Текст книги "Не прикасайся ко мне"

Автор книги: Хосе Рисаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

– Мама, мама, мама!

В окно и дверь, выходившую на террасу, лился яркий свет луны.

Из зала неслись звуки веселого вальса; даже здесь, в спальне, слышен был смех и шум голосов; несколько раз из-за двери ее окликали отец, тетушка Исабель, донья Викторина и сам Линарес, но Мария-Клара не шевелилась: глухие стоны вырывались из ее груди.

Прошло несколько часов; окончилось веселое пиршество, смолкли песни, стихла музыка; свеча догорела и потухла, но девушка все еще лежала на полу, у образа богоматери, озаренная светом луны.

Дом постепенно погружался в тишину, погасли огни; тетушка Исабель снова постучала в дверь.

– Крепко же уснула! – громко промолвила старушка. – Молода еще, забот не знает, вот и спит как убитая.

Когда все стихло, Мария-Клара медленно поднялась и осмотрелась; в печальном лунном свете она увидела террасу, беседки, увитые виноградом.

– Забот не знает! Спит как убитая! – с горечью прошептала она и вышла на террасу.

Городок спал; только порой слышался стук колес экипажа, проезжавшего по деревянному мосту через реку; на ее спокойных водах поблескивала лунная дорожка.

Девушка подняла глаза к темно-синему чистому, как сапфир, небу; она медленно сняла кольца, серьги, вынула булавки, гребень из волос, положила все на перила и посмотрела на реку.

Лодка, доверху нагруженная сакате, остановилась у причала, какие устроены у каждого дома, стоящего на берегу реки. Один из двух гребцов поднялся по каменным ступеням, перепрыгнул через ограду, и секунду спустя его шаги послышались на лестнице, ведущей на террасу.

Заметив Марию-Клару, он на мгновение замер, но тут же снова стал медленно подниматься. В трех шагах от девушки он остановился. Мария-Клара отпрянула назад.

– Крисостомо! – в ужасе прошептала она.

– Да, я Крисостомо! – ответил сурово юноша. – Мой враг, человек, который имеет все основания ненавидеть меня, Элиас, спас меня из тюрьмы, куда я попал из-за друзей.

За этими словами последовало тягостное молчание. Мария-Клара опустила голову, ее руки повисли, как плети.

Ибарра продолжал:

– Над телом моей матери я поклялся сделать тебя счастливой, как бы ни сложилась моя судьба! Ты можешь изменить своей клятве, ты клялась не своей матери; но для меня, ее сына, память о ней священна. Презирая опасность, я пришел сюда, чтобы выполнить свой долг, и случай помог мне увидеть тебя. Мария, мы больше никогда не встретимся. Ты молода и, возможно, когда-нибудь в тебе заговорит совесть… Прежде чем уехать, я пришел сказать, что простил тебя. А теперь, будь счастлива и прощай!

Ибарра хотел удалиться, но девушка его остановила.

– Крисостомо! – сказала она. – Бог послал тебя, чтобы спасти меня от отчаяния… Выслушай меня и будь мне судьей!

Ибарра попытался мягко отвести ее руки.

– Я вовсе не собирался просить у тебя отчета… Я пришел, чтобы успокоить тебя.

– Я не хочу успокоения, которое ты мне даришь! Я сама найду себе успокоение! Ты меня презираешь, и твое презрение будет мучить меня до самой смерти!

Видя, как страдает и терзается бедная девушка, Ибарра спросил, чего она хочет.

– Чтобы ты верил, что я тебя всегда любила!

Крисостомо горько усмехнулся.

– Ах, ты сомневаешься во мне, сомневаешься в подруге детства, хотя я никогда не утаила от тебя ни одной мысли! – с болью воскликнула молодая девушка. – Я понимаю тебя! Но когда ты узнаешь мою историю, печальную историю, которую мне поведали во время болезни, ты сжалишься надо мной и не будешь терзать мне душу своей усмешкой. Почему я не умерла на руках невежественного лекаря? Это было бы счастьем для нас обоих!

