Текст книги "Приятель фаворитки"

Автор книги: Хоул Энтони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Я взял его за плечо и пристально посмотрел ему в глаза. Мое лицо пылало и глаза горели от выпитого вина. Мой возбужденный вид, ночной час, собственное воображение моего собеседника – все вместе взволновало его. Он тоже вскочил с места и закричал, как безумный: «Боже мой, что вы знаете? Что?» – с таким видом, как будто я был тот самый дьявол, о котором он только что говорил.

С минуту мы так и стояли, впившись друг в друга взорами. Я опомнился первый: этот человек или был сумасшедшим, или знал какую‑нибудь важную тайну. Но Дарелл безумен не был.

– Знаю ли я? Что? Что могу я знать? Что вообще можно знать? – вскрикнул я, как будто иронией скрывая свое знание.

– Ничего, ничего! – пробормотал Дарелл. – Это вино бросилось мне в голову.

– Вы выпили всего два стакана, остальное выпил я.

– Это проклятый фанатик взволновал меня… он и ваш рассказ о проклятой колдунье.

– Ну, фанатики и колдуньи не создадут тайны там, где ее нет.

– Но они могут заставить дураков видеть тайну там, где нет ее, – грубо сказал Дарелл.

– А других дураков спрашивать, известна ли она, – рассмеялся я. – Я ссориться не хочу. Есть ли тайна, нет ли се – я иду спать, приятель.

Дарелл постарался овладеть собою; он взглянул на меня и, вздохнув, произнес:

– Я собирался быть вашим руководителем в Лондоне, Симон, но вы идете своей дорогой.

– Дорога, указанная вами, была закрыта мне пред самым носом, и я пошел по первой предложенной мне.

– Герцогом Монмутом?

– Им или кем‑нибудь другим, безразлично.

– Но к чему вам это, Симон? – настаивал Дарелл, – почему не жить спокойно, не оставить этих великих людей в покое?

– Охотно! – воскликнул я. – Поедемте завтра со мною в нашу чудную деревню, и пусть великие люди одни сдут в Дувр.

– Вы знаете, что нельзя: я служу лорду Арлингтону.

– А я – герцогу Монмуту.

– Но мой лорд – слуга короля.

– А его высочество – сын короля.

– Ну, если вы так упрямы… – сердито начал Дарелл.

– Упрям, как судьба, как мое предсказанье, как дьявол или как вы сами, – рассмеялся я, бросаясь в кресло.

Мой собеседник направился к двери.

– Ничего хорошего для вас из этого не выйдет. Я вас предупреждаю.

– Хорошо. Я предупрежден, но не убежден, Дарелл. Надеюсь, мы все‑таки расстанемся друзьями? – спросил я.

– Да, мы расстанемся друзьями, – с некоторым колебанием подтвердил он.

– Во всем, исключая нашу службу королю?

– Если такая оговорка необходима, тогда – да! – грустно сказал он.

– И исключая свободы королевства и безопасности реформатской церкви, если такая оговорка необходима, – рассмеялся я при виде его хмурого лица.

Дарелл только покачал головой и вышел из комнаты. Таким образом, хотя мы и расстались довольно мирно, я понял, что с этих пор наши отношения должны измениться: обоюдному доверию пришел конец.

Однако потеря этой дружбы не особенно тяготила меня. Недоверие к своим силам вследствие неопытности и одиночества в Лондоне уступало место молодой отваге и самоуверенности. В своем воображении я строил чудесные воздушные замки, где играл роль героя Симон Дэл, а зрителем являлся весь Божий мир. Жалок тот, кто в юности не тешил себя подобными мечтами, в которых все кажется доступным и возможным, для которых нет ни пределов, ни границ.

Я думал, что бодрствую я один, а Джон Велл уже давно находится в постели, опасаясь моего гнева, но мои мечты были прерваны его появлением. Он вошел очень робко, однако ободрился, когда я ласково спросил его, что ему надо. Он застенчиво стал просить меня защитить его от гнева Дарелла, обещая, если я пожелаю того, никогда больше не впускать ко мне Финеаса Тэта.

– Пусть его приходит, – беспечно сказал я, – к тому же мы здесь побудем недолго. Мы с тобою скоро поедем путешествовать, Джон: мы отправляемся в Дувр, куда едет король.

