Текст книги "Счастливчики"
Автор книги: Хулио Кортасар
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– Будь ангелом, – сказал Рауль, – и иди выступай в роли Флоренс Найтингейл[39]39
Флоренс Найтингейл (1820–1910) – английская сестра милосердия, организатор и руководитель отряда санитарок во время Крымской войны (1853–1856). Учреждена медаль ее имени.
[Закрыть], облегчай муки несчастным укачанным сеньорам, да и у тебя самой лицо довольно зеленое.
– Враки, – сказала Паула. – Не понимаю, почему меня выставляют из моей каюты.
– Потому, – объяснил Рауль, – что мы собираем тут военный совет. Иди, иди, моя заботливая, раздавай лекарство страждущим. А вы, друзья, входите и рассаживайтесь где можете, хотя бы на койках.
Лопес вошел последним, глядя, как Паула, изображая скуку, уходила по коридору с пузырьком чудодейственных таблеток, который ей вручил Рауль. В каюте еще оставался запах Паулы, он почувствовал его, едва закрыли дверь; сквозь табачный дым, сквозь мягкий аромат древесины до него дошел запах одеколона, свежевымытых волос и, может быть, косметики. Он вспомнил, как видел Паулу лежащей на постели в глубине каюты, и вместо того, чтобы сесть там, рядом с уже усевшимся Лусио, остался стоять у двери, скрестив руки.
Медрано с Раулем расхваливали освещение в каютах, фурнитуру самых последних моделей, на которую не поскупилась «Маджента Стар». Но как только дверь заперли и все выжидающе обернулись к нему, Рауль сбросил с себя беззаботность, открыл шкаф и достал жестяную коробку.
Положил ее на стол, а сам сел рядом в кресло, барабаня пальцами по крышке коробки.
– Сегодня, – сказал он, – мы вдоволь обсудили ситуацию, в которой оказались. При всем этом мне неизвестно в деталях мнение каждого, и, я думаю, надо воспользоваться случаем, что мы собрались здесь. Поскольку я взял слово, как выражаются в парламенте, я и начну с себя. Вы знаете, что мы с юным Трехо имели содержательный разговор с двумя обитателями здешних недр. Из этого диалога, равно как из поучительной беседы, которую мы только что вели с офицером, я вынес впечатление, что кроме явного надувательства тут кроется и кое-что посерьезнее. Одним словом, я не верю, что это простое надувательство, а считаю, что мы стали жертвой грязного дела. И не какого-нибудь рядового, а гораздо более… метафизического, прошу прощения за грубое слово.
– Почему же грубое? – сказал Медрано, в котором взыграла интеллигентская боязнь громких слов.
– Давайте разберемся, – сказал Лопес. – Почему метафизическое?
– Потому, дружище Коста, что объяснение про карантин, будь оно истинное или ложное, прикрывает нечто другое, что ускользает от нас, именно потому, что носит характер более… ну вот, то самое слово.
Лусио следил за ними с изумлением и даже подумал, уж не сговорились ли они посмеяться над ним. Его раздражало, что он совершенно не понимает, о чем они говорят, но он, покашляв, сделал вид, что внимательно слушает. Лопес заметил это и вежливо поднял руку.
– Давайте составим маленький план урока, как бы выразились мы с доктором Рестелли у себя в учительской. Я предлагаю отставить в сторону крайние предположения и взглянуть на дело конструктивно. Я согласен, что имеет место надувательство, а возможно, даже и нечистое дело, и, думаю, едва ли слова офицера кого-то убедили. Полагаю, что тайна, назовем это так, как была тайной, так ею и осталась.
– Так ведь же тиф, – сказал Лусио.
– Вы в это верите?
– А почему не верить?
– Мне это кажется неправдой от начала до конца, – сказал Лопес, – хотя и не могу объяснить почему. Потому, наверное, что необычной была посадка на судно в Буэнос-Айресе, «Малькольм» стоял у северного причала, и трудно поверить, что судно, на борту которого два случая такого страшного заболевания, могло бы так просто обмануть портовые власти.
