Текст книги "Счастливчики"

Автор книги: Хулио Кортасар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Или расстроить, чтобы любая вещь прозвучала на нем как сочинения Кренека.

– Ой-ой-ой! Вы бы навлекли на себя гнев моего друга Хуана Карлоса Паса.

– Мы бы быстро примирились, – сказал Рауль, – если бы он увидел мою скромную фонотеку додекафонической музыки.

Медрано посмотрел на него.

– Ну что ж, – сказал он, – все складывается гораздо лучше, чем я предполагал. Не всегда в поездке удается начать знакомство с такого разговора.

– Согласен. До сих пор мне удавалось побеседовать исключительно о погоде с краткими лирическими отступлениями на тему об искусстве курения. Ладно, пойду посмотрю, что там за салон наверху, может, есть кофе.

– Есть, и превосходный. До свидания.

– До свидания, – сказал Рауль.

Медрано нашел свою каюту в коридоре по левому борту. Чемоданы стояли неразобранные, но он снял пиджак и закурил, расхаживая из угла в угол. Абсолютно ничего не хотелось. Может, это и есть счастье. На крошечном письменном столике лежал конверт на его имя. В конверте он обнаружил открытку, где «Маджента Стар» приветствовала его на борту парохода, расписание трапез, практические подробности, касающиеся жизни на судне, и список пассажиров с номерам их кают. Таким образом он узнал, что рядом с ним находится Лопес, семейство Трехо, дон Гало и Клаудиа Фрейре с сыном Хорхе, в каютах под нечетными номерами. В коротенькой записке, находившейся в том же конверте, господ пассажиров по-французски и по-английски уведомляли о том, что по техническим причинам двери, ведущие к каютам на корме, будут заперты, и просили их не пытаться нарушать границы, обозначенные судовой администрацией.

– Черт возьми, – пробормотал Медрано. – Просто не верится.

А, собственно, почему? Если уже был «Лондон», инспектор, дон Гало, чуть ли не тайная погрузка, почему не верится в то, что господам пассажирам следовало бы воздержаться от выхода на корму? А разве не более странно, что среди дюжины счастливчиков, выигравших лотерею, оказались два преподавателя и ученик того же самого колледжа. И еще более странно, что на этом судне, в коридоре, можно мимоходом упомянуть Кренека.

– Дело принимает интересный оборот, – сказал Медрано.

«Малькольм» пару раз мягко качнуло. Медрано нехотя принялся разбирать чемоданы. С теплотой вспомнил Рауля Косту, перебрал в памяти остальных. Если хорошенько приглядеться, то группа подобралась не такая уж плохая; различия обнаружились достаточно явно, и сразу же образовались две компании, как говорится, по интересам, в одной, по-видимому, будет блистать рыжий любитель танго, а в другой верх возьмут поклонники Кренека. За пределами обеих, однако, внимательно следя за всем, станет кружить на своих четырех колесах дон Гало, саркастичный и едкий супернаблюдатель. И вполне могут возникнуть сносные отношения между доном Гало и доктором Рестелли. Юноша со взбитым коком будет колебаться, что выбрать: простецкие отношения со свойскими парнями Атилио Пресутти и Лусио или престижное общество более зрелых мужчин. Робкая молодая пара, скорее всего, будет все время загорать, фотографироваться и сидеть на палубе до ночи, любоваться звездами. В баре завяжутся разговоры об искусстве и литературе, и наверняка во время плавания будут даже романы и охлаждения, и фальшивые дружбы, которые закончатся на таможне обменом визитными карточками и дружеским похлопыванием по спине. А в это время Беттина, наверное, уже узнала, что его нет в Буэнос-Айресе. Прощальное письмо, которое он оставил ей возле телефонного аппарата, должно без надрыва завершить любовное путешествие, начавшееся в Хунине и разворачивавшееся в Буэнос-Айресе с отдельными вылазками в горы и выездами на Ла-Плату. В это время Беттина, наверное, говорит: «Я рада», и на самом деле испытала радость перед тем, как залиться слезами. А завтра – завтра у них будет два совершенно отдельных завтрашних дня – завтра утром она, наверняка, позвонит Марии-Элене, чтобы рассказать о том, что Габриэль уехал; а под вечер пойдет пить чай в «Агилу» с Чолой или Денисой, и ее рассказ, постепенно избавляясь от злобных выпадов и нелепых измышлений, начнет складываться в стройную историю, в которой Габриэль будет выглядеть совсем неплохо, потому что в глубине души Беттина, наверное, все-таки довольна, что он уехал на время или навсегда. В один прекрасный день она получит первое письмо из-за океана и, возможно, ответит по адресу, который будет указан на конверте. «Да, но где мы окажемся?», – подумал он, вешая брюки и пиджак. Пока что им запрещено выходить даже на корму. Ничуть не воодушевляла мысль о том, что можешь находиться только в пределах очень ограниченного пространства, пусть даже недолго. Он вспомнил свое первое плавание, в третьем классе, матросов в коридорах, охранявших священный покой пассажиров второго и первого классов, четкое деление по имущественному принципу, тогда его это и забавляло, и раздражало. Потом он путешествовал и в первом классе, и узнал много другого, что раздражало его еще больше… «Но чтобы двери задраивали наглухо – такого не было», – подумал он, складывая друг на друга пустые чемоданы. Ему вдруг подумалось, что для Беттины его отъезд – что-то вроде запертой двери, о которую она сначала пообломает свои коготки, пытаясь преодолеть эту преграду из воздуха и из ничего («местонахождение неизвестно», «нет, писем нет», «неделя, две недели, месяц…»). Раздосадованный, он закурил новую сигарету. «Что б ему… этому пароходу, – подумал он. – Не для того я садился на этот пароход». Он решил влезть под душ, просто чтобы чем-то заняться.

