Текст книги "Сполна Заплатишь (СИ)"

Автор книги: И. Тёрнер

Соавторы: С. Ланге
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Бойс!

Он посмотрел туда, где кричали и весь взмок. Сперва в глаза бросилась Анна Монро, которая вскинула руки, но не сумела удержать дочку. Потом Катриона, которая с полоумной улыбкой прорывалась к нему вдоль одного из задних рядов, хватаясь без разбора за плечи, головы, лица сидящих людей. Ее ругали, пытались поймать. Напрасно.

«Анна нарочно притащила ее в церковь!» – в злом испуге подумал он. – «Чтобы уничтожить меня»!

– Мой пришел!

Подскочив, она закинула руки ему на шею и потянулась губами, требуя поцелуя, как всегда делала при встрече. На ситуацию вокруг них ей было плевать, она вообще ничего, кроме него, не замечала. Он ослеп, оглох от бешеных ударов сердца в ушах. Схватил ее за запястья и попытался оторвать от себя. Катриона впилась в него ногтями.

– Катриона хочет!

Кто-то ахнул, кто-то по-дурацки хохотнул. Оттянув голову от ее рук, Бойс оглянулся на мать. Она уже стояла, зажимая ладонью рот. Рядом отец, с бордовым от ярости лицом обеими руками оперся на спинку скамьи, весь подался вперед и смотрит. Все смотрят.

Бойс начал бороться с виснущей на нем девушкой. У него ничего не выходило. Катриона обвилась змей, душила его. За дочерью спешила Анна.

– Заберите ее! – выкрикнул он сквозь стиснутые зубы.

– Дочка, иди ко мне! – Анна взяла дочь за локоть. Катриона брыкнулась, лягнула мать ногой. – Она не слушается меня!

– Сделайте хоть что-нибудь! Это же ваше сумасшедшее отродье!

Анна поменялась в лице, словно тоже обезумела.

– Уже не мое. У нее новый хозяин.

Бойс громко выматерился, вызвав новую волну гула, скрутил сумасшедшей руки, не жалея сил, толкнул ее. Катриона упала в проход, стукнулась головой об пол, жалобно заскулила. Ее юбка задралась до самых бедер. Бойс попятился к выходу, глядя, как она перебирает ногами, силясь встать, и не может. Ему показалось, что волосы у него на загривке поднимаются дыбом.

– Боооооойс….

– Доченька, – жалко заплакала Анна, рядом оседая на пол.

Катриона поползла к Бойсу. Она смотрела сквозь слезы, недоуменно и преданно. Трясущийся, потный от палящего позора, Бойс отпихнул ее ногой и побежал прочь из церкви.

– Ублюдок! Выкидыш!

Элеонора отвернулась, закрыла уши. Зеркало, в которое врезался брошенный мужем стул, разлетелось в пыль. От стула тоже мало что осталось.

– Кого мы родили, Элеонора?! – с болью заорал на нее Рэйналд. – Монстра? Кто есть наш с тобой сын?

Она стояла, выпрямившись, не отвечала, не вытирала струящиеся по щекам слезы.

Рэйналд схватил кочергу и стал крушить ей все, что подворачивалось под руку – ценную мебель, клавесин, посуду в шкафах. От одного особенно мощного удара кочерга согнулась. Бросив ее, муж сорвал со стен картины, нарисованные сыном, скидал их в растопленный камин вместе с рамами. Казни подверглась и картина кисти легендарного итальянского живописца, стоившая целое состояние. Элеонора не сказала ничего. Пестрые холсты в топке пожирало яркое пламя.

– Ты виновата во всем! – напустился он на нее, – Говорила, прослежу, и не сделала ничего! Ты понимаешь, в какой позор ты ввергла меня, Элеонора?! Я тебе слепо доверял, позволил воспитывать сына по твоим правилам! Что я имею в итоге? Маньяка, который надругался над сумасшедшей, причем сделал это так, чтобы узнали все! Все, до самого паршивого бродяги, теперь будут тыкать в МакГрея пальцем!!! Клянусь, если найду его, паскуднику не жить!

Он снова заметался. Выскочил из гостиной, помчался в оружейную комнату. Элеонора побежала за ним. Сорвав со стены страшный двуручный меч, клеймор – наследие воинственных предков – муж изрубил им чучело медведя, стоявшее тут же на задних лапах и имевшее в себе два человеческих роста.

