Текст книги "Белым по черному"

Автор книги: Христина Кроткова

ХРИСТИНА КРОТКОВА. БЕЛЫМ ПО ЧЕРНОМУ (Париж – Нью-Йорк,1951)

«Знаю: телу нужен воздух…»

 
Знаю: телу нужен воздух,
Быта чтит оно закон:
В меру усталь, в меру отдых,
Теплый дом, еда и сон.
 
 
Что же дать мне этой темной,
Невнимательной душе,
Непонятной, неуемной,
Замершей настороже?
 

«Потому что все-таки нам надо…»

 
Потому что все-таки нам надо,
Чтоб хоть кто-нибудь да слышал нас,
Чтоб тоску помученного взгляда
Человеческий бы встретил глаз.
 
 
Потому что не для крови свежей
Был задуман первозданный снег.
Потому что хочет правды здешней,
Нескончаемой вовек,
Неприявший злобы, неутешный,
Уязвленный человек.
 

БАЛЛАДА О МАЯКЕ

 
– На острове, – не спрашивай, я не отвечу, – там, на острове,
На диком острове стоял маяк, и свет,
Надежный, честный свет горел всю ночь. Всю ночь кричали чайки
Над диким светом, рассекавшим честный мрак.
 
 
Нет, не перебивай. Всю ночь смотрел матрос,
А ночь была, как день – бессмысленно отчетливой,
И он смотрел всю ночь, всю жизнь в глаза вложив,
На этот честный, чистый, четкий свет,
Идущий, понимаешь? – прямо к сердцу
 
 
Из где-то медлящей страны обетованной:
С лесного, дикого, заброшенного острова,
С забытого, пустого маяка.
 

«Еще один официальный день…»

 
Еще один официальный день,
Еще одна неизданная ночь, —
Все тот же испещренный черновик.
 
 
Свой собственный неузнанный двойник,
Сквозь беды, неприкаянная тень,
Я, спотыкаясь, рвусь подальше, прочь.
 
 
Не знаю, что себе и пожелать —
Землетрясенья, подвига, вериг
Иль попросту шальной автомобиль.
 
 
Иль воздуха, спокойствия. Любви ль.
А, может быть, достаточно стоять
И долго слушать в парке детский крик.
 

«С своим отчаяньем, с своей бессонницей…»

 
С своим отчаяньем, с своей бессонницей
Каждый как-то справляется:
Кто может – уходит, кто может – сторонится,
Кто – в прятки с собой играется.
 
 
Протяжное утро дорогой невзрачною
Клубится, туманится, стелется.
Бредут по ней сонные, тихие, жвачные,
Зевают, крестятся, бреются.
 

«Кому ты нужен…»

 
Кому ты нужен,
Мой бедный пес?
Шершав снаружи,
Внутри бескост.
 
 
До ласки падкий,
Тоской не зли,
Не стой на лапках
И не скули.
 
 
Случайно гладит
Судьбы рука,
Лишь скуки ради —
Слегка, слегка.
 
 
Не вой на стуже,
Не тычь свой нос.
Кому ты нужен,
Мой бедный пес?
 

«Горький воздух, жесткий и нелепый…»

 
Горький воздух, жесткий и нелепый,
Горла поперек встает комком.
Из камней, мне поданных на просьбу хлеба,
Я могла б построить дом.
 
 
Все ж стою, и жду, глаза потупив,
Чтобы спрятать их голодный блеск.
Люди беспощадны, жестоки и скупы,
И умеют обходиться без чудес.
 
 
Но еще жесточе в каждоночном мраке
Вопросительная мается тоска.
И в который раз, в котором страхе
Вновь протянута рука.
 

«Зачем: не как орех, не твердой скорлупой…»

 
Зачем:
не как орех, не твердой скорлупой,
А беззащитной мякотью наружу?
Бросаясь в омут прямо головой,
Свое прекраснодушье я нарушу.
 
 
Самоучитель жизненной борьбы
Я прохожу подряд, за словом слово.
Заданье – отстреляться. Цель – рабы
Да будут полноправны в мире новом.
 
