Текст книги "Сполна Заплатишь (СИ)"

Автор книги: И. Тёрнер

Соавторы: С. Ланге
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Что случилось, сынок?

– Мама, – Бойс смотрел сквозь нее. – Не спрашивай ни о чем. Сам расскажу. Позже.

Он повернулся и ушел, прикрыв дверь.

Элеонора тоже ушла.

Ночью, пролежав без сна несколько часов, Элеонора вернулась к комнате сына. Ничего не поменялось.

– Прости, Господи, – неслось из-за приоткрытой двери, – Прости. Дай сил не делать. Не оставляй, Господи…

Бойс приоткрыл один глаз и, жмурясь от бьющего в окно яркого солнца, взглянул на мать, которая легонько тормошила его за плечо.

– Сынок, проснись, я принесла тебе завтрак, – прошептала она. Он почувствовал, как лба касается прохладная ладонь.

Бойс сел, поморщился от боли. Вчера он забыл раздеться, до утра проспал в мокрой окровавленной рубашке. За ночь хлопок высох, пристал к ранам, оставленным на коже хлыстом Милле. От движения они вскрылись и закровоточили.

– Тебе надо раздеться, – мама подкатила к кровати столик на колесиках, на котором был сервирован свежий завтрак. – Поешь сначала, а потом мы обработаем раны.

Он заметил, что она старается не смотреть ему в лицо. Бойс потрогал щеку, нащупал грубый рубец, налитый болью. Ну и отвратный видок у него… Бедная мама.

– Я не голоден, мама, спасибо, – прохрипел Бойс, отстраняя тарелку с овсянкой. – По крайней мере, не сейчас.

– Тогда выпей чая, Лайонел.

– Хорошо. Который час?

– Далеко за полдень, – мама налила чай, подала чашку сыну, – Ты всю ночь бодрствовал. Не мудрено, что проспал почти до вечера.

Бойс сделал большой глоток, почувствовал себя лучше. Окно в комнате было распахнуто, со двора доносилась отборная гэльская брань.

– Отец вернулся? – спросил он.

– Да, – мама присела на краешек его постели, – приехал раньше обычного, в дурном расположении духа, уже три часа распекает прислугу. Дела в поместьях на Равнине идут скверно, арендаторы упираются, задерживают выплаты за землю. Урожай в этом году скудный. Отец зол. Дня через два он снова уедет и будет отсутствовать с полмесяца. Пока он дома, тебе не стоит показываться ему на глаза.

– Понимаю, – Бойс без особого удовольствия выслушал очередное заковыристое ругательство, которым отец снизу награждал кого-то из слуг, – Скажи, куда мне уйти и я уйду.

– Никуда уходить не надо, – вымученно улыбнулась Элеонора, – я уже придумала, где тебя спрятать. В северном крыле много комнат – выбирай любую, она тот час же будет вычищена для тебя.

– Но северное крыло заброшено.

– Тем лучше для нас, сынок – отец туда не наведается! Мы не будем отмыкать северный холл, чтобы не вызвать подозрений. Большие двери останутся запертыми, а ты пройдешь в комнату потайным коридором. Отдыхай, выздоравливай, рисуй, только не шуми. Все нужное тебе будет приносить Харриет. Отцу я скажу, что вы с Джоном выехали в Инвернесс развеяться на недельку.

– Ладно, – Бойс передал матери пустую чашку. Он чувствовал глубокую апатию. Плевать он хотел на то, что придется прятаться от отца, ночевать в северном крыле, где больше века никто не жил (МакГреи закрыли его после того, как в тех комнатах младший брат зарезал старшего в разгаре спора за обладание хорошенькой служанкой). Даже новость, что в их родовом поместье, оказывается, есть секретный коридор, не произвела на него впечатления.

– Я хочу, чтобы мне приготовили комнату в боковой башне, окна которой выходят в сад, – сказал он, – попроси, чтобы туда перенесли картину Милле.

Бойс вылез из старинной, в форме плывущего лебедя, ванны, замотался в простыню, перебрался на широкую кровать. На каменном подоконнике его новой спальни оплывали свечи. Заметить из сада эти мерцающие огоньки было невозможно – их прятал растущий перед самым окном ветвистый вяз. Сквозь полудрему, вызванную долгим лежанием в теплой воде с парой капель лавандового масла, он услышал, как в комнату вошла Харриет.

