Текст книги "На чужом пороге"

Автор книги: Игорь Акимов

Соавторы: Владимир Карпенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Краммлих-победитель мог позволить себе поиздеваться над поверженным противником. Чтобы потом окончательно уничтожить его своим великодушием. Сейчас он все мог!

– Так вот мой ответ, – продолжал Краммлих. – Вы мне симпатичны, Рута. Мне было очень приятно с вами работать. И мне было б жаль, если бы вас расстреляли или повесили. Вместо того чтобы идти ко мне, вы могли бы бежать, спасать свою жизнь. Но вы мужественная женщина, вы предпочли красивый риск. Тем больше у вас прав на жизнь. – Теперь Краммлих почти декламировал, было видно, что он упивался собою. – Я не знаю, сколько в вашем распоряжении времени. Возможно, час, а может быть, только пять минут. Спешите! – Он подошел к двери и взялся за ручку. – Я выведу вас на улицу – и там катитесь на все четыре стороны. И да поможет вам бог!

Семина продолжала сидеть все там же, спокойно наблюдая за Краммлихом.

– Почему вы молчите! – почти выкрикнул он.

– Вы мне так и не ответили, будете ли работать на нас.

Краммлих даже всплеснул руками.

– Простите, Рута, но это наглость. Вы знаете, что следующим ходом получите мат, и предлагаете противнику сдаться? Идемте скорей, не то я передумаю, если только вообще не станет поздно.

– Прошу вас, сядьте на место и разговаривайте тише, – сказала она. – Ведь вы сын коммерсанта, Томас, вы должны знать, что когда заключаешь сделку, следует иметь холодный рассудок.

Краммлих вернулся и сел напротив нее.

– Я уважаю ваше мужество, Рута, но боюсь, до утра вы не доживете. Жаль.

– Грозите устроить еще одну демонстрацию?

– Зачем? Ваше задание мы уже знаем...

– Но не главное, Томас!

– Не считайте нас дураками, – со злостью отрезал Краммлих. – Мы-то к вам относились со всем уважением. Уважайте и вы нас.

Справедливо...

Краммлих подошел к телефону, набрал номер.

– Дежурный? Да, это я... Пришлите ко мне двух конвоиров. И приготовьте шестую камеру. Как?.. Вы что же, не знаете, что делать? Возьмите из соседней камеры пару женщин, пусть отмоют пол. Да поживее!

Он положил трубку, достал из кармана сигареты, дал закурить Семиной, закурил сам. Сказал:

– Вы хотели этого...

– Ну что ж, раз все так просто... Тогда прощайте, господин Краммлих. Хотите напоследок маленький совет?

Он посмотрел на нее равнодушно.

– Я вас слушаю, – и потянулся к бутылке.

– Думаете, я не знаю, почему несколько минут назад вы хотели меня отпустить, что подтолкнуло вас совершить такой «благородный» жест?

Краммлих сморщился.

– Вы во всем ищете какую-то подоплеку... второй смысл... Надоело! А между тем, да будет вам известно, случается, что люди делают добро без меркантильных подкладок.

В коридоре раздались шаги солдат. Они приближались. Семина встала, шагнула к двери. Шаги затихли перед дверью. Раздался стук. Краммлих крикнул:

– Обождите минуту в коридоре!

– Люди – да, но не контрразведчики, – улыбнулась Семина и переменила язык. – Я буду говорить по-французски, чтобы не поняли солдаты... Так вот, Томас: я должна была исчезнуть – бежать или быть убитой – это не имеет значения, – чтобы случайно не выдать вас. Вашу связь с советской разведкой в Париже весной сорок первого. Ваши подозрительные знакомства с людьми, причастными к покушению на фюрера. Ваши палки в колеса гауптману Дитцу...

Краммлих вскочил, но Семина остановила его решительным жестом руки: молчать!

