Текст книги "Хребет Скалистый"

Автор книги: Игорь Гуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Но пока что ни Гайда, ни Решетняк не обнаруживали ничего существенного.

– Нижник у вас ничего не оставлял? – спросил он Валентину.

– Вот тут его новый костюм, – показала она на шкаф.

Но костюма в шкафу не оказалось. Не было и лаковых туфель, в которых Ванька Каин щеголял, надевая парадный костюм. Зато в шкафу появились другие вещи, которых, как заявила Валентина, она раньше не видела. Байковый спортивный костюм – шаровары со штрипками и глухо застегивающаяся куртка с большими накладными карманами, брезентовая роба – такие носят рыбаки и моряки небольших судов торгового флота, – высокие с раструбами сапоги, в какие обуваются рыбаки и охотники, и рядом с сапогами альпинистские ботинки на очень толстой подметке с шипами. Тут же высилась стопка портянок и аккуратно сложенных шерстяных носков.

Все вещи были новые, ни разу не надетые. На спортивном костюме и носках даже не были сорваны фабричные ярлычки.

Все это было странно: карты горных хребтов и Таманского полуострова, альпинистские ботинки и байковый костюм, брезентовая роба и болотные сапоги.

Между этими вещами была явная связь. Но какая? Пока Решетняк не мог на это ответить. Во всяком случае, Ванька Каин вряд ли собирался в туристский поход для того, чтобы полюбоваться красотами Главного Кавказского хребта или ознакомиться с достопримечательностями древней Тамани.

Предстояло выяснить происхождение этих вещей, узнать, каким путем они попали к Нижнику. С картами это будет не трудно. На каждом листе стоял гриф: "Для служебного пользования", а рядом номер, присвоенный этому листу. Значит, нужно лишь установить, где, когда и при каких обстоятельствах пропали карты.

Надо попытаться узнать и то, где Нижник купил одежду и обувь. Это уже труднее. В городе много магазинов, торгующих такими вещами. Они могли быть куплены в другом городе, или на базаре, или просто похищены.

Однако обыск не был еще окончен. Предстояло осмотреть маленькие темные сени и кладовку. Вот в этой-то кладовке и ожидала Решетняка самая странная и самая неожиданная из всех сегодняшних находок.

Кладовка была полупустая. Лишь в одном углу стояла маленькая бочка с сельдями, – очевидно, с теми самыми сельдями, о которых говорила Валентина при

своем появлении, – да в другом углу были беспорядочно свалены наколотые дрова.

Так же как в комнате, Решетняк остукал стены кладовки. Звук был повсюду одинаково звонким, Гайда в это время откатил бочку, перебрал дрова и убедился, что ничего под ними нет.

Оставался неизученным пол. Он был сделан из больших квадратных каменных плит, затоптан, засыпан разной трухой и, судя по всему, если и подметался, то очень давно, много месяцев назад, а не мылся и того больше.

Гайда безнадежно посмотрел на прилегающие друг к другу плиты и направился к выходу из кладовки. Простукивать эту каменную толщу было бессмысленно: совершенно одинаково забитые грязью пазы между плитами говорили о том, что их никто не поднимал. Если бы это было не так, то загрязнение между вынимавшимися плитами было меньше и было бы заметно, как бы старательно его ни присыпали сверху пылью и грязью.

Знал это и Решетняк, но он подумал, что эта кладовка – место, гораздо более удобное для устройства тайника, чем чердак, и решил исследовать пол.

Взяв из сеней ведро воды и ковш, он стал поливать пол. Он поливал методично, участок за участком, стараясь попадать не в центр каменных плит, а в щели между ними.

Гайда, конечно, понял, что делает его начальник, Валентина же, понятые и даже Степенко были удивлены до крайности и с интересом наблюдали за Решетняком.

– Есть, товарищ подполковник! – обрадованно воскликнул Гайда и пристукнул каблуком по плите у самого входа в кладовку. – Есть! Вот здорово!

В щели вокруг этой плиты вода впитывалась значительно быстрее, чем в щели других плит. Взяв нож, Решетняк подковырнул плиту, и она послушно поползла вверх.