– Ну, об этом можно спорить и спорить, – сказал Медрано. – Думаю, мы сбережем наше психическое здоровье, если пока оставим эту тему. Прошу прощения за мой скептицизм, но думаю, что эти власти были поставлены в тупик вчера в шесть часов вечера и умыли руки наилучшим из возможных образом, без излишней щепетильности. Я понимаю, что это не объясняет предыдущего – каким образом «Малькольм» вошел в порт с двумя такими больными на борту. Но и в этом случае можно предположить какую-нибудь нечистую сделку.
– Болезнь могли обнаружить после того, как судно пришвартовалось, – сказал Лусио. – Такое не сразу проявляется.
– Да, возможно. И «Маджента Стар» не захотела терять выгодное дело. Почему такого не может быть? Но это нам ничего не дает. Давайте исходить из того, что мы на борту парохода и далеко от берега. Что нам делать?
– Прежде всего этот вопрос надо расчленить, – сказал Лопес. – Должны ли мы что-то делать? Надо прийти к соглашению прежде всего в этом.
– Так ведь офицер же объяснил все про тиф, – сказал Лусио в некотором замешательстве. – Может, посидеть тихонько, повременить несколько дней. Плавать-то долго еще… Это же подумать только – нас везут в Японию!
– Вполне вероятно, – сказал Рауль, – что офицер говорит неправду.
– Как это – неправду! Значит, что же… нет никакого тифа?
– Дорогой мой, тиф – это полная чушь. Как и Лопес, я не могу объяснить, почему так считаю. I feel it in my bones[40]40
Я это нутром чую (англ.).
[Закрыть], как говорим мы, англичане.
– Я согласен с вами обоими, – сказал Медрано. – Возможно, у них кто-нибудь и болен, однако это не объясняет поведения капитана (если только он и на самом деле не один из заболевших) и офицеров. Я бы сказал, что с того момента, как мы поднялись на борт, они не перестают думать, что с нами делать, и все время только об этом и спорят. Будь они с нами полюбезнее с самого начала, может, мы бы ничего и не заподозрили.
– Да, но затронуто чувство собственного достоинства, – сказал Лопес. – Нас задевает недостаточно любезное обращение, и, возможно, мы преувеличиваем. Но не хочу скрывать: кроме того, что мне лично не по душе сама обстановка, в этих запертых дверях есть что-то, что выводит из себя и не дает покоя. Как будто это не круиз, а что-то совсем другое.
Лусио, все больше удивлявшийся их рассуждениям, с которыми он был согласен лишь в самой малой степени, утвердительно кивнул. Уж коли они взялись за это всерьез, наверняка все погорит. Приятное плавание, в конце концов, какого черта… Чего они так распетушились? Дверью больше, дверью меньше… Когда соорудят на палубе бассейн и устроят разные игры и развлечения, на черта нужна будет корма? На некоторых пароходах вообще нельзя выйти на корму или на нос, и пассажиры из-за этого не психуют.
– Если бы мы наверняка знали, что тут есть тайна, – сказал Лопес, присаживаясь на край постели Рауля, – но, возможно, дело всего лишь в узколобом упрямстве и неотесанности, а то и просто капитан рассматривает нас как некий груз, размещенный в определенном отсеке судна. И тем не менее в голову лезут мысли, какие, должно быть, приходят и вам.
– И если мы придем к выводу, что речь идет именно об этом, – сказал Рауль, – то что нам следует делать?
– Пробиваться на корму, – твердо сказал Медрано.
– Так. Ну вот, у нас есть мнение, которое я тоже поддерживаю. Я вижу, что Лопес – тоже и что вы…
– Я тоже, конечно, – поспешно сказал Лусио. – Но сперва надо убедиться, что нас не держат тут просто из прихоти.
– Лучший способ – настаивать на телеграмме в Буэнос-Айрес. Объяснение офицера показалось мне совершенно нелепым, потому что радио и телеграфная связь на любом судне именно для того и существуют. Будем настаивать, а по результату сделаем вывод об истинных намерениях… липидов.
Лопес с Медрано захохотали.
– Давайте уточним терминологию, – сказал Медрано. – Хорхе называет липидами матросов с кормы. Офицеры же, как я понял из разговора за столом, – глициды. И нам, сеньоры, придется столкнуться именно с глицидами.