 
Вцепляюсь в сталь надежных аксиом,
В железо и бетон логичных построений,
Беру за бастионом бастион,
Ловлю за откровеньем откровенье.
 
 
Кусаются? Кусайся. Жалят? Жаль.
Борись за хлеб, за право на улыбку,
На жалость, на раздумье, на печаль,
За право на усталость и ошибку.
 
 
Самоучитель правильно сказал:
– Меняй свое мгновение на вечность.
Рази врага! Наотмашь! Наповал!
За духолюбие! За человечность!
 

ПАМЯТИ ПОЭТА В. КОЗЛОВСКОГО

 
Я не знаю, где ты прожил детство —
За Уралом или на Десне,
Где ты принял русское наследство,
Придружился к северной весне.
 
 
Но за годы жизни на чужбине
Ты к чужому слову не привык.
Громче с каждой новой годовщиной
Крови предков слышал ты язык.
 
 
И вдали от керженских просторов
Проходил бесплодно день за днем
В бесконечных шумных разговорах,
В молчаливых думах о своем.
 
 
Вырванное с корнем поколенье!
Умерло, рожденное без слов,
Все неповторимое волненье
Лучших, ненаписанных стихов.
 

СУМАСШЕДШИЙ МУЗЫКАНТ

 
Сошедший с ума музыкант
Все ищет замолкшую музыку.
Она затерялась,
Ее невозможно найти.
 
 
С растущей тревогой
Он бродит один по улицам,
Подолгу стоит на углах,
Не зная, куда повернуть,
Как перейти.
 
 
Рассеянный, растерявшийся,
Не может найти себе места.
Он нюхает ноты,
Он трогает струны.
У пыльного стоя окна, —
 
 
Откуда единственный вид
На крыши Парижа, —
Барабанит в тоске по стеклу.
 
 
Она, ведь, была,
Вот здесь, в этой комнате.
Заглядывает под кровать,
Достает записную книжку,
Просматривает адреса.
Удивительно. Непонятно.
Он знает прекрасно:
Она ведь…
 
 
Осторожно подкравшись,
Он смотрит в спокойное зеркало.
Нет, это не музыка,
Это просто небритая морда.
 
 
– Будьте добры,
Как мне пройти к вокзалу? —
Он церемонно
Приподнимает помятую шляпу
(Она висит неподвижно
На вешалке, у дверей).
 
 
– Благодарю вас.
Отрежьте мне фунт колбасы
И полфунта Чайковского. —
 
 
Часы безумно спешат,
На них без пяти двенадцать,
Он должен бежать.
 
 
Он должен найти убежавшую музыку,
Он просто не может без этого жить.
Он места себе не находит,
Он ходит и ищет.
 
 
Он потерял свою музыку,
Он просто не может жить.
(Как будто для этого
Надо сойти с ума).
 

«Ты тоже из таких – из одиноких…»

 
Ты тоже из таких – из одиноких,
Задумавшихся тяжко над собой,
Из несогласных, диких, однобоких,
Чья жизнь – раздумья медленный запой.
 
 
Из меченных несчастьем, неумелых,
И неумеющих, и нехотящих жить,
Из уязвленных знаньем, онемелых
И научившихся лишь одному – щадить.
 
 
Помочь нельзя. Дай руку мне, – и страстно,
И с исступленным вдохновеньем лги:
– Жизнь платит явные свои долги!
– Смерть не разлучит нас! Любовь прекрасна!
 

«Я поздней осени люблю голубоокость…»

 
Я поздней осени люблю голубоокость,
Ее рассеянность, ее жестокость,
 
 
Ее боязнь сантиментальных драм
И откровенный холод по утрам.
 
 
Ничем не соблазнив, поблек багрянец щедрый,
Ни в чем не убедив, смирились, стихли ветры.
 
 
Осталась только голая фактичность —
Над схемой рощ заката лаконичность.
 
 
В уже ненужной роскоши убранства
Лежат опустошенные пространства,
 
 
Одухотворены и преображены
Заслуженным покоем тишины.
 