Ее подняли и отложили в сторону. Три ярких фонарика осветили открывшийся под плитой колодец глубиной метра в полтора.

Внутри тайник был выложен пластами очень толстой кошмы, и в нем было совершенно сухо. Площадь колодца была немногим меньше, чем размер плит. Вода, вылитая Решетняком, впиталась в кошму, так что, если бы в кладовке мылся пол, содержимое тайника все равно осталось бы сухим. Случись пожар, толстая плита сохранила бы спрятанное здесь от огня.

Разорвав густую сетку паутины, Решетняк начал выгружать содержимое колодца. Здесь было несколько серебряных ложек, колье, серьги, карманные часы с золотым корпусом и деньги. Денег было много. Полная ученическая сумка аккуратно уложенных пачками сторублевых бумажек. Но эти деньги уже ничего не стоили. В 1947 году в стране были введены новые денежные знаки, проведена так называемая денежная реформа. Тот, кому принадлежали эти деньги, почему-то не обменял их вовремя, и теперь они годны были лишь для растопки.

Рядом лежали и другие деньги, но они стоили еще меньше. Это были немецкие оккупационные марки. Выпущенные во время войны гитлеровским правительством, они предназначались специально для оборота в захваченных фашистами странах.

Словом, работники угрозыска открыли кем-то забытый клад. По деньгам можно было безошибочно определить, что спрятано все это в дни войны. На золотом корпусе старинных часов было выгравировано: "Пахому Самойленко от жены в день рождения 10. V. 26 г." Клад несомненно был спрятан матерью Валентины. И в этом не было ничего удивительного. После прихода гитлеровцев, без зазрения совести тянувших все, что плохо лежит, многие прятали вещи. А Самойличиха, как рассказывала Волощук, была одержима бесом стяжательства и скопидомства.

Решетняка озадачило другое. Вместе с деньгами, с золотыми и серебряными вещами в тайнике была спрятана маленькая, с ладонь величиной, картина с изображением колышущегося под дуновением ветра камыша и какая-то икона.

Ну, картину еще куда ни шло, она Решетняку сразу понравилась, но чего прятать икону?

– Что Самойленко, мать Валентины, очень набожная была? – спросил Решетняк Волощук, отряхивая с рукава пыль и паутину.

Волощук и Кузьма Алексеевич, как по команде, улыбнулись. Даже на лице Валентины пробежало какое-то подобие улыбки.

– Нет, напраслины не скажу. Чего нет, того нет. Она еще до революции в церковь не ходила и попов на порог не пускала. Бога, правда, любила поминать, но с приложением таких слов, что разве у пьяных грузчиков услышишь, да и то редко.

– Это правда, – подтвердил Кузьма Алексеевич, – покойница не верила ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай. Первый раз в этом доме икону вижу.

– Не знаю, откуда она тут взялась, – недоумевала и Валентина. – Наверное, мать во время фашистской оккупации где-то раздобыла. Но чего она ее спрятала?

Это было непонятно и Решетняку.

Исполнительный Гайда во время обыска вел протокол, на котором оставалось лишь расписаться всем присутствующим.

Таким образом, все уже было кончено за два часа до полудня.

Вещественные доказательства тщательно упаковали, и Гайда унес их в машину.

Найденную в тайнике и понравившуюся ему картину с видом камышей Решетняк аккуратно завернул в чистый платок и положил в свою полевую сумку. Туда же он довольно небрежно сунул икону и, наконец, книгу "Три мушкетера".

– Собирайтесь, – бросил он Валентине, застегивая сумку, Лицо женщины побледнело и покрылось мелкими капельками пота.

– Арестовываете? – прерывистым шепотом спросила она. – За что?

Решетняк посмотрел на нее долгим, изучающим взглядом. Интуиция – чувство ненадежное, оно может и подвести. Он считал, что Валентина непричастна к убийству, но многое было пока неясно. Он не знал, как повернется дело с Валентиной, будет ли она полностью реабилитирована или ее придется привлечь к ответственности за соучастие в убийстве, поэтому он ответил не-определенно:

– Поедете с нами. Вы же не захотели тут ничего рассказывать.

