Текст книги "В поисках единорога"

Автор книги: Хуан Эслава Галан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Глава третья

Из Сеговии мы выехали до рассвета, прежде чем проснулись петухи, и отъезд наш был окружен такой тайной, что ни одна живая душа в городе не знала, куда мы направляемся. Миновав дубовую рощу на окраине, мы свернули на дорогу в Толедо. Потянулись утомительные дни, ночевали мы на постоялых дворах, а утром возобновляли путь к землям Андалусии. Манолито де Вальядолид оказался из рук вон скверным наездником и буквально не отлипал от моего стремени, беспрестанно сетуя на неудобства, пыль и немилосердный зной. Для защиты от солнца он намотал на голову мавританский тюрбан из алого шелка с таким же платком, закрывающим лицо, делая вид, будто не замечает язвительных насмешек солдат. Меня весьма раздражала его навязчивая дружба, и я прилагал все усилия, чтобы от него отделаться, но, чем грубее я отмахивался от его вопросов и болтовни, тем сильнее, похоже, он ко мне прилипал. Я с ужасом представлял, что говорят обо мне мои острые на язык воины. С какой радостью я предпочел бы коротать дорогу в приятных беседах с фраем Жорди! Монах казался мне кладезем мудрости, его обширные познания в самых разных областях вызывали у меня живейший интерес. Но добрый толстяк по большей части держался в конце процессии, со слугами и женщинами, подальше от солдатской брани и непристойных песенок, коими развлекалась охрана. Порой он даже отставал, и нам приходилось его ждать, ибо стоило ему заметить на обочине новую травку или камешек, как он тут же спешивался, чтобы поднять их и изучить, напрочь позабыв об общем деле. Так он пополнял свое собрание трав, листьев и кореньев, хранящихся в отдельных льняных мешочках; когда мы делали долгий привал, чтобы поесть и дать роздых животным, он раскладывал свои находки сушиться на камнях с восточной стороны лагеря, где солнце припекало жарче, и восхвалял мудрость Господа, вложенную в эти растения. И – удивительное дело! – за своими трудами и учеными изысканиями он совершенно не обращал внимания на тяготы пути и не проронил ни единой жалобы. Подумать только, я-то предполагал, что именно фрай Жорди, грузный и непривычный к верховой езде, будет страдать больше всех.

Что же касается доньи Хосефины де Оркахадас, рассказать мне особо нечего. На каждом привале я против собственной воли поглядывал в ее сторону, и у меня сложилось смутное впечатление, что она недурна лицом и кротка нравом, что грудь у нее невелика, но формы соблазнительной, а бедра крутые и полные. Впрочем, я не смел подойти к ней на расстояние ближе пятнадцати шагов, поскольку обязан был подавать пример арбалетчикам и выглядел бы последним болваном, если бы принялся увиваться за ней и хлопотать вокруг наряду с ее дуэньями. Поэтому я держался в почтительном отдалении, хотя иногда мне казалось, что она на меня смотрит, и тогда я выпрямлялся в седле, расправлял плечи и нарочито строгим начальственным голосом отдавал распоряжения попавшимся под руку воинам и конюхам – что, вероятно было глупо, но, учитывая мои молодые годы, вполне простительно.

Возле Толедо мы задержались всего на один день, из соображений секретности упустив возможность посетить этот знаменитый город. Тихо и незаметно мы расположились лагерем в одной из чудесных рощ, что раскинулись по берегам реки Тахо. В гостеприимной тени высоких деревьев, на мягкой свежей траве мы дождались, пока к нам присоединился караван из нескольких мулов с хлебом и прочими запасами продовольствия, а также королевский писарь по имени Паликес, которому предстояло сопровождать нас к маврам и чернокожим. Он понимал их речи, так как окончил прославленную школу толмачей, причем, по слухам, несмотря на относительную молодость, числился в ней одним из лучших. Тщедушный, безусый и как-то чересчур смуглый, с припухшими от постоянного выговаривания чужих слов губами, он никогда не снимал головного убора – зеленой шапочки, под которой, как мы сразу догадались, скрывалась всего-навсего гладкая, как арбуз, лысина. Говорил Паликес мало и сдержанно, да и я не стремился с ним откровенничать, помня наставления моего господина коннетабля: командиру следует общаться с подчиненными предельно кратко и не иначе как по делу.

