Текст книги "Афинские убийства, или Пещера идей"

Автор книги: Хосе Карлос Сомоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Какие вещи, учитель?

– Любые. Все, что ты знаешь о Трамахе. Что ему нравилось… Что он делал после занятий в Академии… Меня немного волнует беспокойство, которое я заметил в его взгляде в последнее время, и я хотел бы во что бы то ни стало узнать о его причине, чтобы оно не распространилось на других учеников.

– Он не очень общался с нами, учитель, – мягко ответил Анфис, – но, могу уверить вас, поведение его было благородным…

– Кто же сомневается в этом? – поспешно сказал Диагор. – Сын мой, я хорошо знаю прекрасное благородство моих учеников. Поэтому-то меня так поразили слова Лисила. Однако все вы подтвердили их. А поскольку вы с Эвнием были лучшими его друзьями, вы наверняка знаете о нем и другие вещи, которые то ли по скромности, то ли по доброте характера не решились мне открыть…

Тишину наполнил свирепый гул и треск обломков: борьба панкратистов ожесточилась. Казалось, что стены трясутся от шагов какого-то огромного зверя. Все снова стихло, и как раз в этот момент в комнату вошел Эвний.

Диагор не удержался от сравнения. Делал он это не в первый раз, ибо ему доставляло наслаждение сопоставлять такие разные черты его прекрасных учеников. Эвний с кудрявыми, черными, как уголь, волосами выглядел и младше, и одновременно мужественнее Анфиса. Лицо его было подобно крепкому румяному плоду, а тело с молочно-белой кожей было сложено крепко, как тело мужчины. Анфис же, хоть и был старше, обладал более хрупкой фигурой гермафродита, гладкой, розовой, лишенной и следа волос кожей; однако Диагор считал, что даже виночерпий богов Ганимед не смог бы соперничать с ним в красоте лица, выражение которого иногда бывало слегка злорадным, особенно когда он улыбался, но становилось невероятно прекрасным, когда юноша вдруг принимал серьезный вид, как обычно происходило, когда он слушал кого-то с уважением. Эти внешние контрасты отражались и в темпераментах юношей, но с точностью до наоборот: Эвний был по-детски стеснителен, тогда как Анфис с наружностью прелестной девушки, напротив, обладал решительным характером настоящего лидера.

– Вы звали меня, учитель? – прошептал Эвний, едва открыв дверь.

– Прошу тебя, входи. Я хочу поговорить и с тобой.

Эвний, невероятно краснея, сказал, что пайдотриб велел ему выполнить упражнения и что ему скоро нужно будет раздеться и уйти.

– Уверяю тебя, сынок, разговор не отнимет у тебя много времени, – сказал Диагор.

Он быстро ввел его в курс дела и повторил вопрос. Последовало молчание. Розовые ножки Анфиса закачались быстрее.

– Учитель, мы мало что знаем о жизни Трамаха, – сказал он мягко, хотя контраст между его надменной твердостью и краснеющим от смущения Эвнием был налицо. – До нас дошли слухи о его отношениях с той гетерой, но в глубине души мы не верили, что это правда. Трамах был благороден и добродетелен. – «Знаю», – согласился Диагор, а Анфис продолжал: – Он почти никогда не встречался с нами после занятий в Академии, так как должен был выполнять религиозные обряды. Его семья поклоняется Священным мистериям…

– Понимаю. – Диагор не придал особого значения этим сведениям: многие знатные семьи в Афинах исповедовали веру в Элевсинские мистерии. – Но я имел в виду круг его знакомств… Не знаю… Может, у него были другие друзья… Анфис и Эвний переглянулись. Эвний начал стягивать с себя тунику.

– Мы не знаем, учитель.

– Мы не знаем.

Вдруг весь гимнасий словно задрожал. Стены затрещали, как будто вот-вот рухнут. Наэлектризованная толпа завывала снаружи, подзадоривая борцов, чей взбешенный рев был сейчас отчетливо слышен.

– Да, еще, дети… Мне кажется странным, что Трамах, будучи так обеспокоен, вдруг решил пойти один на охоту… Он всегда так делал?

– Не знаю, учитель, – ответил Анфис.

– А что думаешь ты, Эвний?