– Смерть глицидам, – сказал Лопес. – А я как раз все утро разговаривал о пиратских романах… Но предположим, что они откажутся передать наше послание в Буэнос-Айрес, а это – почти наверняка, коль скоро они играют в грязные игры и боятся, что мы им сорвем дело. Я не вижу, каков в этом случае наш следующий шаг.
– А я вижу, – сказал Медрано. – И вижу достаточно четко, че. Придется выбить какую-нибудь дверь внизу и пройти на ту сторону.
– А если дело обернется скверно… – сказал Лусио. – Вы же знаете, на судне совсем другие законы, совсем…
другая дисциплина. Я ничего в этом не понимаю, но мне кажется, нельзя выходить за рамки, не подумавши хорошенько.
– Что значит «выходить за рамки», по-моему, у нас есть достаточно красноречивые свидетельства того, как поступают с нами глициды, – сказал Рауль. – А если завтра капитану Смиту придет в голову (и тут же на ум пришла сложная игра слов с участием принцессы Покахонтас[41]41
Принцесса из племени североамериканских индейцев (1595–1617), крещеная под именем Ребека, вышедшая замуж за английского колонизатора Джона Рольфа.
[Закрыть], что придало ему куражу), будто мы должны вообще не выходить из своих кают, он что – тоже будет почти прав?
– Это логика Спартака, – сказал Лопес. – Дай им палец, они тебе всю руку отхватят; так бы сказал наш друг Пресутти, о чьем весьма ощутимом в этой ситуации отсутствии я сожалею.
– Я хотел его позвать, – сказал Рауль, – но, по правде говоря, он немного грубоват, и я передумал. Мы можем потом изложить ему выводы, к которым придем, и вовлечь его в нашу освободительную борьбу. Он парень славный, а глициды с липидами ему – как нож острый.
– Итак, – сказал Медрано, – насколько я понимаю, primo: все мы в общем согласны с тем, что выдумка с тифом – неубедительна, и что segundo: нам следует настаивать на том, чтобы все заградительные препоны пали и нам позволили осмотреть на судне все, что захочется.
– Так точно. Методы: телеграмма в столицу. Возможный результат: отрицательный. Следующее действие: дверь внизу.
– Все выглядит слишком легко, – сказал Лопес. – За исключением двери. Затея с дверью им может не понравиться.
– Конечно, не понравится, – сказал Лусио. – Они могут отвезти нас обратно в Буэнос-Айрес, а это уже, по-моему, издевательство.
– Согласен, – сказал Медрано, смотревший на Лусио с несколько раздражавшей симпатией. – Согласен, что снова оказаться на углу улицы Перу и Авениды послезавтра утром было бы, пожалуй, смешно. Но, дружище, заметьте: на Перу и Авениде нет задраенных дверей.
Рауль провел рукой по лбу, словно отгоняя беспокоившую его мысль, но все молчали, и ему не оставалось ничего другого, как заговорить.
– Ну вот, это еще больше утверждает меня в ощущении, которое сложилось раньше. За исключением Лусио, чье желание увидеть гейш и послушать звуки кото кажется мне вполне справедливым, все мы с легким сердцем променяли бы Империю Восходящего Солнца на чашечку кофе в буэнос-айресском кафе, где все двери свободно открыты на улицу. Противоречит ли одно другому? По сути – нет. Ни в коей мере. Лусио совершенно прав, когда советует посидеть тихонько, поскольку плата за эту пассивность очень высокая – кимоно, Фудзияма. And yet, and yet[42]42
И все же, все же (англ.).
[Закрыть]…
– Вот тут годится то самое словечко, которое вы употребили раньше, – сказал Медрано.
– Так точно, то самое словечко. Речь идет не о дверях, дорогой Лусио, и не о глицидах. Возможно, корма – премерзкое место, где воняет дегтем и тюками с шерстью. И видно оттуда – то же самое, что мы видим с носовой палубы: море, море и одно только море. And yet…
– Итак, – сказал Медрано, – похоже, большинство пришло к согласию. И вы тоже? Хорошо, значит, единогласно. Теперь надо решить, следует ли говорить об этом остальным. Пока, мне кажется, лучше обойтись своими силами, включая Рестелли и Пресутти. Как говорится в подобных случаях, к чему тревожить женщин и детей.
– А возможно, не будет и причин для тревог, – сказал Лопес. – Однако хотел бы я знать, каким образом мы будем пробиваться на корму, если дело до этого дойдет.