С трудом передвигая ноги, которые, казалось, сразу налились свинцом, Валентина вышла из дома и направилась к машине.

Решетняк давал последние указания Степенко:

– Сидите здесь, в садике. За кустами вас не будет видно. Если кто войдет, дадите пройти к крыльцу, а после этого остановите. Проверяйте документы, расспрашивайте, зачем приходили. Если покажется подозрительным, задерживайте… Нет, запишите фамилию, адрес и предложите уйти. Впрочем, это вряд ли понадобится. Сейчас же я пришлю оперативных работников. На несколько дней у дома придется оставить засаду.

– Так вот что, Валентина, – говорила тем временем Волощук, отдавая Кваше ключ от дома, – ты не особенно убивайся. Коли не виновата, все выяснится. Подполковник-то Решетняк Филипп Васильевич, он правильной души человек, зазря не обидит. На вот ключ от хаты. Приедешь – приберешься там.

– Не пойду я туда, коли и отпустят, – проговорила Валентина и зябко передернула плечами. – Страшно мне.

– Ну и не ходи, – согласилась Волощук. – Приезжай прямо ко мне. Места хватит. Мои-то все разлетелись, одна живу.

– Спасибо, тетя Маша! – впервые за многие годы назвав так Волощук, поблагодарила Валентина и отвернулась.

Вещи, изъятые при обыске, положили рядом с шофером. Валентина сидела на заднем сиденье, между Решетняком и Гайдой. По дороге они заехали в отделение милиции. Решетняк вышел из машины и вошел в помещение, но Гайда остался на месте. "Стерегут, – подумала она, – боятся, чтоб не убежала или чего над собой не сделала". В машину заглянул молодой, безусый милиционер и с чисто детским, неприкрытым любопытством рассматривал ее до тех пор, пока Гайда строго, но в то же время насмешливо не спросил:

– Скучаете? Делать нечего? Может, пару нарядов подбросить?

Молоденький милиционер мгновенно исчез.

Решетняк подошел с тремя людьми в штатском.

– Вот хозяйка дома, Валентина Кваша, – сказал он и пришедшие внимательно посмотрели ей в лицо.

"Всем любопытно", – с горечью подумала она.

Машина остановилась у большого неуютного здания, где, как знала Валентина, помещалось краевое управление милиции. Решетняк прошел вперед, Гайда подождал, когда в дверь войдет Валентина, и пошел сзади.

На душе у Валентины было плохо. Она знала, что посетители, приходящие сюда либо с жалобами, либо вызываемые в качестве свидетелей, проходят по пропускам. Ее же провели без пропуска. Значит, она все же арестована.

Она представила себе, что ее сейчас введут в камеру, обязательно одиночную, обязательно полутемную, обязательно сырую, и в которой обязательно будет много крыс. Потом ее долго и много будут допрашивать, судить и сошлют куда-нибудь очень далеко на север, где она будет работать на лесозаготовках.

Она, собственно, даже не думала, за что именно ее будут судить. То ли за убийство Ивана Нижника, то ли за перепродажу селедки. Ей просто вспомнились рассказы Вани. А он говорил всегда в таком роде: "…потом меня посадили, дали три года и выслали на Север. Там я лес пилил". Или: "когда я засыпался, мне дали мало. Всего год, а заслали аж на Енисей. Мы там лес валили".

Почувствовав себя арестованной, она решила, что так или иначе ее осудят и сошлют. Но все это будет еще не скоро, сейчас же ее передадут мрачному, старому, неразговорчивому надзирателю с огромной связкой ключей в руках, и он отведет ее в камеру.