Мария-Клара на секунду умолкла, затем продолжала:

– Ты желал бы этого, ты сомневаешься, что моя мать простила бы меня! Но в одну из тяжких ночей, когда я лежала больная, некий человек открыл мне имя моего настоящего отца и запретил думать о тебе… Если только сам отец мой не простит тебе оскорбление, которое ты ему нанес!

Ибарра, ошеломленный, отступил назад, не сводя с нее глаз.

– Да, – продолжала она, – этот человек сказал мне, что не может согласиться на наш союз, так как совесть ему не позволяет, и грозился огласить имя отца, хотя это может повести к большому скандалу… Ведь мой отец…

И она шепнула на ухо юноше имя так тихо, что только он один его расслышал.

– Что мне было делать? Должна ли я была пожертвовать ради любви памятью моей матери, честью моего мнимого отца и добрым именем отца истинного? Могла ли я эхо сделать? Ведь ты сам стал бы презирать меня…

– Но где доказательства? Он дал тебе доказательства? Ты должна была потребовать доказательств! – воскликнул прерывающимся голосом Крисостомо.

Девушка вынула из корсажа два листка бумаги.

– Вот два письма моей матери, два письма, написанные в те горестные дни, когда она носила меня под сердцем! Возьми, прочти их, и увидишь, как она меня проклинала, как желала моей смерти… Напрасно старался мой отец сгубить меня лекарствами! Эти письма он забыл в доме, где жил прежде, а тот человек их нашел, сберег и отдал мне в обмен на твое письмо… Чтобы быть уверенным, как он сказал, что я не выйду за тебя замуж без согласия отца. С тех пор как я ношу их с собой вместо твоего письма, я ощущаю холод на сердце. Я пожертвовала тобой, пожертвовала своей любовью… Кто не сделает этого ради умершей матери и двух живых отцов? Разве думала я, что так злоупотребят твоим письмом!

Ибарра стоял ни жив ни мертв. Мария-Клара заговорила снова:

– Что мне оставалось делать? Могла ли я сказать тебе, кто мой отец, сказать, чтобы ты попросил у него прощения, у того, кто причинил столько страданий твоему отцу? Могла ли я сказать своему отцу, чтобы он тебя простил, сказать ему, что я его дочь, ему, кто так желал моей смерти? Мне оставалось только страдать, хранить свою тайну и умереть, страдая!.. Теперь, друг мой, теперь, когда ты знаешь печальную историю твоей Марии, будешь ли ты снова так презрительно усмехаться, глядя на нее?

– Мария, ты святая!

– Я счастлива, раз ты мне веришь…

– Однако, – прибавил юноша изменившимся голосом, – я слышал, ты выходишь замуж…

– Да, – простонала девушка, – отец требует от меня такой жертвы… Он ведь любил и кормил меня, а это вовсе не было его долгом. Я плачу ему за это благодарностью, новое родство поможет ему жить спокойно, но…

– Но?

– Но я не забуду клятву верности, данную тебе.

– Что ты задумала? – спросил Ибарра, пытливо глядя ей в глаза.

– Будущее покрыто мраком, и судьба неведома! Я не знаю, что мне делать; но помни, любить я могу только раз и без любви не буду принадлежать никому. А ты? Что станется с тобой?

– Я всего лишь беглец… Мой побег скоро обнаружат, Мария…

Мария-Клара обхватила голову юноши обеими руками, поцеловала его несколько раз в губы, обняла и затем резко оттолкнула от себя.

– Беги, беги! – сказала она. – Беги, прощай!

Ибарра глядел на нее горящим взором; но, повинуясь ее знаку, повернулся и пошел прочь, шатаясь, будто пьяный… Перескочив через ограду, он сел в лодку. Мария-Клара, опершись на перила, смотрела, как лодка удаляется.

Элиас снял шляпу и низко ей поклонился.

LXI. Охота на озере

– Послушайте, сеньор, что я задумал, – сказал Элиас, сосредоточенно гребя в направлении Сан-Габриеля. – Я спрячу вас в доме моего друга в Мандалуйонге и привезу туда все ваши деньги, которые мне удалось спасти и зарыть у подножья балити, близ таинственной могилы вашего деда; затем вы уедете из нашей страны…

– За границу? – прервал Ибарра.