XVI

– Смотри-ка, – сказала Нора. – Этим крючочком можно закрепить приоткрытую дверь.

Лусио попробовал и, как и положено, изумился хитроумности приспособления. Нора открыла красную пластиковую сумку, достала несессер. Прислонясь к дверному косяку, он смотрел, как она разбирает вещи, сосредоточенно, аккуратно.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– О да, – сказала Нора, как будто немного удивившись вопросу. – А ты почему не разбираешь свои вещи? Я выбираю этот шкаф.

Лусио нехотя открыл чемодан. «Я выбираю этот шкаф», – подумал он. Отдельно, всегда отдельно, как будто она одна. Он смотрел на Нору, на ее ловкие руки, раскладывавшие по полкам блузки и чулки. Нора вошла в ванную комнату, расставила флаконы, разложила щетки на полочке, включила свет.

– Тебе нравится каюта? – спросил Лусио.

– Прелесть, – сказала Нора. – Гораздо красивее, чем я представляла, но я ее представляла, как бы это сказать, более роскошной.

– Наверное, такой, какие показывают в кино.

– Да, но зато эта более…

– Более уютная, – сказал Лусио, приближаясь к ней.

– Да, – сказала Нора, застывая на месте и глядя в его широко раскрытые глаза. Она уже знала, когда Лусио начинает смотреть вот так, и при этом губы его подрагивают, будто он что-то шепчет. Она почувствовала на своей спине его жаркую руку, но прежде чем он успел схватить ее в объятия, вывернулась и ускользнула.

– Ну что ты, – сказала она. – Не видишь, сколько еще дел? И дверь…

Лусио опустил глаза.

Он положил на место зубную щетку, выключил в ванной свет. Судно покачивалось едва заметно, шумы постепенно теряли свою новизну, становились привычными. Каюта чуть поскрипывала, и стоило опереться обо что-нибудь рукой, как сразу же ощущалась вибрация, словно пробегал легкий электрический ток. В приоткрытый иллюминатор входил влажный речной воздух.

Лусио нарочно задержался в ванной, чтобы Нора успела лечь. Более получаса они разбирали вещи, потом она заперлась в ванной и вышла оттуда в халатике, под которым угадывалась розовая ночная рубашка. Но вместо того чтобы лечь, раскрыла несессер с явным намерением полировать ногти. Тогда Лусио, который уже снял рубашку, ботинки и носки, захватив пижаму, тоже отправился в ванную. Вода была приятная, а после Норы в ванной остался запах одеколона и мыла «Пальмолив».