Итак, мы двинулись дальше и несколько дней спустя достигли полей Ла-Манчи, области, известной своими рыцарями и цирюльниками. Хлеба уже выросли и созрели, наступала пора жатвы, и по дорогам толпами брели жнецы, ища, к кому бы наняться. Некоторые присоединялись к нам во время привалов, болтали и пели песни с арбалетчиками и конюхами. Из подслушанных краем уха пересудов я узнал, что мы якобы направляемся в мавританские земли с целью выдать донью Хосефину де Оркахадас замуж за некоего знатного магометанина, обещавшего взамен принять крещение и обратиться в веру Христа, чтобы на стороне нашего короля Энрике сражаться со своими бывшими собратьями. И поэтому госпожа едет с такой охраной: она девственна и должна сохранить целомудрие до той ночи, когда взойдет на ложе влюбленного мавра. К сему сплетники добавляли, что госпожа, дескать, невыносимо страдает, так как сердце ее покорил молодой начальник отряда дон Хуан де Олид, славный как мужественной красотой, так и ратными подвигами на мавританской границе, воспетыми по всей стране в романсах и песнях слепцов. Слыша о себе подобное, я ужасался, гадая, есть ли в том доля истины: конечно, арбалетчики, как напьются, чего только не навыдумывают, а потом сами начинают верить в свои россказни и делиться ими с первым встречным. С одной стороны, их болтовня мне льстила, с другой – вызывала известную неловкость; ведь знаменитым полководцем я отродясь не был, но – что правда, то правда – и спиной к врагу никогда не поворачивался, сопровождая коннетабля в пограничных стычках, и мертвых мавров никогда не протыкал шпагой, дабы оросить ее кровью, как поступают иные. Если, рассуждал я, моя военная слава так сильно преувеличена, то и предполагаемая влюбленность доньи Хосефины, вероятно, является плодом хмельного воображения. Впрочем, когда это горячие юнцы прислушивались к голосу рассудка? И я начал посматривать на даму чаще, чем дозволяют приличия, и в последующие дни мне стало казаться, что она отвечает на мои взгляды. Иногда, возглавляя процессию на красавце Алонсильо, я на ходу оборачивался будто бы отдать какой-нибудь приказ, но на самом деле единственно ради того, чтобы увидеть ее, и чудилось мне, что наши глаза встречаются, невзирая на расстояние. Донья Хосефина в окружении своих служанок ехала довольно далеко позади конного отряда, где им не приходилось задыхаться в пыли и их слуха не достигали солдатские остроты, не предназначенные для женских ушей.

Тем временем мы благополучно добрались до места, называемого Муладар, откуда путь в Андалусию лежит через горы. Лагерь разбили у кристально чистого источника, и я отправил две группы арбалетчиков на охоту. Одни вернулись с тушей дикого кабана – кабаны в этих местах водятся в изобилии и отличаются чрезвычайно злобным нравом, – другие принесли полдюжины кроликов и охапку укропа. Их встретили ликованием, и я решил остаться здесь да утра, чтобы животные как следует отдохнули. А потому велел допить оставшееся в бурдюках вино, которое иначе все равно прокисло бы в горах: ведь вино в пути долго не хранится. Всеобщая радость достигла апогея, и все мои люди до последнего конюха прониклись ко мне глубокой симпатией, увидев, как я пекусь об их благополучии.

Только Манолито де Вальядолид не разделял нашего веселья. В последнее время он ехал понурившись, не наряжался с прежним усердием, не обливался с головы до ног благовониями, как раньше, не приставал ко мне с разговорами, напротив, выглядел застенчивым и печальным – ни дать ни взять отвергнутый воздыхатель. Я не спешил его утешать, таким он мне нравился больше – по крайней мере не подрывал моего авторитета в глазах солдат. Обделенный моим вниманием, он брони по берегу, присаживаясь то тут, то там, иногда тихонько наигрывал на флейте трогательные грустные мелодии, а иногда напевал затейливые вирши Вильясандино, или Масиаса Влюбленного, или еще кого из несчастных в любви поэтов, чьи творения его память хранила в бессчетном количестве. А то вдруг, устав от пения, принимался кидать в реку камешки и, кажется, иной раз даже утирал украдкой навернувшуюся слезу, глядя на воду, неуловимую, как сама жизнь. Но случалось ему бывать и в более приподнятом настроении; тогда он сопровождал фрая Жорди в поисках трав и других ценных растений.