– Да, в покое доживать свою жизнь. У вас есть друзья в Испании, вы богаты и сможете добиться помилования. Во всяком случае, чужбина будет для вас лучшей родиной, чем ваша собственная.

Крисостомо не ответил, он молча размышлял.

Меж тем они добрались до Пасига, и лодка поплыла против течения. По мосту Испании проскакал всадник, послышался долгий, пронзительный свист.

– Элиас, – ответил Ибарра, – во всех ваших бедах повинна моя семья. Вы дважды спасли мне жизнь, и я вам должен отплатить не только благодарностью, но и помочь вам найти счастье. Вы советуете мне жить за границей – так поедемте же со мной и будем жить, как братья. Ведь и вы здесь несчастны.

Элиас печально покачал головой и ответил:

– Это невозможно! Я действительно не могу любить и быть счастливым в своей стране, но я могу страдать и умереть в ней и, может быть, за нее, а это уже немало. Пусть несчастья моей родины будут моими несчастьями, и хотя мы не объединены одним благородным устремлением, хотя наши сердца не бьются согласно, я по крайней мере связан с моими соотечественниками общими бедами, плачу с ними вместе над нашими общими горестями, одна и та же мука гложет наши души!

– Тогда зачем же вы советуете уехать мне?

– Потому что в других краях вы можете быть счастливы, а я нет; потому что вы не созданы для страданий и возненавидите нашу страну, если станете из-за нее несчастны; а ненавидеть родину – это самое большое горе.

– Вы несправедливы ко мне! – воскликнул с горьким упреком Ибарра. – Вы забыли, что сразу по приезде сюда я стал делать для родины все, что было в моих силах…

– Не обижайтесь, сеньор, я вовсе не упрекаю вас: дай бог, чтобы все были на вас похожи! Но я не могу требовать от вас невозможного, и не обижайтесь, если я скажу, что ваше сердце вас обманывает. Вы любили свою родину потому, что так учил вас отец; любили ее потому, что с ней были связаны ваша любовь, счастье, юность; здесь все вам улыбалось, ваша родина никогда не причинила вам горя. Вы любили ее так, как все мы любим то, что дает нам счастье. Но в тот день, когда вы оказались бы бедняком, голодным, гонимым, обвиненным и преданным вашими же соотечественниками, в этот день вы отреклись бы от самого себя, от своей родины и ото всех.

– Ваши слова меня оскорбляют, – сказал Ибарра, досадливо хмурясь.

Элиас опустил голову, подумал и ответил:

– Я хочу, чтобы вы не тешили себя иллюзиями, сеньор, хочу оградить вас от грядущих печалей. Вспомните о нашем разговоре в этой же лодке, при свете этой же луны, около месяца тому назад. Тогда вы были счастливы. Мольба угнетенных не доходила до вашего сердца, вы отвергали их жалобы, ибо то были жалобы преступников; вы охотней слушали их врагов и, несмотря на все мои доводы и просьбы, приняли сторону угнетателей. От вас зависело тогда, превратиться ли мне в преступника или погибнуть ради исполнения данного слова. Бог не допустил этого, ибо старый вождь тулисанов умер… Прошел лишь месяц, и теперь вы мыслите иначе!

– Вы правы, Элиас, но ведь человек – раб обстоятельств, тогда я был слеп, раздражен… Что поделать! Ныне беды сорвали повязку с моих глаз. Одиночество и тюрьма многому научили меня. Теперь я вижу страшную болезнь, рак, который подтачивает это общество, вгрызается в его тело и требует жестокой операции. Они сами открыли мне глаза, обнажили свои язвы и заставили стать преступником! И раз они этого хотят, я буду флибустьером, но флибустьером настоящим; я созову всех обездоленных, всех, у кого в груди бьется смелое сердце, кто посылал вас ко мне… Нет, я не буду преступником, никогда им не будет тот, кто борется за свою родину, напротив! Уже три века мы протягиваем им руку, просим любви, жаждем называть их нашими братьями, но чем они нам отвечают? Бранью и насмешкой, даже не признавая нас людьми. Нет бога, нет надежд, нет человечности; нет ничего, кроме права сильных!

