Текст книги "Не прикасайся ко мне"

Автор книги: Хосе Рисаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

XXI. История матери

…Бежала куда-то – летела в сомненье,

Одно лишь мгновенье – не отдыхая…

Алаехос

Сиса бежала к своему дому в полном смятении, которое охватывает душу, когда в беде все оставляют нас и мы лишаемся последних надежд. Тогда нам кажется, что вокруг – непроглядная тьма, и если вдали видится мерцающий огонек, нам хочется бежать к нему, следовать за ним, хотя бы на пути и разверзлась бездна.

Мать желала спасти своих сыновей. Как? Матери не спрашивают о средствах, когда речь идет о спасении детей.

Она бежала, гонимая страхом и мрачными предчувствиями. Арестован ли уже Басилио? Куда делся ее маленький Криспин?

У своей хижины над оградой садика она увидела треуголки двух жандармов. Невозможно описать, что она почувствовала в этот миг; она забыла все и вся. Сиса знала наглость этих людей, которые не считались даже с самыми богатыми горожанами. Что будет теперь с нею и ее сыновьями, обвиненными в краже? Жандармы – это не люди, это только жандармы: они глухи к мольбам и привычны к слезам.

Сиса инстинктивно подняла глаза к небу – небеса сияли дивной улыбкой; в их прозрачной лазури плыли белые облачка. Она остановилась, чтобы немного прийти в себя; дрожь сотрясала ее тело.

Солдаты выходили из дому, но с ними никого не было, никого и ничего, кроме курицы, которую Сиса откормила. Женщина вздохнула свободнее, воспрянула духом.

– Как они добры, какое у них доброе сердце! – пробормотала она, чуть не плача от радости.

Если бы солдаты сожгли ее дом, но оставили сыновей на свободе, она осыпала бы их благословениями. Она снова с благодарностью взглянула на небеса, где пролетала стая цапель, этих легких облачков филиппинского неба, и с новой надеждою в сердце продолжала путь.

Приблизившись к этим страшным людям, Сиса отвела взгляд в сторону, делая вид, что не замечает своей курицы, которая кудахтала, взывая о помощи. Едва она разминулась с ними, как ей захотелось пуститься бегом, но осторожность заставила ее умерить шаг.

Сиса не успела далеко уйти, как вдруг услыхала повелительный оклик. Она вздрогнула, но не подала виду, что слышит, и спокойно продолжала свой путь. Жандармы снова позвали ее, на этот раз громче, с оскорбительной руганью. Она невольно обернулась к ним, бледная и дрожащая. Один из жандармов сделал ей знак приблизиться.

Сиса, словно неживая, подошла к ним: от страха у неё отнялся язык и пересохло в горле.

– Говори правду, или мы привяжем тебя к тому дереву и пристрелим, – сказал один из них угрожающим тоном.

Женщина уставилась на дерево.

– Это ты – мать воров? – спросил другой.

– Мать воров, – машинально повторила Сиса.

– Где те деньги, что сыновья принесли тебе вчера вечером?

– Ах, деньги…

– Мы пришли арестовать твоих сыновей. Старший удрал от нас, а где ты спрятала младшего?

– Услышав это, Сиса вздохнула свободней и ответила:

– Уже много дней, сеньор, я не видела Криспина; надеялась увидеть его сегодня утром в монастыре, но там мне сказали…

Солдаты многозначительно переглянулись.

– Хорошо, – воскликнул один из них, – отдай нам деньги, и мы оставим тебя в покое.

– Сеньор, – умоляюще сказала несчастная женщина. – Мои сыновья ничего не украдут, даже если будут умирать с голоду: мы к нему привыкли. Басилио не принес мне ни одного куарто; можете обыскать весь дом, и если найдете хотя бы реал, делайте с нами все, что хотите. Не все бедняки – воры.

– Если так, – медленно проговорил один из жандармов, глядя Сисе в глаза, – ты пойдешь с нами. Небось тогда сыновья твои сами прибегут и выложат украденные деньги.

– Я? С вами? – пробормотала женщина, отступая на шаг и взирая со страхом на их мундиры.

– Вот именно.

