Текст книги "Второй после Солнца. Часть вторая"

Автор книги: Игорь Белладоннин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Никак не могу-с, – сказал Аркаша. – Да, Дарья бросила меня, но я-то не бросил пока эту полученную из ваших щедрых рук подругу, так сказать, жизни – если это можно назвать жизнью.

– Высоко ценю твою верность. Уверена, и Дарья её оценит и сменит гнев на милость: мы, женщины, легко меняем одно на другое, – миролюбиво сказала государыня.

– Как и одного на другого. Позвольте в связи с чем выйти вон-с?

– А не пожалеешь потом? – ласково ответила государыня вопросом на вопрос.

– Никогда-с, – ответил Аркаша. – И ни за что-с, – добавил он уже в дверях.

Зачем нужна была ему эта перезрелая женщина? Для удовлетворения любопытства одного раза более чем хватило.

– Впрочем, – прибавил Аркаша, развернувшись, – вот именно за что-с.

Он вспомнил, что хотел похлопотать о примерной казни для Пугачёва.

– Скорее я вас, матушка, должен утешить, – продолжил Аркаша. – Государь – супруг ваш, Пётр Фёдорович – мне давеча, в московском остроге, велел кланяться вам и молить, чтоб не шибко печалились вы о горемычной его судьбе.

– Ну что ж, – ласково согласилась государыня, – так тому и быть: пойдём, не я тебя – так ты меня утешишь.

– Вот уж не было несчастья –

да свалилось самовластье, – пропел Аркаша, проходя вслед за государыней в её спальню.

Екатерина сделала вид, что не расслышала Аркашиных вольнодумств; возможно, она приняла это за отрывок из его пока не дописанной истории бунта.

– Ну и как тебе этот крестьянский сын показался? – спросила государыня, помогая Аркаше снять рейтузы и всё оставшееся. – А ведь это, можно сказать, ты его нам доставил! Ну – почти ты, без тебя б его изловили, может, на месяц позже, и сколько он бы за это время ещё злодейств совершил!

– Зверь, матушка, истинный зверь, – закатив глаза, рассказывал Аркаша. – Полагаю, и казнить его надо по-зверски: четвертование, колесование, как тогда предлагал этот, Воронежский, с павлиньим жабо, а ещё правильнее – на кол посадить.

– Хватит о делах, – пресекла его мечты государыня. – Мы как-нибудь сами решим, что нам с горе-супругом делать. Давай о наших с тобой чувствах поговорим.

– Наша любоу бесконечна. Как бесконечна твоя империя. Наша любоу бесконечна. Как бесконечна твоя милость, – повторил Аркаша раз десять, пытаясь хоть так возбудить хоть какие-то чувства.

– Да, Аркаша, однако, ты не Потёмкин1010
  Потёмкин – Г. А. Потёмкин, участник государственного переворота, приведшего на престол Екатерину II, генерал-фельдмаршал, фаворит императрицы.


[Закрыть], – признала, наконец, государыня, разочарованно зевнув: горе-любовник даже не попытался её раздеть.

– Куда там, матушка, – ответил Аркаша, – даже и не Васильчиков1111
  Васильчиков – кратковременный фаворит императрицы, был в случае в промежуток между Г. А. Орловым и Потёмкиным.


[Закрыть].

И в первый раз прокричал петух.

– А где же филин, матушка? – спросил Аркаша, изобразив острейшее беспокойство за судьбу птички.

– Что там Васильчиков! – повысила голос государыня. – Тебе далеко и до …! В прошлый раз ты был не в пример резвее.

И второй раз прокричал петух.

– Тогда, матушка, я был моложе. Зато вы, матушка, несравненны. Ни княгиня Дашкова1212
  Княгиня Дашкова – Е. Р. Дашкова, участница государственного переворота, приведшего на престол Екатерину II, директор Петербургской академии наук и президент Российской академии.


[Закрыть], ни Мария Антуанетта1313
  Мария Антуанетта – французская королева, жена Людовика XVI.


[Закрыть], ни Каролина Матильда1414
  Каролина Матильда – датская королева, жена психически больного Кристиана VII.


[Закрыть], ни даже девка Парашка не годятся вам и в подвязки.

– И Дарья не годится?

– Дарья годится, но разве что в качестве шнура для вашего корсета.

Третий раз прокричал петух – и так громко, заливисто.

– Спасибо, что напомнил про шнур, – поблагодарила государыня, оправляя своё слегка помятое платье, и дёрнула тревожный шнурок.

