Текст книги "Второй после Солнца. Часть вторая"

Автор книги: Игорь Белладоннин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Услышав про Магду, тевтоны спешно свернули свой табор и долго ещё махали мне на прощанье из своих кибиток.

– Ну что, чмо в подштанниках, получил свою Магду? – участливо поинтересовались мои новые друзья. – Пришла пора платить за неё, – участливо напомнили они.

– Мне нечем, дгузья мои, – выдавил я из себя, понимая, что жестоко разочаровываю их. – Последний сухагик я отдал, а заплатить гезинкой или сигагетой я не могу – это подагок дгузей, моих новых гегманских дгузей.

– Но ты же продал Христа! – напомнили мои новые друзья. – А деньги где? – невзначай поинтересовались они.

– Я пгодавал его не один, – попытался я оправдаться за одно из наиболее тяжких моих преступлений – перекинуть хотя бы кусочек вины на моих подельников.

Но попытка не удалась; в их глазах преступленье моё не поддавалось прощению.

– Мент! – крикнули мои новые друзья человеку в форме. – Пока ты там спишь, тут Христа нашего продали, а бабки не возвращают! Давай, мент, впрягайся.

Человек в форме внимательно и строго посмотрел на меня и потребовал документы.

– Почему же вы не любите меня? – спросил я человека в форме. – Газве я не хогош собою?

– Я люблю только граждан с документами! – строго ответил мне человек в форме.

– Но ведь мои новые дгузья любят меня и без документов, – возразил я, указывая на моих новых друзей.

– Любим, любим тебя, – тут же подтвердили мои новые друзья. – Но и ты бы нас, что ли, уважил. Как ты Христа-то загнал? Поделился бы опытом. Да ты не жмись – здесь свои все, – попросили мои новые друзья как о важном для их судеб одолжении.

Я не мог не войти в их положение.

– Дело было так, – начал я, собравшись с духом, рассказ об одной из самых позорных страниц моей жизни. – Я, маленький подлый Цуцумбег, гешил избавиться от Хгиста путём его тгойной пегепгодажи.

– А сертификат соответствия, уважаемый, имелся? – строго спросил человек в форме.

– Имелся, – соврал я.

– Предъявите! – строго потребовал человек в форме.

– Он у меня дома, я уже выкинул его, я потегял его, – снова соврал я.

– Тогда пройдёмте! – строго сказал человек в форме.

– Ну что, чмо, забурился1919
  Забурился – (угол.) попал, оказался в трудной ситуации.


[Закрыть]? – с нескрываемой радостью за меня интересовались мои новые друзья.

По дороге мой эскорт обрастал всё новыми и новыми друзьями.

– Чо, этот маленький, что ли, в натуре Христа продал? – тыкали они в меня пальцами, а мне было приятно и страшно ощущать себя в центре их напряжённого внимания.

– Сегодня называйте меня не гениальный Аркаша, а генитальный Аркаша! – требовал от обитателей равнины Псевдоаркаша, когда был в духе, а иногда и когда был не в духе.

Входя в город в сопровождении толпы фанов, Псевдоаркаша любил демонстративно помочиться на центральной площади – у входа в здание бывшего горкома, а ныне мэрии. Восточноевропейский народ с восхищением внимал Псевдоаркашиному облегчению.

– Аркаша – какой же он всё-таки свой, народный! – говорил народ. – Насрать он хотел на власть! А власть-то его бои-ится, ой как боится. А насрать на него не может – хочет, а не может!

– Ну, власти! – говорил Псевдоаркаша, оправившись. – Показывайте, чем будете меня радовать, какие подарки мне припасли!

Подарки они с Лжегангой в тот же день оценивали в твёрдой валюте, и Псевдоаркаша требовал выдать исчисленную сумму наличкой.

– Я, Аркаша, люблю смотреть на всякие пытки, казни, стриптиз, – сообщал после этого Псевдоаркаша, плотоядно облизываясь. – Я люблю также выпить, пожрать, покурить, потрахаться. Любим мы с Гангой такие дела.

– Ой, мои нехорошие, любим! – подтверждала Лжеганга, закатывая глазки.

В плане знакомства практически с любым восточноевропейско-равнинным городом одним из пунктов традиционно значилось посещение жилища рядового восточноевропейского гражданина.