Почудилось ли мне, или это было на самом деле, но глаза моего слуги загорелись странным огнем.

– В Дувр? – переспросил он.

– Да, и ты увидишь все тамошнее веселье, Джон.

Его лицо снова стало неподвижно и покорно по обыкновению.

– Ну, что же тебе еще надо от меня? – спросил я, не желая дать ему заметить свои наблюдения.

– Сегодня вас спрашивала молодая дама, приехавшая в богатом экипаже, на чудных лошадях. Узнав, что вас нет дома, она вызвала меня и дала мне поручение к вам. Я просил ее написать записку, но она засмеялась и сказала, что ей легче говорить, чем писать. Она просила передать вам, что желает видеть вас.

– Какова собой была эта дама?

– Она все время оставалась в экипаже, но показалась мне высокого роста. Она была очень красива, – со вздохом добавил Джон, в глазах которого красота была смертным грехом.

– Она не сказала, зачем ей нужно видеть меня? – возможно небрежно постарался спросить я.

– Нет! Она заявила, что вы знаете, зачем, и что она будет ждать вас завтра в Бэрфорд‑роузе, в Челси. – Она не назвала тебе своего имени?

– Я спросил о нем; она назвала мне очень странное, языческое имя и рассмеялась при этом. Положим, она смеялась все время…

– Смеяться вовсе не грешно, – сухо заметил я. – Можешь идти, я сам разденусь и лягу.

– Ее имя…

– Я знаю ее имя. Ступай!

Джон вышел, очевидно, очень недовольный сердитым окриком или языческим именем, или дамой, назвавшей им себя – уж не знаю чем. Если одно имя привело его в такое настроение, что сказал бы он, если бы знал, с кем говорил. Конечно, это языческое имя было Сидария, в этом я не сомневался, а великолепный экипаж и чудные лошади – о них я старался не думать.

Как только Джон вышел, я вскочил на ноги с громким восклицанием:

– Никогда! Нет, я не пойду к ней. Разве мало она меня мучила? Теперь она хочет снова сорвать повязку с нанесенной раны, снова, смеясь, зовет меня на пытку. Нет, я не пойду!

Она смеялась. Да, я помню этот серебристый, звонкий смех. Она действительно умела играть людьми. А ее экипаж, лошади, Бэрфорд‑роуз? Я вспомнил Нелл простенькой девочкой в Кинтонском парке, где она играла мною как игрушкой! Она не чувствовала и тогда, она только смеялась, смеялась. Я знал, чем она была; кто знает, чем она будет? Образ Сидарии во всей своей прелести стоял передо мной, и я снова отдался во власть светлых грез и мечтаний. Но теперь я не думал о Дувре, о великих мира сего, о борьбе церквей, об игре партий. Я видел себя снова в деревне, любящим, любимым. Нелл снова со мною вся проникнутая любовью, победившая соблазны греха. О, если бы это могло быть! Финеас Тэт про‑поведывал ей и ушел без всякого успеха. Я буду говорить с нею другим языком. Моя любовь, раненая, но не убитая, пошатнувшаяся, но не уничтоженная, всей своей могучей силой будет говорить за меня.

Увлеченный светлыми мечтами, я встал и подошел к окну. Разливалась утренняя заря, светлым пламенем разгорался ясный, ликующий день, но в моей душе ярче этой зари, светлее весеннего дня росли и крепли юные мечты.

Поднимаясь в спальню, я услышал в каморке, где спал мой слуга, его тихий голос, с жаром читавший псалмы и молитвы. Прислушавшись, я разобрал слова:

«Благословен Господь, сделавший каменистые пути гладкими, вложивший меч в руку слуги своего; да поразит Он сильных мира сего!»

О каких каменистых путях говорил Джон? Кого собирался он поражать своим мечом фанатизма? Я рассмеялся и вошел к себе. В эту ночь, кажется, все сошли с ума, и я больше всех: светлые грезы моих сновидений до утра витали надо мной.