– Спит мой мальчик? – спросила она громко.

– Нет, – пошевелился Бойс, – я жду тебя, Харриет.

Харриет, холеная и дородная, словно молочная коровушка, поставила на тумбу глиняный горшок, который принесла с собой.

– Ишь, запеленался, словно младенчик. А ну, выпутывайся! – скомандовала она.

Бойс послушно выпростал руки, освободил от простыни грудь и живот.

– Иисусе, – охнула Харриет, наклоняясь над ним. На Бойса пахнуло молоком, пудингом и ванилью, – Что с тобой стряслось, сокровище мое?

– Немного поранился.

– Немного? Не скажи! Кнут погулял по тебе вдоволь. Кто он – душегуб, что отвел на моем мальчике черную душу?

– Не твоего ума дела, Харриет. Я получил по заслугам.

– По заслугам? Ох-ох. Не говори, что покусился на женушку пастуха и схлопотал по хребту. Кажется, только вчера меняла тебе штанишки, а сегодня, смотри, как заговорил – не твоего ума дела, Харриет! Лучше бы спросил совета, чьих дочек и женушек не стоит трогать. Я бы тебя просветила: конюха, ибо ревнивец и может вилами шурануть. Деревенского трубочиста, ибо хоть тихоня и добрый пьяница, но мстителен, забьет мусором каминную трубу и не заметишь, как задохнешься…

Харриет лопотала и смазывала рубцы на теле Бойса пахучей жирной мазью из горшка. Боль постепенно унималась.

– Зря жмуришься, будто кот над сливками. Не быть тебе прежним. Шрам на лице останется на всю жизнь. Повернись на живот… Ого! И тут рубцы сохранятся. Не знаю, кто тебя бил, но был он страшно зол.

«Точно, Харриет, – подумал Бойс, сжимая зубы, – зол. Убить хотел.»

Все рухнуло с уездом Милле. Джон разъярен. Поступок Бойса он воспринял, как личное оскорбление и вряд ли промолчит о нем, когда в Лондоне его попросят рассказать про поездку в Шотландию. В богемных кругах к Бойсу всегда относились с подозрением. Что будет теперь, когда он, ветрогон и весельчак, заклеймил себя печатью извращенца, отступника, поправшего этические и моральные нормы? Его возненавидят братья-художники. А сплетни, раскрасив и без того паршивую историю вовсе мерзкими красками, донесут ее гораздо выше. Для общества, где он привык вращаться, Бойс станет изгоем. И не важно, что судьи его сами не без греха. Их истории совершаются за закрытыми дверями, на своей Бойс имел глупость попасться. Отныне на имени его слой грязи. Он не сможет строить карьеру в Лондоне, это ясно, как Божий день… И нечего надеяться на благородство Милле.

– Дьявол, – проворчал в подушку Бойс. Голова разрывалась.

– Не поминай нечистого, сынок, – отозвалась Харриет, массируя ему плечи твердыми пальцами, – Не ровен час, он явится на твой зов. Вон, к муженьку моей дочери явился. Бенжи, башковитый фермер, сколотил хозяйство, но скончался безвременно. А почему? Потом что любил крепкое словцо и часто дьявола поминал. Отругал в сердцах батрака. Бешеный ирландец, не будь дурнем, схватился за нож и зарезал Бенжи. Бес, говорит, попутал.

– Твоя дочка овдовела?

– Да, сынок. Помнишь мою красавицу Элен? Осталась с двухлетним малышом на руках. Закопали Бенжи, через недельку Элен узнала, что на сносях. Вот оно, как бывает. К осени родит второго. Не поминай нечистого, не надо, сынок.

– Не буду, няня, – Бойс вспомнил Элен, русоволосую девчонку в опрятном платьице, пожалел ее. Вместе со своей младшей дочкой кухарка Харриет выкармливала Лайонела, сына МакГреев, которым служила с ранней юности. – Мне жаль Элен.

– Не жалей! Дочка не бедствует, живет в большом доме, при богатом хозяйстве. Все у нее есть. Жалость нам ни к чему, – кормилица закончила смазывать спину и легонько хлопнула Бойса по ягодицам, – Перевернись! Мой ты красавчик! Родила тебя мамаша девкам на горе.

Она наклонилась и чмокнула Бойса попеременно в обе щеки, укрыла его одеялом до подбородка.