«Солнце печет, а в тени свежо…»

 
Солнце печет, а в тени свежо.
Ждать хорошо, и не ждать хорошо.
 
 
Весело мчаться в шумной погоне —
– Я догоню, или он догонит? —
Солнце печет, а в тени свежо.
 
 
Весело мчаться в шумной погоне,
Но у окошка сидеть – спокойней.
 
 
Ждать хорошо, и не ждать хорошо.
 

«Потеряно любимое кольцо…»

 
Потеряно любимое кольцо,
Грустит рука, и пальцы заскучали.
Сучится нитка, в лад твоей печали,
Стучит, мелькает, ходит колесо.
 
 
Не лес, а сад. Не звезды – светлячки.
Разумно трудится доверчивая юность.
Спокойный дом, добротная уютность,
За печкой домовитые сверчки.
 
 
Есть где-то мир, где нет еще грозы,
Где взгляд любуясь медлит над фиалкой,
Где Делия, стыдясь своей слезы,
Старательно склоняется над прялкой.
 

«За радость вашу и нашу…»

 
За радость вашу и нашу,
За то, чтоб смеялись дети,
За лучшую жизнь на свете
Подымем тяжелую чашу.
 
 
Быть может, садов цветенье
Ни вы и ни мы не увидим,
Но живо встает их виденье
Назло незабытой обиде.
 
 
Быть может, и птиц веселых
Ни вам и ни нам не услышать
И не видать, как в селах
Достроят новые крыши.
 
 
Но в память – погибшую нашу —
Когда-нибудь, через столетье,
Чужие счастливые дети
Поднимут ответную чашу.
 

«Ты видел свет? Пески и льдины…»

 
– Ты видел свет? Пески и льдины,
Стокгольм, Венецию, Афины?
Ты знаешь дали и простор? —
 
 
– Нет, я ведь здешний, до сих пор
Не покидал родной долины,
Не покидал знакомых гор,
И даже, правду говоря,
Совсем и нет к тому охоты.
А ты-то, знаешь наш трактир,
Где мы танцуем по субботам? —
 
 
– Нет, друг, и, правду говоря,
Совсем и нет к тому охоты.
Ну, мне пора. Цейлон, Памир,
Париж. Нью-Йорк. Мельбурн. Весь мир.
 

Мало!

Посвящается маме.

 
Я задумала связать
Преинтересный свитер,
Как никто не вязал,
Как никто не видел.
 
 
Чтобы спереди узор,
Пестрый весь, в цветочках,
Чтобы ворот до сих пор,
В сборочку и строчку,
С белой оторочкой.
 
 
Вот такие рукава,
Кармашки вот такие,
Чтобы стороны – без шва,
Плечи – накладные.
 
 
На узор, чтоб был он нов,
Шерсти возьму я трех цветов:
– Оранжевой, пунцовой, черной,
Желтой и кирпичной,
Фиолетовой, зеленой,
Синей и коричневой.
 
 
Нет, вижу, надо запастись
Шерстью самой разной —
Вез голубой не обойтись,
Нельзя и без красной.
 
 
Чтобы дать переливы
И узор занятный,
Чтобы вышло красиво
И носить приятно, —
 
 
Я бы так сказала:
– Трех цветов мне мало!
 

ПОДРАЖАНИЕ КИТАЙСКОМУ

 
Веселой походкой
Иду я по улицам людным,
 
 
С поклоном, улыбкой
На каждый вопрос отвечаю.
 
 
В бамбуковой роще
От ветра тревожно и шумно.
 
 
Лишь дуб одинокий и сильный
Молчанья достоин.
 

 
Ты построишь красивый дворец
Или мудрую книгу напишешь —
 
 
За труды своих рук и ума
Принимаешь охотно награду.
 
 
Нет цены только щедрости духа,
Только жалости счет незнаком,
Только сердцу награды не надо.
 

 
Покидаю тихий остров,
Где я год прожил в раздумье.
 