– О, это проще простого, – сказал Рауль. – Коли вам так нравится играть в пиратов, держите.
Он открыл крышку ящика. В ящике лежали два револьвера тридцать восьмого калибра и пистолет тридцать второго калибра. И пять коробок с патронами, изготовленными в Роттердаме.
XXVI
– Hasdala, – сказал матрос, поднимая огромный щит без видимого усилия. Другой отозвался коротким «Sa» и закрепил конец щита гвоздем. Обрешетка для бассейна была почти готова, простое и прочное сооружение громоздилось посреди палубы. Пока один матрос прибивал последнюю доску, второй внутри разворачивал брезент и начал крепить его к краям ремнями с пряжками.
– И это у них называется бассейн, – посетовал Мохнатый. – Хоть бы прикрыли чем эту пакость, ни дать ни взять – лужа для свиней. А вы что скажете, дон Персио?
– Терпеть не могу открытые бассейны, – сказал Персио, – наглотаешься чужой перхоти.
– Оно конечно, но все равно здорово. Вы никогда не были в бассейне в Спортиво Барракас? Там воду дезинфицируют, и размеры у него олимпийские.
– Олимпийские размеры? Что это такое?
– Ну… размеры, как для олимпийских игр. Олимпийские размеры, так во всех газетах пишут. А тут, поглядите, что нагородили – одни доски да брезент внутри. Эмилио, он плавал в Европу два года назад, так вот он рассказывал, на их пароходе, в третьем классе, был бассейн – весь из зеленого мрамора. Знай я такое дело, я бы не поплыл, честное слово.
Персио смотрел на Атлантический океан. Берега уже не было видно, и «Малькольм» плыл по вдруг успокоившейся синей с металлическим отливом воде, на гребешках волн казавшейся почти черной. Только две чайки остались с ними, упорно цепляясь за мачту.
– До чего прожорливая тварь эти чайки, – сказал Мохнатый. – Только что гвозди не глотают. Мне нравится: увидят рыбу и пикируют на нее. Бедные рыбы, как они их долбят… Как вы думаете, повезет нам увидеть дофинов?
– Дельфинов? Очень может быть.
– Эмилио рассказывал, что они на пароходе все время видели тунцовые стаи и этих самых летающих рыб. А мы…
– Не расстраивайтесь, – душевно подбодрил его Персио. – Плавание только началось, первый день, укачало, все – иное… Потом вам понравится.
– А мне и так нравится. Узнаешь чего-то новое, правда же? Как на военной службе… Даже там, при той собачьей жизни, общий котел, муштра… Помню, раз мне такое варево дали, единственно съедобное в нем было – муха… А потом все-таки, глядишь, и пуговицу научился пришивать, и любую пакость съешь – не поморщишься. Совсем как тут, вам не кажется?
– Возможно, – согласился Персио, с интересом продолжая следить за финнами, прилаживавшими шланг к бассейну. Восхитительно зеленая вода начинала растекаться по брезентовому дну, во всяком случае, об этом возвестил Хорхе, который уже влез на дощатый край в ожидании, когда можно будет прыгнуть в воду. Несколько оправившиеся от морской болезни дамы подошли поближе посмотреть, как идет работа, и занять стратегические позиции до того, как начнут собираться купальщики. Не заставила себя ждать и Паула, она спустилась по трапу медленно, чтобы все досконально успели рассмотреть ее красное бикини. За нею появился Фелипе в зеленых плавках и с махровым полотенцем на плечах. Первым бросился Хорхе и радостно завопил, что вода прекрасная, за ним – остальные, и некоторое время барахтались там, насколько позволяли скромные размеры бассейна. Паула научила Хорхе садиться на дно, зажав нос, а Фелипе, все еще хмурившийся, но не способный сдержать криков радости от купания, вскарабкался на самый верх ограды, чтобы оттуда прыгнуть в воду, к вящему страху и восторгам дам. Потом к ним присоединились Нелли и Мохнатый, который не переставал презрительно бурчать. Нелли, туго обтянутая трикотажным купальником в сине-фиолетовых ромбах, спросила у Фелипе, почему не купается Беба, и тот ответил, что сестра еще не оправилась после припадка и едва ли придет сюда.