– Неужели вы не понимаете, что я догадываюсь, как некстати оказалась на вашем пути? Предвидеть ваши действия было нетрудно. И вот, направляясь к вам сейчас, я оставила у надежного человека конверт с перечнем ваших заслуг. Если я завтра утром не вернусь за конвертом, он будет передан в гестапо.

– Дешевый шантаж! – закричал Краммлих.

– Считайте как угодно. Я обещала совет, так вот он: не теряйте времени и – как вы изволили выразиться – уносите ноги. Я знаю, что советую, – однажды мне пришлось иметь дело с гестапо.

Она открыла дверь, и солдаты вошли в комнату.

– В камеру! – выкрикнул Краммлих.

Знакомые коридоры и лестничные марши, знакомая камера. И засов на двери лязгнул так знакомо. Только вот на нарах нет ни матраса, ни постели, и запах стоит неприятный. Что б это могло так пахнуть? И что тут могли отмывать – кровь? После кого?..

Темно.

Она присела на нары. Можно, наконец, расслабиться, передохнуть. Все, что могла, и сделала, все, что следовало сказать, и сказала. Остается только ждать.

Нервы. Не те у нее нынче нервы: поистрепались. Сейчас бы подремать – самое милое дело: и время пролетело бы незаметно, и свежесть бы появилась. А вот не может!..

Время летит бесконечно. То ли это часы такие длинные, то ли минуты?

По коридору прошел караульный. Она вся подобралась... Мимо.

Она прилегла на нары и закрыла глаза.

17

– Все-таки ужасная это штука – война, – пробормотал Краммлих, когда остался один. – Так опускаешься... Как в Мальстрём. И незаметно и, увы, бесповоротно. Да, да, господа, не спорьте, я это чувствую на своей шкуре. Да и Гегель, кажется, говорил о том же; пардон, не помню, в каком именно томе... Ужасно! Если б еще год назад мне сказали, что я буду пить коньяк из стакана... Не в том дело, что от коньяка здесь только этикетка. Но из стакана...

Краммлих повертел перед носом это вульгарное изделие из толстого стекла. Снаружи оно было иссечено глубокой нарезкой. Небось прежде этот шедевр украшал стол какого-нибудь канцеляриста или полкового писаря... Ужасно!

Краммлих сделал стаканом круговое движение.

Коньяк качнулся, двинулся, в стакане возник небольшой водоворот. Краммлих усилил его еще одним движением и все смотрел, как вспыхивают на ребрах нарезки веселые желтые искры.

Эта ему напомнило что-то. Очень давнее. Может быть, пруд у них на вилле, в «Беркопфе»? Или велосипед Барбары, молчаливой девчонки из Тромсё? Отец приехал в этот городишко на два дня и его прихватил, хотя он и отказывался – уж больно славная компания подобралась у них в Осло; но отец настоял на своем, и они поехали вместе, и вот уж с того дня прошло лет пятнадцать, не меньше, а он все не может забыть, как Барбара взглянула на него, когда упала с велосипеда прямо в траву, села, и в глазах у нее было черт знает что, а переднее колесо велосипеда все крутилось, крутилось, и солнце бежало по нему веселыми искрами...

Краммлих заметил, что водоворот в стакане почти исчез, и мерным покачиванием возвратил ему жизнь.

«Война – жестокая вещь, – продолжал рассуждать он. На ней все время, воленс-ноленс, несешь потери. Например, я утратил способность воспринимать вещи и явления непосредственно и разучился радоваться. Вот обыграл эту русскую красотку... Ну и что? А ничего. Сижу пью. Словно так и надо. Словно обычное дело; закончил – и можно позабыть. Но ведь не забуду! Знаю, что не забуду. Как ту девчонку из Тромсё... И вот еще что обидно: никакого удовлетворения, даже самой примитивной радости в душе, хотя признайтесь откровенно, господин обер-лейтенант, на вашем счету таких больших побед не очень много. Что-то выпало из меня, из души. Или из моей жизни... Знаю: прежде я бы торжествовал, я бы утвердился в своей правоте, еще больше поверил бы в свои силы; я почувствовал бы прилив энергии и желание жить еще активней – действовать и побеждать. А сейчас ничего. Сижу пью...