 
Через озеро большое
В лодке к берегу плыву.
 
 
Оглянувшись напоследок,
Опускаю руку в воду,
Чтобы память о прохладе
В душный город увезти.
 

ОТВЕТ НА АНКЕТУ

 
Казенный конверт голубей, чем весна,
В углу – печати звезда.
Почему-то вдруг захотели узнать,
Кто я, зачем и куда.
 
 
Я тронут, что участь моя тревожит
Совсем посторонних людей.
Быть может, неправда, что не поможет
В беде никто и нигде.
 
 
И я с незнакомцами издалека
Готов завязать контакт.
Хватаю перо, и быстро рука
Наносит за знаком знак.
 

«Кто я? – Упорный, настойчивый дух…»

 
– Кто я? – Упорный, настойчивый дух,
Весь этот мир созидающий сызнова.
Мысль и вниманье, зренье и слух,
Неукротимый, чужой, непризнанный.
 
 
– Где я живу? – В фантастическом мире,
Где люди – камни, а камни – живые.
Мир с каждым днем все страшней и шире.
Камни кричат, а люди – немые.
 
 
– Чем я живу? – Усмешкой: тщись,
Особь, себя утвердить нерушимо.
– Чем я живу? – Улыбкой: жизнь —
Невероятно, но – выносима.
 

«Материнский взгляд надежен…»

 
Материнский взгляд надежен,
И не глядя он глядит.
У отца глаза построже, —
Смотрит, что там впереди.
 
 
Сын знакомится со светом
У знакомого крыльца.
А не знает, как же это? —
Оглянется на отца.
 
 
Ошибется, ушибется, —
Ничего, утешит мать.
А отец к сынку нагнется
И покажет, как играть,
Как ступать и поступать.
 
 
Подрастает, вырастает
Сын, похожий на отца.
Сын
на плечах отца
Выше отца.
 

ЛЕТЧИК («Рычал мотор, гоним твоим упорством…»)

 
Рычал мотор, гоним твоим упорством,
И самолет вгрызался в облака.
Послушные, внизу скользили версты,
И новые текли издалека.
 
 
Рука легла на руль легко и властно.
Железный шлем стальной сжимает лоб.
Навстречу обезумевшим пространствам
Мотор кидает свой победный вопль.
 
 
То падающий лист, то меч, разящий грудь,
Однообразно, медленно и жутко
Он мертвою петлею чертит в небе путь,
Как коршун кружится, а падает голубкой.
 
 
…Спокойный холодок уверенного взгляда,
Привыкшего впиваться в высоту,
Я узнаю: им ничего не надо,
Такие умирают на посту.
 
 
О, жены бедные, о, матери в слезах,
Оставьте их лететь судьбе навстречу.
Игры таких не остановит страх,
Таким нельзя мешать или перечить.
 
 
С порога опустевшего, рукой
Прикрыв глаза от режущего солнца,
Глядите вслед летящим высоко,
Рожденным добиваться и бороться.
 

«Верю в деревья. Они растут…»

 
Верю в деревья. Они растут,
У них есть листья и корни.
Весной они хорошеют в цвету,
Холода выжидают упорно.
 
 
Но верю я также и в облака —
Они легки и летучи.
Они играют и шутят, пока
Не вырастают в тучи.
 

«Одним доля: жить большой семьей…»

 
Одним доля: жить большой семьей,
Жизнью жить простой в кругу людей,
А другим судьба: весь путь земной —
Поединок с совестью своей.
 
 
Душно корню, горько корню в почве сухой
Пробираться, пробиваться, ползти.
Трудно ветви раздвигать перед собой,
Первому вперед идти без пути.
 
 
Ветер осенью разнес семена.
Семя взбухшее сильней, чем динамит.
И опять за зимой идет весна
И прошедшее с будущим роднит.
 
 
Вырастет новая сосна,
Небу зашумит.
 

Поэт(«Народ кричит о бедствиях, о хлебе…»)

 
Народ кричит о бедствиях, о хлебе,
Его волнует дневная судьба, —
Поэт молчит. Какой прекрасный жребий!
Поэт ноет – безмолвствует толпа.
 