Вбежал полковник Псковский с охраной.

– Арестуйте этого наглеца, – указывая на Аркашу, приказала государыня. – Он посмел явиться к своей государыне, чтобы демонстрировать свои сомнительные мужские, если так можно выразиться, достоинства, если можно так выразиться.

– Матушка, да за такую демонстрацию не жалко не то что достоинство, но и самый живот положить, – поведал Аркаша всем желающим и нежелающим.

Со спокойной ухмылкой он позволил связать себе руки. И как и был – ни в чём – как ни в чём не бывало – Аркаша был препровождён в Петропавловскую крепость, разве что шубу на него в санях накинули.

– Отдохни, отоспись – ты это любишь! – крикнула ему вдогонку государыня, когда уже осталась одна. – А полюбовничку твоему и подельничку я просто голову отрублю! В отличие от тебя.

10 (21) января морозным утром Пугачёв был подвезён к месту казни. Извозчик отказался от оплаты и даже от чаевых. Пугачёв удивлённо хмыкнул и вылез из саней, опираясь на руку своего любимца, атамана Перфильева, с которым ему предстояло разделить последний парад.

Он поднимался на эшафот, озираясь по сторонам, – отыскивая, видимо, в толпе Аркашу.

– Экая головорубка хорошая, – похвалил Пугачёв топор, невольно привлёкший его внимание своим минималистским дизайном.

Глашатай зачитал обвинительный манифест. Пугачёв внимательно слушал его, стараясь запомнить каждое слово.

По прочтении манифеста самозванец наскоро попрощался с жизнью, Господом и православным народом. Его бросились раздевать.

– Аркаша! – крикнул Пугачёв последним предсмертным криком. – Здесь ли ты? Видишь ли ты мою муку?

– Здесь я, здесь, родимый! – басом гаркнула из толпы Дарья.

Окровавленная голова Пугачёва, вздёрнутая палачом за волосы над толпою, была ей ответом.

10 (21) января, лёжа в неубранной арестантской койке, Аркаша предавался сладчайшей из грёз: голова Пугачёва катилась из Москвы в Петербург. Сочные злодейские губы причмокивали от одного им понятного воспоминания. «А докатицца она хотя бы до Яжелбиц?» – спрашивал мужик Антип брата своего Антипа. «А чего не докатицьца? Докатицца», – уверенно отвечал ему брат Антип.

Голова докатилась уже до Валдая, когда дверь в камеру с грохотом распахнулась. На пороге, потирая ушибленный лоб, стоял полковник Псковский.

– Полковник, вы пришли меня удавить? – спросил Аркаша, позёвывая.

– Почти угадали-с. А хотите, дам вам подсказку? – любезно предложил Псковский, изрядно порадованный Аркашиной сообразительностью.

– Нет, я хочу догадаться сам. Мне предложено удавиться без посторонней помощи?

– Так точно-с! В яблочко-с!

– А если я, допустим, откажусь это делать или проделаю такой фокус с вами вместо себя?

– Тогда одна вам известная молодая особа будет обречена испытать на себе всю тяжесть гнева почти что небесного. Ну как, я вас убедил-с?

– Пожалуй, – бодро согласился Аркаша, причмокнув от одного ему понятного воспоминания. – Ну давай, что ли, свой шнур – или что там у тебя.

Полковник тотчас же вытянул из-за ворота корсетный шнур.

– Чей-то подарок? – спросил Аркаша.

Подобный шнур среди всех дам Российской империи он встречал только у Дарьи и государыни.

– Подарок женщины – молодой, красивой и знатной, – с лукавинкой в голосе произнёс Псковский.

– Слышь, брат, ты у государыни нынче в фаворитах-то? – полюбопытствовал Аркаша, прилаживая на шее удавку.

– Да как будто-с, – не без гордости отвечал полковник.

– Тогда сохрани этот шнур, – посоветовал Аркаша, – он тебе ещё пригодится. Размер ворота сорок первый? Значит, будет тебе в самый раз.

– Дозвольте помочь вам испустить дух? – спросил тронутый заботой полковник.

– Не надо, братец: побереги силы.

«Эх, разведи нас, Господи, на этом свете и сведи на следующем», – вздохнул Аркаша.

И, намотав на кисти рук концы удавки, он медленно потянул их в разные стороны.