– У нее бывают припадки? – спросила обескураженная Нелли.
– Припадки романтизма, – сказал Фелипе, поморщась. – Совсем бедняга свихнулась.
– Ой, вы меня так напугали! Ваша сестра такая симпатичная, бедняжка.
– Вы ее еще не знаете. Ну, что скажете о нашем круизе? – спросил Фелипе Мохнатого. – Какой умник так организовал? Попадись он мне – не обрадуется, честное слово.
– И не говорите, – сказал Мохнатый, стараясь незаметно высморкаться в пальцы. – Ну что это за бассейн, мамочка родная. Сколько нас – трое или четверо, – а мы как сельди в бочке. Иди сюда, Нелли, научу тебя плавать под водой. Да не боись, дурочка, давай научу, а то стоишь, как Эстер Уильямс.
На один край решетки финны положили доску, и Паула села на нее загорать. Фелипе окунулся еще раз, отфыркался, как, он видел, это делают на соревнованиях, и вскарабкался на доску рядом с Паулой.
– Ваш… Рауль не придет купаться?
– Мой… Откуда я знаю, – сказала Паула насмешливо. – Наверное, все еще плетет заговор с новоиспеченными друзьями, теперь вся каюта табаком провоняет. Вас, по-моему, с ними не было.
Фелипе глянул на нее искоса. Не было, после обеда он любит почитать немного в постели. Ах, что читает? Сейчас читал номер «Селексьонес». Ну и чтение для молодого человека. А что, очень даже неплохое, там все самые знаменитые произведения пересказаны сокращенно.
– Сокращенно, – сказала Паула, глядя на море. – Ну конечно, так удобнее.
– Конечно, – сказал Фелипе, все больше чувствуя: что-то не так. – При современной жизни у человека нет времени читать длинные романы.
– Но ведь вас в общем-то книги не особенно интересуют, – сказала Паула, перестав подшучивать и глядя на него с симпатией. Было в Фелипе что-то трогательное, он был слишком юный, и все в нем было слишком: слишком красив, слишком глуп, слишком нелеп. Только когда он молчал, возникало некоторое равновесие, лицо выглядело соответственно его возрасту, руки с обгрызенными ногтями лежали спокойно. Но едва он начинал говорить, едва хотел соврать (а говорить в шестнадцать лет означает врать), вся его прелесть тотчас же слетала с него, и оставалась одна неловкая чванливость, тоже по-своему трогательная, но ужасно раздражавшая, и в этом мутном зеркале Паула видела себя в свои лицейские годы, первые попытки выбраться на свободу, и унизительный финал стольких вещей, которые должны были бы быть прекрасными. Ей стало жаль Фелипе, захотелось погладить его по голове и сказать что-нибудь, что вернуло бы ему уверенность. Вот он объясняет, что, конечно, ему нравится читать, но надо учиться… Как? Разве вы не читаете, когда учитесь? Нет, конечно, читаем, но только учебные тексты или записи. А не то, что называют книгами, романы, например, Сомерсета Моэма или Эрико Вериссимо. Это – нет, он – не то что некоторые его однокашники, они на книгах глаза себе сломали и теперь в очках ходят. А главное – жизнь. Жизнь? Какая жизнь? Ну, жизнь, гулять, смотреть, путешествовать, как сейчас, знакомиться с людьми… Учитель Перальта всегда говорил, что важно только одно – жизненный опыт.
– Ах, жизненный опыт, – сказала Паула. – Конечно, он важен. И учитель Лопес тоже говорит вам про жизненный опыт?
– Нет, зачем ему это. Это все равно что… Да нет, он мужик нормальный, ничего из себя не строит. С Лопесом интересно. Но у него надо учить, это правда, зато если он ребятами доволен, он может полчаса говорить про воскресный матч.
– Неужели?
– Ну да, Лопес – мужик мировой. Не цепляется по мелочам, как Перальта.
– Кто бы мог подумать, – сказала Паула.
– Правда, честное слово. А вы думали, он – как Черный Кот?
– Черный Кот?
– Ну, Крахмальный Воротничок.
– А, другой ваш учитель.
– Ну да, Сумелли.
– Нет, я так не думала, – сказала Паула.