Вместо этого она попала в большую, светлую комнату второго этажа. На окнах висели красивые шторы, на полу лежала темно-красная бархатная дорожка, у стены стоял широкий диван с высокой спинкой, увенчанной двумя шкафиками с хрустальными дверцами. Напротив дивана – письменный стол. За ним сидела девушка и что-то печатала на маленькой пишущей машинке. Словом, не было ничего общего с той картиной, которую нарисовала в своем воображении Валентина, Комната была веселая, чистая и светлая, совсем не похожая на камеру. И девушка никак не походила на мрачного тюремного надзирателя. Это была самая обыкновенная девушка, коротко подстриженная и модно причесанная. С самым обыкновенным молоденьким личиком, если не красивым, то, во всяком случае, очень приятным. Одета она была тоже в самое обыкновенное платье из штапельного полотна. Правда, при входе Решетняка девушка вскочила, вытянулась и даже чуть прищелкнула каблуками своих лаковых лодочек. Однако при этом она так широко и приветливо улыбнулась, что Валентина почувствовала, что вскочила она скорее оттого, что очень уважает подполковника, а отнюдь не оттого, что она его боится или ее так вымуштровали.

– Здравствуйте, Анечка, – приветливо поздоровался с ней Решетняк и остановился; волей-неволей остановились Валентина и следовавший за ней Гайда. – Что у вас новенького?

– Доброе утро, Филипп Васильевич! – отозвалась девушка. Голос у нее был звонкий и веселый. – Начальник управления приказал вас на дежурстве подменить, чтобы вам ничего не мешало заниматься этим делом. Вместо вас заступил на дежурство капитан Голицын. Лейтенанта Потапова тоже подменили. Он сейчас отдыхает у себя в кабинете. Приказал разбудить, как только вы приедете. Из научно-технического отдела поступили заключения. Получен ответ на телеграфный запрос из Сочи и два ответа на запросы из городского отдела милиции. Вот я здесь все подшила. Я тут по ходу дела послала еще один запрос от вашего имени, но ответа пока нет.

Девушка передала Решетняку тоненькую папку скоросшивателя, на котором ровным, округлым почерком было написано: "Дело об убийстве гр. Ивана Ннжника, известного под кличками «Цыган» и "Ванька Каин".

– Молодцом! – похвалил Решетняк. – Я посмотрю потом. Возьмите у Гайды протокол обыска, первичное заключение судебно-медицинского эксперта и тоже подшейте в дело. А вы, Гайда, – обернулся он к младшему лейтенанту, отберите из вещественных доказательств что нужно и сдайте на экспертизу. Отдохните и возвращайтесь. Вы мне будете нужны.

Гайда ушел, и Решетняк опять обратился к девушке:

– Пройдите с нами в кабинет, Анечка. Потапова пока не будите. Пусть у него голова посвежее будет.

Девушка маленьким плоским ключом открыла замок и распахнула обитую черной клеенкой дверь.

Кабинет Решетняка поразил Валентину еще больше, чем приемная. Она никак не представляла себе, что в учреждении, тем более в милиции, могли быть такие кабинеты. Собственно, о том, что это учреждение, можно было догадаться лишь по трем телефонам, стоящим на маленьком столике.

Письменный стол какого-то светлого полированного дерева, другой, маленький столик у стены, покрытый красной бархатной скатертью, мягкие кресла, такой же, как в приемной, диван, букет на круглой тумбочке, в другом углу – на такой же тумбочке радиоприемник; большой стеклянный шкаф, наполненный книгами. Все это создавало ощущение уюта и никак не напоминало скучную казенную обстановку учреждения.

Три портрета украшали стены: Дзержинский, Горький, Макаренко.

– Садитесь, – предложил Решетняк, а сам прошел и распахнул широкое венецианское окно, через которое сразу же ворвались в комнату медвяный запах отцветающей акации, гомон веселых, драчливых воробьев и разноголосый гул города.

Прежде чем начать допрос, Решетняку нужно было просмотреть и подписать несколько срочных документов. Это заняло около получаса.

Усталость, пережитые волнения, две бессонные ночи сморили Валентину, и она была в полусне.