– Спи. Утром принесу тебе завтрак.

Он втянул носом ее вкусный аромат.

– Испеки мне ванильный пудинг, Харриет.

Кухарка умильно посмотрела на него, задула свечи и выплыла из комнаты, мурлыча себе под нос псалом.

Через пару дней старший МакГрей, гроза домочадцев, уехал. В поместье стало тихо. Бойс, который все дни своего вынужденного заключения метался по спальне, как лев по клетке, вздохнул свободнее. Утром он вылез из окна и, хватаясь за толстые ветви вяза, спустился по стволу в сад. Самочувствие было отличным, бодрость вернулась, дольше сидеть взаперти он не мог. Элеонора с веранды заметила блуждающего в зарослях сына и позвала его к столу.

– Я намерен прогуляться после завтрака, – сообщил он, поедая умопомрачительные оладьи, поданные Харриет. – Иначе я заплыву жиром.

– Я не могу тебе ничего запрещать, – ответила мать, – гуляй. Только думай, что делаешь. Не приходи вновь избитым до полусмерти.

– Обычная прогулка, – вздохнул он, – не больше. Мысли меня душат, мама. Я хочу на простор.

Мать пожала плечами. Она была обижена на него за молчание, за то, что так и не поделился с ней произошедшим. Но Бойс не находил в себе силы поговорить.

Он вышел из дома за час до обеда, прихватив блокнот и мелки. Распогодилось, над полем плыл теплый воздух, качались высокие зацветшие травы.

Вырвавшись за пределы поместья, Бойс снова чувствовал запах яблони. Ноги сами несли его подальше от дома, окрестных деревень, в леса, в глушь, туда, где обитает светлый призрак…

– Милле… Черт меня дери… – бормотал Бойс, идя вброд через ручей, – Я пропал, Джон, пропал...

Длинные перистые облака над головой серебрились и походили на девичьи локоны. В далеких горах пело эхо. Везде, в каждой былинке, в сверкающей на листьях росе, была она. Бойс шел. Магический камень, дремлющий среди деревьев, звал его, тянул к себе магнитом.

Катриона стояла на самой его вершине. Бойс приблизился. Она бы не смогла забраться туда без посторонней помощи. Камень гладкий, как речной окатыш, с заостренной верхушкой, стоя на которой не реально удержать равновесие. Но она стояла, свободно выпрямившись, без тени страха на лице.

– Катриона!

Девушка воздела к небу руки. Волосы ее струились по ветру, платье приподнялось, открыв стройные лодыжки.

– Я звала тебя. Ты слышал?

– Как ты туда забралась?

– Взлетела. Я птица.

Она залилась смехом.

– Спускайся! – он не сводил с нее восхищенных глаз, – Я помогу тебе. Только ради Бога, будь осторожна.

– Лови!

Он не успел опомниться. С коротким криком девушка прыгнула прямо на него. Бойс еле сумел поймать ее в объятия. Они упали и покатились по траве. Катриона оказалась сверху, сильно прижавшись к нему бедрами, приподнялась на локтях. Сверкающий каскад пахнущих яблоней волос скрыл от него весь мир.

– Пойдем, – шепнула девушка, щекоча горячим дыханием его шею.

– Я твой, Катриона, – Бойс крепче сжал притиснувшего к нему эльфа, боясь, что волшебное существо обманет его и сбежит, растаяв в воздухе.

Он упивался наслаждением, держа ее в руках. Она цвела и благоухала, лежа рядом с ним на узкой кровати, той самой, что приютила их впервые.

«Милле?.. Лондон?.. Братство… Кто это? Где это? Я не знаю ничего подобного. Они мне незнакомы, – думал Бойс, обжигаясь о гладкую русалочью кожу, – Что мне они…, что мне весь мир, пока я касаюсь этого живого чуда? Гори все синим пламенем».

Нет, она не была безумна. Он убеждался в этом вновь, принимая ее пылкие поцелуи. Лежа дома в кровати, он вспоминал их первый раз. Эти горячие воспоминания казались ему плодом больного воображения. Но нет, ее страсть ему не привиделась…

Бойс оторвался от девушки, лег рядом, глядя на тонко прорисованный в полутьме профиль.

– Я люблю тебя, Катриона.

– Любишь… Тристан любил белокурую Изольду.