 
И что прекрасней, впрямь, чем жизнь поэта,
Его проворный и бесцельный шаг,
Взлетающая ввысь по воле ветра
Оторванная легкая душа.
 
 
И жаркий груз любви в пустую легкость песни
Он претворит, в видения – любовь,
При жизни вознесется и воскреснет
Он, проходя сквозь свой земной покров.
 
 
Он знает дни: вот суета потухла,
И свет в очах, и звуки полнят слух.
Смиряет дух и преклоняет ухо,
И первозданный узнает испуг.
 
 
Неумолкаемый раскат органа
Могучим дуновеньем мир покрыл,
Все ближе свет, все явственней осанна,
Все резче муки вдруг проросших крыл.
 
 
И вдруг, прозрев, он узнает – пронзенный
Огромным светом, уходящий ввысь
Свой мир земной, но одухотворенный,
И несть болезнь, и несть печаль, но жизнь.
 

Стихи(«Привычная святость восторга…»)

 
Привычная святость восторга,
Бесчинный и вечный покой.
Тебе ли не платят дорого,
О, муза, за голос твой?
 
 
И в бессмертных своих ожиданьях
Жарки дни и бесславно тихи.
Как молитвы, как заклинанья,
Повторяю, зову стихи.
 
 
Но порою бывают мгновенья, —
Их безумья не в силах обнять, —
То измена иль откровение, —
Не хочу и не смею понять,
 
 
Но в стихах неприступно прекрасных,
Что в молитве твержу наизусть,
Слышу запах горелого мяса,
Чую крови соленый вкус.
 
 
Забрела в цветник корова,
Смотрит тупо и сурово.
А на клумбе, как эмблемы,
Гиацинты, хризантемы.
 

Искусство(«Шевельнув хвостом, без слова…»)

 
Шевельнув хвостом, без слова
Побрела домой корова.
А на клумбе, важны, немы,
Гиацинты, хризантемы.
 

«Кружатся ангельские дни…»

О, для чего ты крепко, тело человека!

Гамлет.

 
Кружатся ангельские дни
В неумолимом совершенстве,
И жизнь, прекрасная по-женски,
Ноет вдали: – Повремени… —
 
 
Невероятная любовь!
Всегда одна, всегда все та же.
Судьба когда-нибудь расскажет
Про нашу страсть, про нашу кровь.
 
 
О, бесконечна счастья нить,
И крепко тело человека,
И может, смертное, вместить
Любовь, бессмертную от века.
 

«Рассветный бред мятущихся созвездий…»

 
Рассветный бред мятущихся созвездий
В глуби души рождает дальний звон.
И первый стон – сереброкрылый вестник
Венца моей любви – мой первый стон.
 
 
Влюбленных взглядов гибкое сплетенье,
Но лунный парус в небе одинок.
О, звезд передрассветное томленье,
Ночной тоски певучее звено!
 
 
Рассветный бред мятущихся созвездий
В моей душе тревожит острый сон.
Прощаю боль безумно нежной мести,
Я приняла ее, звучит мой первый стон.
 

Блаженство(«Даль туманится утром и небом…»)

 
Даль туманится утром и небом,
И душа пробудилась небесной.
Каждый день возвращается бездна,
Сердце вечно блаженно и немо.
 
 
Эта жизнь – для меня, для тебя ли?
Не огромная ль сонная жалость
Неожиданно нам примечталась
В ненасытной блаженной печали?
 
 
И когда мы сияем глазами
И внезапно вдвоем умираем, —
Залетая, взлетая, слетая, —
Звездный дождь над блаженными нами.
 
 
О, навстречу слепому восторгу!
Руки вскинув и тяжко внимая
Хвойный посвист, что рати сгоняет
На ночную пустую дорогу.
 
 
Мы под диким и сумрачным небом
Мечем души, блаженно теряя,
И прекрасный закат обагряет
Нашей страсти белеющий слепок.
 