Ее состояние не укрылось от Решетняка. Допрос снова приходилось откладывать. Ему нужно было, чтоб голова Валентины была совершенно свежей, такой свежей, когда можно припомнить малейшие детали; с другой стороны, ему хотелось оградить Валентину от постороннего влияния. Как знать, кто и что ей могут посоветовать. Начнет скрывать, путать, и нить следствия оборвется. Задерживать же ее принудительно пока не было оснований. Да и это было бы нарушением закона. Кроме того, он еще не ознакомился с полученными документами, а должен был знать их содержание до допроса.

Пораздумав, Решетняк пошел на небольшую хитрость.

– Анечка, – обратился он к вошедшей девушке, – мы тут оба засыпаем. Я поеду домой, а вы устройте Валю здесь на диване. Возьмите в дежурке подушку, чистую наволочку, простыню.

– Хорошо, Филипп Васильевич, – кивнула Аня.

– Вы, Валя, спите и, если проснетесь раньше меня, то, пока я не приеду, не уходите Нам обязательно нужно сегодня же поговорить. Если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь к Ане Колесниковой. Она будет сидеть здесь, за моим столом, и работать.

– Хорошо, – уже засыпая, согласилась Валентина.

Не дождавшись, пока ей принесут подушку, она заснула сидя, прикорнув в углу большого дивана.

Она спала беспокойным, тревожным сном, часто вздрагивала, вскрикивала, но не просыпалась.

Решетняк внимательно прочел те немногочисленные бумажки, которыми было начато "Дело об убийстве Ивана Нижника", затем вышел в приемную.

– Аня, соберите в кабинет лейтенанта Потапова весь оперативный состав. Всех, кто есть на месте.

– Слушаюсь, Филипп Васильевич! – Она поднялась. – Вернулась оперативная группа, делавшая обыск в доме номер двадцать девять на улице Воровского.

– Очень кстати. Вот прежде всего и попросите оперативную группу к Потапову, а потом собирайте всех остальных.

– Опоздали на двое суток, товарищ подполковник, – передавая протокол обыска и кипу изъятых документов, с сожалением сказал лейтенант, делавший обыск в квартире Нижника. – Ванька Каин зазнобу куда-то спровадил. Обрывок его записи в мусорном ящике нашли. Как раз оборвано на том месте, где говорится, куда он ей наказывал ехать.

– А кто она, установлено?

– Зазноба-то? Как же. Постоянная Каинова любовь – Любка-Богомолка. У нас в уголовной регистрации есть ее карточка… Последнее время не попадалась. Думали, остепенилась, ан нет. Вещи Нижника мы описали. Вот тут список.

Решетняк просмотрел изъятые при обыске вещи и бумаги. Кроме обрывка записки, о которой говорил старший лейтенант, при беглом осмотре ничего интересного не было.

Небольшой кабинет Потапова быстро заполнился людьми. Одним из последних пришел Гайда. Он вручил Ане несколько листков. Это были последние заключения экспертов научно-технического отдела.

– Садитесь, – приказал Решетняк, сам оставаясь стоять.

Подождав, пока все усядутся, Решетняк деловито заговорил:

– Несколько приказаний. Лейтенант Потапов остается за меня. Сядете за стол Колесниковой, переключите на себя телефоны. Колесникова перейдет в мой кабинет и будет систематизировать все поступающие материалы; кроме этого, у нее особое задание. Распорядитесь снять с вокзалов и шоссе засады. Личность преступника неизвестна, а вымыться и переодеться у него времени было достаточно. Но мотоцикл нужно искать. Гайда и Жуков должны выяснить, откуда и когда Ниж-ник взял спортивное и рыбачье снаряжение. Старший лейтенант Семененко будет выяснять происхождение найденных при обыске карт и займется розыском Любки-Богомолки. Майор Сомов, вас прошу внимательно изучить заключения экспертов и документы, взятые при обысках в Насыпном переулке и на улице Воровского.

Оперативники разошлись выполнять полученные задания.

Задержавшись в кабинете Потапова, подполковник позвонил начальнику краевого управления милиции, потом в прокуратуру. Он докладывал о том, что сделано по раскрытию преступления в Насыпном переулке.