– Мне приятно, приятно, – шептал холодеющими губами Аркаша, разметавшись по простыням и широко раскинув беломраморные колонны ног. – Мне никогда ещё не было и не будет уже так хорошо, и я хочу умереть и унести с собой это сладкое ощущение любви и печали – любви к Божьим творениям и печали по их неизбежному несовершенству.

11. Трое в городе, не считая Зомбинов + 12. Все персонажи из твоих ночных кошмаров

В трудную для друга Аркаши минуту Павел пришёл к нему с бутылкой и банкой, полной консервированной кильки в ароматном томатном соусе.

– Давай выпьем, – по-партийному прямо предложил Павел. – Где у тебя консервный нож?

– Ценю твою жертву, – признался Аркаша сызмальства не пившему Павлу. – Но коммунист не должен жертвовать принципами даже перед лицом вечности. Мы сделаем так: бутылку – мне, банку – тебе.

– Вечная память Ганге, – проникновенным голосом сказал Павел, поедая рыбин столовой ложкой. – Другой такой нет и не будет.

Аркаша молча осушил гранёный стакан. Говорить о Ганге он не мог, но слушать хотел.

– Эх, хороша рыбка! – сообщил Павел, вылизывая банку. – Как ты один?

– А я не один, – ответил Аркаша, допивая подарок. – Со мной земляне.

– Хорошо, что ты не один, – обрадовался Павел, с гримасой обнюхивая горлышко пустой бутылки. – Потому что я взял отпуск и завтра уезжаю. Куда – не скажу. Вернусь ли – не знаю.

– И не надо, – сказал Аркаша.

– Чего не надо? – спросил Павел.

– Ничего не надо, – сказал Аркаша и пошёл спать.

Павел не стал забирать с собой ни банку, ни пустую бутылку. Он вернулся домой налегке, а утром вышел из дома с одним лишь старинным чемоданом в блестящих металлических нашлёпках по углам, с которым его дед когда-то приехал покорять Москву.

– Мамо! – сказал Павел на прощание. – Не жди меня, мамо, вскорости. А еду я исполнять свой долг. Куда – не скажу. Вернусь ли – не знаю.

– И не надо, – сказала мать.

– Чего не надо? – спросил Павел.

– Ничего не надо, – сказала мать и пошла спать.

Совесть не позволяет мне молчать более. Здесь и теперь я вынужден открыть вам страшную тайну: я – цуцундр! Да, я – цуцундр, цуцундр, цуцундр!

Презрительно вы отвернётесь. Или не отвернётесь, если вы держите удар, но в душе у вас образуется провал – там, где раньше находилось местечко и для меня.

До вас дошло? Или ещё нет? Одним решительным рывком я завершил свой стриптиз, а вы даже не успели повязать слюнявчики под свои похотливые рты. Вы ожидали, что вам будет приоткрываться одна омерзительная тайна моей души за другой? Вы ожидали долгого изощрённого кружения моих саморазоблачительных строк вокруг так называемого сюжета под заунывные рифмы гекзаметра?

А вот хрен вам. На счёт «раз-и», «два-и» верните свои руки в исходное положение, доставайте, доставайте их из своих штанишек! Теперь, когда мне нечего больше терять в ваших глазах, когда вы знаете самое страшное, я начинаю одеваться, и одеваться я буду медленно – так, чтобы всем, кроме меня, стало тошно и скучно.

Путешествуя с чемоданом, Павел целиком полагался на своё партийное чутьё. И чутьё не подвело его: третий раз пересекая Переплюйку, Павел учуял нагнетание в атмосфере отрицательных зарядов и ещё более отрицательных разрядов. В прибрежном городишке, основной достопримечательностью которого была полосатая заводская труба, выкрашенная под цвет польско-перуанского флага1515
  Под цвет польско-перуанского флага – оба флага состоят из красной и белой полос.


[Закрыть], нагнетание достигло своего нагнетательного предела.

Зарегистрировавшись в единственной гостинице по фальшивому паспорту, сработанному партийскими умельцами на имя Зомбина, Павел забросил чемодан под кровать в своём обшарпанном номере и набрал наугад пятизначный телефонный номер.

– Зомбин? – спросил он.

– Да, – с гордостью ответил Зомбин.

Павел швырнул трубку допотопного телефонного аппарата. Это был город Зомбинов. Ну, Зомбины, теперь держитесь!