– Сжальтесь! – умоляла Сиса, едва не падая на колени. – Я женщина бедная и не могу дать вам ни золота, ни драгоценностей. У меня была только курица, которую я собиралась продать, но вы ее уже взяли… Возьмите все, что есть в моей хижине, но оставьте меня в покое, дайте мне здесь умереть.

– Пошли. Ты должна отправиться с нами, а не пойдешь по доброй воле, мы тебя свяжем.

Сиса горько расплакалась, но жандармы были неумолимы.

– Позвольте мне хотя бы идти на некотором расстоянии от вас! – взмолилась Сиса, когда они ее схватили и грубо толкнули вперед.

Жандармы как будто немного смягчились. Они пошептались между собой, и один из них сказал:

– Ладно! До города будешь идти между нами, чтобы не сбежала, а там пойдешь шагов на двадцать впереди, да смотри, не смей входить в лавки или глазеть по сторонам. Ну, шагай быстрей!

Все мольбы и доводы были тщетны, посулы – бесполезны. Жандармы твердили, что они и так уже сделали слишком большие уступки.

Идя между ними, Сиса сгорала от стыда. Правда, дорога была пустынна, но она стыдилась даже воздуха и дневного света. Истинно стыдливым повсюду чудятся глаза. Закрыв лицо платком, Сиса брела, ничего не видя перед собой, тихо оплакивая свою несчастную судьбу. Она испытала нищету, знала, что все ее оставили, даже собственный муж, но до сих пор считала себя порядочной и уважаемой женщиной и с состраданием смотрела на ярко разодетых особ, которых в городе называли солдатскими девками. Теперь ей казалось, что она спустилась на ступеньку ниже их на общественной лестнице.

Раздался цокот копыт, и на дороге показался небольшой караван жалких кляч, верхом на которых между корзинами с рыбой сидели мужчины и женщины. Это были люди, перевозившие рыбу в отдаленные от моря городки. Некоторые из них, бывало, проезжая мимо ее хижины, просили дать им напиться и дарили рыбу. Теперь же ей казалось, что, проезжая мимо нее, они топчут и попирают ее ногами, а их взгляды, снисходительные и презрительные, проникают сквозь платок и жалят лицо.

Когда путники наконец проехали, она вздохнула и на мгновенье приподняла платок, чтобы посмотреть, далеко ли до города. Нужно было миновать еще несколько телеграфных столбов, а там уже виден бантаян – караульная будка при входе в город. Никогда этот путь не казался ей прежде таким долгим.

Вдоль обочины тянулись густые бамбуковые заросли, где она когда-то отдыхала в тени и где ее возлюбленный нежно говорил с ней: он помогал ей тогда носить корзины с фруктами и овощами. Увы, все это прошло как сон. Возлюбленный стал ее мужем, а мужа сделали сборщиком податей, и тогда беды начали стучаться в ее дверь.

Солнце стало припекать, и солдаты спросили ее, не хочет ли она отдохнуть.

– Нет, спасибо, – ответила женщина со страхом.

Когда же они приблизились к городу, ею овладел настоящий ужас. В тоске оглядывалась она по сторонам, но вокруг были лишь обширные рисовые поля, несколько чахлых деревцев да маленький оросительный канал, – ни обрыва, ни скалы, о которую можно было бы разбиться! Сиса жалела о том, что последовала сюда за солдатами. Она вспоминала глубокую реку, протекавшую возле ее хижины; высокие берега с острыми скалами сулили такую легкую смерть! Но мысль о сыновьях, о Криспине, чья участь была ей еще неизвестна, озарила светом ее душу, и она пробормотала, смирившись:

– Потом… потом… мы уйдем и поселимся в глухом лесу.

Осушив слезы и стараясь казаться спокойной, она обернулась к своим стражам и сказала тихим голосом, в котором слышались и жалоба, и мольба, и упрек, и боль:

– Вот мы и в городе.

Даже солдаты, казалось, были тронуты и кивнули ей в ответ. Сиса попыталась овладеть собой и быстро пошла вперед.