– Ну, здравствуйте, что ли, – говорил Псевдоаркаша в любом из таких жилищ. – Или как-с? Или не здравствуйте? – спрашивал он, прежде чем хозяева успевали с ним поздороваться.

– Здравствуйте, здравствуйте, конечно, здравствуйте! – хором отвечали и без того ошарашенные его визитом хозяева.

– То-то же, – радовался Псевдоаркаша. – А это кто? – спрашивал он, сверля глазами фотопортрет – как правило, висящий рядом с портретом Аркаши.

Ему сообщали, что это портрет почившего главы семейства, основателя рода или какого-нибудь ещё классика.

– Немедленно снять и перевесить в чулан! Не висеть же ему рядом со мной – тоже мне деятель! – стучал кулаком по столу Псевдоаркаша, нимало не смущаясь своего весьма незначительного сходства с портретом великого Глюкова.

Злополучный портрет торопливо снимали и уносили. Псевдоаркаша, нахмурившись, наблюдал за процедурой портретоснимания и после не забывал проверить, надёжно ли запрятали портрет.

– Как тесен мир! – восклицал Псевдоаркаша, продолжая знакомство с жилищем и на каждом углу натыкаясь на свой, то есть Аркашин, портрет. – Гдей-то я уже видел эту гнусную рожу. А вы её нигде не встречали?

И сам первым смеялся своей удачной шутке.

– Фамилия, имя, отчество, – допрашивал меня человек в форме уже в околотке – образцовом посткоммунистическом околотке, в комнате с белым потолком и зелёными стенами, – где, когда, кому продал Христа, в какую цену, есть лицензия на торговлю Христом?

– А что, бывает такая лицензия? – наивно спросил я.

– Бывает, у нас на всё бывает, пёрнуть захочешь, чтоб шарик надуть – не моги без лицензии, – просветил меня мой новый учитель. – Мы живём в образцовом посткоммунистическом городе, – продолжал мой новый учитель, человек в форме; я заинтересованно внимал ему. – Жизнь в городе регулируется нормативными актами, на страже соблюдения которых стоим мы, люди в форме. Итак, есть ли у вас, сударь, деньги на покупку лицензии?

Я признался, что нет.

– Возьмите, – протянул мне деньги человек в форме. – Может быть, хотите ещё?

Я признался, конечно же, что хочу ещё. На признание он отвечал мне признанием: у него больше не было денег. Я насупился, но он тут же побежал и назанимал их для меня у своих друзей – тоже людей в форме.

Меня провожали с почётным эскортом, под марш «Прощанье славян с цуцундром», который исполнили на расчёсках мой новый учитель с друзьями.

Но я не собирался покупать лицензию – Христа-то я уже перепродал – пусть и себе в убыток, больше его у меня не было, и торговать им я вовсе не собирался, хотя и знал, что Христа можно продавать хоть ежечасно: желающие купить всегда найдутся, и одни будут играть с ним на повышение, другие – на понижение, а третьи используют как средство для накопления сбережений: всё надёжней, чем фантики. И я разогнал свой эскорт одним повелительным взмахом бровей и одной короткой командой: если не умеют зарабатывать деньги так ловко как я, пусть идут и учатся, прежде чем навязываться мне в друзья.

Заканчивалось посещение очередного поселения устройством Супершоу.

Под бурные овации, ласково щурясь, Псевдоаркаша выходил на сцену/помост/ринг. Откланявшись во все четыре стороны, он вызывал из зала финалиста Суперконкурса, заранее выбранного им наугад из шорт-листа. Финалиста встречали почти столь же бурно, как Псевдоаркашу. Это мог быть и нарочито развязный школьник-акселерат, и зачуханный интеллигентишко с птичьим личиком, и крепко сбитый пролетарий с нездоровой кожей и недоверчивым взглядом. С дамами Псевдоаркаша предпочитал не связываться.

– Поздравляю вас, – говорил Псевдоаркаша, – вы в финале! (БПА2020
  БПА – Бурные Продолжительные Аплодисменты.


[Закрыть].) Вы должны победить! (БПА.) Или проиграть! (БПА.) Но проиграть с высоко поднятой головой! (БПА.) В честной борьбе! (БПА.) В борьбе с судьбой! (БПА.) С судьбой в моём лице! (БПА.) С моим, так сказать, лицом в роли рока! (БПА.) Похлопайте нам! (БПА, БПА, БПА.) Итак, решающий вопрос! (БПА.) Отвечайте на счёт «три»! (БПА.) Два ответа на выбор! (БПА.) «Я хочу быть победителем, стать богатым и знаменитым!» (БПА.) И «Я не хочу быть победителем, не хочу стать богатым и знаменитым!» (БПА.) Раз! (БПА.) Два! (БПА.) Три! (БПА.)