Здание тряслось все больше, из-за нараставшей вибрации на пол начали падать разные вещи: висящая на стене одежда, небольшая масляная лампа, таблички с записями для жеребьевки на состязаниях… [22]22
  Что происходит? Просто автор доводит эйдезис до максимума! Нелепая сумятица, в которую превратилась борьба панкратистов, наводит на мысль о свирепой атаке какого-то огромного зверя (о ней же говорят все ранее отмеченные образы «буйных» и «свирепых» ударов и «рогов»). По-моему, речь идет о седьмом подвиге Геракла, поимке взбешенного дикого критского быка.


[Закрыть]

– Думаю, да… – пробормотал Эвний. Румянец залил его щеки.

Поступь четырех тяжелых ног все время приближалась.

Статуэтка Посейдона закачалась на выступе стены и рухнула на пол, разбившись вдребезги.

Дверь раздевальни страшно загремела. [23]23
  Поспешу объяснить происходящее читателю: эйдезис обрел собственную жизнь, превратился в вызываемый им образ, в данном случае во взбешенного быка, и теперь он набросился на дверь раздевальни, где происходит беседа. Но обратите внимание, все действия этого «зверя» – это чистый эйдезис, поэтому герои их не замечают, так же, как они не могли бы заметить, например, эпитеты, выбранные автором для описания гимнасия. Нет ничего сверхъестественного, это просто литературный прием, цель которого – привлечь внимание к образу, скрытому в этой главе (вспомните о «змеях» в конце второй главы). Поэтому умоляю читателей не слишком удивляться тому, что беседа Диагора с учениками продолжается гладко, несмотря на мощный штурм комнаты.


[Закрыть]

– О, любезный Эвний, возможно, ты помнишь о других похожих случаях? – мягко спросил Диагор.

– Да, учитель. Два раза так точно.

– Значит, Трамах обычно охотился в одиночку? Я хочу сказать, сынок, это для него нормальное решение, несмотря на то, что он был чем-то обеспокоен?

– Да, учитель.

Ужасный удар рогами искорежил дверь. Слышался скрежет копыт, сопение, мощный отзвук присутствия снаружи огромной бестии.

Полностью обнажившись, оставив лишь прекрасную ленту в черных волосах, Эвний спокойно растирал на бедрах землистого цвета мазь.

После недолгой заминки Диагор вспомнил последний вопрос, который он должен был задать:

– Эвний, это ты сказал мне в тот день, что Трамах не придет на занятия, потому что ушел на охоту, правда, сынок?

– Кажется, да, учитель.

Дверь затрещала под новым натиском. Миллиарды щепок хлынули на плащ Гераклеса Понтора. Послышался гневный рев.

– Откуда ты знал об этом? Он сам сказал тебе? – Эвний кивнул. – Л когда? То есть, как я понял, он ушел на рассвете, но вечером, перед этим, он говорил со мной и ничего не сказал мне о своем намерении пойти на охоту. Когда он сказал тебе об этом?

Эвний ответил не сразу. Косточка кадыка боднула его точеную шею.

– Думаю… в тот же… вечер, учитель…

– Ты видел его в тот вечер? – Диагор поднял брови. – Ты встречался с ним по вечерам?

– Нет… Наверное… это было раньше.

– Понимаю.

Последовала пауза. Босой и нагой Эвний с блестящей пленочкой мази, подобной второй коже, на бедрах и плечах аккуратно повесил тунику на крючок с его именем. На полочке над крючком стояли личные вещи: пара сандалий, алабастры с мазями, бронзовый гребень, чтобы причесаться после занятий, и маленькая деревянная клетка с крошечной птичкой; птичка шумно замахала крыльями.

– Меня ждет пайдотриб, учитель… – сказал он.

– Конечно, сынок, – улыбнулся Диагор. – Мы тоже уже уходим.

Явно чувствуя себя неловко, нагон юноша искоса взглянул на Гераклеса и снова извинился. Он прошел между обоими мужчинами, отворил дверь (ее исковерканные остатки слетели с петель) и вышел из комнаты. [24]24
  Как мы уже отмечали, эйдетические действия и события (разбитая дверь, дикие атаки) происходят исключительно в литературном плане, а значит, их замечает только читатель. Тем не менее Монтал ведет себя как книжные герои: он ничего не замечает. «Удивительная метафора ревущего зверя, – утверждает он, – которая буквально разносит в щепки реализм картины и несколько раз прерывает размеренную беседу Диагора с учениками… кажется, имеет вполне конкретную цель и, несомненно, представляет собой сатиру, язвительную критику диких боев панкратистов, которые устраивались в то время». Комментарии излишни!


[Закрыть]

Диагор обернулся к Гераклесу, ожидая от него знака, что разговор окончен, но Разгадыватель с улыбкой глядел на Анфиса:

– Скажи, Анфис, чего ты так боишься?