Когда он вышел из ванной, все лампы в каюте были погашены, кроме двух маленьких над изголовьем постели. Нора читала «Очаг». Лусио погасил лампочку над своим изголовьем и сел на край Нориной постели; Нора закрыла журнал, и словно бы нечаянным движением опустила рукава рубашки до запястья.

– Тебе нравится тут? – спросил Лусио.

– Да, – сказала Нора. – Так необычно.

Он ласково отобрал у нее журнал и, взяв ее лицо в ладони, поцеловал нос, волосы, губы. Нора закрыла глаза, и на ее лице появилась напряженная, чужая улыбка, которая отбросила Лусио назад, в ту ночь в отеле «Бельграно», когда его домогательства только измотали обоих, но так ни к чему и не привели. Он жадно, до боли, поцеловал ее, не выпуская из ладоней ее головы, которую она запрокидывала назад. Он выпрямился, сорвал с нее простыню, его руки, зарывшись в розовый нейлон рубашки, искали кожу. «Нет, нет», – слышал он ее задыхающийся голос, а ноги ее уже были обнажены до ягодиц, «нет, нет, только не это», умолял голос. Навалившись на нее, сжав руками, он впился поцелуем в полуоткрытый рот. Взгляд Норы был устремлен вверх, к лампочке в изголовье, но нет, он ее не погасит, в тот раз было то же самое, а потом, в темноте, она оборонялась лучше, да еще плакала, невыносимо-жалобно, как будто ее обидели. Он резко переменил позу, лег рядом, рванул на ней рубашку, склонился над ее крепко сжатыми ногами, над животом, который Нора пыталась прикрыть от его губ. «Прошу тебя, – шептал Лусио. – Прошу тебя, пожалуйста». И рвал на ней рубашку, от чего ее тело напряженно выпрямлялось, а холодный розовый нейлон задрался к самому горлу и в конце концов взметнулся вверх и опустился куда-то в темноту, на пол. Нора свернулась в клубочек, подтянула колени к самому подбородку, перевернулась на бок. Лусио вскочил, голый, и снова вытянулся рядом с нею, обхватил ее сзади за талию, впился ей в шею поцелуем, а руки его бродили-шарили по ее грудям, ягодицам, трогали и ощупывали, словно он только что начал ее раздевать. Нора потянулась рукой и все-таки погасила свет. «Погоди, погоди, пожалуйста, немножко, пожалуйста. Нет, нет, так не надо, погоди еще немного». Но он не желал ждать, она чувствовала его, прижавшегося к ее спине, чувствовала его сжимавшие, обхватившие, ласкавшие ее руки, и еще что-то, обжигающее и твердое, то, на что тогда, в отеле «Бельграно», она ни за что не хотела смотреть, не хотела знать, то самое, что Хуанита Эйсен так описала (но разве такое опишешь), что напугала до смерти, да ей же будет так больно, что она закричит, совершенно беззащитная в руках мужчины, распятая его ртом, его руками, коленями, от этого всегда кровь и раздирающая боль, об этом всегда с ужасом шепчут в исповедальнях, об этом читают в житиях святых, это, чудовищное, как кукурузный початок, бедный Темпл Дрейк (да, именно так сказала Хуанита Эйсен), ужасный кукурузный початок грубо вторгается туда, куда и палец-то едва пройдет, не причинив боль. И теперь это раскаленное за спиною жадно напирает, и Лусио сопит-дышит ей в ухо и наваливается, руками пытаясь раздвинуть ей колени, и вдруг что-то жидкое обжигает ей кожу, а его сотрясает судорожный всхлип и вырывается глухой стон минутного облегчения, потому что и на этот раз он не сумел, и она чувствует, как он у нее за спиной, раздавленный и поверженный, жарко дышит ей в затылок и шепчет, шепчет что-то укоряющее и ласковое, грустную словесную шелуху.

Лусио зажег свет. Молчание затянулось.

– Повернись, – сказал он. – Повернись ко мне, пожалуйста.

– Хорошо, – сказала Нора. – Давай прикроемся.

Лусио приподнялся, потянул простыню за край, накрыл их. Нора одним движением повернулась и прижалась к нему.

– Ну скажи, почему, – допытывался Лусио. – Почему опять…

– Я боялась, – сказала Нора, закрывая глаза.