– Я хочу стать победителем, стать богатым и знаменитым! (БПА.) – путаясь в словах и запинаясь, выкрикивал финалист.

– Ура! Вы победили! (БПА.) – вопил Псевдоаркаша. – Приветствуем победителя! (БПА, БПА, БПА.) По условиям конкурса, которые я вам теперь зачитаю, победитель не получает ничего! (БПА.) Ура! (БПА.) Приз получаю я, Аркаша! (БПА.) Ура! (БПА.) Поприветствуем меня! (БПА, БПА, БПА.) Приз в студию! (БПА.)

При этих словах в зал впархивала Лжеганга в коротком прозрачном платьице-колокольчике. В руках у Лжеганги были два ключика: от шкатулочки с денежками и от своего сердечка. Лжегангу встречали восторженным рёвом.

– Вот пришёл приз! (БПА.) – кричал Псевдоаркаша. – Он сам пришёл, с ключиками – и я его забираю! (БПА.) Забираю с собой! (БПА.) Прощайте! (БПА.) Не грустите! (БПА.) Увидимся! (БПА, БПА, БПА.)

После этих слов Псевдоаркаша удалялся вместе с ключами. Лжеганга грациозно упархивала за ним, оставляя красного, потного, ошалевшего от событий этого триумфального дня победителя на милость бушующих вокруг него БПА.

– Надо же, какая сволочь, – говорил после этого Псевдоаркаша, подходя в номере к зеркалу и указывая на себя пальцем. – Сволочь! Сволочь! Смотри, какая сволочь.

– А рядом-то, – хихикала Лжеганга. – А рядом-то не лучше.

– Хуже, – поддерживал подругу Псевдоаркаша. – Ещё хуже, хотя, казалось бы, хуже уж и некуда.

Расчувствовавшись оттого, что предал моих новых друзей в форме, я зашёл в магазин и купил на наши с ними деньги бутылку водки, потом ещё одну, а потом – и ещё одну. Водка – это, как известно, наш – да, говорят, и ваш тоже – национальный напиток. Я спросил и мюсли, закусить, но мюсли не оказалось, не оказалось и сонника – почитать.

Размышляя о собственной подлости, я приник к первой из попавшихся под рот бутылок. Отпив и поразмыслив за жизнь, я решил не допивать початую бутылку. Я разлил останки водки вокруг себя, очертив окружность, непроницаемую для ваших жадно трясущихся рук.

Как бы глубоко я ни закопался уже, вы сумели найти меня и здесь. Чего вам теперь-то от меня нужно? Это не ваши деньги я пропиваю! Желаете посмаковать очередной мой позор? В очередь, становитесь в очередь: там таких, как вы, желающих – небось, половина Квамоса!

Я вскрыл вторую бутылку: жизнь коротка, и надо успеть попробовать из каждого её источника хоть понемногу, а не тянуть из одного последние соки.

Вторую осушив до половины, я очутился перед Тем, Кто в круг ко мне лишь мог один такой проникнуть. О, я узнал его и так: сертификат мне был не нужен, равно как и паспорт. И молвил он мне голосом таким же неземным, как небо или звёзды:

– Пей, подлый, пей, пока не обопьёшься, затем катись, куда пошлю тебя, но на билет обратный не надейся!

И дунул в спину мне. И я пошёл, гонимый сладким ветром в тьму долины, и третью осушил до половины, и очутился в сумрачных кустах.

Меня встречал муж вещий и зловещий, с чеканным профилем под лавровым венцом. Был одиноким он, как край Вселенной.

– Ты знаешь ли меня, о, водкохлёб? Я увожу к проклятым поколеньям, – сказал он глухо, глядя сквозь меня.

– Ой, мне как газ туда, ведь я как газ оттуда, – я в тон ему достойно отвечал.

– Я – тот, кто ты, но ты – не тот, кто я, – сказал сурово он, как будто проклял.

– Вас тгудно не узнать – спасибо Гафаэлю –

себя же я узнаю и без вас, – я мастерски парировал удар, слегка кичась своим образованьем.

– Венца венцу венцом не увенчать? – спросил он, расставляя мне ловушку.