IXБРИЛЛИАНТЫ И ПРОСТЫЕ КАМЕШКИ

Только смутно припоминаю я теперь, как это все было. Великолепный дом Нелл Гвинт, окруженный лужайкой, на берегу реки, стаю лакеев, роскошь ее жилища, какого‑то знатного лорда, которого она удалила, как только я вошел; нарядную, веселую горничную – все это вспоминается, как в тумане. Зато все, что говорила или не договаривала, все, что она делала, как смеялась, – это все врезалось неизгладимо в мою память. На шее у нее было великолепное бриллиантовое ожерелье, которое сверкало и искрилось, как улыбка, игравшая на ее лице, как горели огоньки в ее чудных глазах. Я шел к ней, решившись добиться ее, и пришел обратно, решив все покончить с нею. Не знаю, как произошла эта перемена; думаю, что роскошь Нелл – знатный лорд и ее лакеи, ее великолепный дом – все это охватило холодом мое сердце. Это еще было не так важно, но, когда я заговорил с нею тем языком, который для меня был полон убеждения и заставил меня забыть весь мир кругом, она просто не поняла меня. Может быть, она и хотела бы понять, но не могла, и мой жар остыл сразу. Чувство погибало; что пользы было заботиться о нем? Темные тучи затмили солнце моей любви.

Теперь я уже не сожалею: я улыбаюсь тому, что вздумал просить, но не жалуюсь, что просил напрасно. Это сознание очень печально. Да, я был глуп и безумен тогда, но пусть и мои дети будут так же безумны, пока их сыновья в свою очередь не вырвут у них этого пылающего факела счастливого безумия юности, освещающего сумрак холодного мира.

Можно было подумать, что Нелл Гвинт вовсе не ждала меня, – так удивилась она моему приходу.

– Вы хотели видеть меня? – спросил я.

– Я? – воскликнула она удивленным тоном. – Ах, да! Я припоминаю: эта фантазия пришла мне в голову, когда я проезжала мимо вашей квартиры. Однако вы не заслуживаете такого внимания – вы были очень грубы со мною при последней нашей встрече. Но я не злопамятна: старые друзья должны прощать друг другу. К тому же вас надо извинить: вы были, вероятно, огорчены и удивлены, не правда ли, Симон?

– Какие бриллианты у вас на шее! – вместо ответа печально произнес я.

– А разве она их не достойна? – тихо спросила Нелл, отодвигая кружева платья, чтобы лучше показать свое ожерелье.

– Достойна вполне, но… не было ли бы обидно, если бы они оказались простыми, обыкновенными камешками?

– Ну, еще бы! – рассмеялась она: – Ведь я дала за них цену бриллиантов.

– Я тоже заплатил дорогую цену и думал, что владею бриллиантом…

– А он оказался простым камешком? – спросила красавица, склоняясь над креслом, в которое я опустился.

– Да, камешком… самым простым, обыкновенным камешком.

– Вы жестоки, Симон. Но все‑таки – красивым камешком, похожим на бриллиант?

– Да, и все‑таки…

– И все‑таки бриллиантом я не была и тогда… – голос Нелл слегка дрогнул от волнения. – И тогда я была самым простым камешком.

– Да простит вам Бог! – грустно сказал я.

– А вы, Симон, прощаете ли мне? – Я молчал; чаровница резко отошла от меня. – Не один Бог может прощать, Симон. Разве люди не способны прощать?

– Прощать? – тихо спросил я, подходя к ней. – Не говорите о прощении! Я хочу говорить о своей любви.

– О любви? Теперь? – радостно и недоверчиво переспросила Нелл. – Вы любили бриллиант, Симон; разве можете вы любить простой камешек? Что скажет ваша матушка, что скажет почтенный пастор?

Я схватил ее руки, осыпал их поцелуями и стал умолять:

– Пойдем со мною! Я буду исполнять твое малейшее желание… Я забуду все прошлое…

Нелл отодвинулась от меня, но не отняла своих рук.

– Идти с тобою? Но куда? Мы ведь больше не в полях деревни.

– Мы могли бы опять быть там… одни, в нашей милой деревне.

Молодая женщина с недоумением смотрела на меня, как будто не понимая моих слов, и воскликнула:

– Ты хочешь, чтобы я… чтобы я оставила Лондон и уехала с тобою? С тобою одним?

– Да, со своим мужем.

– Ты с ума сошел! – нетерпеливо воскликнула она, отнимая руки.

– Может быть, но послушай, моя дорогая…

– Как? Чтобы я оставила столицу, бросила двор, уехала в деревню? А ты? Ты ведь приехал сюда искать счастье?