– Чего? Думаешь, я могу сделать тебе больно? Думаешь, я такой грубый?

– Нет, не в этом дело.

Лусио потихоньку стягивал простыню, а сам гладил лицо Норы. Дождался, пока она откроет глаза, и сказал: «Посмотри на меня, ну, посмотри». Она уперлась глазами в его грудь, плечи, но Лусио знал, что она видит и то, что ниже, и неожиданно приподнялся и поцеловал ее, прижал ее губами, чтобы она не выскользнула. Он почувствовал, как она сжимает губы, слабо сопротивляясь поцелую, и тогда он на мгновение отпустил ее, а потом принялся целовать, касаясь языком ее десен, и чувствуя, как она понемножку поддается, и вошел в глубь ее рта, и привлек ее к себе. А рука его ласково и настойчиво искала, хотела найти вход. Он услышал ее стон, а потом уже не слышал ничего, кроме собственного крика, и ее жалобные стоны гасли под этим криком, а руки переставали сопротивляться и отталкивать его, и все сложилось само собой, и медленно сошло в тишину и в сон, кто-то из них погасил свет, губы снова встретились, и Лусио ощутил соленую влагу на Нориных щеках, и искал губами ее слезы, и пил их, и гладил ее волосы, и слушал, как ее дыхание успокаивается, иногда прерываясь тихим всхлипом, уже на грани сна. Укладываясь поудобнее, он чуть отодвинулся от нее, глядя в темноту, туда, где угадывался иллюминатор. Ну вот, на этот раз… Мыслей не было, а был полный покой, когда мысли и не нужны. Да, на этот раз она расплатилась за другие разы. Он ощутил на пересохших губах вкус Нориных слез. Да, расплатилась звонкой монетой. Слова рождались одно за другим, вопреки нежности рук, вопреки соленому вкусу на губах. «Поплачь, красуля», слова, одно за другим, сыпались, возвращали его на землю. «Поплачь, красуля, ничего, пора и в ум войти. Я не из тех, кого можно держать всю ночь ожидаючи». Нора шевельнулась, двинула рукой. Лусио погладил ее волосы, поцеловал в нос. Где-то там, позади, слова все сыпались и сыпались сами собой, сводя счеты наперед, – с ним-то она поплачет, а как же, – почти пренебрежительно и вопреки руке, которая продолжала сама по себе, в забытьи гладить Норины волосы.

XVII

Клаудиа прекрасно знала, что Хорхе ни за что не заснет, пока не услышит что-нибудь интересное или диковинное. Лучше всего он заснул бы, узнав, например, что в ванной объявилась сороконожка или что Робинзон Крузо на самом деле существовал. За неимением подходящей выдумки она дала ему рекламный проспект какого-то лекарства, который обнаружила в сумке.

– Написано на загадочном языке, – сказала она. – Может, это вести со звезд?

Хорхе устроился поудобнее на кровати и старательно принялся разбирать написанное; оно его заворожило.

– Послушай-ка, мам, – сказал он. – «Препарат „Роче“ представляет собой пирофосфористый эфир, кофермент, участвующий в фосфорилировании глицидов и обеспечивающий в организме декарбоксилацию пировиноградной кислоты, обычный метаболит в процессе распада глицидов, липидов и протеидов».

– Уму непостижимо, – сказала Клаудиа. – Тебе хватит одной подушки или дать вторую?

– Хватит. Мама, что такое метаболит? Надо спросить у Персио. Наверняка, это связано со звездами. Мне кажется, липиды и протеиды должны быть врагами мураволюдей.

– Очень может быть, – сказала Клаудиа, гася свет.

– Чао, мама. Мама, какой красивый пароход.

– Ну конечно, красивый. Спокойной ночи.

В коридоре по левому борту их каюта была последней. Помимо того, что ей нравилось число тринадцать, Клаудиа обнаружила напротив своей двери трап, который вел в бар и в столовую. В баре она увидела Медрано: тот снова прибегнул к коньяку после того, как в очередной раз отчаялся разобрать свои вещи. Бармен приветствовал Клаудиу на несколько чопорном испанском и предложил меню, украшенное виньеткой «Мадженты Стар».