Как быть? Где правда? Где выход – красивый, честный, джентльменский выход – для него, ничтожного социального атома, когда распадается структура и гибнет родина? Если бы знать, где связи истинные, а где – мнимые, в соотношении двух судеб: его и родины. Если бы знать, есть ли смысл в тех жертвах, которые продолжаешь приносить, хотя – а это уже очевидно – все уже предрешено, и убьешь ты одного врага, или десять, или ни одного – это уже ничего не изменит...

Завтра этот подонок Кнак выведет свою команду, автоматы – дрр!.. – и нет Руты... пардон – уже Семиной...»

Краммлих выпил коньяк, налил снова. Желтый круг бежит вдоль толстых стенок, искры вспыхивают и гаснут, вспыхивают и гаснут. Такое знакомое зрелище, а вот не вспомнишь, где видел.

Он вдруг спохватился, что до сих пор не прочитал отцовского письма. Оно попало к нему, естественно, не по почте, а с оказией. Необходимая предосторожность. Уж сколько на его памяти порядочных людей пострадало ни за что только потому, что какой-нибудь примитивный, одуревший от пива и воздушных налетов цензор усматривал в самых безобиднейших фразах пораженческие настроения и намеки на шифр.

Краммлих поискал в карманах кителя конверт, нашел; опытным глазом осмотрел склеенные места. Так и есть – вскрывали. Ну и нравы! Кому верить? На кого полагаться, если университетский приятель сует арийский нос в твою конфиденциальную переписку?..

«Милый Томас, – прочел Краммлих, – пишу тебе из нашего «Беркопфа». Я здесь уже два дня...»

Краммлих на миг закрыл глаза и вспомнил выступающий из-за дубов фасад виллы. Когда подъезжаешь со стороны реки, луг кажется голубоватым и глубоким, а роща темнеет, как гранитные скалы, а горы позади светлые-светлые. И по воскресеньям поблизости не встретишь ни одного кабана, потому что откуда-то наезжают мальчишки с луками и стрелами, все в кожаных колетах и тирольских шапочках с крашеными петушиными перьями, но ты их никогда не гнал – с ними всегда было так забавно... О боже, повторится ли когда-нибудь это счастье, этот покой, тишина и безмятежность?..

Краммлих попивал коньяк и рассеянно скользил взглядом по строчкам. Понятное отцовское беспокойство. Милые подробности семейного быта.

«Теперь о твоей любимой оранжерее...»

Краммлих споткнулся на этой фразе. Что за черт? С каких пор он попал в цветоводы?

«Ты даже не можешь представить, какое это унылое зрелище. Старый Макс совершенно ослеп и пожег химикатами все хризантемы, хотя сейчас это были бы лучшие цветы: осень – их время. А вчера, подстригая в розарии кусты, он обрезал уйму веток с великолепными бутонами...»

Ах вот оно что! Значит, аресты продолжаются, понял Краммлих, и тут же вспомнил о секретном приказе, который всегда носил с собой, но до сих пор не доставал ни разу. Приказ этот он получил буквально в самую последнюю минуту, уже на аэродроме, когда должен был садиться в «юнкерс-152», летевший в эту злосчастную дыру. Ничтожная бумажка заключала в себе страшную силу. Достаточно было пустить ее в ход, и гауптман Эрнст Дитц – именно он, потому что приказ касался только его, – будет арестован, допрошен с пристрастием и расстрелян. Основанием, поводом могло послужить малейшее подозрение в неблагонадежности. Брр!..