Расправившись с медведем, Рэйналд вогнал меч между плитами пола, вырвав из камня жалобный стон, приблизился к жене, взял в шершавые ладони ее заплаканное лицо.

– Родная моя, – сказал он нежно, – Я тебя очень люблю. Больше жизни. Но если завтра, когда проснусь, увижу в своем доме тебя или малолетнего поганца, нашего сына, поступлю с вами так же, как с этим медведем. Убирайтесь оба с глаз моих, хотя бы до дня свадьбы.

Скрепив данное обещание поцелуем в губы, Рэйналд вышел. Его шаги затихли у дверей супружеской спальни. Элеонора вышла следом и растворилась в сумраке коридоров.

Она возникла перед Бойсом, который в полной темноте сидел на кровати своей потайной спальни в северном крыле, и раскачивался взад-вперед, зажав пальцами косматую голову.

– Почему ты не сказал мне ничего? – спросила мать. От нее веяло холодом.

– Мама, прости, – выдавил он, поднимая на нее мутный, пьяный взгляд, – Я не знал, что сказать. Как объяснить. Прости.

– Поздно просить прощения, – мама нахмурилась, становясь старее, – Ты меня прости, что позволила оступиться… Собирайся, Лайонел, ночью мы выезжаем. Нам надо убраться из дома, пока отец спит.

Они ехали в карете с наглухо задрапированными окнами. Бойс, сидя напротив матери, всю дорогу вглядывался в ее спокойную темную фигуру, пытался разглядеть лицо и не мог. Она была часами неподвижна, будто бы умерла. От страха ему казалось, она не дышит. Бойс пугливо коснулся ее руки, затянутой в перчатку из тонкого бархата – пальцы дрогнули.

– Я не сплю, сынок, – сказала Элеонора, – раздерни шторы.

На улице, оказывается, рассвело. В карету проник слабый свет вперемешку с сырой прохладой. Наконец-то он видел ее лицо.

Глаза Элеоноры, обведенные темными кругами, скользнули по Бойсу и безучастно остановились на блокноте, что лежал у него на коленях. Мама не говорила ничего.

– Это мои рисунки, мама, – решился заговорить Бойс, – хочешь посмотреть?

Он бережно передал ей блокнот.

Она стала медленно переворачивать листы, изучать их один за другим и вдруг спросила:

– Что это?

– Мои работы, – не понял Бойс, – тебе не понравилось?

– Я в твоем таланте никогда не сомневалась. Поэтому и отстаивала тебя перед отцом, отвоевывала для тебя право заниматься живописью едва ли ценой собственной крови и пота… Сейчас я о другом говорю. Что это? Посмотри сам.

Он взял у нее блокнот. Стал листать. Почти везде была нарисована одна Катриона, с дня их знакомства, того времени, когда рядом еще был Джон Милле, и позже, с момента ссоры и до позавчерашней пятницы, в которую была сделана с девушки последняя зарисовка.

Видя, что сын не понимает смысл ее вопроса, Элеонора заговорила:

– Она настолько ослепила тебя, что ты не видишь явного, Лайонел. Посмотри еще раз. Посмотри внимательно. Смотри до тех пор, пока не начнешь замечать, как меняется ангел, как плавно он превращается в демона. На первой странице нарисована совсем не та девушка, что на последней.

Он увидел. Быстро перелистал блокнот еще раз. Хмурые брови, остановившийся взгляд, мстительно поджатые губы, в лице пустота и злость. Это стало твориться с ней уже давно, а он, олух, не замечал ничего.

– Видишь теперь, – определила по его изменившемуся лицу мать. – Кем ты вообразил себе эту девушку, что решился на близкие с ней отношения? Светловолосой ундиной, встретившейся тебе в сумеречном лесу у ручья? Ты разве не знал, не слышал из сказок, что духи коварны? Они обернутся ночным кошмаром и отомстят тому, кто посмел нанести им вред!

– Мама, я любил ее, клянусь тебе. Ты не должна думать, будто это была минутная похоть, – дрожащей рукой Бойс достал из нагрудного кармана платок и кое-как утерся им, – Я был уверен, что люблю.