После этого он стал рассматривать найденную при обыске в доме Валентины Кваши картину. На икону он особого внимания не обратил. Маленькая, написанная маслом картина ему очень нравилась. На ней, как живые, переливались под ветром камыши, совсем как на окраине его родной станицы. Он рассматривал ее долго, внимательно, с удовольствием, совершенно не подозревая, что это те самые камыши, которые видны с огорода его, Решетняка, тетки.

"Почему спрятана картина? – рассуждал Решетняк. – Может быть, она очень дорогая? Нужно установить. Вряд ли Ванька Каин был убит из-за картины, а все же надо проверить".

И Решетняк поехал к художнику Проценко, с которым не виделся несколько лет.

Дела давно минувших дней

Утром, после ухода Ольги, Алла принялась за уборку. Надо было подготовиться к семейному торжеству, для которого было немало поводов: ее четырнадцатилетие, окончание седьмого класса и успех картины отца.

В первую очередь Алка решила вымыть окно. Стоя на подоконнике и протирая стекла, она громко пела. От вчерашних страхов не осталось и следа (сегодня утром они с Ольгой даже подтрунивали над всей историей с Шариком и ружьем. Ольга довольно решительно перевела ее из казаков в обыкновенные паникеры).

Удивительно, до чего все просто и весело, когда светит солнце и нигде нет темных теней! Даже не приходит в голову мысль о том, что кто-то может прятаться в кухне или в соседней комнате.

Алла продолжала петь.

В дверь постучали.

– Войдите! – крикнула она. – Не заперто. Чьи-то тяжелые шаги послышались в прихожей.

В комнату вошел человек, одетый в милицейскую форму.

– Здравствуйте, – глуховатым голосом произнес он, вытирая пот с покрытого оспинками лица. – Это квартира три?

– Три, – спрыгивая с окна, ответила Алла. Она взволновалась при виде милиционера. Наверное, вчерашняя история не такой уж пустяк, если милиция начеку.

Пришедший не торопился начинать разговор. Он внимательно вглядывался в Алкины синие чуть испуганные глаза, вздернутый маленький нос, позолоченный веснушками, разлетающиеся в разные стороны косички. Затем милиционер посмотрел на портреты, висящие на стене, и Алке показалось, что лицо у него погрустнело.

Потом он снова внимательно посмотрел на нее и медленно, раздельно сказал:

– Ну, здравствуй, Алла Натковна. У Аллы даже дух захватило. Откуда он знает ее имя, и почему Натковна? И вдруг она рванулась к нему.

– Вы? Вы? – От волнения она глотала слова и не могла больше ничего произнести. – Вы Решетняк?

– Да, девочка, – гладя широкой ладонью ее светловолосую голову, сказал он.

– Я и есть Филипп Решетняк.

Перед ним была дочь его самых дорогих друзей – Натальи и Николая Гудковых.

Решетняк видел Аллу несмышленой, едва начавшей говорить малышкой. Сейчас он внимательно и грустно всматривался в задорное лицо девочки.

– До чего же ты похожа на свою мать! Ты и впрямь не Алла Николаевна, а настоящая Алла Натковна.

Решетняк был последним, кто видел в живых родителей Аллы, и он стал ей рассказывать о том, как все это было.

Больше двух недель отряд Николая Гудкова не мог оторваться от противника. Эсэсовская горно-альпийская дивизия «Эдельвейс» стягивала кольцо окружения.

"Одержимый казак" – так называли эсэсовцы Николая Гудкова медленно отходил в глубь Скалистого хребта. Партизаны то обрушивали на головы егерей многопудовые лавины камней и снега, то, начав демонстративный отход, косили цепи противника внезапным шквальным огнем пулеметов и ротных минометов. Время от времени ему помогали прилетавшие из-за перевала штурмовики. Будь фашистов хотя бы в два раза меньше, Гудков наверняка прорвался бы к своим. Но их было очень много, и волей-неволей отряд отступал.

Пока в руках партизан находилось несколько горных полян, почти каждую ночь из-за перевала к ним добирались легкие маленькие самолеты из полка ночных бомбардировщиков. Они доставляли боеприпасы, продукты и забирали тяжелораненых. Легкораненые, наскоро перевязавшись, возвращались в строй. Это стало боевой традицией отряда.