– Да. Я рассказывал тебе о них. Помнишь?

– Помню, Бойс. Катриона помнит, – ее ресницы задрожали, обнаженная грудь поднялась в глубоком вздохе. – Хладен над водой туман. Лист в оранжевой кайме. Застели плащом, Тристан, наше ложе на траве.

Бойс сел. Не в первый раз Катриона заговорила стихами. Обычно они казались ему чем-то вроде ее шутливого каприза. Но сейчас все было иначе. Голос девушки понизился от насыщенного чувства. По коже у него пробежали мурашки.

– Распростерлись небеса серым свадебным шатром. Я в твоих руках, Тристан, забываюсь долгим сном.

Бойс осторожно встал, взял со стола блокнот и раскрыл его. Она лежала, запрокинув голову, погруженная в мечты, образы, слова и не замечала его.

– Песни вереска тихи, – продолжила Катриона после долгой паузы. Бойс стал записывать, – над холмом горит закат. Мы уснули у реки. Сотни тысяч лет назад…

– Дальше, Катриона, расскажи дальше…

– Эхо дальних диких стран и родной ирландский брег. Обручили нас, Тристан, повенчали нас навек.

«Прекрасная маленькая поэтесса. Лесная колдунья. Сколько лет ты живешь на свете? Родилась вчера? Или знала Тристана, была его Изольдой, сидела на троне, увенчанная короной, приветствовала верных своих, восхищенных вассалов. С незапамятных времен ты идешь по лесам. Делишься своим горем и счастьем с простым смертным».

– Пролегла тропа в песках. Долог путь и края нет. Гонит нас вперед тоска. Горе нам спешит вослед.

Бойс писал. И рисовал – перед ним лежала белокурая Изольда, королева Корнуолла, лишенная роскоши и причитающихся ей почестей. Красота была ее единственной регалией. Единственным достоянием был он, влюбленный в нее Тристан.

Месяц он жил в плену ее очарования. Катриона уводила его прочь от знакомых мест. Уводила далеко, где пустынно, где обитают дикие звери и подобные ей сказочные существа. Обветренные соленые скалы. Мягкий мох, звериные тропы в нем. Ледяной ручей, ее летучий шепот. Древнее колдовство.

Он не в силах был очнуться от дивного сна. Возвращался и смотрел на привычный мир чужими, ее глазами. Ему хотелось назад.

Ночью наступало время раскаяния – он плакал и просил прощения у распятия над кроватью. Утром беспокойный дух возвращался в истерзанную бессонницей телесную оболочку. Бойс уходил, избегая смотреть на мать. Он был истощен.

– Не заболел он у тебя случаем? – спросил Элеонору вернувшийся из поездки муж после семейного ужина, подождав, пока Бойс выйдет из-за стола. – К еде едва притронулся. Сам на себя не похож. Бледная тенью, а не человек.

– Он рисует, Рэйналд, – Элеонора отвела глаза, – Джон уехал и бросил свою работу. Теперь Лайонел пишет его картину, вкладывает всю дущу. Без ложной скромности скажу, картина фантастична. Пойдем, я ее тебе покажу.

МакГрей долго стоял в комнате сына и смотрел на деву, изображенную на холсте.

– Пусть рисует, не отрывай его, – дрогнувшим голосом произнес этот мало подверженный романтике субъект, – Пусть допишет картину. Cообщи ему невзначай, что свадьба откладывается до осени. Невеста заболела. Хотел отправить его к ней с визитом вежливости. Но теперь передумал, пусть сидит здесь и занимается делом. Вижу, у него получается. Пойдем.

– Пойдем, – Элеонора собралась уйти. Но Рэйналд не шелохнулся.

– Неужели эта сумасшедшая девочка настолько прекрасна, Элеонора?

– Более того. Живой ангел.

«Как бы ангел не погубил его», – хотел сказать он жене, но забыл. При виде картины из головы вылетало все.

Ангел между делом действительно губил юного художника. И днем, и ночью образ девушки не оставлял Бойса, поэтому расставшись с Катрионой у камня и вернувшись домой, он упоенно рисовал, давая выход воспоминаниям и фантазиям, забывая о сне, еде, отдыхе. Подобный образ жизни не мог на нем не сказаться.

– Хозяйка! – Харриет без стука ворвалась в будуар леди МакГрей. Встала, ловя ртом воздух.