– Не соглашусь с тобой. Ты не знаешь, что такое любовь, сын, не знаешь, как она возникает. Что тебе известно о неведомых вещах? Нельзя влюбиться в дерево, в птицу, морскую волну. Ими мы можем любоваться, но не любить. Любовь – это когда двое суть одно, общие мысли, общие цели, общая жизнь. Поддержала бы тебя твоя Катриона, когда ты попал в затруднение, помогла бы подняться, если бы упал? Нет. Она бы не смогла даже просто накормить тебя. Посему ты ее не любил. Ты хотел ее. Ее, лесную птаху, мотылька-однодневку.

– Я ее погубил. – Бойс закрыл блокнот и бросил его на сиденье рядом. – Себя погубил и вас. Я один виноват во всем. Я был не прав... А Милле, он прав тысячу, сотни тысяч раз. Видимо, я ущербный, мама. Бог дал мне талант, но забрал другое, более ценное – разум, самоконтроль. Увидев ее, я пошел по краю обрыва. Знал, что опасно, что нужно уйти от него подальше, убежать, сломя голову. Но вместо этого прыгнул вниз, и вас увлек за собой. Мне наплевать на себя, мама… Другое меня убивает…

Он всхлипнул и откинулся вглубь кареты.

– Другое. Честь семьи запятнана. Ваши с отцом имена начнут поминать всуе. Будут говорить, перемалывать кости и так, и эдак. Про тебя будут говорить, мама… Шептаться за спиной, когда ты идешь в церковь, станут косо смотреть, ругать по-тихому, зато что родила негодяя. Как бы я хотел, чтобы весь позор лег полностью на меня одного, а на тебя не попало ни капли...

– Я переживу позор, сын, – сказала мать, опуская на окно шторы и снова погружаясь во мрак. Впервые в жизни она не утешала его, не уговаривала взбодриться. Не замечала текущих по его щекам слез. – Здесь другое. Ты обидел сумасшедшую, создание, находящееся под защитой Господа, а значит, замахнулся и на него самого. Если он решил ответить тебе только позором – что ж, возблагодарим его за милость и великодушие. Если же нет, нам следует приготовиться к худшему.

6.

– Катриона, – заискивающе позвала Анна, сворачивая чистое полотенце вдвое и пристраивая его в изголовье ванны. – Хочешь искупаться?

Называть ванной деревянное корыто, используемое для поения скота, было наглым преувеличением. С другой стороны глубокая емкость не пропускала воду и была довольно удобной. Худенькая Катриона погружалась в нее по плечи, могла даже вытянуться во весь рост при желании.

От воды поднимался легкий парок, в ней плавали душистые соцветия мяты и чабреца.

Катриона через плечо обозлено зыркнула на мать. Прожевала краюху хлеба, чавкая и плюясь крошками, затолкала в рот большой кусок овечьего сыра. Она теперь всегда так ела – кое-как, впопыхах, не садясь за стол. Брала из корзинок еду и без разбора заталкивала в себя. Спала, где придется. Вернее, где сморит сон – на крыльце, под яблоней, в сарае, даже иногда в лесу. Мать будила ее и сонную, а оттого покорную, вела и укладывала на кровать.

На предложение искупаться дочка ответила звуком, напоминающим смесь рычания и хрюканья. Это означало «нет». Анна устало села на табуретку. Раньше Катриона обожала мыться, могла плескаться хоть каждый день даже в прохладной воде. Сейчас она была сама на себя не похожа – давно не менянное платье порвано, из-под обтрепавшегося подола торчат грязные, покрытые синяками ноги. Ногти на руках обломаны, почернели, нечесаные волосы сбились в колтуны. Анна уже могла учуять слабый и мерзкий запах нечистот, идущий от дочери.

Две недели прошло с тех пор, как пропал этот подонок. Две недели дочь носилась по окрестным лесам и выла, бесновалась, рыскала по жальникам и пустошам, словно дикий зверь. Признавать мать она перестала. Стала агрессивной. Недавно к Анне пришли крестьяне, пожаловались, что Катриона обкидала их камнями, когда они проходили мимо леса.

Сегодня утром посетители снова были.

– Мы никогда не трогали твою дочку, Анна, – сказал бородатый фермер Ангус Кеннеди, держа руку на толстой палке у пояса, – тебе помогали. Но вы обе были безобидные. А теперь, погляди! Твоя Катриона выжила из ума. Она с дерева прыгнула на шею моему сыну, шедшему через поле, и словно упырица, хотела в шею укусить. Слава Богу, он парень здоровый не по возрасту – оторвал ее от себя, криками прогнал в лес. Что же, детям уже гулять нельзя? – неровен час, бесноватая нападет и покалечит. Уведи ее подальше.