«Цепляясь в облаках, шатается, бледна…»

 
Цепляясь в облаках, шатается, бледна,
Безумная цыганская луна
 
 
И смотрит исступленно, как в бреду,
В огромную ночную темноту.
 
 
К холодному стеклу горячая щека,
В забывшейся руке забытая рука,
 
 
И в тишину, в бессмертие – в упор
Твой пристальный, твой устремленный взор.
 
 
Предутренняя вкрадчивая весть
Отяжелевший оживляет лес,
 
 
Где соловьиным голосом, под небеса,
Кричит великолепная весна.
 

«Ты от меня улетишь, как осенняя птица…»

 
Ты от меня улетишь, как осенняя птица —
Надо, пора.
Будут и листья, и птицы протяжно кружиться
Завтра, с утра.
 
 
Наша ли жизнь, задрожав, зазвенев, оборвется
Без очевидной вины?
Помнишь ли звук, что подчас в тишине раздается, —
Лопнувшей тонкой струны?
 
 
Ты от меня улетишь, как последняя птица,
В страхе грядущего зла.
Ты от меня улетишь, не посмея проститься
Росчерком вольным крыла.
 
 
В долгую, светлую ночь, над пустыми полями,
В поздний морозный восход,
Ты улетишь, как они, за былыми годами,
Не задержавши полет.
 

«Постучишься, войдешь. Не войдешь, а ворвешься…»

 
Постучишься, войдешь. Не войдешь, а ворвешься. И градом
Опрокинув испуг и разбившись на тысячи брызг,
И в пустом изумленье зеркал отразившись подряд многократно,
Рассмеешься. И снова на брызги, на тысячи радостных искр.
 
 
И под грохоты эха зеркал отразившись, рассыпавшись, ахнув,
Вдруг глаза остановишь на странной моей тишине,
Громким счастьем своим смущена. И заметишь, что ждал, словно плаху,
Не сводя своих мыслей с тебя и любя все нежней, затяжней.
 

Баллада («Мы за сны свои не властны…»)

 
Мы за сны свои не властны,
Мы за мысли свои не в ответе.
Угадай, что придумал весны
Нашумевший восторженный ветер!
 
 
Были двое – не я и не ты,
Но такие же дети судьбы,
Но такие же правнуки тьмы,
Своенравны, горды.
 
 
Говорил – ни за что, никогда,
Говорил, что на свете одна
И, – как ночь, тишина и луна —
Триедина везде и всегда.
 
 
А другой, от злобы кривясь,
Говорил, что взбесился скакун,
И хотел показать свою власть
Без седла и на всем скаку.
 
 
И умчался, безумен и слеп,
Только ветер в ушах свистел,
А оставшийся долго смотрел
Сумасшедшему всаднику вслед.
 
 
Полюбил голубиный покой
Тихий пленник счастливой любви
Ты мгновения не торопи:
Все забудут, и тот, и другой.
 

«Знаю, дни облетят…»

 
Знаю, дни облетят,
Словно цветень торжественных яблонь.
И блаженные ветви озябнут,
И воротится осень назад.
 
 
Много в жизни отрад,
Много лести и прелести сердцу —
Исполнять от рожденья до смерти
Непонятный и сладкий обряд.
 
 
Но любовный восторг
И прелестней других, и прекрасней.
Розоватыми жилками счастья
Испещрен бытия лепесток.
 
 
Затихают века.
Одинокое счастье пылает.
Закрывая глаза, умирают,
И любовь и тиха, и легка.
 
 
И из крови – трава
Зеленеет веселою славой.
Меч ветшает, кровавый и ржавый.
И над жизнью – слова.
 

Оттепель («Мы вслушивались в ветра смутный бред о нас…»)

 
Мы вслушивались в ветра смутный бред о нас.
Река в объятьях льда немела и дрожала.
Измученных огней заплаканная преданность
Нас долгим мутным взглядом провожала.
 
 
Я верю в лед: он прочен, тверд и зол еще,
Послушная вода молчит, дрожит и стынет,
И не предчувствует он громкого позорища
Изломанной, крошащейся гордыни.
 