– Сэндвичи хорошие, – сказал Медрано. – А поскольку ужина не будет…

– Maitre[22]22
  Метрдотель (фр.).


[Закрыть] предлагает выбрать что вам угодно, – сказал бармен в тех же словах, в каких он объявил об этом Медрано. – К сожалению, мы отплывали спешно, так что не было возможности приготовить ужин.

– Любопытно, – сказала Клаудиа. – А приготовить каюты и всех удобно разместить успели.

Бармен ответил неопределенным жестом и застыл в ожидании заказа. Они попросили пиво, коньяк и сэндвичи.

– Да, любопытного много, – сказал Медрано. – Например, почему-то не видно шумной компании, в которой, судя по всему, верховодит рыжий молодой человек. Считается, что у такого рода людей аппетит куда лучше, чем у нас, худосочных, надеюсь, вы простите, что я причислил и вас к нашему стану.

– Их, бедолаг, видно, укачало, – сказала Клаудиа.

– Сын уже заснул?

– Да, съев полкило галет «Таррабуси». Я подумала, что лучше ему лечь пораньше.

– Мне нравится ваш мальчик, – сказал Медрано. – Прелестный парнишка, и по лицу видно, впечатлительный.

– Иногда слишком, но держится на природном чувстве юмора и на интересе к футболу и к затейливым конструкторам. Скажите, вы на самом деле считаете, что все это?..

Медрано посмотрел на нее.

– Расскажите мне лучше о своем сыне, – сказал он. – Что я могу ответить на ваш вопрос? Некоторое время назад я обнаружил, что нельзя выходить на корму. Нам не дали ужина, но каюты великолепны.

– Пока нечего желать большего, – сказала Клаудиа.

Медрано предложил ей сигареты, и она почувствовала, что ей нравится этот мужчина с худым лицом и серыми глазами, одетый с подчеркнутой небрежностью, что ему очень идет. Кресла были удобные, рокот машин помогал не думать, а просто отдыхать. Медрано прав: зачем спрашивать? Если все вдруг разом оборвется, жаль будет, что не воспользовалась должным образом выпавшими на ее долю нелепыми и счастливыми часами. И опять будет улица Хуана Баутисты Альберди, для Хорхе – школа, а ей – читать роман за романом под фырканье автобусов, опять эта нежизнь в Буэнос-Айресе безо всякого будущего для нее, однообразные, серые дни, новости по радиостанции «Эль Мундо».

Медрано, улыбаясь, вспоминал сцены в «Лондоне». Клаудии хотелось узнать о нем побольше, но, похоже, он не любил откровенничать. Бармен принес еще коньяк, издали донесся вой сирены.

– Страх – отец многих странностей, – сказал Медрано. – Думаю, что некоторые пассажиры уже начали ощущать определенное беспокойство. Мы тут не соскучимся, увидите.

– Можете посмеяться надо мной, – сказала Клаудиа, – но я давно уже не чувствовала себя так хорошо и так покойно. Мне гораздо больше нравится на этом «Малькольме», или как он там называется, чем, например, плыть на «Аугустусе».

– Новизна с романтическим налетом? – сказал Медрано, краем глаза наблюдая за ней.

– Просто новизна, одной ее достаточно в мире, где люди почти всегда предпочитают повторение, как малые дети. Вам не попадался на глаза рекламный проспект Аргентинских авиалиний?

– Может, и попадался, не знаю.

– Они рекомендуют свои самолеты, уверяя, что в их самолетах мы будем чувствовать себя как в собственном доме. «Вы – у себя дома», что-то в этом духе. Не представляю ничего ужаснее, чем и в самолете чувствовать себя так, будто ты дома.

– Наверное, будут и в самолете заваривать сладкий мате. Подавать жареную вырезку и спагетти под стоны аккордеонов.

– Все это годится в Буэнос-Айресе, да и то, если знаешь, что в любой момент можешь заменить чем-нибудь другим. Возможность выбора – вот что главное. И наше плавание вполне может оказаться своего рода тестом.