– Куда?

– Куда хочешь. Если она снова посмеет наброситься на кого, живой ее не выпустят. Попомни мои слова.

– Ты угрожаешь убить, Катриону, Ангус? Я тебя правильно понимаю?

– Либо она нас, Анна, либо мы ее. У деревень появляется в тумане, как ведьма баньши, что-то кричит, проклинает нас. Порчу наводит. Долго мы терпели, но больше терпеть не будем. Для твоего же блага советую – делай что-нибудь со своей дочкой. Иначе мы сами разберемся.

– Как вы разберетесь?

– Да хотя бы старым способом – придем ночью и сожжем твою халупу вместе с тобой и дочкой.

– Не советую соваться сюда, Ангус Кеннеди, – Анна захлопнула дверь.

– Мы тебя предупредили! – донеслось снаружи.

«Что же за проклятие нам от этих МакГреев? – подумала Анна, закончив вспоминать утренний инцидент, измученно прикрыла глаза, – Дался ей этот Бойс»?

– Ты Бойса искала? – спросила она, направляя взгляд на согнутую исхудавшую девушку у окна – та с урчанием терзала зубами вареное цыплячье бедрышко.

– Бойс! – внятно сказала Катриона, выпрямляясь.

– Дорогая моя, разве он покажется тебе? Наверное, он боится Катриону.

Девушка бросила есть и повернулась к матери, глаза ее перестали бессмысленно блуждать.

«Слушает. Она внимательно слушает, – Анна поднялась с табуретки и подошла к корыту, – Надо же, какое влияние имеет на нее одно его имя».

– Катриона всегда такая чистенькая и ароматная. А ты, милочка, грязнуля. Бойс не узнает свою Катриону. Скажет – « Это что за замарашка там бегает? Моя Катриона другая, она носит чистые платьица, волосы ее всегда сияют, словно солнечный лучик». Давай, мама тебя вымоет, и ты снова станешь красивой.

Катриона улыбнулась, задрала ногу и почесала пятку.

– Стану красивой, – сказала она. – Придет мой.

– Да-да, – закивала мать.

Девушка стянула с себя платье сама и влезла в воду. Она безропотно позволила матери вымыть себе голову. Анна долго намыливала щелоком, поливала водой спутанные пряди.

– Теперь встань, – скомандовала она, ободренная неожиданной покорностью дочери, – вымоем твое тельце. Вон какие синяки – ух! Откуда они? Разве можно, Катриона, лазать по деревьям и падать. Нет, не нравится ему непослушная девочка. Не идет Бойс. Пусть Катриона будет послушной.

Анна намылила мочалку и стала тереть спину, ягодицы, ноги Катрионы. Заставила ее повернуться.

– Подними руки!

Катриона послушалась. Анна провела мочалкой по левой подмышке, слегка задев грудь. Катриона поморщилась и зашипела как от боли. Анна снова протерла грудь, Катриона вскрикнула, зажалась.

– Встань, распрямись, Катриона, надо хорошенько вымыться, – ласковым, спокойным голосом уговаривала Анна. Она вся похолодела изнутри, продолжая мыть дочь и улыбаться.

«Неужели это то, о чем я думаю? – Анна смотрела на заметно увеличившуюся грудь Катрионы, на ее набухшие соски и потемневшие ареолы, едва сдерживала тряску в руках, водя мочалкой по бледной девичьей коже, – Господи, пусть я ошибаюсь. Ради всего святого»!

Настал сентябрь. В последний месяц безумство Катрионы приняло более терпимые формы. Она долго спала по утру, просыпалась вялая, не находила в себе сил, чтобы куда-то убегать и только бродила туда-сюда по дому, либо по саду. Анне это было на руку. Больше с жалобами к ней не приходили, а это было уже кое-что. Катриона всегда на виду, реже говорит про Бойса, позволяет до себя дотрагиваться, расчесывать волосы, гладить по голове.

«Авось, обойдется, – с пугливой надеждой думала Анна, – переживем с дочкой невзгоды. Все, глядишь, образуется. Месячных у нее, правда, нет. Но их и раньше часто не бывало. Вылечу ее. Главное, чтобы забыла своего Бойса окончательно. Чтобы призрака его между нами не осталось».