– Боюсь, господин?

Гераклес – казалось, ему было очень весело, – вынул из сумки смокву.

– Отчего же тогда ты избрал военную службу вдали от Афин? Конечно, если б я боялся так же, как ты, я бы тоже попытался бежать. И сделал бы это под таким же похвальным предлогом, как ты, чтобы выглядеть не трусом, а совсем наоборот.

– Вы называете меня трусом, господин?

– Вовсе нет. Я не могу назвать тебя ни трусом, ни смельчаком, пока точно не узнаю о причине твоего страха. Храбрость отличается от трусости только источником страха: возможно, причина твоего страха так ужасна, что любой человек в здравом рассудке сбежал бы из Города как

можно скорее.

– Я ни от чего не сбегаю, – ответил Анфис, подчеркивая каждое слово, но неизменно мягко и уважительно. – Я уже давно хочу охранять храмы Аттики, господин.

– Любезный Анфис, – с довольным видом сказал Гераклес, – я принимаю твой страх, но не могу принять твою ложь. Даже не вздумай оскорблять мой разум. Ты принял это решение всего несколько дней назад, и, принимая во внимание то, что твой отец попросил твоего старого педагога повлиять на тебя, а не занялся этим сам, не значит ли это, что твое решение застало его врасплох, что он ошеломлен этим, на его взгляд, резким и необъяснимым изменением и не знает, чему его приписать, поэтому и обратился к тому единственному человеку, кто, не будучи родственником, считает, что хорошо знает тебя? Спрашивается, Зевса ради, почему произошло это резкое изменение? Возможно, на что-то тут повлияла смерть твоего друга Трамаха? – И без всякого перехода, совершенно равнодушно, отирая пальцы, державшие ранее смокву, он добавил: – Да, прости, где я могу вымыть руки?

Абсолютно не обращая внимания на царящее вокруг него молчание, Гераклес выбрал полотенце, висящее вблизи полочки Эвния.

– Разве мой отец обратился с просьбой разубедить меня также и к вам? – В мягких словах юноши Диагор отметил, что уважение, как загнанное в угол животное, оставляющее из страха свое вечное послушание и свирепо атакующее своих хозяев, начало перерастать в гнев.

– О, любезный Анфис, не обижайся… – пробормотал он, пронизывая Гераклеса взглядом. – Мой друг слегка преувеличивает… Не беспокойся, ты достиг совершеннолетия, сынок, и твои решения, пусть неверные, достойны самого глубокого уважения… – И, приблизившись к Гераклесу, он прошептал: – Иди, пожалуйста, за мной.

Они быстро распрощались с Анфисом. Не успели они дойти до выхода, а спор уже разгорелся.

– Деньги мои! – закричал взбешенный Диагор. – Ты что, забыл?

– Но расследование мое, Диагор. Ты тоже не забывай об этом.

– Какое мне дело до твоего расследования? Объясни мне, что это за тон? – Диагор все больше злился. Вся его лысина покраснела. Он наклонился вперед, будто собираясь поднять Гераклеса на рога. – Ты оскорбил Анфиса!

– Я наугад выпустил стрелу и попал в цель, – совершенно спокойно ответил Разгадыватель.

Диагор остановил его, резко дернув за плащ:

– Слушай меня. Мне плевать, что ты смотришь на людей, как на исписанный папирус, где можно читать и разгадывать сложные загадки. Я плачу тебе не для того, чтобы ты от моего имени оскорблял одного из лучших моих учеников, эфеба, все прекрасные черты которого излучают слово «добродетель»… Я не одобряю твоих методов, Гераклес Понтор!

– Боюсь, я тоже не одобряю твоих, Диагор Медонтский. Казалось, что вместо того, чтобы допрашивать мальчишек, ты дифирамбы в их честь слагал, и это потому только, что ты считаешь их красивыми. Мне кажется, ты путаешь Красоту с Истиной…

– Красота – это часть Истины!

– А, – сказал Гераклес и махнул рукой, показывая, что не хочет заводить философскую беседу, но Диагор снова дернул его за плащ.