В этот миг звон церковных колоколов возвестил окончание большой мессы. Сиса ускорила шаги, чтобы как-нибудь избежать встречи с выходившими из церкви людьми. Но, увы, разминуться с ними было невозможно. С горькой улыбкой поклонилась она двум знакомым женщинам, которые устремили на нее вопрошающий взгляд. Чтобы не подвергать себя и далее подобным унижениям, она опустила голову и уставилась в землю, но, как ни странно, продолжала спотыкаться о дорожные камни.

При виде Сисы люди останавливались на мгновение и, переговариваясь, указывали на нее; а она, хоть и не отрывала глаз от земли, все замечала, все чувствовала.

Вдруг Сиса услышала у себя за спиной громкий наглый женский голос:

– Где вы ее поймали? А деньги нашли?

На этой женщине было не платье, а желто-зеленая юбка и голубая блуза. По одежде в ней легко было узнать солдатскую девку.

Сисе показалось, будто ее ударили по лицу: такая женщина поносила ее перед толпой! На секунду она подняла глаза, чтобы до конца испить чашу людского презрения и ненависти; людей она видела словно в тумане, где-то далеко-далеко, и все же ощущала холод их взглядов, слышала быстрый шепот. Бедная женщина шла, не чуя земли под ногами.

– Эй, ты, сюда! – крикнул ей жандарм.

Как автомат, в механизме которого что-то испортилось, она резко повернулась на каблуках. А затем, ничего не видя, ничего не соображая, побежала – ей хотелось где-нибудь спрятаться. Она кинулась к какой-то двери, где стоял часовой, потянула ее, но чей-то еще более повелительный голос приказал ей остановиться. Неверными шагами направилась она в ту сторону, откуда послышался голос, кто-то толкнул ее в спину, она закрыла глаза, сделала еще два шага и, совершенно обессилев, опустилась сначала на колени, а потом упала. Все тело ее сотрясалось от беззвучных рыданий.

Это была казарма. Сиса оказалась среди солдат и женщин, свиней и кур. Мужчины чинили обмундирование, их возлюбленные, положив голову им на колени, лежали, развалившись на скамьях, и курили, вперив скучающий взор в потолок. Другие женщины, мурлыча непристойные песенки, помогали мужчинам чистить одежду и оружие.

– Видно, цыплята сбежали и досталась вам только курица, – бросила какая-то женщина, обращаясь к вновь прибывшим. Неизвестно, говорила ли она о Сисе или о все еще кудахтавшей курице.

– Что ж, курица всегда дороже цыплят, – ответила сама Сиса, так как солдаты промолчали.

– Где же сержант? – спросил один из ее стражей недовольным тоном. – Альфересу уже доложено?

В ответ ему все лишь пожали плечами: никто не собирался утруждать себя, чтобы облегчить участь бедной женщины.

Целых два часа отупевшая от горя Сиса сидела, съежившись, в углу и обхватив руками голову. Волосы ее растрепались и беспорядочной массой ниспадали на лицо. В полдень о ней доложили альфересу, но он не поверил в ее виновность.

– Ба, все это выдумки скаредного монаха! – сказал он, распорядившись, чтобы женщину отпустили и не морочили ему голову этим делом. – Если он хочет получить обратно то, что потерял, пусть обратится к святому Антонию или пожалуется папскому нунцию. Так-то.

И Сису почти силой выпроводили из казармы, потому что сама она даже не могла подняться с места.

Оказавшись на улице, она инстинктивно направилась к дому. Вид ее был страшен: голова непокрыта, волосы растрепаны, неподвижные глаза устремлены к далекому горизонту. Сияло полуденное солнце, ни единое облачко не скрывало его пылающего диска; ветер слегка шевелил листья деревьев, росших вдоль почти уже просохшей дороги; ни одна птица не решалась выглянуть из тени листвы.

Сиса добрела наконец до своей хижины и молча отворила дверь. Оглядев все углы, она выбежала в сад, заметалась из стороны в сторону. Затем бросилась к дому старого Тасио и постучала в дверь, но никто ей не ответил. Несчастная женщина вернулась к хижине и принялась громко звать Басилио и Криспина, время от времени умолкая и прислушиваясь. Эхо, отвечавшее ей, да нежное журчанье воды в реке и шелест тростника были единственными звуками, нарушавшими тишину. Она звала снова и снова, подбегала к реке; ее блуждавшие глаза то мрачнели и затухали, то вспыхивали ярким светом, а потом опять темнели, будто небо в грозовую ночь; казалось, это искрился в них свет разума, готовый угаснуть навсегда.