Нам несказанно повезло путешествовать в обществе доброго фрая – мы по достоинству оценили свое счастье, когда дело дошло до приготовления кабана. Из пучка разных трав он состряпал какую-то загадочную приправу к мясу – и вышло нечто поистине божественное: всякий, кто попробовал, клялся, что в жизни не едал столь вкусного жаркого и что самый нежный фазан не сравнится с этим чудом. Монах отвечал на похвалы своим раскатистым смехом, от которого колыхался его необъятный живот и увлажнялись глаза.

Что же до толмача из Толедо, то он сдружился с сержантом арбалетчиков по имени Андрес де Премио, родом из Овьедо, столицы Астурийского княжества, и начал у него учиться тамошнему наречию. Всего несколько дней ехали они бок о бок, а Паликес уже поддерживал с ним беседу на астурийском, будто родился в соседнем доме, и мы, свидетели его преображения, только диву давались. Этот Андрес де Премио был приятен лицом, неглуп и нрава миролюбивого, ростом невысок, но силен и хорошо сложен, как подобает солдату. Голову его украшала небольшая лысина, которая, если б располагалась ближе к макушке, смахивала бы на монашескую тонзуру, что самого Андреса весьма огорчало, а его подчиненных, напротив, ужасно забавляло – впрочем, шутки по этому поводу никогда не произносились в его присутствии. И во всем Андрес отличался похвальной скромностью и сдержанностью, кроме одного: он утверждал, будто является прямым потомком Сида Кампеадора [8]8
  Сид Кампеадор– кастильский рыцарь (настоящее имя Родриго Диас де Бивар), прославившийся подвигами во время Реконкисты в XI в. Прототип героя эпической поэмы «Песнь о моем Сиде».


[Закрыть]. Мне нравилось его общество, однако во время еды я старался к нему не приближаться, ибо когда он открывал свою котомку с провизией, оттуда разливалась так вонь, словно он раскопал мертвеца недельной давности или же таскал с собой гнездо удодов. Дело в том, что он возил там кусок заплесневевшего сыра, который, по его словам, почитал за лучшее лакомство, нежели любые пшеничные хлеба и пироги со стола настоятельницы монастыря Санта-Мария-де-Вальдедьос. Из чего мы делали вывод, что означенная настоятельница черт знает как хорошо кушает в своем монастыре, но удостовериться в этом никому из нас так никогда и не довелось.

А иногда он велел арбалетчикам ловить зайцев и привязывать к ним колокольчики, чтобы, когда мы остановимся на отдых, выпускать их побегать по лагерю для развлечения женщин.

Так, постепенно знакомясь между собой, мы день за днем продвигались вперед, не пренебрегая увеселениями и состязаниями в силе и ловкости. Пока мы проходили изобильную вином Ла-Манчу, солдаты пребывали на седьмом небе. Но наконец, как я уже говорил, мы достигли места под названием Муладар, за которым начинается горная цепь Сьерра-Морена.

На следующее утро мы свернули лагерь и углубились в чащу горного леса по узким тропинкам перевала, прозванного Дорогой Смертников за самые коварные на свете обрывы и прочие опасности, поджидающие путника. В проводники вызвался один из арбалетчиков, некто Луис дель Каррион. Он когда-то служил в ордене Калатрава [9]9
  Калатрава– католический орден воинствующих монахов, основанный цистерцианцами в Кастилии в 1157 г. и просуществовавший в Испании до XIX в.