– Я и нашел его! – горячо воскликнул я, снова хватая ее руки.

– Бедный Симон! – слегка рассмеялась она, нежно сжимая мои пальцы, – ты действительно еще хорошо помнишь Сидарию. Но ее уже не существует: я теперь уже не та, чем была она. Какое безумие!

– Минуту назад ты не называла этого безумием.

– Значит, я была глупа, – горько заметила она. – Нет, я не создана для того, чтобы бродить среди полей и жить в хижине.

– Одной – нет, но с любимым человеком? Как много женщин способно на это ради своей любви!

– Ну, не думаю, чтобы очень много, – рассмеялась чаровница, – и я отнюдь не из их числа. Да к тому же, Симон, я ведь и не люблю тебя. Разве только немного, как старого друга, в память прежнего сумасбродства.

– Ты не хочешь идти за мной? Почему? Объясни причину!

– Я уже сказала, что не люблю тебя. Я – то, чем я стала.

– Ты будешь тем, чем я сделаю тебя.

– Тебе надо жить при дворе, служить герцогу Монмуту, не так ли?

– Я не забочусь об этом. Есть много других…

– Пусти мои руки! Пусти же! Видишь это кольцо? Хорошо оно?

– Великолепно.

– А кто надел его? Ты знаешь?

– Он – твой король, только пока ты этого хочешь.

– Да, и я не хочу это изменить. Помнишь, я говорила тебе, что хочу иметь власть? Она около короля.

– Что до власти, когда есть любовь?

– Не знаю твоей любви, а я люблю блеск двора и поклонение знати. Да что говорить с сумасшедшим!

– Для этого надо хоть отчасти разделять его недуг.

– Ах, Симон, и ты можешь обольщать женскую душу? Но побереги это уменье для своей будущей жены! Есть много девушек, которые охотно примут на себя это имя. Ты красив, Симон, и знаешь дорогу к женскому сердцу, – и Нелл тихо погладила мою щеку.

Я не считал себя побежденным; надежда жила в моем сердце – ведь моя чаровница ласкала меня. Я снова взял обе ее руки и смотрел в ее чудные глаза.

Она, улыбаясь, покачала головою и продолжала:

– Ты пригодишься на что‑нибудь лучшее.

– Об этом предоставь судить мне самому, – горячо воскликнул я, осыпая поцелуями ее руки.

– Пусти меня! – вырвалась Нелл. – Сядь здесь, сиди тихо! Я сяду рядом. Видишь ли, я теперь жалею, что приезжала в деревню, что вызвала тебя в Лондон и позвала тебя сюда. До сих пор я знала придворных, знала еще одного, но такого безумия, как твое, я не встречала. Теперь мне жаль тебя!

– Ты можешь вознаградить меня за все, – тихо сказал я.

Она рассмеялась, потом вздохнула, потом опять рассмеялась.

– Ты не будешь сердиться на меня, Симон? – начала она. – Не сойдешь с ума, не станешь говорить о смерти и о других ужасах?

– Нет, я все выслушаю спокойно, – обещал я. – Что ты хочешь сказать мне?

– Если бы ты знал, Симон… А, они слагают стихи в честь меня и смеются надо мною, а Кэстльмэн смотрит на меня, как будто я – только грязь под ее ногами. Ну, хорошо же, мы посмотрим. Я покажу им всем! Из меня выйдет хорошенькая графиня, Симон, не правда ли? Кто такой тот, которому ты служишь, кому гордишься служить? Кто он такой? – и она залилась торжествующим смехом.

Мое сердце сжалось от ужаса, я тяжело опустился в кресло, как больной или пьяный. Теперь я понял, что мой бриллиант был действительно простым, никуда не годным камешком. Смех молодой женщины резал мне слух.

– Итак, я не пойду за тобой, Симон, не могу пойти.

Я сидел, поглощенный своими мыслями, как вдруг рука чаровницы дотронулась до моей. Я инстинктивно отшатнулся от этого прикосновения. Теперь я сожалею об этом, но тогда не могло быть иначе.

– Что это значит, Симон? – спросила она. – Или моя рука обожгла тебя? Та рука, которую ты только что целовал?