Но вот осталась одна-единственная посадочная площадка – большое плоскогорье, с которого ветер начисто смел снег.

На рассвете работающая на рации Наталья приняла шифровку. Штаб фронта и Северо-Кавказский штаб партизанского движения приказывали Гудкову в ближайшую ночь начать эвакуацию отряда на самолетах через линию фронта.

Приказ был категорический. Но Гудков знал, что если он в течение дня сумеет найти другой выход, то приказ будет отменен. Дело в том, что с простреливаемой противником посадочной площадки за одну ночь вывезти всех было невозможно Если же вывезут значительную часть отряда, то оставшиеся будут обречены на гибель. Кроме того, было известно, что фронт должен вот-вот начать наступление на Кубань и тогда особенно понадобятся удары партизан по тылам и коммуникациям врага.

Надо было попытаться найти путь сквозь Скалистый хребет, выйти к Главному Кавказскому хребту и провести отряд в район озера Рица. Оттуда можно было бы снова спуститься в лесные дебри предгорий, а если понадобится, то и дальше – в степи, в джунгли кубанских плавней, которые так хорошо знал Гудков.

Начальник разведки Решетняк с небольшой группой наиболее выносливых партизан ушел искать проход на Рицу.

Гудков был уверен, что путь сквозь скалы будет найден, и начал готовиться к прорыву.

Ему удалось связаться с отрядом «Бати», действовавшим внизу, в предгорьях, за спиной егерей "Эдельвейса".

"Батя" обещал вечером нанести отвлекающий удар по эсэсовцам, чтобы помочь Гудкову оторваться от преследования.

С середины дня Гудков начал будоражить противника внезапными короткими, но яростными контратаками. Затемно возвратились разведчики – всего трое из семи. У Решетняка автоматной очередью были перебиты обе ноги.

Партизаны вынесли его на себе. Они тащили своего командира на трофейной плащ-палатке по обледенелым, нависшим над пропастями тропам.

Несмотря на тяжелое ранение, Решетняк нашел в себе силы и подробно доложил о результатах разведки: район Рица в руках врага, его захватили все те же егеря дивизии "Эдельвейс".

Оставалось одно – эвакуация самолетами.

Гудков отдал приказ. Первыми отправлялись раненые и захваченный утром в плен штабной немецкий офицер.

Сам Гудков заявил, что он полетит последним и будет возглавлять группу прикрытия. В ней он оставлял лишь добровольцев, понимая, что мало кому из этой группы посчастливится выжить.

Добровольцев было немало. Трусы в отряде "одержимого казака" не задерживались.

В одной из дневных стычек была ранена Наталья. Разрывная пуля раздробила ей кисть левой руки.

Отрядный фельдшер вовремя наложил жгут, остановил кровь, сделал перевязку. Несмотря на это, Наталье стало плохо. Ранение было очень болезненным. Фельдшер то и дело давал таблетки морфия.

Сесть в самолет Наталья категорически отказалась, заявив, что либо полетит с мужем, либо не полетит совсем. Ее уговаривали, но она так яростно отругивалась, что в конце концов ее оставили в покое.

Уговаривали ее все, кроме самого Гудкова.

Они прожили друг с другом душа в душу около пятнадцати лет. И сейчас по молчаливому уговору приняли решение или пробиться вместе, или погибнуть.

Ординарец Гудкова, неразговорчивый адыгеец Ахмет Чуноков, раненный в голову, тоже сказал, что остается с командиром.

После полуночи раздалось знакомое гудение самолетов. Им начали сигналить электрическими фонарями. Две маленькие машины из фанеры и парусины одновременно сели на безукоризненно ровную площадку альпийского луга.

– Принимаю груз, партизаны, – раздался хорошо знакомый им голос, лишь заглохли выхлопы моторов. – Живей, живей, хлопцы! Сегодня всю ночь летать.