Она собирала созревшие яблоки, раскладывала их по большим корзинам – те, что получше, собиралась продать. Из тех, что менее приглядны, с червоточинками, вмятинами, сварить джем. Яблоки у Анны были сладкие, чудесные, на рынке пользовались спросом.

Высыпая из фартука в корзину спелые, налившиеся соком плоды, она услышала вопль такой силы, как будто кого-то заживо потрошили ржавым мясницким ножом.

Вырываясь из распахнутых настежь окон и открытой двери домика Анны, вопль повторился. Анна бросилась к крыльцу. Внутри была Катриона. Она стояла в ночной рубашке у разобранной кровати, на которой полчаса назад спала как младенец, когда Анна заглядывала проверить ее.

Увидев вбегающую мать, несчастная раскрыла рот и завопила хуже прежнего. Она была страшно напугана. Чем, Анна не понимала.

– Катриона, что?!!!

– Ма…ма…. – девушка задышала прерывисто, указывая рукой на живот, – там….

– Что там? – Анна подбежала, попыталась обнять дочку, но та толкнула ее и высоко задрала подол рубашки.

– Там змея, – зашептала она, всовывая палец в пупок, – она шевелится. Жрет меня. Кусает. Больно, мама! Достань ее!!!!

Закричав, Катриона пятернями сжала собственный живот, стала рвать на нем кожу.

– Достань, достань, достань змею!!!

– Дочка, тихо! – мать ловила ее за руки. – Там нет змеи! Нет!

– Есть, есть!! Аа-а-а-а-а!!! Она меня ест!! Где Бойс?!!!

– Убери руки! – в самое ухо крикнула ей Анна. Помогло – Катриона дернулась и впала в ступор. – Дай, посмотрю.

Она приложила ладонь к расцарапанному животу. Секунда – и почувствовала ощутимый толчок.

«Не услышал меня Бог» – Сердце матери ухнуло в ледяную пропасть. Ребенок снова брыкнулся.

– Позови Бойса, мама, – тяжко взмолилась Катриона, – пусть достанет змею. Пожалуйста!

– Как же, достанет! – зарыдала Анна, – Он ее в тебя посадил, глупая!

Катриона смотрела на нее несколько мгновений, потом закатила глаза и осела на пол в глубоком обмороке.

«Опять ночью не спал», – с холодной, рассудительной усталостью констатировала факт Элеонора, входя в комнату сына. Она застала его лежащим на диване, полностью одетым.

Он не слышал, как мать вошла, рассматривал свой злополучный блокнот, который ни на минуту не выпускал из рук. Никогда. Элеонора поборола в себе страстное желание вырвать у него блокнот и швырнуть его в камин.

– Доброе утро, Лайонел, – поздоровалась она официальным тоном, – Еще не ложился?

– А, мама? – встрепенулся он, бросил блокнот, вскочил, одернул помятый жилет, отряхнул брюки, – Что ты, конечно ложился! Уже встал. Видишь, и постель заправил.

«Лжец».

Он поцеловал ее в щеку. Замялся на секунду, как школяр перед учительницей, которого та сейчас будет распекать за плохое поведение.

– Давай, садись.

Она позволила ему усадить себя за стол.

– Хочешь воды? – Бойс захлопотал вокруг нее, забеспокоился. – Чаю еще не принесли. Но я сейчас попрошу кого-нибудь из прислуги это сделать. Эй! Есть там кто? Мэри!

Он пошел к дверям.

– Вернись, Лайонел. Не надо чаю.

Он послушно вернулся и сел.

«Ему еще хуже, – мать придирчиво рассматривала сына. Лицо его носило все признаки моральных страданий – складки у рта, потемневшие глазные впадины, щетина на подбородке, которую забывают сбривать, затравленный вид, – Похож на оголодавшего, побитого нищего. Надеюсь, скоро это закончится».

Они достаточно времени прожили в ее родном поместье на Равнине, в области Дамфрис и Галлоуэй, почти у самой границы с английской Камбрией – далеко-далеко от Тэнес Дочарн. Элеонора сначала радовалась (насколько вообще можно было радоваться в создавшейся ситуации), что сын глубоко и болезненно переживает произошедшее. Его муки совести свидетельствовали ей, что Лайонел – не окончательный мерзавец, имеет шанс на искупление. Но страдания затягивались. Он вроде жил, дышал, ходил, разговаривал, однако вкус к жизни утратил окончательно. Вон, даже спать забывает. Надо отдать ему должное – старается доказать матери обратное. Суетится, беседует, пытается позаботиться. Но она-то знает – его живость напускная, мертвая…

Скорее бы молодость взяла свое, скорее бы его отпустило.