[Закрыть]в этих краях и божился, что знает здесь каждый поворот как свои пять пальцев. Каковые пальцы мне вскоре захотелось отрубить ему, как и руки по самый локоть, – мерзавец дважды заблудился в разгар полуденного зноя, и мы уже представляли, как наши трупы пойдут на ужин стервятникам в этой глуши, но тут вдруг вдали показалась заброшенная крепость Ферраль. Замок был лишен крыши и местами разрушен, но нам пришелся весьма кстати, чтобы заночевать и передохнуть после дневных мучений. С наступлением сумерек, но еще до захода солнца мы расположились в замке, и арбалетчики отправились пострелять дичи. Вернулись они с кусками прекрасного огромного оленя – я таких в жизни не видал, – и один из них, взяв с собой побольше народу, пошел обратно за остатками туши, пока на нее не набросились грифы и волки, и его расторопность оказалась боле чем уместна. Когда солдаты забирали уже лишившееся ног и головы животное, над ним вовсю кружили стервятники, примеряясь, по своему обыкновению, как половчее отхватить порцию падали.

Вечером мы закатили настоящее пиршество, чему немало способствовали волшебные травы-приправы, своевременно заготовленные фраем Жорди Все наелись до отвала и еще чуточку сверх того – такое восхитительное получилось мясо. Правда, солдаты сетовали на отсутствие вина, чтобы достойно запить его.

Утомительный дневной переход и чересчур обильная трапеза дали о себе знать – скоро всех сморил глубокий сон. Бодрствовали только часовые, которым я строго-настрого наказал не клевать носом, иначе на мясные объедки тотчас сбегутся волки. Да и мне самому не спалось, поскольку покинутые и полуразрушенные замки всегда настраивают меня на лирический лад; так что, убедившись в тщетности попыток задремать, созерцая звезды, я выбрался из-под плаща, которым укрывался, и направился в дубовую рощу неподалеку от лагеря. Прогуливаясь меж деревьев, я услышал, как сзади хрустнула ветка, будто под неосторожной ногой. Я стремительно обернулся, и глаза мои различили в темноте неумолимо приближающийся силуэт. За неимением другого оружия я выхватил острый кинжал, который не снимал с пояса даже на ночь. Поздно я вспомнил, что эти горы кишат разбойниками: ведь здесь прячутся все, кто когда-либо совершил преступление против нашего короля и кого разыскивают служители правосудия. Разбойничьи шайки не настолько многочисленны, чтобы нападать на большой вооруженный отряд, однако если кто-то из них за нами следил, то сейчас как раз самый подходящий случай, чтобы со мной разделаться. Все это пронеслось у меня в голове куда быстрее, чем я рассказываю, и я уже видел себя ограбленным и порубленным на кусочки, как говорится, во цвете лет, как вдруг узнал в своем преследователе всего лишь служанку госпожи моей доньи Хосефины де Оркахадас, ту, что носила чепчик с оборками, едва удерживавший ее буйные светлые кудри. Лунный блик отразился в лезвии кинжала, и девушка испуганно отпрянула.

– Это я, сеньор капитан, – шепнула она, подавив крик ужаса. – Инесилья, служанка доньи Хосефины.

Я тут же успокоился и вложил клинок в ножны, немного смущенный тем, что девчонка застала меня врасплох. Мы стояли лицом к лицу, всего в двух шагах друг от друга, не зная ни что говорить, ни что делать. Тут облачко, наполовину скрывавшее луну, отбежало в сторонку, бледный свет озарил рощу, и Инесилья стыдливо прикрыла лицо краем покрывала, оставив на виду лишь карие глаза, осененные шелковыми ресницами. Взгляд ее проникал в самую душу – мне показалось, что она поспешно сморгнула слезинку, и сердце мое смягчилось, а воля ослабла. Я протянул ей руку, она протянула мне свою; в чаще ухнула сова, и голос ее прозвучал для меня слаще соловьиных трелей; густой теплый воздух был напоен горными ароматами: были тут и лаванда, и розмарин, и тимьян, и еще тысячи цветов, дарящих ночи ее неповторимое благоухание. Не разжимая рук, мы шагнули навстречу друг другу. Тут луна спряталась вновь, и тогда девушка отпустила покрывало, подставила мне горячие пухлые губы, и я припал к ним, и скоро очутились мы на земле и, когда она подняла свои юбки, сошлись, как издавна предначертано мужчине и женщине. Должен сказать, что в тишине гор, на мягкой траве, в истоме летней ночи наслаждение ощущается куда острее, чем в самой роскошной пуховой постели под тончайшими фламандскими простынями. Прекрасная ночь!