– Подозреваю, что для некоторых он может оказаться трудным. Кстати, о рекламном проспекте авиалиний: а я с отвращением вспоминаю проспект какой-то американской авиакомпании, который подчеркивал, что к пассажиру они будут относиться по-особенному, не так, как ко всем остальным. «Вы почувствуете себя важной персоной», что-то вроде этого… Мои коллеги, плывущие с нами, просто побелели бы при одной мысли о том, что кто-то назовет их «сеньор» вместо «доктор»… Да, у этой компании от клиентов не будет отбоя.

– Психология важной персоны, – сказала Клаудиа. – Эта теория уже кем-нибудь изложена?

– Боюсь, тут схлестнется слишком много интересов. Но вы начали мне рассказывать, чем вам нравится это плавание.

– Ну что ж, в конце концов, мы все или почти все со временем станем добрыми друзьями, так что не имеет смысла скрывать свой currículum vitae[23]23
  Здесь: биографическая справка (лат.).


[Закрыть], – сказала Клаудиа. – Сказать по правде, я потерпела в жизни полное крушение, но все никак не могу смириться с судьбой.

– Что заставляет меня очень сомневаться насчет полного крушения.

– Может быть, коль скоро я еще способна купить лотерейный билет и выиграть. Жить стоит хотя бы ради Хорхе. Ради Хорхе и еще ради любимой музыки, некоторых книг, которые перечитываю… А все остальное – погребено под обломками.

Медрано внимательно смотрел на ее сигарету.

– Я не слишком много знаю о супружеской жизни, – сказал он, – но такое впечатление, что у вас она не очень удалась.

– Я развелась два года назад, – сказала Клаудиа. – По столь же многочисленным, сколь и малоосновательным причинам. Среди них нет ни супружеской измены, ни изощренной жестокости, ни алкоголизма. Моего бывшего мужа зовут Леон Леубаум, если это имя вам что-нибудь говорит.

– Кажется, онколог или невропатолог.

– Невропатолог. Я развелась с ним, прежде чем попасть в число его пациентов. Это человек необыкновенный, могу с полной уверенностью называть его так в моих, я бы сказала, посмертных рассуждениях. Я говорю «посмертных», имея в виду то, что от меня осталось – всего ничего.

– И тем не менее развелись с ним вы.

– Да, развелась с ним я, возможно, чтобы спасти то немногое, что еще осталось от меня как личности. Знаете, я вдруг стала замечать, что мне хочется выйти из дома как раз в то время, когда он домой приходит, хочется почитать Элиота, когда он надумал идти на концерт, хочется остаться и поиграть с Хорхе вместо того, чтобы…

– А, – сказал Медрано, глядя на нее, – и вы остались с Хорхе.

– Да, и все устроилось превосходно. Леон регулярно навещает нас, и Хорхе по-своему любит его. А я живу как мне нравится, и вот очутилась тут.

– Но вы как будто говорили о крушении жизни.

– О крушении? По сути, крушением был мой брак с Леоном. В этом смысле развод ничего не исправил, даже при том, что у меня такой сын, как Хорхе. Все случилось задолго до этого, нелепым был сам мой приход в эту жизнь.

– Почему, если вам не надоели мои вопросы?

– О, этот вопрос не нов, я сама задаю его себе постоянно, с тех пор как себя знаю. И у меня есть на него разные ответы: одни – для солнечных дней, другие – для дождливых… Целый набор масок, а за ними, боюсь, – черная дыра.

– А если еще по коньяку, – сказал Медрано, подзывая бармена. – Как интересно, у меня такое ощущение, что никто из присутствующих здесь не представляет должным образом институт брака. Мы с Лопесом – холостяки, Коста, по-моему, тоже, доктор Рестелли – вдовец, девушки – на выданье… Ах, еще дон Гало! Вас ведь зовут Клаудиа, не так ли? А я – Габриэль Медрано, и в моей биографии нет ничего интересного. За ваше здоровье и за здоровье Хорхе.

– Будьте здоровы, Медрано, и давайте поговорим о вас.

– Вам интересно или просто из вежливости? Вы меня извините, но порою некоторые вещи говорят просто в силу условностей. Но я вас разочарую: во-первых, я зубной врач, а во-вторых, жизнь моя проходит безо всякой пользы, несколько друзей, совсем немного женщин, которыми восхищаюсь, и из всего этого строю воздушные замки или карточные домики, которые то и дело рассыпаются. Раз! – и все на земле. А я начинаю все сначала, представляете, все сначала.