– Кто Сциллой был – тому не быть Хагибдой, кто был луной – тому звездой не стать, – ответ мой явно был впопад вопросу.

– Да ты хитёр, неробок и находчив. Пойдёшь со мной – к увядшим берегам, к не до поры угасшим песнопеньям, к за ни за что загубленным мирам. На, пососи – путь предстоит неблизкий, – он дал мне подкрепиться, из венца безжалостно изъяв листок лаврушки.

Мы тронулись в путь. Был то ли день, то ли ночь – безлунная, беззвёздная, бессолнечная, безоблачная и безнадёжная. Сушёный лавр, произраставший вокруг макушки моего проводника (как же это полезно и современно – взращивать сад на голове!), отпугивал от нас маниаков и маниачек, кишмя кишащих в здешних подворотнях. Одна из подворотен вдруг встрепенулась, выгнулась и обернулась аркой наподобье триумфальной.

«ОСТАВЬ ОДЕЖДУ ВСЯК, СЮДА ВХОДЯЩИЙ», – был грозен слоган над её пролётом. Итак, опять мне предстоял стриптиз.

– Тебе – сюда, но одному, без старших, – был краток мой наставник в наставленьи.

Потом он мысль, смягчившись, подразвил:

– Там – первый круг, не очень, правда, круглый, скорее – загогулина, внутри находятся не то, чтобы живые, но также и не мёртвые – как ты такие же – не хуже и не лучше. Вот круг второй – там мёртвые совсем, а в третьем круге – мёртвые из мёртвых. Уверен, что ты понял, наконец: чем глубже круг – тем конченей мертвец.

Я дрогнул мысленно: «Чего я там забыл? Ох, чует, чует длинный нос с горбинкой: бедой оттуда пахнет для цуцундра!»

– А кто постегежёт мою одежду: подштанники, сандалии, футболку? – спросил я без надежды на успех.

– Да плюнь, иди в чём есть. Ты что – девица? Так, может, ты и прелести имеешь? – спросил меня наставник ядовитый.

Я возмущённо замотал головкой:

– Ни пгелестей, ни кожи и ни гожи.

Он с недоверьем оглядел меня всего:

– Нет, рожа есть. И кожа есть, как будто. Но лучше б не было обеих; вообще, с такою рожей – сразу б надо в пекло. Ну, скатертью тебе туда дорожка. А я тебя покину; мне пора. Ох, что-то неспокойно мне сегодня: уж полночь близится, а Байрона всё нет!

– А Байгон вам зачем? Зачем не Беатгиче? – я преданно взглянул ему в глаза, хоть он и обломал мне ненароком такой зубодробительный стриптиз.

– Когда осоловевшие часы на Спасской башне полночь пробивают, садимся мы – я Байрона партнёр, а Гёте с Маяковским скорешился – и в подкидного дурака играем, а проигравший плачет и экспромт в стихах нам выдаёт, не ожидая ни похвалы, ни лести, ни хулы.

– Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день тасует новые колоды! – поддакнул я, но, видимо, напрасно.

– Ну, значит, ты их точно недостоин, – сказал он мне – как муху раздавил. – Тебя перетасуют и сдадут, как до тебя сдавали миллиарды таких же недоделанных. Итак, меня просили – я тебя провёл, хоть был от этой просьбы не в восторге. Ступай, иди, шагай, тащись, ползи, хоть волком волочись, хоть трусом трусь, но больше мне не вздумай попадаться, – и с этими словами мой наставник исчез, как исчезают честь и совесть, когда пахнёт богатым подношеньем пред самым носом – пусть бы и курносым.

Если Псевдоаркаша и Лжеганга были на редкость цельными и законченными негодяйствующими лжепсевдосубъектами, то характерной чертой Зомбинов являлся дух вселенского противоречия, стремление к нарушению всех и всяческих правил: среди Зомбинов считалось правильным и даже почётным перейти улицу на красный свет, пройти узкое место именно по тому проходу, над которым какой-то другой Зомбин повесил перечёркнутого человечка, пересечь за рулём автомототранспортного средства двойную сплошную линию, а актом наивысшего гражданского звучания считалось нарушение одновременно всех десяти Господних заповедей. То есть, как почти всегда, информация Партии была почти верна: почти всё, что она поведала Павлу о Зомбинах, было почти правдой.