Снова вернувшись в хижину, Сиса опустилась на циновку, где спала прошлой ночью. Вдруг она подняла глаза и увидела на изгороди у самого обрыва клочок рубахи Басилио. Схватив лоскут, она стала рассматривать его на солнце. На ткани были следы крови, но Сиса вряд ли замечала их; выбежав на улицу, она ежеминутно подносила к глазам клочок рубашки, стараясь лучше разглядеть его. Но внезапно все потемнело вокруг, словно померк свет солнца. Сиса смотрела ввысь широко раскрытыми глазами.

Она побрела прочь, сама не зная куда, оглашая воздух стонами и воплями, и голос ее мог испугать всякого; такие страшные звуки, казалось, не способно издавать человеческое горло. Если ночной порой, когда завывает буря и ветер мчится, отбиваясь невидимыми крыльями от полчища теней, что гонятся за ним, вы окажетесь в одиноком разрушенном доме, то вам послышатся какие-то таинственные вздохи; и хотя вы будете знать, что это воет ветер в высоких башнях и потрескавшихся стенах, звуки эти наполнят вас страхом, и вы невольно вздрогнете. Но вопли несчастной матери были еще ужасней, чем неведомые жалобы среди темной ночи, когда бушует ураган.

Так настиг ее вечер. Быть может, небеса даровали ей несколько часов сна, чтобы незримое крыло ангела, коснувшись ее бледного лица, унесло с собой ее память, а заодно и горести; а может быть, такое страдание просто не по силам слабой человеческой натуре, и само провидение ниспосылает ей свое сладостное лекарство – забвение. Как бы там ни было, на следующий день Сиса уже ходила, улыбалась, пела и разговаривала со всевозможными тварями в лесах и полях.

XXII. Свет и тень

После описанных событий прошло три дня, в течение которых жители городка Сан-Диего только и делали, что готовились к празднику, обсуждали его и в то же время роптали. Хотя все радовались предстоящим удовольствиям, одни порицали префекта, другие – лейтенант-майора, третьи – «молодых», а нашлись и такие, которые осуждали всех и вся.

Приезд Марии-Клары с тетушкой Исабель вызвал немало разговоров. Горожане были рады ему, ибо девушку любили и восторгались ее красотой, но всех поразила перемена, происшедшая в отце Сальви. «Священник часто бывает рассеян во время службы, почти не беседует с нами, сохнет и мрачнеет прямо на глазах», – говорили прихожанки. Повар замечал, что падре худеет не по дням, а по часам, и жаловался на то, что хозяин оказывает мало внимания его блюдам. Особенно много пересудов вызывало то обстоятельство, что по вечерам в монастыре горело больше двух огней сразу, в то время как отец Сальви сидел в гостях в частном доме… в доме Марии-Клары! Богомолки осеняли себя крестным знамением, но продолжали ворчать.

Хуан Крисостомо Ибарра прислал из главного города провинции телеграмму, в которой приветствовал тетку Исабель и ее племянницу, но не объяснял причину своего отсутствия. Многие уже думали, что его посадили в тюрьму за дерзкое обхождение с отцом Сальви в День всех святых. А когда на третий день под вечер увидели, что Ибарра выходит из экипажа у дома своей невесты и вежливо раскланивается со священником, направляющимся в этот же дом, пищи для сплетен прибавилось.

О Сисе и ее сыновьях больше не вспоминали.

Если мы заглянем теперь в дом Марии-Клары, прелестное гнездышко, окруженное апельсиновыми деревьями и иланг-илангом, то еще застанем молодых людей у выходящего на озеро окна, затененного цветами и вьюнками, издающими легкий аромат.