Партия (она так просто и называлась: Партия, потому что была одна такая – с большой буквы) поручила ему найти этот город, и он нашёл, блестяще нашёл. С первой частью задания он справился за считанные дни: велика Россия, но чутьё Павла оказалось ей соразмерно.

– Есть указание найти этот город, – указала ему Партия. – Он засекречен – Зомбинами, – его нет на карте, и он ничем не отличается от сотен других городов нашей с тобой, Павел, необъятной Родины, за единственным исключением: там живут Зомбины. Есть информация, что Зомбины не просто так прячутся от народа: они готовят против Родины заговор, хотят её, эту Родину, продать. Есть основания полагать, что здесь Зомбины заблуждаются: Родина уже продана; но всё равно, заговор должен быть раскрыт и подавлен, как в старые добрые времена. Есть мнение, что методы подавления лучше будет избрать на месте по ситуации.

– Есть ли там партийцы, на которых я смог бы опереться? – спросил Павел.

– Есть данные, что ни единого партийца! – с горечью ответила Партия.

– Такой город не имеет права на существование, – жёстко заключил Павел. – А такая безыдейность – хуже воровства. Есть хоть одна причина сохранить этот город в живых?

– Есть, – рассмеялась Партия, дружески потрепав Павла по плечу, – и ты о ней вот-вот узнаешь, а пока привыкай к мысли о том, что Зомбины не так просты и забавны, как могут показаться с первого взгляда. Есть даже сведения, что они с потрохами продались золотому тельцу!

Посылая Павла – свою последнюю боеспособную единицу – на не очень верную, но всё же смерть, Партия не сочла нужным сказать ему главное: она, Партия, решила, наконец, идти в массы, жить их, массовыми, болями и проблемами. А как стало известно Партии из закрытых источников, главной массовой болью и проблемой является засилье в стране импортных презервативов – страшного идеологического оружия мира капитала, орудия стратегического поражения России в историческом контексте, приводящего к массовому вырождению патриотов, русской нации в целом, её поголовному обездуховливанию.

Партия сказала Павлу лишь неглавное, и то шёпотом: есть убеждение, что нужно вложить золото, отобранное у буржуев – кровопийц трудового народа, в завод по производству отечественных кондомов, которые не приводили бы к вырождению народных масс; что созрели предпосылки для его строительства, и созрели они не где-нибудь, а в самом слабом звене больной страны: в городе Зомбинов – там, в этой аномалии, как рассчитали партийные астрологи, сойдутся через две недели производственные отношения с производительными силами, что на российской территории случается редко – едва ли не раз в один сатурнианский год1616
  Сатурнианский год (период обращения вокруг Солнца планеты Сатурн) – равен 29,5 земных года.


[Закрыть].

– Итак, есть необходимость подвести итоги, – подытожила Партия. – Вот – три составных части твоей задачи: найти чудо-город, подавить заговор и на расчищенном таким образом плацдарме построить фабрику; впрочем, можешь построить не фабрику, а завод.

– А три источника, как насчёт трёх источников1717
  Три источника – Павел вспомнил статью В. И. Ленина «Три источника и три составных части марксизма».


[Закрыть], будут ли они? – показал свою эрудицию Павел.

– Есть повод, однако, напомнить тебе, что их не может не быть, и ты просто обязан иметь их, – ответила Партия с доброй улыбкой. – И они есть у тебя: это – вера в Меня, надежда на Меня и любовь ко Мне; все три источника – в твоём полном и безвозмездном распоряжении.

Павел удовлетворённо крякнул: с таким оружием, с таким убойным инструментом он мог бы найти и подавить теперь хоть Южный фланг НАТО, не то что какой-то там городишко. И ещё одно тайное и страшное оружие имел он в загашнике – оружие классового поражения, которое действовало на классового врага так же безотказно, как осиновый кол – на вампира, но Павел собирался использовать его только в самом крайнем случае, когда более гуманные средства покажут свою несостоятельность.

Какие, как вы думаете, мысли посещают курчаво-лысую цуцундрову голову? Отрастить бы, думаете вы, что думаем мы, букли, обмакнуть бы их, думаете вы, что мечтаем мы, в мюсли за чтением сонника? Вы почти угадали. «Как бы я хотел забыться и зарыться или зарыться и забыться, или забыться и забиться – но поглубже! Где бы мне забыть себя и где б мне схоронить себя, вместе со своим – открывшимся вам – позором и вместе со своими – уже известными и ещё неизвестными вам – тайнами?! Да где угодно – лишь бы быть подальше от вас!» – вот что подумал я, вот что возжелалось мне, настриптиженному.