Почти каждый из Зомбинов был умён и хорош сам по себе, но каким бы триумфатором духа и воли он, Зомбин, ни казался, выходя одиноким воином в поле, вместе они представляли собой лишь бестолковую беспомощную массу органики, затянутой в спортивные костюмы с лампасами.

Уж такими они если и не родились, то воспитались: из-за своей ярко выраженной антиПартийной сущности Зомбины просыпались под мерзкие картавые голоса с вражеских радиостанций и телеканалов, похмелялись под те же самые голоса, и под те же самые голоса одевали штаны с лампасами. И где ж тут им было превратиться в толковую созидательную немассу?

Юркнув под арку, я огляделся. Угрюмейшая местность расстилалась передо мной, лишь некие мрачные существа периодически оживляли её нестройным шевелением своих массивных тел. Что-то в этом шевелении и этом пейзаже показалось мне знакомым. Я изрыгнул из себя третью полубутылку, и разум мой на треть прояснился.

– Сударь, я не в силах наблюдать равнодушно за вашими мучениями, – голос рядом был знаком до боли в печёнке. – Сударь, хотите клизму?

Я поблагодарил соседа за заботу.

– Сударь, вы не узнаёте меня? Мы встречались с вами в вагоне, я предлагал вам подписать контракт.

– Да, что-то подобное случалось когда-то, и может, даже со мной, – сказал я, икнув. – Что ж, клизму за контгакт – бывали сделки в жизни и похуже.

Я подписал контракт и получил свою клизму, благодаря которой избавился и от первой полубутылки. Хотя во мне ещё оставалась вторая полубутылка – похоже, я был обречён носить её пожизненно – мозг мой прояснился ещё на треть. Я почти уверенно опознал место, в которое меня занесло: я опять стоял внутри круга, вернее, даже не круга, а десятирядной загогулины с оживлённым, но не слишком стройным движением.

А ведь здесь, в этом круге, я уже бывал, здесь у меня остались друзья, и я энергично рванул на их поиски.

– Уважаемый, вы не меня ли ищете? – услышал я металлический голос за своей спиной, и чья-то железная рука с холодными пальцами проникла ко мне за шиворот.

Это был человек в форме. «Тебя ли я ищу? Нет и ещё раз нет», – подумал я и сделал попытку улыбнуться.

– Если вы меня отпустите, то я гасскажу вам считалочку, – пообещал я с улыбкой, должно быть, слегка натянутой.

– Уважаемый, это не вы ли торговали Христом без лицензии? И это не вы ли привлекали средства населения на организацию такой торговли? И это не вы ли исчезли с собранными деньгами, не поставив товара? – металлическим голосом идентифицировал мою так называемую личность человек в форме.

Он опознал меня! Я снова икнул – на этот раз от страха. «Ничего, Цуцумбер, не всем суждено было родиться героями», – утешил, как мог, себя я.

– Товарищ сержант, пожалуйста, не забирайте его! – голосили мои старые друзья, окружившие нашу пару хороводом.

Сержант свирепо цыкнул на них. Смысл его цыкания сводился к тому, что никому – даже их другу – не дозволено преступать границы, установленные нормативными актами, на страже соблюдения которых стоят люди в форме. «Ну что ж, – невесело подумал я, – хороший цуцундр – битый цуцундр: есть даже, вроде, такая поговорка».

– Так вот же он, Христос, во всей красе! А чмо его в натуре закуконил2121
  Закуконил – (угол.) здесь: купил.


[Закрыть]! – раздались крики за моей спиной.

Я обернулся: это мой наставник Спасителем явился в трудный час, хоть был он без венца, зато при нимбе, светившимся не только изнутри, но также полыхавшим отражённым голодным блеском глаз моих друзей.

И без того угрюмое лицо его казалось на этот раз особо мрачным.

– Вы пгоиггали свой венец, учитель? – спросил его я, чтобы поддержать учителя, лишившегося сада.

–Я проиграл, но я не побеждён, – сказал наставник, сплюнув от досады.

Плевок попал сержанту на сапог. Сражённый мощью этого плевка, сержант исчез – как будто растворился в волшебном зелье, сваренном внутри учительского чудо-организма.

– Да, вид у вас отнюдь не побеждённый, – поддакнул я, но вновь не угадал.