– Вот и правильно, – сказал Фелипе. – Не сравнить. Лопес – о’кей, все ребята так считают. Даже я иногда учу у него, честное слово. Мне бы хотелось подружиться с ним, но конечно…
– Вот тут у вас и будет такая возможность, – сказала Паула. – Здесь есть несколько человек, вполне достойных. Медрано, например.
– Наверное, но он не такой, как Лопес. И ваш… Рауль, я хочу сказать. – Он опустил голову, и по носу у него скатилась капелька. – Все симпатичные, – сказал он, совсем запутавшись, – хотя, конечно, все они намного старше. Даже Рауль, а уж он-то еще молодой.
– Не такой молодой, как вы думаете, – сказала Паула. – А иногда делается ужасно старым, потому что слишком много знает и устал от того, что ваш учитель Перальта называет жизненным опытом. А порою бывает и чересчур молодым и такие глупости делает. – Она увидела замешательство в глазах Фелипе и замолчала. «До сводничества – всего один шаг», – подумала она, и ей стало забавно. «Пусть их танцуют сами свой танец. Бедная Нелли, ни дать ни взять – актриса немого кино, а жениху ее купальник – лишний… И почему они оба не бреют подмышки?»
Так, словно дело было совершенно обычным, Медрано наклонился над коробкой, выбрал револьвер и, убедившись, что он заряжен и барабан вращается свободно, сунул его в задний карман брюк. Лопес собирался сделать то же самое, но вспомнил о Лусио и остановился на полпути. Лусио протянул было руку, но отдернул ее и помотал головой.
– Что-то я все меньше понимаю, – сказал он. – Зачем нам это?
– Совсем не обязательно принимать в этом участие, – сказал Лопес, успокаивая его сомнения. И взял второй револьвер, а пистолет предложил Раулю, который, улыбаясь, смотрел на него.
– Я скроен по старинке, – сказал Лопес, – автоматическое оружие мне никогда не нравилось, в нем есть что-то подлое. А может, ковбойские фильмы повинны в моей любви к револьверам. Мои вкусы сформировались еще до гангстерских картин. Помните Уильямса С. Харта? Как интересно: сегодня – день воспоминаний. Сперва – пираты, а теперь – ковбои. С вашего позволения я беру эту коробку патронов.
Постучав в дверь, вошла Паула и вежливо попросила их уйти, пригрозив, что будет переодеваться. С удивлением посмотрела на жестяной ящик, который закрывал Рауль, но ничего не сказала. Мужчины вышли в коридор, и Медрано с Лопесом пошли в каюты, прятать оружие, оба казались себе немного смешными – револьверы оттопыривали карманы, да еще коробки с патронами. Рауль предложил встретиться в баре через четверть часа и вернулся в каюту. Паула напевала в ванной комнате и услыхала, как он открыл ящик шкафа.
– Что означает этот арсенал?
– Ах, значит, ты поняла, что это не засахаренные каштаны, – сказал Рауль.
– Этого ящика у тебя не было, когда ты садился на судно, насколько я знаю.
– Не было. Это военные трофеи. Пока что холодной войны.
– Вы что – намерены играть в злодеев?
– Не раньше, чем будут исчерпаны все дипломатические возможности, моя дражайшая. Я знаю, тебе не нужно этого говорить, и все же: я буду тебе очень признателен, если ты не станешь рассказывать об этих военных приготовлениях в присутствии дам и детей. Возможно, все закончится смехом, и мы сохраним оружие на память о «Малькольме». Но в данный момент мы намерены попасть на корму, добром или как придется.
– Mon triste coeur bave a la poupe, mon coeur couvert de caporal[43]43
Грустное сердце мое плюет волною в корму, солдатское жесткое сердце (фр.).
[Закрыть], – пропела Паула, появившись в бикини. Рауль восторженно присвистнул.
– Можно подумать, ты первый раз видишь меня так легко одетой, – сказала Паула, глядясь в зеркало шкафа. – А ты не будешь переодеваться?
– Позднее, сейчас нам предстоит начать военные действия против глицидов. Какие красивые ноги ты захватила в это путешествие.
– Мне это уже говорили. Если я гожусь тебе в натурщицы, можешь рисовать с меня все, что угодно. Но боюсь, у тебя другая натура.