Ибарра был взволнован, он дрожал всем телом.

Они проплывали мимо дворца генерал-губернатора и заметили, как суетятся и бегают солдаты.

– Уж не обнаружен ли побег? – прошептал Элиас. – Ложитесь на дно, сеньор, я прикрою вас сакате, мы проезжаем мимо порохового погреба, и часовому может показаться подозрительным, что нас двое.

Лодка представляла собой легкое и узкое каноэ, она не рассекала воду, а скользила по поверхности.

Как Элиас и предвидел, часовой остановил лодку и спросил, откуда едет гребец.

– Из Манилы, возил сакате судьям и священникам, – ответил Элиас, подражая говору жителей Пандакана.

Подошел сержант и спросил, что случилось.

– Сулунг! – сказал он. – Предупреждаю, чтоб ты никого не пускал на берег, недавно сбежал один преступник. Если схватишь его и передашь мне, получишь пару монет.

– Слушаю, сеньор, а его приметы?

– Ходит в сюртуке и говорит по-испански; итак, смотри в оба!

Лодка удалялась. Элиас обернулся и увидел фигуру часового на берегу у самой воды.

– Мы потеряем несколько минут, – сказал он тихо, – но нам надо войти в устье реки Беата, пусть думают, что я из Пенья-Франсия. Вы увидите сейчас реку, которую воспел Франсиско Бальтасар.

Городок спал, освещенный луной. Крисостомо, приподнялся, чтобы полюбоваться мирным пейзажем. На отлогих берегах неширокой реки тянулись поля сакате.

Элиас оставил груз на берегу, взял длинный шест и вытащил из-под травы несколько пустых мешков, сплетенных из пальмовых листьев. Затем они поплыли дальше.

– Вы вольны распоряжаться собой и своим будущим, сеньор, – обратился он к Крисостомо, который все еще молчал. – Но если разрешите, я выскажу свое мнение. Хорошенько подумайте, прежде чем действовать – ведь может разгореться настоящая война, ибо у вас есть деньги, разум, и к вам потянется множество рук: у нас, к несчастью, слишком много недовольных. Но в той борьбе, которую вы хотите начать, больше всех пострадают беззащитные и невинные. Те же самые чувства, которые месяц тому назад заставили меня обратиться к вам и просить реформ, движут мною сейчас, когда я прошу вас подумать. Наша страна, сеньор, не замышляет отделиться от матери-родины. Она просит лишь немного свободы, справедливости и любви. Вас поддержат недовольные, преступники, отчаявшиеся люди, но народ не пойдет за вами. Вы ошибаетесь, если, видя только темные стороны нашей действительности, полагаете, что страна лишилась всякой надежды. Да, родина страдает, но она надеется, верит и восстанет только тогда, когда окончательно потеряет терпение, то есть, когда ее толкнут на это правители, а до этого еще далеко. Я сам не пошел бы с вами; я никогда не прибегну к таким крайним средствам, пока не увижу, что у людей не погасла надежда.

– Тогда я пойду без вас! – решительно промолвил Крисостомо.

– Это ваше твердое решение?

– Твердое и единственное, клянусь памятью моего отца! Я не смирюсь с тем, что у меня отняли мир и счастье, у меня, который желал лишь добра, питал ко всему уважение и сносил все из любви к лицемерной религии, из любви к родине. А чем мне на это ответили? Тем, что бросили меня в грязный застенок и продали другому мою будущую жену. Нет, месть – не преступление. Сносить все – значит поощрять новые беззакония! Нет, было бы трусостью и малодушием стонать и плакать, если в жилах течет кровь, если ты еще жив! Можно стерпеть оскорбления и угрозы, но не прямую расправу. Я обращусь к нашему пребывающему в невежестве народу, заставлю его увидеть свою нищету. Пусть он не думает о «братьях во Христе», есть только волки, пожирающие друг друга. Я скажу им, что в борьбе против гнета на их стороне вечное право человека на свободу!