«Бедный Эрни, – подумал Краммлих, – должно быть, он что-то натворил-таки в Берлине или знался с людьми, которых теперь... нет. Если б на него был определенный материал, его б давно уже прибрали. А так, наверное, только какие-нибудь сплетни!

Бедняга Эрни! – усмехнулся Краммлих, – как тебе повезло, что я не зарюсь на твой пост и терпеливо сношу твои плебейские штучки. Будь на моем месте какой-нибудь циничный карьерист...»

Краммлих покачал головой, отпил еще глоток и стал читать дальше.

«Здесь у нас тихо, правда иногда стороной пролетают проклятые янки. Поэтому Соблюдаем затемнение. Но от случайной бомбы никто не застрахован, вот я и решил перевезти всю картинную галерею в город. А твою прекрасную филателистическую коллекцию уже переслал тетке в Цюрих».

Теперь Томас Краммлих понимал иносказания сразу. «Филателия». Отец имел в виду, конечно, рейхсмарки, а вовсе не почтовые. «Молодец, старик! Правда, мне добраться до них будет не просто, – рассуждал Краммлих. – Приказ о порядке эвакуации еще не получен, но уже ясно: полетишь ли на самолете, поплывешь ли на корабле – из этой мышеловки мало кому суждено вырваться. А если все же тебе повезет и ты прорвешься в фатерланд, разве ты знаешь, мой милый, как тебя встретят в Берлине? В Цоссене?..»

Странная тревога – вовсе не осознанная, а какая-то глубинная, инстинктивная – стала наползать на Краммлиха. Он попытался понять, чем эта тревога вызвана, но сразу понять не смог. Мысль вилась где-то рядом, но не давалась ему.

Желтый круг бежит, бежит вдоль толстых стенок, искры вспыхивают и гаснут, вспыхивают и гаснут, тусклые искры. Тоже вот задача: никак не вспомнит, где видел этот круг прежде? Может быть, в Монте-Карло?

Он вспомнил казино, чинных старух в брильянтах и стариков в модных сюртуках; как их сухие пальцы перебирают фишки, то сложат их в столбик, то рассыплют. Нервничают. «Господа, делайте ваши ставки». Крупье как автомат – элегантный, бесстрастный автомат – молодое лицо невозмутимо, и кажется, что и эта кожа, и этот пробор, и этот галстук из одного материала. «Игра сделана»...

О боже, и что это его так угнетает?

Неужели все из-за Руты? Но не могла она оставить никакого конверта! Во-первых, у нее для этого не было времени; она ведь всю дорогу от Доронина бежала, иначе не успела бы так быстро. Во-вторых, нет в этом городе человека, которому она могла бы довериться. Нет, нет! Она одна! В пустоте! И ее слова – только дешевый шантаж!..

А если не шантаж?..

В гестапо работают весьма ограниченные люди. В тонкости вникать не станут.

Желтый круг в стакане расплескался, искры рассыпались. Неужели это руки так дрожат? Спокойнее, Томас, только не теряй головы. Сколько может быть шансов, что такое письмо существует? Один из ста? Не больше. Никак не больше...

Но достаточно!..

Он закрыл глаза, и опять желтое колесо завертелось перед глазами.

Один.

Совсем один. Что бы с ним ни случилось, в какую бы он беду ни попал, никто не отзовется, никто не протянет руку помощи. Один... Впрочем, Эрни. У него ведь есть приятель – добрый малый Эрнст Дитц. Они связаны одной веревочкой. Они должны друг другу помогать. Эрни поможет ему, если что случится, иначе Томас Краммлих положит на стол гестапо цоссенскую бумажку, и Дитцу – конец,

А вдруг у гауптмана есть точно такое же предписание против него – Томаса Краммлиха?..

На несколько мгновений стало темно.