– Прошу тебя, перестань жалить, – сказал Рауль. – Или на тебя йодистый воздух еще не подействовал? Но меня, Паула, пожалуйста, оставь в покое.
– Хорошо, sweet prince[44]44
Милый принц (англ.).
[Закрыть]. До свидания. – Она открыла дверь и обернулась: – Не делайте глупостей. – И добавила: – Мне-то, в общем, на это начхать, просто вы трое – единственные сносные люди на судне. И если с вами что-нибудь случится… Ты позволишь мне быть твоей военной подругой?
– Ну, разумеется, особенно если ты будешь посылать мне шоколад и журналы. Я тебе уже говорил, что в этом купальнике ты прелестна? Да, говорил. От тебя в таком виде у обоих финнов подскочет давление, и по крайней мере у одного из моих друзей – тоже.
– Кто кого жалит… – сказала Паула. Она снова вышла из ванной. – Скажи мне, пожалуйста, ты веришь в эту историю с тифом? Думаю, что нет. Но если этому не верить, то дела обстоят еще хуже, потому что тогда вообще ничего непонятно.
– Что-то похожее я думал мальчишкой, когда начал осознавать себя атеистом, – сказал Рауль. – Все сложности начинаются именно с этого момента. Я думаю, выдумка с тифом прикрывает какое-то грязное дельце, может, они везут свиней в Пунта-Аренас или бандонеоны в Токио, словом, какую-нибудь мерзость. У меня целый ряд предположений, одно другого хуже.
– А если на корме ничего нет? Если это просто самоуправство капитана Смита?
– Такая мысль у нас тоже была, моя дорогая. У меня, например, в тот момент, когда я украл этот ящик. Повторяю: хуже всего, если на корме ничего нет. Я изо всех сил надеюсь обнаружить там труппу лилипутов, или груз сыра «Лимбургер» или, в крайнем случае, тучу крыс на палубе.
– Должно быть, йод подействовал, – сказала Паула, закрывая за собой дверь.
Безжалостно обманув надежды сеньора Трехо и доктора Рестелли, которые рассчитывали с его помощью оживить увядшую беседу, Медрано подошел к Клаудии, которая предпочла пойти в бар выпить кофе и не участвовать в посиделках на палубе. Себе он попросил пива и рассказал ей коротко, к какому решению они пришли, не упомянув о жестяном ящике. Ему стоило труда говорить серьезно – не оставляло ощущение, что он рассказывает какую-то небылицу, которая имеет некоторое отношение к действительности, но совершенно не касается ни самого рассказчика, ни того, кто его слушает. Перечисляя причины, по которым они решили пробиваться на корму, он вдруг почувствовал себя почти солидарным с той, другой стороной, как будто, взобравшись на мачту, он смог увидеть и понять всю игру в целом.
– Это так смешно, если вдуматься. Остается только, чтобы Хорхе нас возглавил, и все пришло бы в соответствие с его представлениями, возможно, гораздо более близкими к действительности, чем наши.
– Как знать, – сказала Клаудиа. – Хорхе ведь тоже почувствовал неладное. Он мне сказал только что: «Мы – как в зоопарке, но посетители – не мы». Я его очень хорошо поняла, потому что у меня самой все время такое же ощущение. И однако: правильно ли, если мы взбунтуемся? Я говорю это не из страха, скорее, из опасения, что мы сломаем перегородку, на которой, возможно, держится декорация всего спектакля.
– Спектакля… Да, может быть. Мне это, скорее, представляется некой игрой с теми, кто находится по ту сторону. В полдень они сделали ход и теперь, с часами в руках, ждут ответного хода. Они играют белыми и…
– Давайте вернемся к тому, что такое игра. Я полагаю, что она является составляющей частью современного представления о жизни, без иллюзий и без ложной многозначительности. Ты соглашаешься быть добросовестным слоном или ладьей, ходить по диагонали или делать рокировку, чтобы спасти короля. В конечном счете, «Малькольм», на мой взгляд, не слишком отличается от Буэнос-Айреса, во всяком случае, от моей жизни в Буэнос-Айресе. С каждым днем все более функциональной и закованной в пластик. Все больше электроприборов на кухне и книг в библиотеке.