Нелл умолкла и смотрела на меня горящими глазами. Плохо сознавая, что делаю, я пошел к дверям, не сводя взора с лица красавицы; ее щеки вспыхнули, глаза затуманились, губы дрожали от обиды, как у маленького ребенка. Жалость охватила меня, я вернулся и, преклонив колено, поцеловал ее руку.

– А, теперь ты целуешь руку, до которой не хотел дотронуться? – опять рассмеялась Нелл.

– Я целую руку моей Сидарии, – сказал я. – Прощай, Сидария!

– Ты придешь опять, Симон? Придешь, когда… тебе будет лучше?

– Нет, – твердо и резко произнес я.

Молодая женщина сразу потеряла самообладание и накинулась на меня с пылкими упреками и укорами за то, что я так низко ставлю ее, что обхожусь с нею так дурно, как она не заслуживает. Я стоял беспомощно под этим ураганом слов, готовых перейти в рыдание.

Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вбежала запыхавшаяся служанка; она что‑то торопливо шепнула на ухо Нелл, бросая косой взгляд на меня.

– Король! – вскрикнула Нелл. – Лучше, если он не встретит тебя здесь, Симон.

– Я только и желаю иметь возможность уйти, – сказал я.

– Знаю, знаю! – нетерпеливо крикнула она. – Приход короля ничему не помешал, потому что между нами все кончено. Ступай, уходи с моих глаз. Уходи же!

В дверях показался король, слышавший последние слова Нелл.

– От кого это вы так стараетесь избавиться? – спросил он.

Я обернулся, низко кланяясь. Король нахмурил брови. Я думаю, что он уже достаточно видел меня, и новая встреча со мною, и притом здесь, раздосадовала его. Но он ничего не сказал, вопросительно глядя на Нелл.

– Вы его знаете, государь, – небрежно сказала она, опускаясь в кресло.

– Да, я его знаю. Но не будет ли нескромностью спросить, что привело его сюда? – промолвил король.

– Мое приглашение, – холодно ответила Нелл.

– Этого вполне достаточно, – поклонился король. – Значит, я пришел раньше своего срока, получив ту же честь?

– Нет, это он запоздал. Вы слышали, что я просила его уйти.

– Только не из‑за меня, – вежливо сказал король.

– Из‑за него самого. Ему здесь не по себе.

– Однако он даже запоздал?

– У нас было дело, государь. Он пришел ко мне с просьбой, но все оказалось иначе, чем он думал.

– Вам надо было сказать мне меньше или теперь сказать больше. Меня мучит любопытство. Не угодно ли мистеру Дэлу сесть? – предложил король, опускаясь в кресло.

– Попрошу позволения откланяться, ваше величество, – сказал я.

– Здесь все зависит от хозяйки. Здесь я – только ее слуга… нет, покорный раб.

Нелл встала и подошла к королю.

– Если бы дела обстояли иначе, мистер Дэл просил бы меня быть его женой, – сказала она.

– Если бы дела обстояли иначе, мистер Дэл поступил бы очень хорошо, – заметил король.

– Но теперь он меня более не хочет, – продолжала Нелл.

– Не мне судить о его намерениях, – сказал король, – хотя я вправе удивляться им.

– Теперь он просит у меня позволения удалиться.

– И вам так трудно дать его?

– О, да, удивительно трудно! Итак, вы покидаете меня, Симон?

– Да, сударыня.

– Чтобы пойти – куда?

– Этого я не знаю.

– К кому‑нибудь, вероятно, – заметил король.

– К кому же, государь?

– Ну, я не знаю, как не знает и мистер Дэл. Но, вероятно, когда следует, узнаю, если могу быть ему полезен чем‑нибудь, – приветливо сказал король.

Нелл с вызывающим видом подала мне руку и сказала с легким смешком:

– Прощайте, Симон!

Я видел, как король внимательно следил за нами. Я в последний раз глубоко заглянул в глаза его фаворитки, поцеловал протянутую мне руку, низко поклонился королю и вышел из комнаты. Задумавшись, я остановился было внизу, но лакей распахнул передо мной дверь, и я вышел на улицу.