– Кабы б не ты – и вовсе был бы в дамках, из-за тебя венца лишился я. Не можешь, голодранец, в первом круге не создавать наставнику проблем – отправлю во второй, на исправленье – спущу тебя к проклятым поколеньям, – сказал наставник, изрыгнув плевок, который угодил мне на штанину, чуть не спалив подштанники мои.

– Как будет вам угодно, благодетель, – смиренно молвил я и в тот же миг куда-то провалился, и очнулся среди теней, идущих сквозь меня, и тут же руку выбросил в салюте.

– Идущие на муку приветствуют тебя, Глюков! – отчеканивали прóклятые поколения, проходя сквозь меня.

Они шли клином. Остриё – ударную силу – составляло наиболее агрессивное из прóклятых поколений – тридцатилетние.

– Гасступитесь же, – потребовал я, – сгедь вас моё место!

Но ряды их оставались столь же неприступными, как их презрительно сжатые губы. Взорванные, расстрелянные, отравленные банкиры, нефтяники, алюминщики – в холодных глазах их не было мира, и взгляды их скользили мимо меня.

– Таким, как ты, у нас не место, таким, как ты, у нас не время, – чеканили они, проходя сквозь меня.

– Гордецы, – сказал наставник, положив мне на плечо свою развенчанную голову. – На что ты надеялся? Их главная черта – недоверчивость. Они не верят никому и ничему, они не верят ни другу, ни брату, ни даже нам, совестям наций. Вон идут сорокалетние, – продолжал он, тыкаясь холодным мокрым носом мне в шею. – Но они – не поколенье, а так, прослойка между молодыми и старыми. Всё знающие, всё понимающие, но ничему ещё толком не научившиеся и ничего уже толком не хотящие. Они всем недовольны – вряд ли и ты им понравишься, я бы даже сказал: вряд ли ты понравишься и им. Там – двадцатилетние, их раз, два и обчёлся, и ты, пожалуй, староват для них – почти как я, – продолжил наставник, тыкаясь горячим шершавым языком мне в ухо. – А это – тинэйджеры, свободные почти с рождения – где им тебя понять? Где их тебе понять? А вот – байдарочное поколенье…

– Постой! – я перебил его.

Мне показалось?!

– Мамо, здгавствуй, это я – сын твой, гоге-Цуцумбег! – отчаянно крикнул я.

Она не узнала меня. А может, это я не узнал её. Тихо и незаметно, как и всё это прóклятое поколенье, прошла она мимо меня.

Наставник обиженно молчал, он не мог простить мне моей выходки.

– А где же восемь миллионов негождённых – «невинных жегтв пгеступного гежима»? Или они не пгóкляты, как мы, успевшие в Совдепии годиться? – спросил я, стремясь загладить последствия своей недовоспитанности.

– Ты говоришь цитатой из «коллег» – так называемых поэтов-коммунистов, – заметил проницательный наставник.

– Они все здесь, но я их не увижу? Неужто им, как нам, гогеть в аду? – репьём вцепился я в наставникову душу.

Наставник понял, что ему не отвертеться. Он начал вдохновенно, будто был по-прежнему венцом своим увенчан:

– У каждого пожившего – свой ад. Ты сам его создашь себе при жизни. Все персонажи из твоих ночных кошмаров, нечистой совести кривые порожденья – все явятся к тебе за объясненьем, все, уязвлённые твоим дурным поступком, все, осквернённые твоей зловонной мыслью – все явятся в укоре молчаливом, и будет страшен взгляд их неподлунный, и вспомнишь ты о каждом и завоешь!

Обессиленный монологом, наставник упал. Я рухнул рядом с ним, почти убитый страшной правдой, открытой мне наставником упавшим. Так лежали мы, недвижимы, как две проклятые тени из разных поколений. Как более юная тень, я первым оклемался и тут же поспешил задать назревший вопрос:

– Скажите, есть ли гай, и для кого он, когда все сконцентгигованы здесь?

– Да, есть ещё и рай, но не для вас – там визовый режим. Там – только наши, – объяснил наставник, поднимаясь; его поднимало надо мной чувство собственного превосходства.

– Как это пгавильно и мудго! По-людски и тут вы всё сумели обустгоить! – воскликнул я (я вспомнил Зигфрида и Вольфганга – они попадут в рай!)

Наставник вдруг заторопился:

– Скажи-ка, деньги у тебя ещё остались?

У меня действительно оставалась ещё некая сумма, но она была дорога мне, как последняя память о моём учителе в форме.