Глава четвертая

Утром следующего дня мы свернули палатки, собрали вещи и позавтракали остатками вчерашнего пира, потому как жареное мясо, если оно хорошо приготовлено, в холодном виде не менее вкусно и приятно, чем в горячем.

По дорожкам и тропам, которые зовутся Королевскими – не оттого ли, что они так высоко? – по дивным местам с быстрыми ручьями, мы достигли прославленной Королевской долины, где почти три столетия назад разыгралась знаменитая битва [10]10
  Речь, очевидно, идет о сражении при Лас-Навас-де-Толоса (1212), когда объединенные войска испанских королевств Кастилии, Леона, Арагона и Наварры во главе с кастильским королем Альфонсом VIII разгромили армию Альмохадов. Эта битва явилась переломным моментом в истории Реконкисты; после нее начался развал государства Альмохадов и быстрое территориальное расширение испанских государств. Цифры, приведенные рассказчиком ниже, разумеется, мифические.


[Закрыть]. В летописях сказано, что святой апостол Иаков спустился с небес, где он обитает, чтобы сразиться с маврами, и сарацины оставили на поле боя тысячу тысяч павших – вся нечистая рать стеклась сюда из дальних земель, – а христиан погибло всего восемнадцать человек, да и те только потому, что полагались на свои силы больше, чем на Всемогущего, и гордыня их навлекла гнев Господень. То было в добрые старые времена. Нынче же, чему я не раз бывал свидетелем, можно являть собой образец благочестия, причащаться еженедельно, перед сражением с маврами поставить шесть восковых свечей в церкви и молитвы вознести как подобает, и все равна допустишь роковой промах, получишь смертельный удар и преставишься – хотя после отправишься прямиком в рай, что, конечно, весьма утешительно.

Когда мы проходили через горную долину, освященную великой битвой, даже самые закаленные воины дрогнули, увидев, почему поле издали казалось белесоватого цвета, как будто заросло осокой и маргаритками; на самом же деле оно было сплошь усеяно костями, лошадиными и человеческими. В отрешенном молчании мы обходили бренные останки по тропинкам, протоптанным другими путешественниками, молились у стоящих там и тут крестов и слушали шелест ветра в редких кустах остролиста, растущих на этих холодных высотах. Я предусмотрительно покинул авангард и переместился в конец процессии, якобы для того, чтобы обсудить кое-какие дела с фраем Жорди, а по правде сказать – исключительно ради доньи Хосефины. Быть может, мое присутствие поблизости успокоит ее; ведь наверняка ей страшно смотреть на такое количество непогребенных костей и беззубых черепов.

За прошедшие дни наша дама немного осмелела и уже не всегда ехала с закрытым лицом; иногда, утром или вечером, когда солнце не так беспощадно, она откидывала вуали, являя взору столь нежные и правильные черты, что я терялся, не зная, чем раньше восхищаться: глубиной ли ее черных бархатных глаз, серьезных и в то же время теплых, или очаровательной пухлостью пунцовых губ, или ровными жемчужно-белыми зубками. От такой красоты у меня захватывало дух, и все же я не смел сокращать расстояние между нами, опасаясь подать дурной пример арбалетчикам, а то и вовсе нарушить недвусмысленно изъявленную мне королевскую волю. Любуясь ею издали, я нечаянно встретился глазами со служаночкой Инесильей, которая шла рядом с мулом доньи Хосефины; в ее взгляде мне почудилась насмешка, словно в напоминание о вчерашнем, и при мысли, что она могла сообщить об этом своей госпоже, меня охватил невыносимый стыд, и щеки мои запылали. Спеша скрыть смущение, я довольно неуклюже бросил Алонсильо в сторону и поскакал к фраю Жорди. Тот как раз вел поучительную речь о свойствах порошка из мумии, а ехавшие по обе стороны от него Манолито и Паликес жадно внимали его словам.