Надо мною стукнула открытая рама окна. Подняв глаза, я увидел Нелл, смотревшую мне вслед. Ее гнев прошел, она улыбалась, нюхая цветы, бывшие в обеих се руках. За нею виднелось смуглое лицо короля, полускрытое занавесями окна. Вот протянулась такая же смуглая рука, и Нелл с кокетливой улыбкой вложила в нее один из цветков; другой цветок, полу увядший и измятый, она бросила ко мне, вниз. Дорогой с него облетели последние лепестки, и к моим ногам упал один стебель.

Было ли это сделано умышленно или случайно? Этот цветок казался мне эмблемой моей любви; я поднял с земли и унес с собою. Прежний Симон исчез; новый Симон пришел в себя.

Как давно это было!!

X«Я ИДУ, ТЫ ИДЕШЬ, ОН ИДЕТ»

Герцог Монмут имел одну особенность: он любил выставлять себя напоказ. Я уже не был таким простаком, чтобы не видеть этого и не понять причины тому. Чем больше видел герцога народ, тем более привыкал смотреть на него, как на сына короля; чем более народ привыкал к нему, тем менее был бы он удивлен, если бы случаю угодно было когда‑либо доставить ему отцовскую корону.

Поездка в Дувр, конечно, была делом не первой важности, но и тут герцог Монмут сумел обратить на себя внимание. Он отправился туда не с отцом, не с герцогом Йоркским, а предпочел ехать впереди них и один, а чтобы еще больше возбудить внимание толпы своим путешествием, поставил на ноги все почтовые станции и все гостиницы, сделав путь от Лондона до Кэнтербери в течение одного‑единственного дня, от восхода до заката солнца. Его единственным спутником в экипаже был лорд Кэрфорд, бывший теперь с ним неразлучным, все же остальные, в том числе и я, ехали верхом, меняя дорогой лошадей по мере надобности. Мы ехали очень весело и пышно, и герцог Монмут радовался, когда говорили, что до сих пор ни король, ни кто другой не совершали такого пути в столь краткий срок. Это вознаграждало его за всю спешку и беспорядок, за измученных сумасбродной гонкой лошадей и людей.

Мне было о чем подумать дорогой. Возраставшая интимность между герцогом и Кэрфордом очень занимала меня. Я уже знал о слухах, вследствие которых многие считали лорда тайным папистом, почему ему втайне покровительствовал герцог Йоркский; говорили о его постоянных сношениях с Арлингтоном при содействии услужливого Дарелла. Вследствие всего этого меня удивляла его дружба с герцогом Монмутом, в жертву которой он, очевидно, приносил даже свою естественную ревность влюбленного поклонника Барбары Кинтон. Впрочем, придворные нравы вполне допускали такие отношения, на них принято было закрывать глаза. Но я решил наоборот – смотреть в оба как ради своего нового господина, так ради своих старых друзей, а может быть, и ради себя самого: любезная вежливость Кэрфорда едва могла скрыть его вражду ко мне.

Мы приехали в Кэнтербери еще засветло и помчались по улицам города. Все жители высыпали из домов, чтобы видеть его высочество, и герцог Монмут был очень доволен. Он принимал поклонение толпы как должное, и едва ли принц Уэльский[7] был бы встречен с большей преданностью.

В прекрасном расположении духа герцог ушел в свои апартаменты вместе с Кэрфордом; меня он не пригласил с собою, чему, откровенно говоря, я был очень рад. Воспользовавшись свободой, я пошел бродить в сумерках по улицам города и около старинного собора, погруженный в безотрадные думы о своей неудачной любви. Только когда желудок напомнил мне о своих требованиях, я вернулся в гостиницу, чтобы позаботиться об ужине.

Герцог все еще сидел с Кэрфордом, и я пошел в большой зал, очень желая избежать всякого общества за своим столом. Но хозяин гостиницы предупредил меня, что мне придется разделить свою трапезу с вновь прибывшим путешественником, тоже заказавшим ужин. К явному недоумению хозяина, этот господин, узнав о пребывании здесь герцога Монмута, не высказал ни удивления, ни малейшего желания видеть его. Двое его слуг были очень необщительны и, казалось, знали по‑английски лишь несколько фраз. По‑видимому, все эти люди были французы.

– Этот господин не сказал своего имени? – спросил и.

– Нет, но так как он не жалеет денег, то я не особенно и спрашивал его об этом.

– Разумеется, – презрительно согласился я. – Позаботьтесь об ужине.