– Послушай! Ты всего-навсего несчастный Разгадыватель загадок. Ты только наблюдаешь за материей, судишь о ней и делаешь выводы: это случилось так или сяк, потому или поэтому. Но тебе никогда, никогда не достичь самой Истины. Ты не созерцал ее, не насытился ее совершенным видом. Твое искусство заключается лишь в поиске теней этой Истины. Анфис и Эвний несовершенны, и Трамах совершенным не был, но я знаю сущность их душ и могу заверить тебя, что в них сверкает немалая доля Идеи Истины… и блеск этот искрится в их глазах, в их прекрасных чертах, в их гармоничных телах. Ничто в этом мире, Гераклес, не может сверкать, как они, не неся в себе хотя бы немного золотого богатства, источник которого кроется только в Истине… – Он запнулся, словно застеснявшись потока своего красноречия, и несколько раз моргнул, залившись краской. Затем, успокоившись, добавил: – Не оскорбляй Истину своим разумом, Гераклес Понтор.

На пустой, разрушенной, засыпанной обломками палестре [25]25
  Эйдезис в этой главе настолько силен, что полностью преображает место действия: палестра разрушена и «засыпана обломками» после того, как там побывало книжное «чудовище», и публика, наполнявшая ее, похоже, разбежалась. За всю мою переводческую жизнь я не видел такой эйдетической катастрофы. Совершенно очевидно, что анонимный автор «Пещеры идей» хочет, чтобы скрытые образы заполонили сознание читателей, и ему абсолютно безразлично, что от этого страдает реалистичность сюжета.


[Закрыть]кто-то кашлянул – это был Эвмарх. Диагор отпрянул от Гераклеса и порывисто зашагал к выходу.

– Я подожду тебя снаружи, – сказал он.

– Клянусь Зевсом Громовержцем, никогда не видел такого спора! Так ссорятся только жены с мужьями! – заметил Эвмарх после ухода философа. Сквозь черный серп его улыбки виднелся один зуб, упрямо кривившийся подобно небольшому рогу.

– Не вздумай удивляться, Эвмарх, если мы с другом в итоге поженимся, – весело откликнулся Гераклес. – Мы такие разные, что мне кажется, любовь – единственное, что нас объединяет! – И оба с удовольствием расхохотались. – Ну а теперь, Эвмарх, если не возражаешь, прогуляемся немного, пока я объясню тебе, почему заставил тебя ждать…

Они прошлись по гимнасию, усеянному следами недавнего разрушения: тут и там виднелись изрезанные трещинами от жестоких атак стены, разбитая мебель вперемешку с копьями и дисками, взрытый копытами колосса песок, каменный пол, покрытый сорванной со стен кожей, подобной огромным известковым лепесткам цвета лилий. Виднелись погребенные под обломками осколки кувшина: на одном из них были изображены девичьи руки, воздетые вверх и раскрывшие ладони в молящем о помощи или предупреждающем кого-то об опасности жесте. В воздухе вилось пегое облако пыли. [26]26
  Нравится автору поиграть с читателями. Вот оно, завуалированное, но ясно различимое доказательство того, что я был прав: дева с лилией – еще один важнейший эйдетический образ этого произведения! Я не знаю, что он значит, но он здесь есть (его присутствие бесспорно: обратите внимание, как близко находится слово «лилии» к подробному описанию жеста девы, изображенной на засыпанном осколке кувшина). Должен признаться, находка эта растрогала меня до слез. Я бросил перевод и направился к дому Элия. Я спросил, возможно ли просмотреть подлинный манускрипт «Пещеры». Он посоветовал мне поговорить с Гектором, главным редактором издательства. Наверное, он что-то заметил в моих глазах, потому что спросил, что со мной происходит
  – В тексте какая-то девушка просит о помощи, – сказал я ему.
  – И ты ее спасешь? – в ответе звучала насмешка.


[Закрыть]

– Ах, Эвмарх, – произнес Гераклес, послушав старца, – как же мне отплатить тебе за эту услугу?

– Заплати мне, – ответил старик.

Они снова засмеялись.

– Да, вот еще, мой добрый Эвмарх. Я заметил, что на полке Эвния, друга твоего ученика, стоит небольшая клетка с птичкой. Это воробей, обычный подарок любовника своему возлюбленному. Знаешь ли ты, кто любовник Эвния?

– Клянусь Фебом-Аполлоном, об Эвнии мне не ведомо ничего, Гераклес, но у Анфиса есть точно такой же подарок, и я могу сказать тебе, от кого он: от Менехма, скульптора и поэта, который по нему с ума сходит! – Эвмарх дернул Гераклеса за плащ и понизил голос. – Анфис давно рассказал мне об этом и заставил поклясться богами, что я никому не скажу…

Гераклес на минуту задумался.