Разрумянившийся после стриптиза, в розовых ажурных подштанниках я подошёл к тому месту, к которому обычно подходил, когда оказывался в розовых ажурных подштанниках разрумянившимся после стриптиза.

Ведь многие иные, ненамного лучше меня, каждый – со своим позором, со своей страшной тайной, входили в это место, но я не входил, кружил, кружил да возвращался в свою скорлупу – до нового саморазоблачительного сеанса. Но моя всё-ещё-страшная уже-не-тайна на меня всегда ох как давила, она толчками вгоняла меня в это место, как вгоняют осиновый кол в грудь мужчины, пьющего кровь, – и внутренний голос сказал мне: «Пора, брат, пора, туда, где в планете зияет дыра!» – и погнал меня внутрь. И сказал я ему – служке, охранявшему вход:

– Пгопусти меня так: ведь бгатья же мы, ведь ты и я – из одной стгаты, из одной стганы, с одной стогоны планеты, а иду я в свой кгуг, на своё место, со своим позогом. Загыться и забыться хочу!

Но каменно было лицо его, и хоронила эта каменность под собой мои надежды на скорое зарывание.

– Пой, подлый, пой, пока не обпоёшься, – он рёк беззвучно, но неумолимо.

Что оставалось делать мне – сдаться? Сами сдавайтесь, а я ласточкой запел единственное, что умел, запел любимую песню всех прогрессивных цуцундров – свой замечательный гимн:

– Хигашо цуцундгом быть,

Вегно Године служить!

И люди слушали, плакали, забывали о своём позоре и дарили мне, кто – сухарик, кто – копеечку, кто – цветок гибискуса, а кто и вообще два талона на дневной сеанс к логопеду.

Когда же скопились у меня четыре рубличка, я отдал их служке (и служка взял их с поклоном) и покатился в мохнатый дьяволов испод, засосанный его шершавым языком, зарывать (или смывать, а может, праздновать?) свой последний позор, посасывая свои сухарики и занюхивая их цветком гибискуса, но зыркал в оба глаза, и они не оставались в долгу, во весь опор сигналя мне: о приближении старца, о приближении узкого старца, о приближении узкого старца с чёлкой, о приближении узкого старца с длинной чёлкой.

И голосил узкий старец с длинной чёлкой:

– Опомнитесь, люди, куда бежите?!

И прожигал суетливых взглядом, исполненным неземной глубины.

Я оробел и спрятал в карман подштанников свои цветки и свои сухарики – но бессильны оказались его узкие длинные руки, вяло преграждавшие путь в клоаку диаволову, где перекатывался по кругу с кочки на кочку – с геморройной шишки на геморройную шишку – бесконечный и потому безначальный состав с заколоченными крест-накрест дверьми. Оскаленные рожи строили мне оскаленные рожи из заманчиво горящих окон и глумились надо мной и над старцем, и беззвучно хихикали. И я заплакал оттого, что не с ними, и воззвал из глубины моей непутёвой сущности:

– Откгойте же мне, бгатия, откгойте, пустите меня, бгатия, пустите! Хочу загыться к вам, хочу быть с вами, и в гоге и в гадости: одна догога отныне у нас, и судьба одна!

И рожи их разгладились в лица, и распустились ухмылки в улыбки, и руки друзей втащили меня в вагон, но лишь наполовину: зад мой с торчащими из него во все стороны тонкими ножками болтался снаружи, поджатый в ожидании неминуемых неприятностей, а пучеглазая физиономия веселила моих новых друзей. Только могучим усилием своего либидо перетащив сердце из пяток в желудок, я сумел поколебать скорбно-бесчувственное равновесие своего порозовевшего тела и кувыркнуться в вагон.

– Что ж ты делаешь, сволочь?! – укорили меня мои новые друзья.

– Ты, паскудина, лишил нас заслуженной радости! – упрекнули меня они же.

Но пропела проходившая мимо старушка:

– Вздравствуйте, люди добрые!

– Мы ещё найдём тебя, – пообещали они и утекли в соседний вагон: пение старушки послужило для них сигналом.

А ко мне вместо них несмело подскочил сударь: благородство повадок выдавало в нём его – сударя – с головой. И он имел заступ за поясом – а значит, право зарыть меня, где мы только того пожелаем!