Мы спустились с гор к Линаресу, куда очень торопились мои арбалетчики, для которых каждый день без вина был прожит зря. Учитывая, сколько в Линаресе пьяниц, я предположил, что там мы найдем его сколько угодно, – так и вышло, хотя местное вино оказалось кисловатым на вкус и сильно разбавленным водой. А еще через три дня, перейдя Гвадалквивир по мосту Пуэнте-Кебрада, мы вошли в Хаэн, защиту и опору Кастильского королевства, где поджидал нас мой господин коннетабль со своими домочадцами. Поскольку гонец еще накануне оповестил его о нашем прибытии, он выехал встретить нас в местечке под названием Пуэнте-де-Табла, что на берегу Гвадалбульона, с многочисленной пышной свитой и музыкантами.

Как только мы показались из-за поворота дороги, ведущей к возделанным полям, где стояли в ожидании коннетабль и прочие, мой господин двинулся нам навстречу с такой торжественностью, какой, наверное, не удостоил бы и послов самого пресвитера Иоанна. Он был облачен в алый атласный колет и короткий голубой жакет, отороченный куньим мехом, а сверху накинул белый плащ, тоже короткий; на шее у него красовалось тяжелое золотое ожерелье, усыпанное жемчугом и драгоценными камнями, на голове – шляпа в тон колету, на ногах – сапоги из дорогой кожи. Прежде чем распахнуть мне объятия, он направился к донье Хосефине, молодцевато спрыгнул с коня и склонился поцеловать ей ручку, что она ему любезно позволила. Тут я ощутил внезапный укол ревности и что-то вроде тихого всхлипа в глубине моего существа и понял, что слепо, до безумия влюблен в донью Хосефину, несмотря на то что не имел до сих пор случая ни поговорить с ней, ни прикоснуться к ней, хоть мимолетом.

Коннетабля сопровождала его супруга, которая тоже подошла к донье Хосефине, расцеловала в белоснежные щечки и, выполняя королевскую волю, с этой минуты взяла ее под свое покровительство как женщина более знатная и влиятельная, известная к тому же своей добротой и благоразумием.

Итак, мы возвращались, окруженные бурным ликованием, под звуки труб, барабанов и кларнетов, производивших такой шум, что невозможно было толком расслышать собеседника. Проехав местечко Каррера, мы вошли в город через ворота Святой Марии, что неподалеку от собора, миновали улицу Колоколов и свернули направо, на главную улицу, где народ высовывался из окон, а многие забрались на плоские крыши, и все махали нам платками и кричали приветствия, как будто праздновали большую победу. Те же, кто раньше меня недолюбливал, – а таких всегда было немало, – сейчас и вовсе рычали от зависти, видя меня блестящим капитаном арбалетчиков, гарцующим на великолепном Алонсильо подле самого коннетабля, который обращается со мной скорее как с другом, нежели как с оруженосцем. Глазами я выискивал в толпе двух-трех девиц, с кем водил знакомство в прежние дни, но углядел, к сожалению, только двух – хорошо бы и третья посмотрела на меня в нынешнем облике, столь торжественном, будто я ни много ни мало как только что завоевал Мекку!

Наконец мы добрались до замка коннетабля и исчезли за его воротами; инструменты тотчас умолкли, чтобы отдохнули не столько музыканты, сколько наши уши, порядком оглохшие их стараниями. Дворецкий развел новоприбывших по комнатам, проследив, чтобы каждый получил место по своему званию и положению, чем все мы остались очень довольны: никто из моих людей не пожаловался на размещение – напротив, все они привыкли к куда худшим условиям, не говоря уж о лошадях, которым отвели в конюшне лучшие стойла и так щедро насыпали ячменя и сена, что даже кони царя Соломона или Карла Великого могли бы им только позавидовать. Устроившись, мы все собрались мыться, поскольку изрядно запачкались в долгой дороге, и надо было видеть, как слуги бегом таскают через обеденный зал огромные нагретые на кухне котлы, от вторых валит пар, а также мыло и ароматические масла. Замок напоминал потревоженный муравейник – такая вокруг нас поднялась суматоха; впрочем, чувствовалось, что нашему приезду здесь рады.

Пока мы устраивались и получали новые одежды – коннетабль с супругой всегда хранят запасные на случай, если гости не привезли с собой смену, – дворецкий командовал расстановкой столов в главном зале внизу. На ужин ждали городскую знать и духовенство – за исключением епископа, который, насмерть рассорившись с моим господином коннетаблем, удалился в свое имение в Бехихаре копить желчь и портить девок.