Бойс вздохнул с надрывом, как вздохнул бы столетний старец, придавленный прожитыми годами, но не парень двадцати двух лет от роду.

Брать свое молодость, кажется, не собирается.

– Папа написал нам, – сказала она, сметая со скатерти увядшие лепестки роз, неведомо откуда взявшиеся здесь.

– О! – он обнял себя руками, отчего уменьшился в размерах и показался Элеоноре совсем мальчишкой. Ее пронзило чувство жалости. – Что говорит? Ругает нас?

– Нет, не ругает больше. Папа у нас – большой дипломат. Все уладил с Джойсами. Ты женишься в октябре на Дейдре.

Она не сводила с него глаз и заметила эффект своих слов – по телу сына прошла судорога. Он со стула едва не свалился, но заставил себя натянуто улыбнуться, отчего маска скорби, застывшая на его лице, стала для нее почти не переносимой.

– В октябре – хорошо. Лишь бы погода удалась, – выдавил Бойс.

– Ты согласен?

– Согласен, – он стал вовсе жалким.

– Готов?

– Мама, я готов жениться хоть на еже, лишь бы все наладилось.

– Что наладилось, сынок?

– Ты стала доброй, как раньше. Не мучилась из-за моего проступка.

Ее накрыло волной нежности к нему. Ей захотелось прижать к себе его непутевую, взлохмаченную голову, утешить, успокоить своего мальчика. Но не пришло еще время. Существовал барьер, который возник между ними помимо ее воли. Возник в тот день, когда в церкви Элеонора увидела Катриону.

– Ладно, – поднялась мать, – Наступит время и все пойдет на лад. Поспи, Лайонел. Ты ведь глаз не сомкнул со вчерашнего дня – одежда на тебе та же, что и за ужином.

Ранним утром по крутой дороге, опушенной порыжелыми метелками трав, к поместью Тэнес Дочарн поднималась женщина, закутанная в шерстяной платок.

В поместье давно не спали. Во внутреннем дворике кипела работа – он был начисто выметен старательными слугами, базальтовые плиты у крыльца и мощеные дорожки вымыты. Каменщик ремонтировал местами просевший цоколь фонтана, выполненного в виде греческого юноши в крылатых сандалиях, держащего в руках рог, из которого в бассейн падала вода. Молодой садовник то ли постригал кусты шиповника у стен, то ли пялился на горничную – та протирала тряпкой стекла окна на первом этаже и строила парню глазки. В конюшне, как повелось, ругались конюхи, фыркали и топали лошади. Пахло овсом, увядающими цветами, из труб тянуло дымом и ароматом жарящегося на вертелах мяса.

Женщина приблизилась к металлическим, украшенным ажурными завитками воротам, стала смотреть во двор.

– Анна? – узнал ее привратник, – ты чего здесь?

– Пусти, Брайс, – попросила женщина, – у меня дело к вашим...

– Какое дело? Что-то на продажу принесла?

– Да, – женщина поплотнее закуталась в шаль.

– А где твоя поклажа?

Женщина растерянно затеребила тесемки платка.

– Ох, совсем запуталась. Я не продавать… Я деньги получить… Харриет брала у меня яблоки, велела сегодня за деньгами зайти. Еще ей травы несу, коренья, они у меня в переднике.

– Проходи, раз так, – привратник отпер предусмотренную рядом с воротами кованую калитку и впустил в нее Анну, добродушно бубня себе под нос, – коренья и травы понадобятся к пиру. Хозяин привозит скоро будущих родственников. Видишь – готовимся. Свадьба у нас, Анна, пристроим, наконец, сорванца.

– А когда свадьба? – осторожно спросила Анна, ступая по сверкающей чистотой дорожке стоптанными башмаками.

– Говорят, в конце октября будет, но точно мне откуда знать? Иди вон туда, видишь, Грейс окна моет, она кликнет для тебя Харриет.