– Что? – Элеонора уронила щетку для волос.

– Там… там… – кухарка указала на дверь трясущимся пальцем.

Элеонора подбежала к ней, схватила за плечи и, что есть сил, тряхнула:

– Говори!

– Мальчик, миледи…

Элеонора выскочила из комнаты и помчалась по коридору. Вбегая в комнату Бойса, увидела его распростертым на полу. У распахнутого окна стояла освобожденная от простыни картина. Рядом валялись кисти, палитра, на которой Бойс разводил краски. Ясно, он рисовал и вдруг упал.

Элеонора рухнула на колени рядом с сыном.

– Сынок! – его лоб был покрыт испариной, тяжелая голова выскальзывала из ее пальцев. – Сынок!

Она легонько ударила его по щекам.

– Он не реагирует, миледи! – заплакала от дверного проема Харриет, – Я пробовала. Он умер.

– Замолчи! – Элеонора нащупала на его шее пульс. Нитевидный, едва ощутимый, но он был. Сердце билось. – Помоги мне переложить его на кровать. И беги за кучером.

Вместе, едва не надорвавшись, они уложили юношу на кровать. Харриет убежала. Своим платком Элеонора отерла осунувшееся лицо сына, расстегнула рубашку на груди, сняла с него обувь.

– Не смей, сынок, – сказала она спокойно, – я предупреждала тебя, что второго раза не переживу. Нам не нужны ни болезнь, ни смерть.

– Он у вас крайне истощен, леди МакГрей, – объяснил доктор, которого к ночи привезли из самого Инвернесс. – В чем причина, говорите? Судя по состоянию организма – несколько недель без сна, скудная пища, сильные эмоциональные переживания. Последнее время он жил, как узник в одиночной камере. Вам, наверное, известно, что происходит в жизни вашего сына? Может, личная трагедия? Несчастная любовь. В таком возрасте с ними это часто случается.

– Несчастная любовь? Что вы! – Элеонора поправила ночник на тумбе у кровати сына. – Лайонел скоро женится по обоюдному чувству. Здесь у него все складывается. Но он художник, понимаете. Смотрите.

Она подвела доктора к картине. Подняла покрывало, скрывающее холст. Доктор поднес к носу пенсне и присвистнул.

– Сами посудите, много ли нужно сил, чтобы рисовать подобное? Порой он забывает не только поесть, напрочь теряет ощущение реальности.

– Согласен. Все-таки, миледи… Следите, чтобы он работал без фанатизма. Меньше дышал красками, больше времени проводил на свежем воздухе. В противном случае, один из величайших живописцев, рожденных Британией, не дотянет даже до своего двадцати пятилетия. Я пойду, мои услуги вам не понадобятся. Ему нужен отдых и уход, который вы сможете обеспечить.

5.

Бойс проспал три дня, еще день провалялся в постели. Новым утром упрямо поднялся и пошел седлать лошадь, наплевав на недомогание и врачебные предписания. Бездействие его бесило. Катриона снилась каждую ночь. Он тосковал по ней, он ее хотел. Потеря Милле и Лондон были окончательно оплаканы. Бойс в тайне строил новые планы.

«Лондон – не единственное место, где художник может работать, – подумал он, верхом выезжая из ворот поместья, – Есть еще Париж, Рим. Есть райская Греция, есть Новый Свет. Весь мир открыт, талант не даст мне погибнуть с голоду. Возможно, даже прославит меня. Нет. Еще не конец. Все только начинается. Катриону я не потеряю. Она совершенная натурщица, я буду писать с нее образ за образом. Муза моя, моя женщина».

Конь плясал, радуясь первой за много дней прогулке. Бойс покрепче перехватил поводья.

«Как Милле неправ! Как слеп! – продолжил он думать, – Не понял, что безумие – это маска. Она за ней прячется от мира. Я вижу, какова она на самом деле – нежная, естественная, талантливая. Пусть она станет моей не только по плоти, но и по закону – я хочу этого. Я сумею всем доказать, сумею отстоять нас…Она полностью выздоровеет рядом со мной… »

Погруженный в беспокойные счастливые думы, он доехал до заветного места. Увидев сквозь деревья белую фигурку, задохнулся от радости.

– Славная девочка, – шепнул он, входя в заросли ежевики, увешенные зелеными ягодами, – ждет меня. Мой преданный прелестный зверек.