Когда все привели себя в надлежащий вид, дабы не уронить чести знатных хозяев, заиграли рожки, созывая гостей к ужину, и те покинули свои комнаты и спустились в большой зал, где стояло шесть длинных столов, покрытых льняными скатертями и уставленных серебряными блюдами, возле которых застыли навытяжку слуги с разделочными ножами. Мы расселись, следуя указаниям распорядителя, повара внесли первые яства, и пир начался.

Разместили же нас следующим образом: за главным столом, на обитых бархатом скамьях, под французским гобеленом, изображающим сон Навуходоносора, восседал коннетабль, рядом – его супруга, a по другую руку – донья Хосефина, снявшая по случаю праздника свои вуали. Сегодня она убрала волосы под золотую сеточку, оставив на виду свою лебединую шею. Присущая ей скромность манер только подчеркивала естественную красоту и подливала масла а огонь, пылающий в моем сердце. Шелковое платье доньи Хосефины было расшито золотом и по корсету – жемчужными нитями, видимо, чтобы ее маленькая грудь казалась выше и полнее. За ней сидели знатные дамы нашего города, а дальше – члены Городского совета, среди коих и ваш покорный слуга. Я подкупил распорядителя, чтобы тот устроил мне местечко напротив доньи Хосефины, и теперь надеялся, что она вынуждена будет говорить со мной, как только сидящий рядом с ней коннетабль перестанет развлекать ее беседой.

За другими столами расположились прочие дворяне, а за последним – местное духовенство, те и другие – согласно порядку, заведенному у них между собой. Все пребывали в отменном расположении духа, смеялись, балагурили, перекрикивали друг друга и показывали пустые кубки виночерпиям, которые сломя голову носились от стола к столу с кувшинами превосходного пряного вина, не успевая доливать – с такой скоростью пили гости. Собаки бегали под столами и путались в ногах у прислуги, на лету ловя брошенные кости; сегодня они не рычали и не грызлись между собой, ибо стоило псу схватить косточку, как его менее удачливому собрату тут же прилетала еще одна, плохо обглоданная, с жилами и кусками мяса. Под неусыпным надзором распорядителя ужин протекал без сучка без задоринки. После мясной похлебки подали бланманже, затем жареное мясо, щедро приправленное чесноком и перцем, а под конец – сладости, и каждое блюдо сопровождалось наиболее подходящим к нему вином. Не счесть было съеденного и выпитого тем вечером: разной птицы, козлят, барашков, овощей, пирогов и пирожных, голов сыра, пшеничных хлебов, варений, красных и белых вин. Таково было изобилие, что объедков после гостей хватило слугам и арбалетчикам, чтобы до отвала набить желудок, и еще осталось лишнее.

И стоило полюбоваться, как Паликес, обычно столь серьезный, немного расслабился от выпитого – как известно, в школе толмачей принято утолять жажду исключительно водой из реки Тахо, – пошел разливаться соловьем на самых немыслимых языках, то на латыни, то на греческом, то на еврейском, то на арабском, а то и вовсе нес невесть какую абракадабру, чем заслужил бурю смеха и восторженных криков от наших застольников, которые иной речи, кроме родной кастильской, отродясь не слыхали, да и ею-то, осмелюсь заметить, большинство из них не вполне владело.

Однако, описывая пир в таких подробностях, я лишь пытаюсь отсрочить рассказ о том, что случилось в это время со мной, ибо затрудняюсь подобрать верные слова, которые не будут истолкованы превратно. Все началось, как только прибыли первые подносы с яствами. Я вытирал руки, вымытые в поднесенном мне сосуде с водой, и, не смея поднять глаз на сидящую напротив меня донью Хосефину, подбирал в уме изысканные фразы, чтобы завязать разговор и произвести на нее впечатление человека уравновешенного и разумного в суждениях, как вдруг почувствовал маленькую ступню, скользящую по моей ноге под столом. Она гладила меня от щиколотки до колена и, кажется не дерзала подняться выше лишь потому, что не могла дотянуться. Я точно окаменел. Изнутри меня обдало огнем, я едва дышал, у меня немилосердно горели не только щеки, но даже и затылок, и чем сильнее я боялся, как бы мое смятение не заметили окружающие, тем ярче пылало мое лицо. До того дошло, что сам господин коннетабль обратил внимание на мой странный вид и спросил:

– Что с тобой, Хуанито? Здоров ли ты, дружок? Не выйти ли тебе на воздух проветриться?