– Менехм… Да, в последний раз я видел этого чудака-художника на церемонии погребения Трамаха и помню, что присутствие его меня удивило. Значит, это Менехм подарил Анфису воробышка…

– Тебя это удивляет? – взвизгнул старик своим резким голосом. – Клянусь голубоглазой Афиной, этот прекрасный златоволосый Алкивиад получил бы от меня целое гнездо, хоть старому рабу и не на что надеяться!

– Ну, Эвмарх, – Гераклес заметно повеселел, – мне пора идти. Но сделай так, как я сказал…

– Если, Гераклес Понтор, ты будешь и дальше платить мне так, как теперь, твои приказы будут для меня все равно, что наказ солнцу восходить каждый день.

Они дали круг, чтобы не возвращаться через Агору, где в этот вечерний час было полно народу из-за Ленейских празднеств, но, несмотря на это, толпы зевак, участвовавших в уличных играх, преграды из импровизированных спектаклей, лабиринт развлечений и непрекращающиеся жестокие стычки с тол пой затрудняли их продвижение. Наконец, когда они добрались до квартала Скамбонидов, где жил Гераклес, он сказал:

– Будь моим гостем в этот вечер, Диагор. Моя рабыня Понсика готовит не так уж плохо, а спокойный ужин на исходе дня – лучший способ восстановить силы на завтра.

Философ принял приглашение. Войдя в темный сад, окружавший дом Гераклеса, Диагор сказал:

– Я хотел извиниться. Пожалуй, в гимнасии я мог бы более спокойно выразить мое несогласие. Мне жаль, что я обидел тебя ненужными оскорблениями…

– Ты для меня заказчик, Диагор, и ты мне платишь, – как всегда спокойно ответил Гераклес. – Все проблемы с тобой – часть этого дела. Твои же извинения я принимаю за выражение дружбы. Но они тоже не нужны.

Диагор подумал, шагая по саду: «Какой ледяной человек. Кажется, ничто не может пронять его душу. Как может открыть Истину тот, кого не трогает Красота и совсем никогда не захватывает Страсть?»

Гераклес подумал, шагая по саду: «Не совсем понимаю, кто этот человек: просто идеалист или еще и идиот. В любом случае как может он хвалиться, что открыл Истину, если абсолютно не замечает ничего, что происходит вокруг него?» [27]27
  Я с наслаждением перевел этот фрагмент, потому что думаю, во мне есть что-то от обоих героев. Спрашивается: может ли открыть Истину такой человек, как я, которого трогаетКрасота и иногда захватываетСтрасть, но который в то же время старайся замечать все то, что происходит вокруг?


[Закрыть]

Вдруг дверь дома открылась от резкого удара, и появился темный силуэт Понсики. Ее безликая маска ничего не выражала, но тонкие руки необычайно быстро двигались перед хозяином.

– Что случилось?… Посетитель… – разобрал Гераклес. – Успокойся… ты же знаешь, я плохо тебя понимаю, когда ты нервничаешь… Начни сначала… – В этот миг из темноты дома донесся отвратительный рев, а за ним пронзительный лай. – Что это? – Понсика молниеносно двигала руками. – Посетитель?… Ко мне пришла собака?… А, человек с собакой… Но почему ты впустила его без меня?

– Твоя раба не виновата! – загремел из дома сильный голос со странным акцентом. – Но если ты хочешь наказать ее, скажи мне, и я уйду.

– Этот голос… – пробормотал Гераклес. – О Зевс и эгидоносная Афина!..

На пороге стремительно возник огромный мужчина. Из-за густой бороды было непонятно, улыбался он или нет. Маленький отвратительный пес с неправильной формы головой с лаем появился у его ног.

– Возможно, Гераклес, ты не узнаешь мое лицо, – сказал мужчина, – но, думаю, ты не забыл мою правую руку…

Он поднял раскрытую ладонь: немного выше запястья кожа извивалась, пронзенная жестоким узлом шрамов, как спина дряхлого животного.

– О боги… – прошептал Гераклес.

Оба мужчины бурно приветствовали друг друга. Спустя мгновение Разгадыватель обернулся к опешившему Диагору.

– Это мой друг Крантор из дема Понтор, – сказал он. – Я тебе уже как-то рассказывал о нем: это он положил правую руку в огонь.

Пса звали Кербер. По крайней мере так называл его хозяин. Его огромный лоб морщился складками, как лоб старого быка, а в розоватой пасти, контрастирующей с болезненной белизной морды, обнажалось отвратительное сборище зубов. Его хитрые дикие глазки напоминали персидского сатрапа. А за этой огромной головой рабски волочилось маленькое тельце.