Это был командир звена, пятидесятилетний летчик майор Лавров, один из немногочисленных мужчин, служивших в полку ночных бомбардировщиков. В его звене, кроме него самого, были две молодые летчицы, студентки Московского университета. Обеих звали Клавами. Одна – маленькая, толстая, черная, как жук, а вторая – высокая, стройная, с белокурыми волосами и ясными голубыми глазами. Их так и звали: Клава Черная и Клава Белая.

Вот эта-то тройка и поддерживала непрерывную связь отряда Гудкова с Большой землей.

Лавров тяжело вылез из машины. Прикрыв огонь рукой, он зажег папиросу и жадно затянулся. Выпрыгнувшая из второго самолета Клава Белая стала с ним рядом.

– Где же Жук? – опросил, подходя к летчикам, Гудков, наблюдавший за тем, как партизаны поспешно вытаскивают из машин тяжелые плоские ящики. Что-то она сегодня долго не летит.

Клава Белая неожиданно всхлипнула, а Лавров еще яростней затянулся табачным дымом и отвернулся. Гудков понял, что Черная Клава уже никогда не прилетит. К машине Лаврова подвели пленного офицера.

Лаврову не сто душе был этот пассажир. Особенно после того, как на его глазах объятая пламенем машина хохотушки Клавы со всего маху врезалась в вершину какого-то безымянного каменного пика.

Правда, Лавров ничем не выказал своего неудовольствия. Он лишь не удержался от искушения и ткнул гитлеровца под ребра пудовым кулаком, когда тот, извиваясь, словно уж, попытался воспротивиться посадке в самолет.

Самолет был рассчитан на трех пассажиров. Один должен был лежать в его хвостовой части, а двое других садились друг против друга в маленькой, тесной кабине.

Лавров широкими шагами прошел из конца в конец посадочную площадку. Потом обошел вокруг машины, внимательно оглядывая ее. Наконец забрался на плоскость, посмотрел приборы, покопался в моторе и подошел к лежащему под кустом Решетняку, который распоряжался погрузкой раненых.

– Давайте еще трех легкораненых, товарищ командир, – решительно проговорил он. – Вывезу двух на плоскостях, третьего втисну в кабину. Выполню за Клаву задание.

То, что он предлагал, было очень рискованно. На перегруженной до отказа машине надо было преодолеть один из перевалов Кавказского хребта.

Кроме звена Лаврова, послать к Гудкову было некого. Авиационный полк выполнял боевое задание. Тяжелые бомбардировщики, истребители и штурмовики помочь не могли: им не сесть на такой маленькой посадочной площадке.

В последнее время отряд Гудкова поредел, но вывезти за ночь на двух маленьких машинах всех партизан все же было трудно. Надо было рисковать.

Втиснулся в кабину еще один раненый партизан. Двое других стали на крылья. Повернувшись спиной к пропеллеру, они спрятали головы в кабине летчика. Ремнями и веревками их накрепко привязали к стойкам и растяжкам.

Натужно ревя, самолет медленно покатился по площадке. Он набирал скорость почти незаметно, и наблюдавший за взлетом Решетняк заволновался – впереди огромная пропасть. Когда до пропасти осталось метров десять, самолет наконец оторвался от земли, и стал набирать высоту.

Через пятьдесят минут с Адлеровского аэродрома открытым текстом передали по радио, что Лавров благополучно приземлился и сразу же вылетел обратно. Клава Белая в этот момент уже садилась на партизанский аэродром.

Она тоже хотела взять трех человек сверх нормы, но вовремя прилетевший Лавров не разрешил ей этого. Он боялся, что Клава для такого трудного полета недостаточно опытна.

За ночь они сделали несколько рейсов.

К четырем утра положение партизан стало катастрофическим. Возглавляемая Гудковым группа прикрытия была оттеснена к самой поляне. Над плоскогорьем то и дело злыми шмелями пролетали пули. Когда егеря поднимались в атаку, Решетняк мог уже разобрать их крики.

Вся группа прикрытия состояла теперь из расчетов двух станковых пулеметов и четырех автоматчиков, Остальные были или убиты, или ранены.

Услышав шум садящегося самолета, Гудков и Наталья прибежали на поляну.