 
В чем дело? В чем же вся неузнаваемость?
Я стиснутой руки угадываю жаркость.
Лед тайно начинает таять, предавая нас.
Просачиваясь, льнет потоком мутным жалость.
 

«Зеленое небо, и ветер сырой с океана…»

 
Зеленое небо, и ветер сырой с океана.
Ошибка, случайность – апрелю не нужно ведь снега.
Был мост через пропасть, был голос родной из тумана,
И вот – головой в непонятное горе, с разбега.
 
 
С соленою нежностью (нет, ты не дрогнешь навстречу
Бесстыдному горю нелепо проигранной страсти!),
С потерянной нежностью плачет, зовет и лепечет,
И бьется у ног унесенное, смятое счастье.
 
 
Отчаявшись в ловле, в догадках измучась, изверясь,
Глядим в изумленье, во власти тупого испуга:
Мы жались друг к другу как дети, как тихие звери,
И вот, на дыбы подымаясь, ощерились мы друг на друга.
 
 
Вернемся же к точке исходной. Я помню, как все это было:
Взволнованный ветер, и ветви усеявший снег.
В счастливых – до боли – глазах от внезапного блеска рябило,
И слепком блаженства стихал застывающий смех.
 

«Еще звучит бессмысленно мажорный…»

 
Еще звучит бессмысленно мажорный
Все тот же спет дневной, и темы те ж,
Но слышится, как ночь, сквозь тайный шорох,
Уж пробирается наощупь в темноте.
 
 
День уплывает, лишний лист опавший
В осеннем, ржавом, ветреном пруду.
Я говорю: как непохож на ваши
Волнения – вот этот сад в бреду.
 
 
Ты над раскрытой думаешь страницей,
Невольно медля, меря берега.
Как бледен лик, что пристально глядится
В неотразимость сумрачных зеркал.
 
 
Я понимаю: стала недотрогой,
Испугана, тебя бы поберечь,
Тебе бы отступиться от ожогов
И жара тяжкого невыносимых встреч.
 
 
Вот ту б постылую, постылую свободу
Безлюдия, чего бежала ты.
Я понимаю: все в тебе про отдых,
Про тишину и ясность правоты.
 
 
Но эта ночь, но этот сад и ветер,
Глухое бормотанье темноты…
Так только ветви могут ныть о свете.
Растет тяжелый мрак. И тема – ты.
 

«Луна не спит, и мы не можем спать…»

 
Луна не спит, и мы не можем спать.
Лунатики любви, мы медленно выходим,
Вдыхая полной грудью благодать
И свежесть лунной ночи на исходе.
 
 
Ожесточенная, луна бредет одна.
Она не может спать и тихо бредит
Об одиночестве, о всех ночах без сна,
О некоторой нравственной победе.
 
 
Глядим во власти лунного ожога:
Полет ее высок. Невозмутима ночь.
Прекрасна, влюблена и одинока,
Надменная, луна уходит прочь.
 
 
Мир отошел, чуть видим, чуть весом.
На миг один, остановись в зените,
Безумным взглядом она видит все,
В внезапном просветлении наитья.
 
 
Но вот она склоняется все ниже,
Неясно бормоча о странностях любви.
Она ошиблась и упорно нижет
Один к другому промахи свои.
 
 
Затравлена тоской, непониманьем,
Она уходит прочь, разбита, чуть жива.
Ее ученики, мы слушаем с вниманьем
Пронзительные, вещие слова.
 

«Далекий кинутый дом…»

 
Далекий кинутый дом
Под осенним мокнет дождем.
 
 
Там подолгу закаты горят
День за днем одиноко подряд.
 
 
Ночь за ночью береза шумит
За окном из настойчивой тьмы.
 
 
Час за часом проходит жизнь,
Опускаясь медленно вниз,
 
 
За стаканом вина (чья вина?),
Глоток за глотком – до дна.
 
 
И над сломленностью тишины
Реет тень вероломной жены.