Их губы шепчут слова, более нежные, чем шелест листьев, и более сладостные, чем ароматный воздух сада. Это час, когда наяды в озере, под покровом быстро сгущающихся сумерек, поднимают над волнами свои веселые головки, чтобы взглянуть на умирающий день и проводить его песней. Говорят, что волосы и глаза у них голубые, что на голове у них венки из водорослей с белыми и красными цветами, что порой в пене мелькают их дивные тела, белее самой пены, а когда наступает глубокая ночь, они предаются своим божественным играм, и тогда над озером слышатся таинственные аккорды, подобные звукам эоловой арфы; говорят также… Однако вернемся к нашим влюбленным и подслушаем конец их разговора. Ибарра говорил Марии-Кларе:

– Завтра на рассвете твое желание будет исполнено. Сегодня же вечером я все подготовлю.

– Тогда я напишу моим подругам, чтобы пришли. Но сделай так, чтобы с нами не было священника!

– Почему же?

– Мне кажется, что он следит за мной. Его запавшие глаза смущают меня; взглянет, и мне становится страшно. Когда он говорит со мной, у него такой голос… И говорит он все о вещах странных, непонятных… Однажды он спросил, не снились ли мне когда-нибудь письма моей матери. Я даже думаю, что он полубезумный. Моя подружка Синанг и моя молочная сестра Анденг говорят, что у него не все дома, потому что он не ест, не моется и сидит по вечерам впотьмах. Не надо, чтобы он был с нами!

– Мы не можем не пригласить его, – задумчиво ответил Ибарра. – Этого требуют обычаи страны. Он сейчас находится в твоем доме, и, кроме того, он благородно поступил со мной. Когда алькальд спросил его о том деле, о котором я тебе рассказывал, он принялся хвалить меня и не чинил никаких препятствий. Но я вижу, ты серьезно озабочена этим; не беспокойся, он не попадет в нашу лодку.

Послышались легкие шаги, и к ним подошел священник; на его губах блуждала кривая улыбка.

– Какой холодный ветер! – сказал он. – Стоит теперь простудиться, и уже не поправишься, пока не установится жара. Вы не боитесь простудиться?

Голос его дрожал, а взор был устремлен к далекому горизонту; он старался не смотреть на молодых людей.

– Напротив, для нас обоих этот вечер очень приятен, а ветерок просто упоителен! – ответил Ибарра. – В эти месяцы в наших краях царит и осень и весна одновременно. Часть листьев опадает, но бутоны не перестают распускаться.

Отец Сальви вздохнул.

– По-моему, сочетание двух времен года, без вмешательства холодной зимы – прекрасно, – продолжал Ибарра. – В феврале раскроются почки на фруктовых деревьях, а в марте уже будут спелые плоды. Когда же наступит жара, мы переедем в другое место.

Отец Сальви усмехнулся. Разговор зашел о самых обычных вещах – о погоде, о городе, о празднике. Под каким-то предлогом Мария-Клара удалилась.

– Раз уж зашла речь о празднествах, разрешите пригласить вас принять завтра участие в увеселительной прогулке. Мы намерены отправиться за город вместе с нашими друзьями.

– Куда же вы думаете поехать?

– Девицы хотят отправиться к ручью, который протекает в ближнем лесу, недалеко от балити; надо встать пораньше, чтобы не ехать в самую жару.

Задумавшись на мгновение, священник ответил:

– Приглашение очень заманчивое, и я принимаю его в доказательство того, что нисколько не сержусь на вас. Но мне придется приехать позднее, после того как я выполню свои обязанности. Как вы должны быть счастливы, что свободны, совершенно свободны!

Через несколько минут Ибарра откланялся – надо было заняться приготовлениями к завтрашнему выезду.

Сгущались сумерки. На улице кто-то подошел к нему и почтительно поклонился.

– Кто вы? – спросил Ибарра.

– Мое имя, сеньор, вам неизвестно, – ответил незнакомец, – но я уже два дня жду встречи с вами.

– Для чего же?

– Я ни в ком не нахожу сочувствия, сеньор, все твердят, что я бандит. Я потерял двух сыновей, жена моя сошла с ума, а люди говорят мне, что я заслужил такую участь.

Ибарра окинул быстрым взглядом говорившего и спросил:

– Чего же вы теперь хотите?

– Просить вас о помощи моей жене и сыновьям!

– Я не могу задерживаться, – ответил Ибарра, – если хотите, идемте со мной, и вы расскажете по дороге, что с вами случилось.