В ответ я, уставясь в стол, пролепетал:

– Что вы, сеньор, я прекрасно себя чувствую.

И хотя причина моего недуга сидела прямо передо мной, я не решался взглянуть на нее, а лишь прислушивался к своим ощущениям: трепет поднимался от моих чресел к желудку, вызывая сладостную истому, затем пробегал дальше вверх, по спине, к затылку, и я испытывал столь сильное наслаждение, что готов был вот так сидеть без движения целую вечность, не замечая течения времени. А ножка доньи Хосефины все скользила вверх-вниз, и ее маленькая стопа с нежным изгибом, мягкая и теплая, прижималась к моей ноге, словно игривый котенок, и я вытянул вперед ногу, чтобы ей было удобнее ласкать меня, а также – чтобы мускулы напряглись. Пусть восхищается моей телесной мощью. И повторялось это много раз в течение всего пира, поэтому к пище и вину я прикасался, только когда господин мой коннетабль спрашивал: „Уж не заболел ли ты, Хуанито, почему ничего не ешь?“ Тогда я, чтобы не вызывать подозрений, клал в рот кусочек мяса и неохотно жевал, безразличный к его вкусу, ибо был сыт ликованием: ведь на седьмом небе, известное дело, не до хлеба насущного. Время от времени я как бы невзначай посматривал на донью Хосефину, но она выглядела совершенно невозмутимой, будто не имела ни малейшего отношения к заманчивым и обжигающим ласкам под столом, и это женское притворство приводило меня в полнейший восторг. Как ей удается быть одновременно столь холодной и благовоспитанной сверху и столь горячей и дерзкой – внизу?

Но вот пиршество подошло к концу, настала пора убирать скатерти, и многие уже вышли из-за столов.  Я же не решался встать, потому как донья Хосефина еще не доела десерт, а ее ножка все не давала мне покоя. Про себя я даже шутил, что этак она мне мозоли натрет, если будет и дальше столь настойчива, – и я, признаться, в глубине души ничего не имел против. И тут ко мне вновь обратился господин коннетабль:

– Хуанито, а ты что же не встаешь? Еще не наелся?

– Мне и здесь хорошо, сеньор, – отозвался я.

Ехидная усмешка зазмеилась на его губах, и сказал он:

– Имей в виду, ты можешь идти, когда пожелаешь, и знай, нога, которой заняты все твои помыслы, – моя.

Подо мной словно земля разверзлась, и, охваченный жгучим стыдом, я не находил слов для ответа. Хорошо хоть коннетабль сжалился надо мной и сообщил о своем розыгрыше негромко, словами, для других непонятными, чтобы не позорить меня перед сотрапезниками. Тем не менее я был так удручен его коварством, что не остался смотреть обещанное после ужина представление уродцев, выкрашенных наполовину в серебряный цвет, наполовину – в золотой, пренебрег и музыкой и танцами, которыми все еще долго услаждались во внутреннем дворе, окруженном колоннадой, благо ночь выдалась теплая и воздух был напоен ароматом жасмина. Обиженный и раненный в самое сердце, изнемогая от безответной любви, я удалился к себе под предлогом головной боли. Проходя через кухню, где ели слуги, а с ними Андрес де Премио и служанки доньи Хосефины, я увидел, как Андрес шепчет что-то на ушко сидящей у него на коленях Инесилье, обняв ее тонкую талию. А значит, Инесилья не придет ко мне сегодня ночью, как в прошлый раз, поскольку нашла себе ухажера повеселее. С этими мыслями я переступил порог своей комнаты, придвинул к двери скамейку, разделся, лег в постель и если не заплакал, то отнюдь не за отсутствием такого желания, но единственно потому, что пережитое за ужином вымотало и утомило меня до предела. Так что я лишь вздохнул раз-другой и тут же забылся благодатным сном.