– Давай, давай, тебе они зачем? – сказал наставник, чувствуя, что я колеблюсь, – и лишил меня заначки. – Куда же мне тебя определить? Ты в этом круге явно не на месте – отправлю-ка тебя я в третий круг, – он бросил на прощанье мне и сплюнул.

Твердь вновь разверзлась под его плевком, и так я оказался в круге третьем.

За вторую часть своей задачи Павел взялся так же, как и за первую – с присущей ему энергией созидания, не ведая ни страха, ни упрёка.

В гостиничном лифте он нажал кнопку вызова диспетчера и пропел в зарешёченное отверстие:

– Я – Зомбин! А ты кто?

– И я тоже – Зомбин! Нас много, мы вместе, мы, Зомбины – сила! – раздалось из-за решётки радостное ответное пение.

– Вылезай, если ты – Зомбин, потолковать надо, – приказал Павел голосу; ухватившись мозолистыми рабочими руками за этого Зомбина, как за слабое звено, Павел планировал вытащить на свет Божий и суд человечий всю их зловредную цепочку.

– Не вылезу, – игриво ответил голос.

Поняв, что переборщил, Павел ослабил хватку, Зомбин же был по-прежнему игрив, но изворотлив. Так, за приятной беседой, они с голосом доехали до первого этажа. Выйдя в лобби, Павел услышал, как кто-то выскочил из лифта после него. Это был маленький горбун в пиджаке и сандалиях, игривый голос мог принадлежать только ему. Поняв, что Павел засёк его, горбун рванул к выходу.

– Эй, Зомбин, ты куда? Не бойся, я – свой! – крикнул Павел, тоже выскочив на пыльную безлюдную улицу.

Гигантскими прыжками уходил по ней горбун от погони. Тогда Павел, как его учили старшие товарищи, упал, отжался и по-пластунски заскользил за Зомбином.

У неприметного одноэтажного зданьица горбун остановился, огляделся и, не заметив ничего подозрительного, постучал в окно. Его впустили внутрь.

Подползя к зданьицу, Павел отряхнулся и повторил манёвр горбуна. Ему тоже открыли, но внутрь не впустили.

– Зомбин? – спросили его из-за приоткрытой двери.

– А то кто же? – нарочито замысловато, чтобы не опускаться до лжи, ответил Павел.

– А чой-то морда у тебя больно правильная, – недоверчиво произнёс Зомбин; сам он со своим будто кувалдой по бетону тёсанным лицом походил на Павла, как чёрт походит на ладан.

– Не повезло мне с мордой, – признался Павел. – Но я исправлюсь, – пообещал он.

Вероятно, даже Аркаша на его месте не сумел бы ответить удачнее.

– Тогда проходи, – сказал враз подобревший Зомбин, пропуская его в комнату, где сидело ещё человек двадцать Зомбинов.

По нескольким выхваченным из их болтовни фразам Павел понял, что говорили о нём. Очевидно, где-то в аппарате Партии произошла утечка, и теперь заговорщики обсуждали способы нейтрализации опасного гостя. Времени на расшаркиванья, а тем более на сопливый гуманизм у Павла не оставалось. Вот где пригодились ему его умения, выпестованные годами напряжённейших тренировок!

– Зомбины, вы разоблачены, сдавайтесь! – крикнул Павел страшным, как ему показалось, голосом.

– Это что за хрен? Да это – не Зомбин! – всполошились Зомбины.

– Стоять! – крикнул Павел, разрывая на груди тельняшку.

Над левым соском у него был вытатуирован профиль Сталина, а над правым, как и полагается – профиль Ленина.

Зомбины отпрянули, но было поздно. Павлова грудь подействовала на них ошеломляюще эффективно: пожухлые и сморщенные, как вампиры пред солнечным ликом, они валились на пол, где беспомощно сучили ножонками.

Павел возликовал было: его тайное оружие действовало на ренегатов практически безотказно, но тут заметил, что горбуна среди них нет: он успел вовремя отвернуться.

Горбун был уже на улице. Он не пытался больше убежать от Павла, но пятился с закрытыми глазами к зданию, ещё более неприметному, чем первое. Моментально оценив ситуацию, Павел отшвырнул горбуна прочь и застукал тёпленькими ещё пару десятков заговорщиков.