Войдя в зал, я вежливо поклонился молодому, изящному господину, сидевшему у стола. Он так же вежливо ответил мне, и между нами завязался разговор. Он очень свободно объяснялся на английском языке, хотя с заметным иностранным акцентом. Его манеры были спокойны и уверенны, и я счел простой случайностью, что заряженный пистолет все время лежал у него под рукою. Он спросил меня о моей службе, и я сказал ему, что сопровождаю герцога в Дувр.

– Навстречу герцогине Орлеанской? Я слышал о ее поездке еще во Франции. Ее посещение доставит большое удовольствие королю, ее брату.

– Во всяком случае, ему больше, чем ее супругу, если верить слухам, – усмехнулся я. – При дворе много толковали о том, что герцог Орлеанский не любит выпускать из вида своей жены, к чему та постоянно стремится.

– Может быть, – ответил мой собеседник, – но в подобных обстоятельствах трудно угадать истину. Я сам знаю многих при французском дворе, но не верю таким слухам.

Я поспешил переменить разговор, сказав любезность по поводу английского произношения моего собеседника и высказав предположение, что он был когда‑нибудь в Англии.

– Я недавно был в Лондоне, – отозвался он, – с год тому назад.

– Ваш английский язык заставил смутиться мой французский, – рассмеялся я, – иначе я говорил бы с вами по‑французски.

– Сознаюсь, что для меня это было бы гораздо легче, – сказал он.

– О, я говорю неважно – по‑купечески, а не по‑придворному, – ответил я, действительно научившись этому языку от торговцев в Норвиче.

– Позвольте мне самому судить об этом, – вежливо сказал мой собеседник.

Я хотел уже исполнить его желание, как вдруг снаружи послышался громкий спор, среди которого французские восклицания перемешивались с английской бранью. Мой собеседник, торопливо извинившись, поспешил выйти из комнаты, а я продолжал ужинать, думая, что его слуга поспорил с хозяином гостиницы и они оба не могут понять друг друга. Мое предположение оправдалось, когда француз вернулся. Он был, видимо, испуган, заметив забытую им на столе записную книжку, и бросил на меня подозрительный взгляд. Я с улыбкой возобновил разговор, сказав:

– Я говорю по‑французски, как школьник; например, я могу проспрягать «я люблю, ты любишь, он любит», а больше того едва ли.

– Ну, вы несправедливы к себе, – любезно сказал француз. – Уж будто бы ничего больше?

– Что‑нибудь в таком же роде, – продолжал я шутить. – Ну, что вы скажете, например, на это? – и, облокотившись обеими руками на стол, я нагнулся к нему и сказал первое, что пришло мне в голову: – это не так‑то просто: «Я иду, ты идешь, он идет»!

Француз громко вскрикнул и вскочил на ноги. Торопливо выхватив из нагрудного кармана записную книжку, он стал лихорадочно осматривать ее кожаный переплет и застежку, а потом уставился на меня злыми, подозрительными глазами. Я с недоумением следил за ним и наконец сказал:

– Я не дотрагивался до книжки. Вас может извинить за такое подозрение только ваше крайнее волнение.

– Тогда как же?… Как же? – пробормотал он.

– Я ничего не понимаю, – продолжал я. – Я совершенно случайно проспрягал глагол «идти», а на вас это произвело впечатление какой‑то абракадабры из черной магии! Если в вашей книжке заключается какая‑нибудь чертовщина, то ведь я не украл ее у вас, черт возьми!

Француз все еще продолжал осматривать кожаную книжку, а потом схватил пистолет и стал оглядывать прицел. Я наконец расхохотался ему в лицо и спросил:

– Разве нельзя знать по‑французски: «Я иду, ты идешь, он идет», иначе, как из вашей книжки? Вы очень ошибаетесь, если думаете, что никто в Англии не знает этого.

Он смотрел на меня недоверчиво и угрюмо.

– Откройте свою книжку! – продолжал насмехаться я, – удостоверьтесь, что все цело, сделайте мне это одолжение!

Мой собеседник действительно открыл книжку и стал перебирать бывшие в ней бумаги; кончив, он облегченно вздохнул, хотя, видимо, еще не оставил своих подозрений.