– Пострадает много невинных!

– Тем лучше. Вы можете отвести меня в горы?

– Я с вами, пока вы не будете в безопасности! – ответил Элиас.

Лодка снова вошла в русло Пасига. Ибарра и Элиас обменивались время от времени короткими фразами.

– Санта Анна! – прошептал Ибарра. – Вы узнаете этот дом?

Они проплывали мимо загородной резиденции иезуитов.

– Я провел здесь много веселых и счастливых дней! – вздохнул Элиас. – В то время мы приезжали сюда каждый месяц… Тогда я был таким, как все: у меня было состояние, была семья, я мечтал и надеялся на будущее. Сестра жила тогда в соседнем колледже, она дарила мне вышитые ее руками вещи… А с ней вместе всегда была ее подруга, красивая девушка. Все прошло, как сон.

Они молчали до самого «Малапад набато»[206]206
  По-тагальски «Широкий камень». Так зовется скала, вдающаяся в реку. Напротив скалы находился пост карабинеров, наблюдавших за провозом товаров по Пасигу.


[Закрыть]. Кто плыл по водам Пасига ночью, волшебной филиппинской ночью, когда сияние луны в прозрачной синеве неба навевает меланхолию и поэтические грезы, когда сумрак скрывает людскую нищету, а тишина поглощает жалкие звуки голосов, когда говорит только природа, – тот поймет, о чем думали оба юноши.

У «Малапад набато» карабинер дремал на своем посту; заметив, что лодка пуста и поживиться нечем, он – согласно традициям его собратьев и обычаям этого поста – пропустил ее без всякой задержки.

Речной жандармский патруль тоже ничего не заподозрил и не остановил лодку.

Стало уже светать, когда они подплыли к озеру, тихому и спокойному, как огромное зеркало. Луна побледнела, а восток окрасился в розовый цвет. Вдали беглецы заметили неясные очертания какой-то серой массы, медленно двигавшейся им навстречу.

– Катер идет, – прошептал Элиас. – Ложитесь, я прикрою вас мешками.

Силуэт судна становился все более ясным и отчетливым.

– Он вклинивается между нами и берегом, – с тревогой сказал Элиас. Он изменил направление и стал грести к Бинангонану, но с изумлением увидел, что катер тоже лег на другой курс. Его окликнули с борта.

Элиас бросил грести и стал прикидывать: берег еще далеко, они вскоре могут очутиться на расстоянии ружейного выстрела от катера. Значит, надо вернуться в русло Пасига: лодка ведь быстроходнее судна. Но – злой рок! – другая лодка уже приближалась со стороны Пасига, на ней поблескивали штыки и козырьки жандармских фуражек.

– Мы окружены! – прошептал Элиас, бледнея.

Он посмотрел на свои мускулистые руки и, приняв единственно возможное решение, принялся изо всех сил грести к острову Талим. Солнце между тем уже поднялось.

Лодка быстро скользила по воде; Элиас увидел на катере, который начал теперь разворачиваться, нескольких человек, подававших ему какие-то знаки.

– Вы умеете управлять каноэ? – спросил он Ибарру.

– Да, но зачем это?

– Мы погибли, если я не прыгну в воду и не отвлеку их внимание. Они станут меня преследовать, но я хорошо плаваю и ныряю… Я уведу их от вас, а вы потом постараетесь спастись сами.

– Нет, останьтесь, и мы дорого продадим нашу жизнь.

– Бесполезно, у нас нет оружия; они подстрелят нас, как пташек.

В этот момент послышалось легкие шипенье, словно в воду упал какой-то раскаленный предмет, и тотчас же прозвучал выстрел.

– Видите? – сказал Элиас, положив весло в лодку. – В сочельник увидимся у могилы вашего деда. Спасайтесь!

– А вы?

– Бог спасал меня и от больших опасностей.

Элиас снял рубаху, пуля пробила ее у него в руках, раздались два выстрела. Не теряя присутствия духа, он пожал руку Ибарре, который лежал на дне лодки, затем встал во весь рост и прыгнул в воду, оттолкнув ногами легкое каноэ.