Человек поблагодарил его, и вскоре оба они исчезли во мраке тускло освещенных улиц.

XXIII. Рыбная ловля

Звезды еще мерцали на сапфировом небосводе, и птицы спали в листве деревьев, когда при свете смоляных факелов, так называемых «уэпес», веселая компания уже шла по улицам, держа путь к озеру.

Это были пять девушек, которые быстро шагали, взявшись за руки или обняв друг друга за талию. Их сопровождало несколько старых женщин и служанок, грациозно несших на голове корзины с едой и посудой. Глядя на светившиеся молодостью и надеждой лица девушек, на их развевающиеся по ветру длинные черные волосы и широкие платья, мы могли бы принять их за богинь ночи, убегающих от дневного света, если бы не знали, что то была Мария-Клара и ее четыре подруги: резвушка Синанг, ее кузина, строгая Виктория, прелестная Идай и мечтательная Нененг.

Они оживленно болтали, смеялись, о чем-то шептались и потом опять заливались громким смехом.

– Тише, ведь люди еще спят! – выговаривала им тетушка Исабель. – Когда мы были молоды, мы вели себя скромнее.

– Да и не вставали, наверно, так рано, как мы, а старшие небось не спали так долго! – ответила маленькая Синанг.

Девушки помолчали, затем попытались говорить тише, но вскоре забылись, рассмеялись, и на улицах снова зазвучали их сочные, молодые голоса.

– Сделай вид, что сердишься, и не говори с ним! – советовала Синанг Марии-Кларе. – Отругай его, чтобы отучился от своих дурных привычек.

– Не будь слишком требовательной! – говорила Идай.

– Будь требовательной, не будь глупой! Надо приучить его к послушанию, пока он еще жених, иначе когда он станет твоим мужем, то все будет делать так, как захочет! – поучала маленькая Синанг.

– Что ты понимаешь в этом? – оборвала ее Виктория.

– Тихо, молчите, вот они!

В самом деле, освещая путь большими камышовыми факелами, к ним приближалась группа молодых людей. Они торжественно шагали под звуки гитары.

– Бренчат, как нищие, – засмеялась Синанг.

Когда обе группы встретились, женщины повели себя сурово и официально, словно и не знали, что такое смех, а мужчины болтали, смеялись и задавали уйму вопросов, чтобы получить ответ хотя бы на один.

– Озеро спокойно. Вы думаете, погода будет хорошая? – спрашивали матери.

– Не волнуйтесь, сеньора, я хорошо плаваю, – ответил высокий худощавый юноша.

– Следовало бы сначала отстоять мессу, – вздохнула тетушка Исабель, молитвенно сложив руки.

– Еще не поздно, сеньора. Альбино когда-то учился богословию и может отслужить мессу в лодке, – заметил другой юноша, указывая на высокого. Услышав, что о нем говорят, Альбино с лукавым выражением лица сделал сокрушенный жест, пародируя отца Сальви.

Ибарра был, как всегда, задумчив, но постепенно он тоже поддался общему веселью.

Когда они пришли на берег озера, женщины не могли сдержать возгласов восхищения при виде двух больших, связанных вместе лодок, живописно разукрашенных гирляндами из цветов и листьев, убранных разноцветными тканями. С наскоро сооруженного тента свисали бумажные фонарики, перемежаясь с розами, гвоздиками и разнообразными фруктами – ананасами, казуй, гуаябами, бананами, лансонес и другими. Ибарра заранее устроил для женщин удобные сиденья из ковров, покрывал и подушек. Даже весла и шесты были разукрашены. В одной из лодок лежали гитары, аккордеоны, арфа и труба из буйволова рога. Во второй лодке в глиняных каланах горел огонь для приготовления чая, кофе и салабата на завтрак.

– Женщины – в эту лодку, а в ту – мужчины, – распоряжались матери при посадке. – Спокойно, не суетитесь, не то опрокинемся.

– Прежде всего перекреститесь, – посоветовала тетушка Исабель, подавая пример.

– Разве мы будем здесь одни? – спросила Синанг, состроив гримаску. – Только мы одни? Фи!