Катриона сидела на земле, сгорбившись, подтянув покрытые подолом колени к подбородку. Она была чем-то занята, Бойс не видел чем.

– Катриона, – отпустив коня пастись, он пошел к ней, – Как я соскучился! Ты не злишься на меня?

Катриона промолчала, не подняла головы.

– Катриона, – он присел рядом, попытался заглянуть в занавешенное волосами лицо, – Посмотри на меня, сердце мое. Прости, что долго не приходил.

Она не ответила, что-то проделывая рукой на земле.

– Чем ты занята? – он перегнулся через нее и посмотрел. Катриона рыла пальцами яму. Рыла ожесточенно, дергая траву и горстью выгребая грунт, словно хотела сломать себе ногти.

– Я рою могилу, – сказала она монотонно.

– Кому? – осторожно спросил Бойс.

– Птичке. Она погибла, я хочу похоронить ее.

– Где же птичка?

Она сунула грязную ладонь под платье, потом подняла ее повыше и разжала пальцы. На ладони лежала желтая канарейка с размозженной головкой.

– Что с ней стряслось? – у Бойса кровь застыла в жилах.

– Я ее убила, – сказала Катриона и посмотрела на него. В серых глазах не было и признака мысли. – Она села совсем близко, стала противно петь. Я поймала ее, стукнула камнем. Мерзкая птаха.

Катриона сжала крохотный трупик в кулаке. Отвратительная гримаса исказила ее классически правильные черты.

– Это все ты виноват! Ты заставил!

Она бросила птичку, схватила горсть земли и с визгом швырнула ее Бойсу в лицо. Он не ожидал, не успел отвернуться, грязь залепила глаза, попала в ноздри. Он затряс головой от противного ощущения, вскочил и побежал, не разбирая дороги, спотыкаясь и падая через шаг. Добежал до мелового ручья, вошел по колено в воду, начал яростно отмываться. Закончив, вышел на берег, снял рубашку и утерся ей.

– Что это было? – со злостью крикнул он, увидев, что Катриона тоже пришла к ручью и хмуро наблюдает за ним, – Ты совсем с ума со…

Бойс осекся. Нет, она не сошла с ума. Она и есть сумасшедшая. Всегда ей была.

Катриона кинулась к нему, повисла на шее.

– Мой, мой, мой, мой, мой, мой, мой – заикаясь, бормотала она.

Случай с канарейкой стал не единственным. Как-то Катриона поймала лягушку и по очереди оторвала ей все лапки. Растерла в пыль бабочку. Выхватила у Бойса блокнот с зарисовками и начала драть из него листки. Сходила по малой нужде прямо у него на глазах. В тот момент Бойс отвернулся и выругался, в первый раз пожалев о своем положении.

Девушка продолжала чудить, позабыв стихи, перестала быть нежной, растеряла хорошее настроение.

Хуже всего давалось расставание с ней.

«В следующий раз она будет целиться не в спину, а в голову, – подумал Бойс, потирая ушибленное место между лопатками, куда попал брошенный Катрионой камень, – Меня постигнет участь канарейки».

– Не уходи, Бойс! – злобно кричала Катриона из чащи, – Не отпускайте его! Слышите?! Не отпускайте!

В жаркие дни ей становилось дурно – она начинала без причины трепать его, чего-то требовала, тащила то в одну, то в другую сторону, рыдая и хохоча.

Бойс хотел поговорить с Анной о состоянии дочери, но не посмел. Анна приходила пару раз, видела, как он рисует Катриону, видела картину Милле, думала, что все хорошо – он держит данное слово. Что ей сейчас сказать?

Все чаще на лице девушки он замечал то бессмысленное, идиотское выражение, которое в первый раз глубоко поразило его. Он начал ею тяготиться. Желал ее, но не так как прежде. Пару раз позволил себе остаться дома, чтобы отдохнуть от ее истерик. Встреча после разлуки повергла его в отчаяние – Катриона порвала на нем рубашку, в кровь расцарапала шею. Она была очень сильная, цепкая, злая, как оса. В близости горячая, импульсивная, ненасытная.

О том, чтобы увезти ее с собой, он думать забыл. Мечтал, чтобы ей стало хоть немного лучше. Чтобы она хоть ненадолго вернулась в свое прежнее спокойное состояние.