Она пошла сквозь просторный двор. У широких дверей поместья, выполненных из темного дуба, инкрустированных благородной бронзой стоял мажордом в синей ливрее и следил за прислугой. Вместо того, чтобы идти к Грейс, торчащей в окне и занятой флиртом с садовником, Анна двинулась прямо к нему.

– Позови мне сюда твоего хозяина, лакей! – сказала она громко. Вся робость, с которой она просила привратника впустить ее, пропала.

Мажордом пренебрежительно глянул на нее, вместо ответа крикнул, обращаясь ко двору:

– Кто это такая? Кто привел сюда эту женщину?

– Я сама пришла. Зовут меня Анна Монро, – Анна гордо подняла подбородок. – Хочу видеть твоего хозяина. Сейчас же!

Гонор, с которым она говорила, привлек внимание всех, находящихся во дворе. Стало тихо. Анну заметила горничная, с писком исчезла в недрах домах.

– Наши хозяева не ведут дел с оборванками вроде тебя. Убирайся.

– Как я выгляжу, не твое дело. Твое дело – сообщать о посетителях. Иди и сообщай. Иначе пожалеешь.

Мажордом залился багровой, цвета зрелой свеклы, краской, но с места не сдвинулся.

– Уходи, женщина, – зацедил он, – ничего ты тут не дождешься. Хозяина нет дома. Приходи, когда он вернется.

– Когда же он вернется?

– Мне не известно.

– Тогда я буду приходить каждый день, и попробуйте не впустить меня!

Привлеченные перебранкой, вокруг них собирались овчары и кучера, любопытно вытягивая шею, подошел, было, и тут же сбежал привратник. За спиной мажордома в дверях возникла стайка кухарок в накрахмаленных фартуках и белых чепцах, среди них толстушка Харриет.

– Пошла прочь, Анна Монро! Знаем мы тебя, ведьма, и твои ведьминские козни! – завизжала одна из кухарок, молоденькая, грудастая, с носом-картошкой, вымазанным в муке. – Ничего ты здесь не получишь, иди лучше, следи за бесноватой!

Она хотела добавить ругательство, но Харриет успокоила ее тычком локтя под ребро. Тем не менее, начало травле было положено. Слуги загалдели, стали осыпать Анну проклятиями и насмешками. Тронуть ее, однако, никто не решался. Она не спешила уходить и бесстрастно выслушивала их.

Створки ворот раскрылись. Во двор въехала карета, запряженная четверкой лошадей.

– Не зря я пришла, вот ваш хозяин, – Анна победоносным взглядом обвела толпу слуг, – вы не будете против, если я перекинусь с ним парой словечек?

Ей ответило молчание, она же повернулась к карете. Кучер спрыгнул с козел, дверца распахнулась, наружу выбрался хозяин – высокий седой мужчина, несмотря на солидный возраст, все еще крепкий и интересный. Он был одет в плащ, сапоги для верховой езды.

– Что тут у вас? По какому поводу балаган в моем доме? – сурово спросил Рейналд МакГрей, под его взглядом толпа стала быстро рассеиваться.

– К вам пришли, сэр? – тонко выкрикнул мажордом.

– Кто? – тут ему попалась она. Женщина в платке. Обескровленные щеки, серые глаза в пол лица. Узнал ее. – Какого черта?...

Хозяин Тэнес Дочарн в секунду вызверился, зарычал глухим от ярости голосом на женщину:

– Прочь с моей земли, шлюха. Выметайся!

– Сэр! – Анна, державшаяся молодцом со слугами, потеряла самообладание. Перед ней стоял лютый медведь, только что бывший человеком. – Выслушайте меня.

– Шлюха… Продажная девка… Мать шлюхи…– он надвигался на нее, сжимая и разжимая огромные кулаки.

– Вы не правы! Не правы! – Анна испугалась, но не отступила, – Моя дочь… Послушайте!

– Не упоминай свою дочь, стерва, – он смотрел на нее сквозь пелену бешенства, – вас обеих следует высечь. Стереть с лица земли.

– Я вас умоляю!

– Пошла вон! – рявкнул он.

Анна, обходя карету, направилась к открытым воротам. Там остановилась.

– Чтобы близко тебя рядом с домом моим не было, сука! – громовым голосом закричал МакГрей, – Только сунься, прикажу собаками травить!