– Я всё видел, сударь, примите мои соболезнования, сударь, примите мои соболезнования. Примите же! Примите мой скромный дар в виде соболезнований! Вы ждали иного, признайтесь, сударь, честно, если вам знакомо это понятие – честь, вы ждали мешочка с золотыми дукатами? Да фиг тебе, перебьёшься! Не дождёшься! Не дождёшься! – так на мажорном аккорде закончил он свой трагический монолог.

Прослезившись, я ответил, что честен, потому что невинен.

– Скажите, сударь, видимо, вы – цуцундр? – не отставал от меня сударь, трижды сплюнув при слове «цуцундр» через левое плечо.

– Ещё какой. Хотите доказательств? – так отвечал я, давно привычный к тому, что физиономия моя не внушает людям доверие.

– Я верю, верю, – закудахтал сударь, подмигивая то мне, то – своему заступу. – Никак, зарыться желаете? Так я и понял. И денег, наверное, нет? А бесплатных зарывалушек не бывает! И разрывалушек не бывает бесплатных! Но я могу предложить вам работу, – он перешёл на шёпот. – Должность хорошая и престижная – цуцундр отпущения. Вас будут наказывать вместо других – поставят в угол, объявят выговор, распекут на планёрке, выпорют, в конце концов. «А что же истинные виновники?» – спросите вы. А они от угрызений совести будут повышать свою продуктивность невиданными ранее темпами – всё задумано тонко, осталось только тонко исполнить. Подработаете – и ко мне, а уж я-то вас обслужу!

– Достойная и нужная габота, – я согласился, сразу загоревшись, и тело моё снова зарумянилось от предвкушения публичной порки (и даже множества порок!). – Когда и где мне можно пгиступить?

Сударь благородными жестами одной руки указал мне где, а благородными жестами другой руки – когда; в этих его жестах сквозила гордость за меня и мою новую должность.

Но тело моё уже вновь побледнело, я передумал зарываться, ибо вспомнил о своём непогашенном долге: меня ждали в другом вагоне – в котором скрылись укорявшие, а также упрекавшие меня друзья. Я должен был доказать им, что я – не такой, я – не сволочь, я – не паскудник. И я вежливо отказался от контракта, который уже разложил передо мной сударь, но вагон покинуть не смог: меня окружил мужчина.

– Караул, караул, я сегодня утонул – не в болоте, не в реке, а в стакане молоке! – пел он задушевным голосом, изображая из себя хоровод. – Смотри, смотри, – вдруг зашептал он мне, резко оборвав пение.

И смотреть было на что.

– И эх-ха, и эх-ха, дорогами успеха! – так восклицала прекрасная, хоть и в годах дама, возложив с помощью двух добрых сударей свои белёсые в зелёных жилках ноги на поручни. – Налетай, пока даю!

Старушка, пропевшая мне здравие, захлопала в ладоши от радости.

– Налетайте же, бгатия, – поддержал их я, забыв даже на время о своих новых друзьях, – получайте своё законное удовольствие, и пусть каждому будет хигашо!

– Эх, была не была, – сказал мужчина с задушевным голосом и первым взапрыгнул, промахнулся, и снова взапрыгнул, и опять промахнулся.

– Сударь, позвольте, оставьте и мне немножко, – волновался сударь.

Но голос сверху придал ему силы ждать:

– Не бойтесь, сударь, меня хватит на всех.

Она была нашей королевой, и мы всем вагоном прыгали и плясали вокруг неё, и мы любили её, и она нас любила.

Я побежал в другие вагоны поделиться нашей радостью и любовью, но везде было всё то же – всем было хорошо, и всем было весело, и все прыгали и плясали вокруг своих королев.

И я вернулся, но не вовремя.

– Подходи, курчавенький, хочешь, небось? – ущипнула меня за нос добрая старушка.

К счастью, меня опередил джентльмен с невероятного калибра достоинством:

– Уйди, зарублю! Моя очередь! – разогнал он меня, словно тучу с градом. – Не стой под стрелой! Не влезай – убьёт! – рычал он на нас, брызгая во все стороны, как поливалка.

И снова мы прыгали и плясали вокруг неё, и снова любили её, нашу королеву, и снова королева любила нас.

Когда же сняли её и уложили на умытый семенем пол, лицо её было белым как августовский снег.

Моя мерзкая удлинённая физиономия со смурными плутоватыми глазками устало зажмурилась. Я сглотнул слюну и захотел на воздух.