– Влюбился в сумасшедшую, – сам себя поздравил Бойс, страдая ночью от бессонницы, – вообразил ее нормальной. Каков кретин. Джон был прав – просто похоть, ничего больше. Надо что-то делать. Иначе она убьет меня и закопает в лесу. Надо что-то решать. Я обязательно найду выход…

– Катриона, хватит вертеться. Посиди хотя бы чуток спокойно, – сказал Бойс. Он стоял перед треножником и готовил кисти, протирая их сухой тряпочкой. Художник начал много времени посвящать сеансам живописи. Он не хотел больше обнимать, целовать ее, а длительные прогулки и отдых на ковре из трав всегда оканчивались одним и тем же. Бойс стал искать третьего, чтобы разбавить их с Катрионой дуэт, и остановил выбор на холсте Милле, который в любом случае нужно было дописывать. Катриона активно демонстрировала недовольство. Сидя на поваленном, разъеденным временем и дождями стволе она ерзала, пальцем давила насекомых, ползавших по коре, жевала кончик своей косы.

– Катриона устала.

– Ты пробродила по полю больше часа. Отдохни в тени.

– Устала отдыхать. Хочу в нору. Пойдем в нору, Бойс.

Бойс внутренне поежился. В «нору», как девушка называла землянку в глубине леса, она заманивала его исключительно для плотских утех, в которых была неутомима и изобретательна. Бойс сам не понял, когда и как перестал искать близости с ней, начал избегать ее всеми способами.

– Мы пойдем в нору, – сглотнул он, – но сначала ты должна…

Он не успел докончить. Катриона вдруг вскочила и спряталась за растущее рядом дерево. С пригорка в поле спускалась группа девушек. Катриона услышала их заранее и поспешила скрыться. Она всегда сторонилась людей, а теперь начала их ненавидеть.

Девушки приближались, дружно пели песню, некоторые из них несли корзины с зеленью, другие шли налегке, в свободных развевающихся юбках, блузках, туго натянутых на высоких бюстах. Бойс невольно залюбовался ими – веселые лица, счастливые голоса. Молодые крестьянки узнали его, и он стоял, чувствуя на себе любопытные, кокетливые взгляды.

– Какая встреча! – воскликнула одна из крестьянок, отделяясь от стайки подружек, раскрасневшаяся от ходьбы и кудрявая.

– Джил! – узнал Бойс.

– Надо же! – шутливо округлила глаза девушка, – Вы правильно назвали меня по имени! Вот так чудо. Что еще чудеснее – не собираетесь никуда бежать при виде меня.

– Бежать? С какой стати?

– Помнится, в прошлый раз вы удирали от меня как черт от ладана.

– Ты преувеличиваешь, – Бойс наклонился, сорвал цветок и подал ей. Она подошла ближе, чтобы принять его. – Я не удирал, я спешил домой.

– Ну, тогда прощаю вас, – она похлопала ресницами и вдела цветок в свои пушистые волосы. – К вашему подарку прилагается что-нибудь еще? Хотя бы поцелуй? В первую нашу встречу вы были очень щедры на поцелуи. И на обещания. Исполнения обещаний я, увы, не дождалась.

Она стряхнула с его плеча жучка.

– Джил… – начал Бойс.

Из-за дерева вылетела разъяренная белая кошка и с шипением вцепилась в Джил. Джил попыталась вырваться, но кошка была сильна. Она стегнула жертву когтями по щеке, оставив на коже глубокие царапины, и вереща поволокла жертву к деревьям. Джил заорала в испуге. Подруги завизжали, но ни одна не двинулась с места: им было ясно, белая кошка собралась убивать. Она растерзает любого, кто захочет отбить у нее добычу.

Бойс отодрал от крестьянки Катриону. Джил шарахнулась назад, подобрав юбки, побежала к подругам, которые уже устремились прочь со страшного поля. Катриона выгнулась, будто хотела бросить за ней в погоню, зашипела, закаркала. Бойс перехватил ее поперек туловища.

– Ясно! – отбежав на безопасное расстояние, прокричала с рыданием растрепанная крестьянка, – Вон она какая, ваша новая игрушка! Нормальные девушки вам, богачам, не подходят – подавай лесную зверушку! Что ж, ждите – она выгрызет у вас сердце!