– Ну, а теперь вы, может быть, объясните мне эту комедию? – серьезно сказал я, скрестив руки на груди.

Сделать это француз не мог. Очевидно было, что я опять наткнулся на какую‑то тайну, как с Дареллом. Была ли это одна и та же, или другая? Но тайна, несомненно, была. Французу ничего не оставалось, как отнестись к этому высокомерно, что он и поспешил сделать.

– Вы спрашиваете объяснений? – воскликнул он. – Объяснять нечего, да если бы и было что, то я даю объяснения, только когда мне это угодно и не первому встречному, кому вздумается их спрашивать.

– «Я иду, ты идешь, он идет» – фраза очень таинственная, – сказал я, – я не понимаю ее. Если вы не скажете мне этого, то я спрошу у других.

– Будет умнее не спрашивать никого, – угрожающе ответил он.

– Напротив, это будет глупо, – улыбнулся я.

– И все‑таки вы никому не скажете о том, что произошло, – приступил француз ко мне с явным намерением заставить меня силой сделать то, чего нельзя было добиться убеждением.

Я встал на ноги и дерзко передразнил его:

– Я даю обещания, только когда мне это угодно и не первому встречному, кому вздумается их попросить!

– Вы дадите мне это обещание, прежде чем оставите эту комнату, – крикнул он.

Или его голос раздался слишком громко и грозно, или герцог и Кэрфорд к этому времени надоели один другому, но в эту минуту Кэрфорд открыл дверь пред его высочеством и вошел вслед за ним. Он застал нас в самых воинственных позах: француз схватился за пистолет, а я – за рукоятку своего меча. Герцог удивленно смотрел на нас.

– Что это значит, господа? – спросил он. – Мистер Дэл, вы поспорили с этим господином? – Но, прежде чем я успел ответить, его взгляд упал на лицо француза, и он воскликнул: – Месье де Фонтелль! Очень рад опять видеть вас в Англии! Кэрфорд, вот месье де Фонтелль. Вы ведь были знакомы, когда он состоял в свите французского посланника? Вы едете с поручением,сэр?

Я внимательно прислушивался к его словам, а де Фонтелль низко поклонился, ничего, однако, не ответив герцогу.

– Мистер Дэл, этот господин – мой друг, – несколько надменно обратился его высочество ко мне. – Скажите, зачем вы взялись за свой меч?

– Потому что он взялся за пистолет, ваше высочество.

– Вы, кажется, всегда готовы ссориться, мистер Дэл! Скажите, в чем дело?

– Я охотно расскажу все, что было, – благодушно согласился я, зная, что мне нечего стыдиться.

– Совершенно незачем говорить! – крикнул де Фонтелль.

– Мне это доставит удовольствие, – холодно произнес герцог.

Я подробно передал, как было дело, и закончил свой рассказ так:

– Склонившись через стол, я сказал ему фразу; последняя точно свела его с ума, а в конце концов он стал требовать от меня обещания, что я никому не передам обо всем этом происшествии. На это я не хотел согласиться, что и вызвало спор, обеспокоивший ваше высочество.

– Очень благодарен вам, мистер Дэл. А что же это была за удивительная фраза?

– Первая, пришедшая мне в голову. Я просто тихо и вежливо сказал этому господину (кажется, его имя де Фонтелль): «Я иду, ты идешь».

Герцог вдруг поспешно схватил меня за руку. Кэрфорд подошел и стал около него.

– Я иду, ты идешь… Да. А дальше? – воскликнул герцог.

– Дальше? – удивился я, – я только продолжал спряжение глагола: «он идет», больше ничего.

– «Он идет»? – в один голос воскликнули герцог и Кэрфорд.

– «Он идет», – повторил я, думая, не сошли ли они все трое с ума.

Кэрфорд что‑то прошептал на ухо герцогу, а тот кивнул головой и что‑то ответил ему. Оба, видимо, были чрезвычайно взволнованы; де Фонтелль молча стоял у стола, пристально глядя на герцога.

– Почему эта фраза произвела такое странное действие, я отказывался понять. Может быть, вам это удастся, ваша светлость, – сказал я.

Опять Кэрфорд шепнул что‑то.

– Господа, – сказал герцог, – вам не из‑за чего было поднимать этот глупый спор. Пожалуйста, будьте друзьями опять!