне.

Список был довольно длинный, но Проценко пояснил:

– Наиболее ценные вещи подчеркнуты синим карандашом. Видите? Айвазовский, Джулио Романо – ученик Рафаэля, опять Айвазовский, Репин, Венецианов. Словом, кроме найденного Рублева, еще восемь картин, которым цены нет. Надо искать, и искать немедленно.

Некоторое время все молчали, потом глухо, как бы неуверенно, заговорил Решетняк:

– Если предположить, что Николай действительно спрятал эти картины, то это могло случиться лишь после того, как меня увезли. Иначе я знал бы о них. Погиб Николай в горах Скалистого хребта. Там и надо искать.

– Ничего вы не понимаете, подполковник милиции! – вспыхнул Проценко. Николай же пишет: на Тамани. Там и искать.

Они долго спорили, но так и не смогли друг друга убедить.

Отряд Гудкова был рейдирующим, то есть непрерывно находился в движении. Именно на Тамани он зародился и оттуда с боями прошел в предгорья Главного Кавказского хребта, к так называемым Черным горам и Скалистому хребту. Однако Решетняк отверг предположение, что Гудков оставил ценности на Тамани. Подполковник ссылался на то, что пользовался полным доверием у своего командира и не мог не знать об этом. Потом, какая надобность была прятать ценности, если с Большой землей была постоянная связь и их можно было переправить с первым же самолетом? В крайнем случае можно было шифровкой сообщить обо всем в штаб фронта.

Доводы были вескими, но Проценко упрямо не соглашался с ними. Мало ли какие соображения могли быть у Гудкова. Может, он боялся, что самолет собьют, а шифровку перехватят. Не говорил же он Филиппу в целях лучшего сохранения тайны.

– Прямо сказано – Тамань, – упорствовал художник, – на берегу Б… Это значит – где-то на берегу лимана Большой Кут или на берегу Бугозского рукава, что впадает в Кизилташский лиман.

Скептическое отношение к рассуждениям Проценко не покидало Решетняка.

– Ничего себе, точный адресок – либо Большой Кут, либо Бугозский рукав! А по-моему, на берегу Б… – это на берегу реки Белой.

– Тьфу! – в сердцах плюнул Проценко. – Я просто не видел такого упрямого человека! Ведь написано же, написано: Тамань.

– Да бросьте вы спорить, – начала их успокаивать Ракитина, видя, что опор может перейти в ссору, – что Тамань, что Скалистый хребет – одинаково. И то и другое – это десятки километров.

– Верно, – согласился Решетняк и прекратил спор. В его душе шевельнулось сомнение.

Ведь совершенно очевидно, что Нижник охотился за кладом Гудкова. А у него были припрятаны карты и Скалистого хребта и Тамани, – Нужно шаг за шагом пройти по следам отряда Гудкова и обследовать все, пошел наконец на компромисс и Проценко. – Игра стоит свеч.

– Это почти невозможно, – возразил Решетняк. – Надо искать убийцу. Нет сомнения, что у него есть какие-то ключи к этой тайне.

– Ну уж нет, слуга покорный! – снова взорвался Проценко. – Пока вы будете искать, он преспокойно картины заберет и, чего доброго, их за рубеж спровадит.

Минутку подумав, Решетняк предложил:

– Вот что, Грицько. Сегодня в шесть вечера приходи ко мне на работу. Мы к тому времени все обдумаем, а тогда будем действовать.