Он посмотрел на нее и рассмеялся.

– Мне нравится разговаривать с вами, мама мальчика Хорхе, маленького львенка.

– Мы оба несем какую-то чушь, – сказала Клаудиа и тоже рассмеялась. – Как всегда, прячемся за маски.

– Да, действительно, за маски. Обычно думают о лице, которое скрывается за маской, а на деле важна сама маска, почему она такая, а не иная. Скажи мне, за какие маски ты прячешься, и я скажу, какое у тебя лицо.

– Моя последняя маска называется «Малькольм», и я думаю, что за нею прячусь не я одна. Послушайте, я хочу, чтобы вы познакомились с Персио. Можем мы послать за ним кого-нибудь? Это совершенно замечательный человек, настоящий кудесник; иногда я его почти боюсь, но он – просто агнец, правда, нам хорошо известно, как много разных вещей может символизировать ягненок.

– Такой маленький лысоватый человек, который был с вами в «Лондоне»? Увидев его, я вспомнил фотографию Макса Хакоба, которая у меня дома. А вот и он, легок на помине…

– Для поднятия настроения хватит и лимонада, – сказал Персио. – Ну, может, еще сэндвич с сыром.

– Жуткая смесь, – сказала Клаудиа.

Ладонь Персио рыбой скользнула в руку Медрано. Персио был во всем белом, и туфли на нем были тоже белые. «Все куплено в последний момент и где попало», – подумал Медрано, с симпатией глядя на него.

– Путешествие отмечено противоречивыми знамениями, – сказал Персио, нюхая воздух. – Река за бортом похожа на молоко фирмы «Мартона». С другой стороны, моя каюта – верх совершенства. Надо ли ее описывать? Все сверкает, и куда ни глянь – загадочные штучки с кнопочками и табличкам.

– Вам нравится путешествовать? – спросил Медрано.

– Дело в том, что я этим занимаюсь постоянно.

– Он имеет в виду метро.

– Нет, я путешествую в инфрапространстве и в гиперпространстве, – сказал Персио. – Два довольно-таки дурацких слова и мало что объясняют, но я путешествую. Во всяком случае, мое астральное тело совершает головокружительные полеты. А я в это время сижу себе в издательстве Крафта и правлю гранки. Это плавание будет мне чрезвычайно полезно для наблюдений за звездами, чтобы сделать некоторые выводы. Знаете, что считал Парацельс? Что небесный свод – сам по себе фармакопея. Прекрасно, не правда ли? А здесь созвездия будут у меня все как на ладони. Хорхе говорит, что звезды видны лучше с моря, чем с земли, особенно из Чакариты, где я живу.

– От Парацельса он переходит к Хорхе, не делая различий, – засмеялась Клаудиа.

– Хорхе знает массу вещей, а может, он просто проводник некоего знания, которое потом забудет. Когда мы играем с ним в разные загадки, ребусы, головоломки, он всегда находит больше решений, чем я. Только в отличие от меня он потом отвлекается, как зверек или как тюльпан. Если бы он мог немного дольше удержать то, что нащупывает… Но деятельная непоседливость – закон детства, как говорил, кажется, Фишнер. Суть, конечно, в Аргусе. Всегда.

– В Аргусе? – сказала Клаудиа.

– Многогранность видения – вот в чем суть. Возможность одновременного видения всеми десятью тысячам глаз! – воодушевился Персио. – Когда я делаю попытку видеть, как Хорхе, разве я не поддаюсь самому мучительному и древнему желанию рода человеческого? Видеть другими глазами, быть одновременно и своими и вашими глазами, Клаудиа, такими красивыми, и глазами этого сеньора, такими выразительными. Быть сразу всеми глазами, потому что это убивает время, отменяет его вообще. Чао, прочь! Поди прочь.

Он взмахнул рукой, будто отгоняя муху.

– Представляете? Если бы я мог видеть одновременно все, что видят глаза всего человечества, четыре миллиарда глаз, действительность утратила бы последовательность и застыла, точно камень, в абсолютном видении, в котором мое «я» исчезло бы, аннигилировалось. Но эта аннигиляция – подлинно триумфальное озарение, подлинный Ответ! С этого мгновения невозможно будет представить пространство, а тем более – время, ибо оно и есть пространство, но в последовательности.