– Как хочешь, жестокий МакГрей! Я не приду больше! – женщина расправила плечи, скинула платок, становясь как будто выше ростом. Светлые, неубранные волосы ее взвились. Глаза разгорелись опасным огнем. – Но твоя жестокость не сойдет тебе с рук, ты сполна заплатишь мне за нее! Заплатишь за то, что вы, МакГреи, сделали с моей жизнью! Будь проклят и помни Анну Монро!

МакГрей стоял парализованный. Вокруг него, над ним, за его спиной клубилась тьма, из которой выступала одна единственная светлая фигура – Анна. Она обвинительно ткнула в него пальцем, проклиная, и пропала.

– Закрыть ворота! Все назад к работе! – прогремел МакГрей и ринулся в дом.

Харриет покидала в корзинку кое-какую провизию, вышла из дома через одну из подсобных дверей. Ускользнуть незамеченной не составило труда. Все были чересчур взбудоражены утренним происшествием, без ума обсуждали его. Вышколенные ею самой кухарки знали свое дело – надзирать за ними не было надобности.

Где живет, Анна Монро, Харриет знала. Она бывала у отшельницы, покупала фрукты и зелень, лучше которых не сыскать. Дорога до домика в лесу ей была хорошо известна.

Идя через лес, кухарка тряслась от ужаса. Ясно, почему местные сторонятся его, и столько ходит об этом месте толков. По лесу разносились крики. Жалостные, плачущие, словно какой-то несчастный просит проходящего путника о помощи. Умоляет избавить его от гибели. Харриет вспомнила, что именно так плачет в шотландских лесах козлоподобный леший. Осенью перед зимней спячкой он зол и кровожаден. Заманивает путников плачем в чащу, женщин насилует, мужчин убивает.

Крики трансформировались, становились истошными – наверное, так вопили ведьмы в пыточных камерах. Запуганная, обливаясь потом и подумывая развернуться и бежать сломя голову из проклятого места, Харриет продвигалась по лесу.

Крики усилились, стали более отчетливыми, когда она увидела домик Анны. Прошла через поросший травой сад. Яблони и груши сгибались под тяжестью плодов – те падали на землю и гнили. Кругом царило запустение. Сарай, где Анна держала скотину, скорее всего тоже пустовал – оттуда не доносилось ни звука.

Хозяйка забыла прикрыть дверь. Харриет заглянула в дом, на нее пахнуло отвратительным, сладковатым запахом кала и протухшей мочи. Оттого, что кухарка увидела внутри, у нее волосы на голове встали дыбом.

Стояла кровать, на которой лежало какое-то непонятное существо. Оно металось из стороны в сторону, орало, пыталось подняться и не могло. Харриет поняла почему – руки и ноги существа были веревками притянуты к кроватным спинкам. У него была маленькая лысая голова, худые и длинные конечности. Когда оно конвульсивно выгибалось на своем ложе, пуская ртом пену и расшвыривая подстеленную вместо матраса солому, то становилось похожим на белого паука. На съежившемся лице существа Харриет видела только разинутый в постоянном крике рот. Еще у него был большой, торчащий вверх живот, прикрытый замызганной тряпкой.

Несмотря на омерзительный запах, шедший из помещения, комната выглядела относительно чистой. Пол выметен, вся мебель на своих местах, вымытые плошки, кувшины и тарелки, вычищенные до блеска сковороды, перевернутые вверх дном котелки расставлены по полкам. Простенькие занавески на маленьких окнах выстираны. В углах развешены пахучие пучки трав. Кругом видна хозяйская рука Анны. Из двери тянуло жаром, значит, был затоплен очаг. Но съестным даже не пахло.

Неслышно приоткрыв дверь, Харриет вошла. Существо на кровати увидело ее и завопило. Однако хозяйка, стоявшая на коленях возле другой кровати, внимания на крик не обратила. Глядя на прибитый к стене деревянный крест, Анна молилась.

– Не услышал меня… Не ответил… Думала я, что уже наказана… Но ты иное наказание выбрал... Невыносимое, – сквозь вопли сумасшедшей различила Харриет горячечный шепот, – Принимаю его от тебя. Все приму, что положишь на долю мою… Все вынесу. Я сильная, ты знаешь… Но об одном умоляю тебя, Господи! Ее забери. На мне вина, а она не виновна… За что же ей страдать? Забери к себе мое дитя. Пусть мука ее на меня ляжет. Пусть она упокоится… Забери… Забери, пожалуйста…