– Чтобы стало, как на «Малькольме», вам дома надо иметь чуточку таинственного.
– А я и имею, имя ему – Хорхе. В чем еще столько тайны, сколько в сиюминутном, ничего не имеющем от сиюминутного, ибо он – само будущее. Он заведомо потерян для меня, но я руковожу им, помогаю ему, не могу на него надышаться, как будто он всегда будет моим. Подумать только: какая-то девчушка через несколько лет отнимет его у меня, девчушка, которая в эту минуту, может быть, читает детскую приключенческую книжку или учится вышивать крестиком.
– Мне кажется, вы говорите об этом без грусти.
– Да, потому что грусть – слишком ощутимая, слишком сиюминутная и реальная материя, и сюда неприложима. Я смотрю на Хорхе как бы с двух точек зрения, одна – сегодняшняя, когда он – все мое счастье, и другая – в отдаленном будущем, где старушка сидит одна-одинешенька в своем доме.
Медрано молча кивнул. Днем становились заметны тоненькие морщинки вокруг глаз, которые уже начали появляться у Клаудии, но усталость на ее лице не была преждевременной, как у девушки Рауля Косты. Ее усталость была итогом, хорошей ценою за прожитое, легким налетом пепла. Ему нравился серьезный голос Клаудии, ее манера говорить «я» без напыщенности и в то же время глубоким тоном, который заставлял желать, чтобы она повторила это слово, и с заведомым удовольствием ждать этого момента.
– Вы слишком прозорливы, – сказал он. – А за это расплачиваются очень дорого. Сколько женщин живут настоящим и не думают о том дне, когда потеряют своих сыновей. Своих детей и еще столько всего, как случилось со мною и случается со всеми. По краям шахматной доски скапливается все больше съеденных пешек и коней, но жить – означает не отрывать глаз от фигур, которые еще находятся в игре.
– Да, и строить свой ненадежный покой почти всегда из готовых деталей. Как, например, искусство или путешествия… Замечательно, что даже с их помощью можно быть необыкновенно счастливым, может возникнуть иллюзия, что ты окончательно утвердился в земном существовании, и это дает удовлетворение и радость многим выдающимся людям. Но я… Не знаю, что-то со мной происходит в последние дни. Я чувствую себя менее довольной, когда вполне довольна, радость начинает причинять мне боль, и бог знает, может, я вообще уже не способна радоваться.
– По правде говоря, со мною такого не бывало, – задумчиво сказал Медрано, – но мне кажется, я способен вас понять. Это, наверное, что-то вроде ложки дегтя в бочке меда. Мне бы, например, заподозри я в меде хоть каплю дегтя, мед стал казаться во сто крат слаще.
– А вот Персио способен был бы нас убедить, что в определенном плане мед может быть одним из самых горьких видов дегтя. Однако не будем выходить в гиперпространство, как он любит говорить. Я думаю, эта тревога, которую я испытываю в последнее время… В ней нет ничего интересного, никакой метафизики; просто это слабый сигнал… Это беспокойство, ничем не оправданное, мне немного странно, для него нет повода. И именно отсутствие повода вместо того, чтобы успокоить, внушает мне тревогу, потому что, знаете ли, я, в общем-то, верю в себя.
– И вы отправились путешествовать, чтобы защититься от этой тревоги?
– Пожалуй, защититься – слишком громкое слово. Никакой особой угрозы нет, и, к счастью, моя судьба мало похожа на обычную участь аргентинской женщины с детьми. Я не обзавелась так называемым семейным очагом, и, возможно, сама больше всех виновата, что разрушилось даже то, что было. Мой муж никак не мог понять, почему меня не приводит в восторг новая модель холодильника или отдых на Мар-дель-Плата. Мне не следовало выходить замуж, только и всего, но я вышла, были причины, например – мои родители, они так свято верили в меня… Теперь их уже нет на свете, и я свободно могу показывать свое истинное лицо.
– Но вы не производите на меня впечатления так называемой эмансипированной женщины, – сказал Медрано. – И даже мятежной, в буржуазном понимании этого слова. Не похожи вы, слава богу, и на общественную деятельницу или на члена Клуба матерей. Интересно, я не могу поместить вас ни в одну из этих клеточек и даже, по-моему, не жалею об этом. Образцовая жена и мать…