Раздались крики, над водой показалась голова Элиаса, и тут же снова скрылась.

– Там, он там! – закричали жандармы, и снова засвистели пули.

Катер и лодка начали преследовать беглеца; направление его движения указывала дорожка легкой ряби, все более удалявшаяся от каноэ, которое покачивалось на волнах, словно в нем никого не было. Как только пловец высовывал голову из воды, по нему стреляли жандармы и солдаты с катера.

Охота продолжалась; челнок Ибарры был уже далеко; пловец приближался к берегу, видневшемуся в каких-нибудь пятидесяти саженях. Гребцы устали, но и Элиас, видимо, терял силы; он часто появлялся на поверхности, все время меняя направление, чтобы сбить с толку преследователей. Предательская дорожка уже не отмечала путь пловца. В последний раз его увидели в нескольких саженях от берега и открыли огонь… Прошло несколько минут. Ничто не показывалось над спокойной и пустынной поверхностью озера.

Полчаса спустя одному из солдат почудилось, будто на воде у самого берега видны следы крови, но его товарищи покачали головами, – это могло означать и «да» и «нет».

LXII. Откровения отца Дамасо

Напрасно заваливали стол дорогими свадебными подарками. Ни брильянты на голубом бархате футляров, ни вышивки на пинье, ни шелковые ткани не привлекали взора Марии-Клары. Молодая девушка невидящими глазами смотрела на газету, не различая букв: там сообщалось о смерти Ибарры, утонувшего в озере.

Вдруг Мария-Клара почувствовала, как чьи-то две руки прикрыли ей глаза, и за ее спиной раздался веселый голос, голос отца Дамасо:

– Ну-ка, кто я такой? Кто я?

Мария-Клара вздрогнула и в страхе обернулась.

– Испугалась, глупышка, да? Не ждала меня? Я приехал из провинции, чтобы присутствовать на твоей свадьбе.

И с довольной улыбкой он протянул ей руку для поцелуя. Мария-Клара, дрожа, наклонилась и почтительно поднесла ее к губам.

– Что с тобой, Мария? – спросил с тревогой францисканец, веселая улыбка сбежала с его уст. – У тебя холодные руки, ты бледна… Не больна ли ты, дочка?

И отец Дамасо с нежностью, которой никто бы не мог подозревать в нем, взял обе руки девушки и пытливо заглянул ей в глаза.

– Ты уже не доверяешь своему крестному? – спросил он с упреком. – Пойдем-ка сядем, и ты расскажешь мне о своих маленьких неприятностях, как тогда, когда ты была девочкой и приходила ко мне попросить свечку, чтобы делать куклы из воска. Ты же знаешь, я всегда тебя любил… я никогда не бранил тебя…

Голос отца Дамасо утратил резкость и звучал почти ласково. Мария-Клара разрыдалась.

– Ты плачешь, дочь моя? Отчего ты плачешь? Поссорилась с Линаресом?

Мария-Клара заткнула себе уши.

– Не говорите о нем… теперь! – вскричала она.

Отец Дамасо глядел на нее с изумлением.

– Ты не хочешь поверить мне свои секреты? Разве я не старался всегда угождать малейшим твоим капризам?

Девушка подняла к нему полные слез глаза, взглянула на него и снова горько заплакала.

– Не плачь так, дочь моя, твои слезы терзают мне душу! Расскажи мне о своих горестях; ты увидишь, как твой крестный тебя любит!

Мария-Клара медленно приблизилась, упала перед ним на колени и, подняв к нему лицо, залитое слезами, сказала еле слышно:

– Вы меня еще любите?

– Дитя мое!

– Тогда… заступитесь за меня перед отцом и расстройте мой брак!

И девушка рассказала ему о своем последнем свидании с Ибаррой, утаив, что ей известно все о ее происхождении.

Отец Дамасо не верил собственным ушам.

– Пока он был жив, – продолжала она, – я хотела бороться, надеяться, верить во что-то, хотела жить, чтобы слышать, как о нем говорят… Но теперь, когда его убили, теперь мне незачем жить и страдать.