– Но если бы вам случилось пережить подобное видение, – сказал Медрано, – вы бы снова начали чувствовать время. Головокружительно умноженное на количество отдельных видений, но все-таки время.

– О, эти видения уже не были бы отдельными, – сказал Персио, поднимая брови. – Идея состоит в том, чтобы объять космическое во всеобщем синтезе, но исходя из столь же всеобщего анализа. Понимаете, история человечества суть печальный результат того, что каждый смотрит на мир только своими глазами. А время, как известно, рождается в глазах.

Он достал из кармана книжонку и с головой погрузился в нее. Закуривая, Медрано видел, как в дверь заглянул шофер дона Гало и, понаблюдав за ними некоторое время, подошел к бармену.

– При наличии воображения можно в общих чертах представить себе и Аргуса, – говорил Персио, листая книжонку. – Я, например, люблю заниматься подобными упражнениями. Практической пользы никакой, всего лишь игра воображения, но она будит во мне ощущение космоса, вырывает из тягостных пут подлунного мира.

Заглавие на обложке книжонки гласило: «Guia oficial dos caminhos de ferro de Portugal»[24]24
  Официальный справочник железных дорог Португалии (португ.).


[Закрыть]. Персио потряс книжонкой, точно знаменем.

– Если хотите, могу проделать одно упражнение, – предложил он. – В следующий раз вы можете воспользоваться семейным альбомом, атласом или телефонной книгой, они нужны главным образом для того, чтобы включиться в одновременность, уйти из этого конкретного места и момента… Я буду объяснять по ходу дела. Местное время: двадцать два часа тридцать минут. Но мы знаем, что это не астрономическое время, мы знаем, что у нас с Португалией разница – четыре часа. Мы не собираемся составлять гороскоп, а просто представим, что там сейчас – минутой больше, минутой меньше – восемнадцать часов тридцать минут. В Португалии это прекрасное время, я полагаю, все изразцы сверкают на солнце.

Он решительно раскрыл справочник и погрузился в изучение тридцатой страницы.

– Возьмем главное северное направление, так? Следите внимательно: в этот момент поезд номер 125 идет от станции Меальада к Агиму. Поезд номер 324 выходит из Торриш Новаш, до отправления остается одна минута, даже меньше. Номер 326-й в этот момент подходит к Сонзелаш, а на направлении Вендаш Новаш номер 2721-й только что вышел из Кинта Гранде. Вы следите? Вот ветка на Лоушау, где 629-й только что остановился как раз на этой станции и отправится на Прильао-Касайш…

Но уже прошли тридцать секунд, я хочу сказать, мы сумели представить всего пять или шесть поездов, а их гораздо больше, на восточном направлении поезд номер 4111 идет из Монти Редонду в Гиа, 4373-й задержался в Лейрии, 44121-й подходит к Паулу. А на западном направлении? 4026-й вышел из Мартингансы и идет мимо Потайаш, 4028-й стоит в Коимбре, но секунды бегут, и вот направление на Фигейра: 4735-й прибыл в Верриде, 1429-й отбывает из Пампильосы, вот уже свисток отправления, поезд тронулся… а 1432-й подошел к Касалю… Продолжать?

– Не надо, Персио, – сказала Клаудиа с умилением. – Выпейте лучше лимонад.

– Но вы ухватили, в чем дело? Это упражнение…

– Да, – сказал Медрано. – Я почувствовал себя так, словно с огромной высоты смог охватить взглядом сразу все поезда Португалии. В этом смысл упражнения?

– Суть в том, чтобы представить, будто ты это видишь, – сказал Персио, закрывая глаза. – Отбросить все слова и только видеть, как в этот миг всего-навсего на ничтожном клочке земного шара невообразимые тучи поездов следуют своим маршрутом точно по расписанию. А потом, постепенно, вообразить и поезда Испании, Италии, все поезда, которые в этот момент, в восемнадцать часов тридцать две минуты, находятся в пути, прибывают куда-то или отправляются откуда-то.