За это «фи» мать тут же наградила ее щипком.

Лодки медленно удалялись от берега, свет фонариков отражался в спокойных водах озера. На восточном краю неба появлялись первые проблески зари.

Все молчали. После того как матери заставили их разместиться в разных лодках, юноши и девушки будто погрузились в раздумье.

– Осторожнее, – громко сказал Альбино, бывший студент-богослов, обращаясь к другому юноше. – Крепче прижимай ногой затычку.

– Что?

– Затычка может выскочить, и лодку затопит. Здесь масса дыр.

– Ой, мы утонем! – вскричали перепуганные женщины.

– Не беспокойтесь, сеньоры, – сказал бывший семинарист, чтобы рассеять их страхи. – Ваша лодка еще довольно крепкая, в ней только пять пробоин, да и то небольших.

– Пять пробоин, господи Иисусе, уж не хотите ли вы нас утопить? – воскликнули женщины в ужасе.

– Не больше пяти, сеньоры, всего-навсего вот таких, – уверял семинарист. Он сомкнул большой и указательный пальцы, и у него образовался кружок, который должен был показать, какого размера пробоины. – Покрепче нажимайте на затычки, чтобы они не выскочили.

– Боже мой! Пресвятая Мария! Вода заливает! – воскликнула одна старая женщина, которой почудилось, что она уже вымокла до нитки.

Началось небольшое смятение – одни визжали, другие хотели броситься в воду.

– Покрепче нажимайте на затычки, вон там! – повторял Альбино, указывая на дно лодки под сиденьями девушек.

– Где? Где? О боже! Мы не знаем, как это делать; Сжальтесь, помогите нам, мы же не знаем, как это делать! – умоляли перепуганные матери.

По странной случайности опасность угрожала только девушкам, а возле старых женщин не оказалось ни одной опасной течи. Еще более странным было то, что Ибарра уселся теперь рядом именно с Марией-Кларой, а Альбино – с Викторией. Среди заботливых матерей воцарилось спокойствие, но молодежь отнюдь не собиралась угомониться.

Так как озеро было спокойно, рыболовная тоня уж виднелась, а час был еще ранний, решили бросить весла и позавтракать. Солнце светило вовсю, и фонари на лодках потушили.

– Нет ничего лучше салабата, когда пьешь его утром, до того, как идти к мессе, – сказала капитанша Тика, мать веселой Синанг. – Отведай-ка салабата с рисовым печеньем, Альбино, и увидишь, что даже тебе захочется помолиться.

– Я так и делаю, – отвечал юноша. – Меня уже потянуло исповедаться.

– Нет, – сказала Синанг, – выпей лучше кофе, от него станет веселей.

– Сейчас выпью, а то я что-то взгрустнул.

– Не делай этого, – посоветовала тетушка Исабель, – выпей чаю и съешь немного сухариков; чай, говорят, охлаждает голову.

– Я и чай отведаю с сухариками, – ответил покладистый семинарист. – Это же, слава богу, не католическая религия.

– А могли бы вы… – начала Виктория.

– Выпить также и шоколада? Конечно! Ведь до обеда еще далеко!

Утро было великолепное: озеро сверкало, отражая небо, и на фоне сияющих небес и воды каждый предмет обрисовывался ясно и четко, все было залито ярким, прозрачным светом, окрашено в цвета, подобные тем, какие мы видим иногда на картинах.

Все были веселы и полной грудью вдыхали свежий утренний воздух. Даже матери, столь осторожные и боязливые, теперь пересмеивались и обменивались шутками.

– Помнишь, – говорила одна из них, обращаясь к капитанше Тике, – помнишь ли то время, когда мы еще девушками ходили купаться к реке? Вниз по течению плыли маленькие лодочки из коры платана, нагруженные всякими фруктами и чудесными цветами. На каждой лодочке был флажок с именем одной из нас…

– А когда мы возвращались домой, – добавила другая, перебивая собеседницу, – оказывалось, что бамбуковые мостки сломаны и надо переходить ручьи вброд… вот плуты!

– Да, но я готова была замочить подол, только бы не оголять ноги, – сказала капитанша Тика. – Ведь я знала, что из кустов на берегу за нами наблюдает не одна пара глаз!