В этот день его улов достиг нескольких сотен особей – в его сети попало практически всё не вымершее до сей поры от бездуховности и беспартийности население города. Арестованные были препровождены друг другом в Дворец культуры химика-нефтетрейдера, частично приспособленный ими ранее под склад с оружием – там Павел и решил устроить показательный судебный процесс.

До позднего вечера по указанию Павла Зомбины сдвигали ряды кресел в актовом зале и варили себе клетку, в которой и расположились на ночь.

Павел, заштопав наскоро свою тельняшку, провёл ночь рядом с ними на коврике, по другую сторону клетки.

Лишь горбун в суматохе сумел улизнуть, но к утру раскаялся в содеянном и, не найдя иудина дерева2222
  Иудино дерево – багряник европейский.


[Закрыть], на котором ему полагалось бы удавиться, присоединился к задержанным и больше уже не выделывался.

Третий круг определённо отличался от первых двух: он был то ли больше их, то ли меньше, то ли круглее, то ли загогулистее – я так и не успел разобрать, ибо увидел свою королеву с белёсыми ногами в зелёных жилках. Я тут же пал ниц пред её державным ликом, но был поднят ласковым касанием маленькой ручки.

– Я помню тебя, – сказала она. – Ты так хорошо кричал и радовался тогда, ты так любил меня, как только и должно любить свою королеву.

– Я снова могу и кгикнуть, и погадоваться, и полюбить. Ну что, кгикнуть? Или погадоваться? Или полюбить? – спросил я, пытаясь поймать её взгляд; мне хотелось, чтобы она выбрала последнее.

– Ну полно, полно, – произнесла она, умело укрощая мои разбушевавшиеся страсти. – Так ты попал сюда из-за меня?

– Да! – крикнул я, и сам себе поверил. – Впгочем, нет. Я хотел застолбить себе более или менее пгиличное местечко недалеко от центга. Да так, чтоб зелень гядом была и гоза ветгов хогошая! И это было бы именно то место, где б успокоился бедный цуцундг на стагости лет.

– Где место для тебя? – она взяла меня под локоток и потащила к центру круга. – Пойдём, посмотрим.

Сладкая истома разлилась по моему так называемому телу, начиная с локотка; на подгибающихся ножонках я спешил за ней, рядом с ней, чуть сзади неё.

– Зомбины, встать, – мягко, вдумчиво сказал Павел поутру, дождавшись горбуна. – Суд пришёл. Страшный суд.

Мягким, вдумчивым голосом Павел представлял Зомбинам первую часть всемогущей судебной триады, первый из трёх источников судебного процесса, а именно судейский.

Зомбины, так до конца и не оправившиеся от воздействия Павлова оружия классового поражения, вставши в своей клетке, понуро молчали.

– Слово для обвинения предоставляется товарищу прокурору, – объявил Павел.

– Спасибо, ваша честь. Я обвиняю! – мощно, с Аркашиными интонациями произнёс Павел; теперь он ключом бил из второго источника – прокурорского. – Ещё как обвиняю! Я обвиняю вас всех! Вы и только вы виноваты в том, что вы – Зомбины!

– Мы больше не будем! – крикнули Зомбины из клетки.

Павел поднял руку. Зомбины затихли.

Павел продолжил обвинение, и в его голосе звучала сталь, легированная титаном:

– Я обвиняю вас в бездуховности! Я обвиняю вас в беспартийности! Я обвиняю вас в плетении густой паутины заговоров! Я обвиняю вас в наймитстве у капитала! Я обвиняю вас в предательстве наших классовых интересов! Я обвиняю вас в продаже Родины в особо крупном размере! Вы – не Зомбины, вы – Зомбинги!

Раздался грохот. Это Зомбины упали в обморок. Павел постучал по столу. Внутри него всё клокотало от гнева, но ничто не отражалось на хорошем, правильном лице. Зомбины оправились от падения и снова расселись по своим местам в своей клетке.

– Вот оно – признание вины! – указал Павел на Зомбинов; Зомбины заголосили, заверещали, загундосили; не обращая на них внимания, железным голосом Павел продолжил. – И вот они – три составных части грамотно проведённого следствия: признание, признание и ещё раз признание! Все три составные части налицо, отрицать это – значит отрицать очевидное. Исходя из вышеизложенного, по совокупности обвинений я требую для обвиняемых Зомбина, Зомбина, …, Зомбина, – Павел перечислил их всех поимённо, – высшей меры социальной справедливости – смертной казни! – так на победной ноте закончил обвинительную речь Павел.