– Остановите! Выпустите! – крикнул я.

– Подожди-ка, – подскочила ко мне добрая старушка, – дай мне десять рублей, пока не ушёл.

Я извинился перед старушкой и заявил о неприемлемости её просьбы и недостойности её поведения.

– Дай мне десять рублей, дай, дай мне десять рублей, – настаивала старушка.

«Найти бы какую-нибудь славную девушку по имени Бибигуль, но не старушку!» – подумал я, дёрнул левым плечиком – нерешительно, затем правым – решительно, и выдавил стекло своей задницей в розовых ажурных подштанниках.

– Свобода, судари, свобода! – крикнул сударь. – Он принёс нам свободу!

«Так вот кто я – цуцундр-освободитель», – осознал я, вываливаясь вон.

Только пересчитав кости и обнаружив даже несколько лишних, я увидел, что на перроне написано «Квамос!».

«Далеко же тебя занесло, эдакий ты летяга – прямо летун какой-то», – подумал я, и мне снова захотелось зарыться.

«Квамос!!! Это звучит гордо!» – подумал я далее, и мне неудержимо захотелось разрыться. Сбылась мечта раздолбая: я – в Квамосе, образцовом посткоммунистическом городе.

Примерно в одно время с Павлом, в погожий сентябрьский день, появились на просторах Восточноевропейской равнины Псевдоаркаша, выдававший себе за Аркашу, и выдававшая себя за Гангу Лжеганга.

Они ходили в белых одеждах, и Псевдоаркаша предлагал всем встречным испить у них крови, Лжеганга же предлагала им свою плоть в качестве компенсации.

Но везде принимали их как героев – ибо неистребима была в восточноевропейцах тяга к прекрасному, духовному, вечному, олицетворяемому в народном сознании именно исполинской фигурой Аркаши. На городских окраинах мэры встречали их речами, цветами и ключами от города, почётные жители подавали хлеб-соль, самые красивые девушки окружали Псевдоаркашу, а самые могучие юноши – Лжегангу.

– Ну что же, город, пришёл и на твои улицы праздник, – возвещал Псевдоаркаша. – Давай, принимай гостя, принимай своего героя.

И их принимали – с плакатами: «Миру – мир! Народу – Глюков! Аркаше – Ганга!»

– Наш народ, – вещал как бы вдохновлённый этим, как бы импровизируя, Псевдоаркаша, – самый народный народ в мире!

– Наш Аркаша, – кричал народ, как бы импровизируя, заранее заготовленную речовку, – самый гениальный вундеркинд в мире!

– Правильно! Верно! – кричал Псевдоаркаша. – А наша Ганга – самая сексапильная Ганга в мире!

– Ганга! Ганга! – кричал народ. – Покажи нам кусочек секса!

– Щас! – отвечала Лжеганга. – Щас, мои хорошие, только расстегну пуговки на своей блузке, щас, мои пригожие, только развяжу ленточки на своих чулочках – и покажу!

Народ ревел от восторга, а Лжеганга удалялась к ближайшим кустам в сопровождении отборных юношей, которые и расстёгивали, и развязывали, и всяко по-иному услаждали ненасытную натуру Лжеганги. К прочим обитателям равнины в тот день Лжеганга больше не выходила.

Псевдоаркаша же очередной выходкой переключал на себя внимание возбуждённой толпы, заставляя её рычать от восторга хищным и страшным стадным рыком.

Образцовые посткоммунистические города особенно замечательны тем, что жизнь в них являет нам повседневные образцы настоящего посткоммунистического трудового, ратного и культурного подвига.

Именно с целью побудить население к новым трудовым подвигам мои новые друзья (а лишь увидев их, я сразу понял: мы станем друзьями) бросали на тротуар образцового города окурки и сплёвывали на этот же тротуар сквозь щели, рассекавшие их образцовые лица.

Но я не постиг тогда ещё законов этого города и, побуждаемый желанием вступить поскорей в отношения с моими друзьями, вступил с ними в отношения посредством следующего послания – Послания к квамосцам:

– Не стоит бгосать окугок на тготуаг – не осенний ведь это лист, и не вогоново пего. Поднимите же его и донесите до угны – либо это сделаю я.

Я хотел, чтоб мои новые друзья, впитав в себя мой жизненный опыт, сразу стали на голову лучше и чище меня.

А после я думал рассказать им, как хорошо жилось социалистическому цуцундру в Советской стране, и как хорошо живётся демократическому цуцундру в Российской стране, сопроводив свои рассказы собою в качестве живой иллюстрации.