Катриона вместо ответа подняла кулак, в котором был зажат солидный клок курчавых волос, и потрясая им, проревела:

– Мооооооой!

«Конец, – подумал Бойс, сдерживая ее, – Больше это продолжаться не может. Надо заканчивать. Но как, черт возьми»?

Во дворе впопыхах и с ругательствами, как это обычно водится у МакГреев, готовили для выезда карету.

– В церковь ты поедешь с нами, сын, – сказал Бойсу отец, набивая табаком вырезанную из кости трубку и закуривая, – готовься. Разрешаю не доедать кашу, а идти, переодеться во что-нибудь мало-мальски приличное. Измазанный краской жилет, одетый поверх застиранной рубахи, в церкви смотреться не будет. Какого черта ты выперся к завтраку в таком виде? За столом сидит твоя мать, а она дама.

– Это рабочая одежда, папа, – скучно ответил Бойс, скребя ложкой по дну тарелки, – я работаю. С удовольствием посетил бы службу вместе с вами, но предпочту остаться и закончить дело. Поезжайте без меня.

– Иди и собирайся, маляр! Никого не волнуют твои предпочтения! – вспылил отец, – Мазня не поможет твоей языческой душе. Ей поможет церковь! Я намерен вернуть тебя на путь истинный. Ты у нас только и делаешь, что слоняешься по горам и долинам. И один черт знает, чем там занимаешься. Может, поклоняешься дубам? Скоро свадьба, тебе, хочешь – не хочешь, придется приходить в себя.

Бойс раскрыл рот, чтобы поспорить, но перехватил взгляд матери.

«Не перечь, – говорила она глазами, – сегодня не тот день, чтобы пререкаться с ним. Иди и выполняй, что тебе сказано».

Бойс повиновался. На свежий воздух вышел через пятнадцать минут при полном параде. Отец и мать уже сидели в коляске. Грум подвел Бойсу запряженного жеребца. Юноша постукал кнутом по вычищенным до блеска голенищам сапог и запрыгнул в седло. Кортеж тронулся.

До церкви в деревеньке Сильверглейдс по лесистой дороге добирались час, в течение которого Бойс несколько раз был готов завернуть коня и сбежать. На церковную службу соберется вся окрестность, до которой, без сомнения, уже дошли слухи о происшествии с Джилл. Прихожане не осмелятся сказать хоть слово в лицо МакГреям, но шепотки за спиной будут. Ему не хотелось становиться мишенью для пересудов и двусмысленных ухмылок, еще меньше хотелось испытать на себе праведный отцовский гнев.

Небольшая церковь Сильверглейдс была увенчана готической крышей, ее фасад с контрфорсами украшали узкие стрельчатые окна. Над широким входом в форме арки висел каменный крест с клеверинками, на котором был распят Спаситель. Перед входом собралась внушительных размеров толпа. Над толпой витал легкий гомон.

Карета МакГреев подъезжала. По мере ее приближения кучера утягивали с пути коней и мулов, впряженных в повозки, кэбы, бреки. На дворе, стоя парами и группами, фермеры, крестьяне, кое-кто из мелких дворян беседовали, спорили о ценах на солод, хмель и ячмень. Накрахмаленные кумушки в сопровождении сыновей и дочек вплывали в распахнутые настежь двери, где их встречал пресвитер в праздничной ризе.

Отец вылез из кареты и, отвечая на летящие со всех сторон приветствия, под руку повел маму в церковь. Бойс слез с коня, передал поводья кучеру. Да, он чувствовал на себе дотошные взгляды. Поэтому решил войти в церковь последним, перед началом проповеди, когда все рассядутся, а болтать станет не досуг. Простояв на улице почти до самого закрытия дверей, он кивнул служителю, пригласившему его вовнутрь, и пошел к зданию.

Внутри было прохладно, пахло свечным воском, ладаном. Все скамейки были заняты. Скамья МакГреев находилась далеко от входа, у самого амвона, с которого каждое воскресенье на паству изливалась Благая Весть. Бойсу нужно было пройти по проходу почти до алтаря и сесть с краю рядом с родителями. В тишине он сделал шаг, второй, и тут боковым зрением уловил движение у стены. Вокруг зашептались. Он пошел быстрее.

– Бойс! – крикнули слева.

По нефу пронесся ропот. На шум повернулась его мать и мгновенно залилась белизной.