Потом опять все возвратилось в норму, даже сердце успокоилось и перестали дрожать руки. Краммлих поднялся и стал неторопливо надевать мундир. «Все ясно, старина, – бормотал он, – надо действовать. Действовать немедленно, если ты хочешь выжить, и рассчитывать только на себя. Надо выжить хотя бы для того, чтобы все это повторилось еще раз – и жара в Монте-Карло, и «Беркопф», и та скамейка под старым дубом, и дети на лужайке – смешные воины в кожаных колетах и тирольских шапочках с крашеными петушиным перьями...»

Она проснулась от скрежета засова, Луч фонарика скользил по камере, остановился на ней.

– Идите за мной. – Это Краммлих.

Вот выведет сейчас на глухой пустырь и пристрелит...

Они вышли из здания контрразведки. Почти у входа – легковой автомобиль. Краммлих открыл заднюю дверцу и, когда Семина села, протянул ей что-то.

– Возьмите. – Семина сразу узнала бельгийский браунинг. – Ничего другого под рукой не оказалось, – объяснил Краммлих, – но из него тоже можно убить. Так что обращайтесь осторожней.

Семина еле слышно рассмеялась.

– Вы считаете меня безрассудной?

– Временами бывает. – Краммлих закрыл дверцу и уже в окошко добавил: – Я на минуту. Надо же захватить для разговора господина гауптмана.

– Зачем он вам?

– Его не проведешь. И обмануть никак нельзя... Я очень надеюсь, что он согласится быть с нами заодно.

Ждать их пришлось долго. Но еще дольше был разговор с Эрнстом Дитцем. Неизвестно, под каким предлогом Краммлих поднял его с постели, но, опустившись на заднее сиденье машины и вдруг почувствовав, что в бок упирается пистолет, многоопытный гауптман понял все сразу. Краммлих кружил на машине по городу, приводя все новые доводы в пользу сотрудничества с разведчицей, и каждый раз ответ был один: «Нет!» Даже цоссенская бумага не подействовала. «Уберите этот подлог», – презрительно оттолкнул он роковой приказ, и Семина поневоле улыбнулась: роли меняются. А Дитц продолжал сыпать отборнейшими проклятиями, угрожал Краммлиху, предостерегал его.

Семина ни разу не нарушила их диалога, пока не заметила, что Краммлих начинает терять терпение. Тогда она сказала:

– Хватит, Томас. Везите нас в какое-нибудь глухое место.

– Здесь есть подходящее. Целый квартал – одни руины.

– Очень хорошо.

– Здорово же из тебя вьет веревки эта девка! – злорадно вставил Дитц. – А еще мужчина! Офицер!

– Я тоже офицер, – резко оборвала его Семина, – и между прочим, выше вас по званию, господин гауптман.

Машина остановилась. Краммлих повернулся: «Приехали»... Семина подтолкнула Дитца пистолетом в бок.

– Выходите!

Дитц не шевелился.

– Выходите!

– Пристрелите его здесь, – сказал Краммлих, – Меньше шуму.

– А где машину отмоем?

Эрнст Дитц был неплохим психологом, он успел изучить характеры и Краммлиха и Семиной, и, если б обстановка была нормальной и дело не шло о его жизни, он сразу бы понял, что его разыгрывают. Во всяком случае, показной цинизм обоих показался бы ему неправдоподобным. Но каждый судит по себе, да тут было и не до психологических экспериментов.

– Черт с вами, – сказал он. – Я должен буду подписать какие-то бумаги?

– Как хорошо, что вам ничего не надо объяснять! – сказала Семина. По ее голосу чувствовалось, что она улыбается.

Краммлих тоже засмеялся, и это обидело гауптмана.

– Напрасно хихикаете, Томас! – мрачно заметил он. – Вы допустили глупость и поставили на хромую лошадь. Мы с нею, – он имел в виду Семину, – теперь связаны одной веревочкой.

– Да, конечно, – сказала Семина. – Прошу, однако, заметить, что оба конца веревочки находятся в моих руках.

Сказала она это сухо, уже без тени улыбки.