Последние слова она произнесла тихим голосом, медленно, спокойно, без слез.

– Но, глупышка, разве Линарес не лучше в тысячу раз, чем…

– Когда он был жив, я могла выйти замуж… а потом скрыться… Ведь мой отец хотел только этого родства! Теперь он мертв, и никто другой не назовет меня своей супругой… Когда он был жив, я могла пойти на это унижение, я утешалась бы мыслью, что он существует и, может быть, думает обо мне. Теперь он мертв… и мне остается монастырь или могила.

В голосе молодой девушки слышалась такая решимость, что отец Дамасо окончательно утратил веселое настроение и сделался очень серьезен.

– Ты так сильно его любила? – пробормотал он.

Мария-Клара не ответила. Отец Дамасо склонил голову на грудь и задумался.

– Дочь моя! – вдруг воскликнул он прерывающимся голосом. – Прости меня, я сделал тебя несчастной, не желая того. Я думал о твоем будущем, хотел для тебя счастья. Как мог я позволить тебе выйти замуж за кого-то из местных, чтобы видеть тебя потом несчастной супругой и страдающей матерью? Я не мог выбить из твоей головы эту любовь, но всеми силами, всеми средствами старался помешать этому браку, – ради тебя, только ради тебя. Став его женой, ты лила бы слезы из-за своего мужа, который подвергался бы всяческим притеснениям и не мог бы защитить себя, а став матерью, оплакивала бы судьбу своих детей: ведь если бы ты дала им образование, то уготовила бы им печальное будущее – они стали бы врагами церкви и были бы повешены или высланы, а если бы они остались невеждами, их бы тиранили и унижали! И я не мог примириться с этим! Потому-то я искал для тебя мужа, способного сделать тебя матерью счастливых детей, которым предстоит властвовать, а не подчиняться, карать, а не страдать… Я знал, что твой друг детства был добрым юношей, я любил его, любил и его отца, но я возненавидел их, когда понял, что они могут стать причиной твоего несчастья, ибо я обожаю тебя и люблю, как можно любить только родную дочь. Для меня твоя ласка дороже всего, на моих глазах ты выросла, не проходит и часа, чтобы я не думал о тебе, ты все время предо мной, ты моя единственная радость…

И отец Дамасо зарыдал, как ребенок.

– Но если вы любите меня, не делайте меня навеки несчастной. Его уже нет в живых, я хочу стать монахиней.

– Стать монахиней, монахиней! – повторил он, подперев голову рукой. – Ты не знаешь, дочь моя, жизни, не знаешь всех тайн, скрытых за стенами монастыря. Ты ничего не знаешь! Я предпочитаю тысячу раз увидать тебя несчастной в миру, чем в монастыре… Здесь твои жалобы могут быть услышаны, а там тебя будут окружать одни стены… Ты красива, очень красива, и не рождена для того, чтобы быть невестой Христовой. Поверь, дочь моя, время все сглаживает. Позже ты забудешь обо всем, полюбишь своего мужа… Линареса.

– Или монастырь, или… смерть! – повторила Мария – Клара.

– Монастырь, монастырь или смерть! – воскликнул отец Дамасо. – Мария, я уже стар, я не смогу долго охранять тебя и твой покой… Избери иной путь, найди новую любовь, другого юношу, кто бы он ни был, только не иди в монастырь.

– Монастырь или смерть!

– Боже мой, боже мой, – стонал священник, схватившись за голову, – ты меня караешь, пусть будет так, но храни дочь мою!.. – И, обратившись к девушке, сказал: – Хочешь быть монахиней? Ты будешь ею; я не хочу, чтобы ты умерла.

Мария-Клара взяла его руки, сжала их и, опустившись на колени, покрыла поцелуями.

– Крестный, крестный отец мой! – повторяла она.

Отец Дамасо вышел из комнаты печальный, с опущенной головой.

– Господи боже, – вздохнул он, – ты есть, ибо ты караешь! Так покарай же меня и не казни невинную; спаси дочь мою.