– Бгатья квамосцы, послушайте же меня, – агитировал я их далее, ощутив вспышку интереса к первой части Послания. – Я как и вы – за пегестгойку, я как и вы – за демокгатию, я как и вы – за самодегжавие. Я хочу вместе с вами, во главе с вами стгоить новое спгаведливое общество, где не будет ни цуцундгов, ни гусских, и никто не будет кидать окугки на улицах наших гогодов обгазцового содегжания.

Но здесь я столкнулся с недопониманием со стороны моих новых друзей.

– Ведь я же пгав, а вы не пгавы, и это не вы должны наказать меня, а я должен наказывать вас, но я же вас не нака… Уй-яя! – доводил я истину до своих новых друзей.

О, как я был самонадеян, юный курчаво-лысый Цуцумбер!

– Если господа отпустят меня, они увидят, что я хогоший цуцундг, я – цуцундг-освободитель, – стоял (вернее, лежал) я на своём, маленький упрямый Цуцумбер.

«Цуцундр, да ещё освободитель. Неужели этого недостаточно для моих новых друзей?» – подивился я про себя.

– Цуцундгизм не пгойдёт! – выкинул я свой последний козырь.

Я, наконец, попал в точку и тут же получил за свою меткость весь разыгрываемый в городе комплект призов и наград.

– ¡Не пройдёт! ¡Не пройдёт! ¡Не пройдёт! – подтвердили мои новые друзья, и их дружеские ноги, только что выбивавшие из меня пыль заблуждений, образовали заградительные флеши на пути цуцундризма. – Ты попал в очко, за что тебе респект и уважуха! Мы охренительно зауважали тебя – ты даже не представляешь, как – и готовы на раз-и, два-и исполнить любой твой закидон. Ну давай, мозгуй, что тебя заводит? Хочешь, мы вон того пидора приволочём тебе в пару?

– Я хочу мига, – сказал я, зная наверняка, что мой ответ придётся им по душе.

– Он хочет мига, нас он не хочет, – задумчиво сказали они. – Вот маньяк! У нас нет мига, но мы найдём тебе магду1818
  Магда – (угол.) красивая женщина.


[Закрыть] – хочешь?

Мне захотелось немножко покапризничать, и я немножко покапризничал – но только немножко.

– Если нет мига и нет Бибигуль – славной пышной девушки Бибигуль, – сказал я, покапризничав, – я согласен на Магду.

– Так пошли к Магде, – засуетились они и потащили меня туда, где жили эти таинственные существа, умевшие считать: «Айн, цво, драй» – эти высокие розовощёкие Вольфганги, эти колбасолюбивые Зигфриды.

Когда-то, во сне или в детстве, я ласкал на картинках их лица с упругой, как мне казалось, кожей, я заливал счастливой слюной их коленки – такие круглые, такие наивные… И вот пришло время, к которому я, выходит, тогда готовил себя: время обласкать и залить их уже наяву.

Нас представили друг другу по всем правилам диппротокола, и Вольфганг оказался Вольфгангом, Зигфрид – Зигфридом, а я – мной. Магды среди нас не было, но я не стал настаивать на её немедленном появлении, ибо знал: они и так страдают, им плохо без моей любви, им гадко без моего прощения.

– Пгивет вам, мигные гегманцы, – я поздоровался с ними первым, и мои слёзные железы нешуточно возбудились.

– Здравствуй и ты, свободолюбивый сын цуцундров, – очевидно, ответили мне они по-германски.

И я рассказал им правду:

– Час идёт к часу, и день идёт к ночи, и год идёт к году, и птица выпь пгилетает с болот, когда идёт дождь, я же, маленький гадкий цуцундг, пгибыл к вам возвестить о пгощеньи и молить об ответной любви.

Завороженные неистовой выразительностью моих чувств, суровые тевтоны прослезились: моя страсть растопила даже их тугоплавкие сердца. Они долго трясли мне руку, потом один подарил мне цельную пачку жвачки, а другой – сигарету. Я с благодарностью принял эти символы осознания ими вины перед прошлым и подарил им последний остававшийся у меня сухарик – во имя всеобщей любви и всеобщего же прощения. «Только не подегитесь из-за него – иначе пгощение не сгаботает», – предупредил я – и не напрасно, и вот тогда я и решился спросить про обещанную девушку Магду.