Некоторые девушки, слушая эти воспоминания, улыбались и перемигивались, остальные были поглощены своими разговорами.

Лишь один человек, исполнявший обязанности рулевого, все время молчал и не участвовал в общем веселье. Это был атлетического сложения юноша с красивым лицом, на котором привлекали внимание большие грустные глаза и резко очерченные губы. Длинные, черные спутанные волосы ниспадали на крепкую шею; под темной холщовой рубахой угадывались могучие мышцы, а обнаженные жилистые руки, как перышком, играли огромным веслом, направляя обе лодки.

Мария-Клара не раз ловила на себе его взгляд, но юноша быстро отворачивался и принимался смотреть вдаль, на горы, на берег. Девушку тронуло его одиночество, она предложила ему печенье. Рулевой удивленно взглянул на нее, но тут же опустил глаза, взял печенье и коротко, чуть слышно поблагодарил.

Больше уже никто не интересовался рулевым. Молодежь шутила, весело смеялась, но ни один мускул не дрогнул на его лице; он не улыбнулся даже при взгляде на уморительную рожицу, которую скорчила веселая Синанг когда ее ущипнули.

После завтрака поплыли дальше, к двум рыболовным тоням, расположенным почти рядом и принадлежавшим капитану Тьяго. Еще издали можно было заметить цапель, застывших в позе наблюдателей на бамбуковых кольях изгороди, и белых птиц, которых тагалы называют калавай, – они носились над озером, едва не задевая воду крыльями, и пронзительно кричали. С приближением лодок цапли взмыли в воздух, и Мария-Клара следила за ними, пока они не скрылись за ближайшей горой.

– Эти птицы гнездятся в горах? – спросила она у рулевого не столько из любопытства, сколько из желания втянуть его в разговор.

– Вероятно, да, сеньора, – ответил он, – но до сих пор никто не видел их гнезд.

– Разве у них нет гнезд?

– Наверное, должны быть, иначе они были бы очень несчастны.

Мария-Клара не заметила, с какой грустью он произнес эти слова.

– Значит…

– Говорят, сеньора, – продолжал юноша, – что гнезда этих птиц невидимы и обладают свойством делать невидимым всякого, кто ими завладеет. Подобно тому, как душу можно разглядеть лишь в чистом зеркале человеческих глаз, точно так же их гнезда можно увидеть лишь в зеркале водной глади.

Мария-Клара задумалась.

Тем временем они подъехали к бакладу, и пожилой лодочник привязал лодки к столбу.

– Постой, – закричала тетушка Исабель сыну рыбака, который уже хотел взобраться на помост, держа рыболовную сеть, прикрепленную к бамбуковому шесту. – Нам надо сперва приготовить синиганг, чтобы рыба попала из воды прямо в суп.

– О, добрая тетушка Исабель! – воскликнул бывший семинарист. – Она не хочет, чтобы рыба хоть на мгновенье осталась без воды.

Несмотря на свой беззаботный вид, Анденг, молочная сестра Марии-Клары, славилась как отличная повариха. Она принялась готовить рисовый суп с томатами и камией, а молодые люди, желавшие завоевать ее благосклонность, помогали или, вернее, мешали ей. Остальные девушки чистили тыкву и горох, резали пааяп на кусочки длиной с папиросу.

Чтобы развлечь тех, кому не терпелось наконец увидеть, как живая, трепещущая рыба забьется в сетях, красавица Идай взялась за арфу; она не только прекрасно играла на этом инструменте, но, кроме того, была обладательницей очаровательных пальчиков.

Молодые люди зааплодировали, а Мария-Клара расцеловала ее; арфа – излюбленный инструмент в этой провинции, и на воде эта музыка была весьма кстати.

– Спой теперь, Виктория, «Песню о женитьбе»! – попросили матери.

Мужчины запротестовали, и Виктория, у которой был чудесный голос, заявила, что она охрипла. «Песня о женитьбе» – это прекрасная тагальская элегия; в ней поется о всех заботах и горестях брачной жизни, но не забыты и радости брака.

Тогда попросили спеть Марию-Клару.

– Все мои песни очень грустные.