У мужчины голова тоже была внушительной, но его высокое крепкое тело служило этой капители достойной колонной. Все в нем казалось преувеличенным: от манер до пропорций. Лицо у него было широкое, с открытым лбом и большими ноздрями, но волосы почти полностью скрывали его; толстые вены оплетали огромные загорелые руки; торс и живот были также непомерно широки; ноги – массивные, чуть ли не квадратные, казалось, все пальцы на них были одинаковой длины. На нем был широченный пестро-серый плащ, несомненно, верный товарищ в странствиях, привычно облегавший фигуру, как жесткая форма.

В какой-то мере мужчина и собака были похожи друг на друга: у обоих во взгляде был жестокий блеск; движения обоих были резки, так что трудно было угадать цель их жестов, казалось, они сами не осознают ее; и у обоих был зверский аппетит, и они дополняли друг друга: все, что отбрасывал первый, с жадностью пожирал второй, но временами человек поднимал с пола кость, не до конца обглоданную псом, и торопливо догрызал.

И от обоих – и человека, и собаки – исходил одинаковый запах.

Сидя на одном из лож трапезной, зажав в огромных темных руках гроздь черного винограда, мужчина говорил густым грудным голосом с сильным иноземным акцентом.

– Что же тебе, Гераклес, рассказать? Что сказать о виданных мною диковинах, о чудесах, которые никогда не принял бы на веру разум афинянина, но которые видели вот эти глаза афинянина? Ты задаешь много вопросов, но у меня нет ответов: я не книга, хоть у меня и полно изумительных рассказов. Я обошел Индию и Персию, Египет и южные царства за Нилом. Я побывал в пещерах, где живут люди-львы, и изучил свирепый язык мыслящих змей. Я прошел по песку океанов которые расступаются перед тобой и сходятся снова, как двери. Я наблюдал за тем, как черные скорпионы писали на земле свои таинственные знаки. И я видел, как колдовство причиняет смерть, и как духи умерших говорят через своих родных, и как демоны являются колдунам в бесчисленных формах. Клянусь тебе, Гераклес, за стенами Афин – целый мир. И он бесконечен.

Казалось, этот человек ткал своими словами тишину, как паук ткет паутину, выпуская нити из живота. Когда он умолкал, никто не вступал в разговор. Через минуту гипноз исчезал, и губы и веки слушавших оживали.

– Я рад убедиться, Крантор, – сказал тогда Гераклес, – что ты исполнил свой первоначальный план. Когда много лет назад я обнял тебя в Пирее, не зная, увидимся ли мы вновь, я в который раз спросил тебя, зачем ты добровольно покидаешь Город. Помню, как ты снова, в который раз, ответил мне: «Я хочу каждый день удивляться». И кажется, что уж это-то тебе удалось. – Крантор буркнул, что, несомненно, должно было означать одобрительную усмешку. Гераклес обернулся к Диагору, покорно и молчаливо сидевшему на ложе, допивая остатки вина. – Мы с Крантором из одного дема, знакомы с детства. Мы вместе учились, и хотя я раньше достиг возраста эфебии, во время войны мы сражались в одних и тех же битвах. Потом, когда я женился, ревнивый Крантор решил податься странствовать по свету. Мы распрощались… до сегодняшнего дня. Тогда лишь наши мечты разделяли нас… – Он умолк, и в его глазах мелькнули радостные искры. – Знаешь, Диагор? В молодости я хотел быть философом, как ты.

Диагор изобразил искреннее изумление.

– А я – поэтом, – пробасил Крантор, тоже обращаясь к Диагору.

– А в результате он оказался философом…

– А он – Разгадывателем загадок!

Они расхохотались. Смех Крантора был каким-то грязным, корявым; Диагор подумал, что похоже было, что смеется он смехом разных людей, собранным во время путешествий. Он же, Диагор, вежливо улыбался. Закутанная в свое молчание Понсика убрала со стола пустые пиалы и подала еще вина. Внутри трапезной было уже совсем темно, и масляные лампы выделяли из темноты лица троих мужчин, так что казалось, что они парят в сумерках пещеры. Слышно было непрерывное урчание жующего Кербера, а в окошки время от времени молниями врывались крики снующей по улицам толпы.

Крантор отказался воспользоваться гостеприимством Гераклеса: он был в Городе проездом в своем нескончаемом житейском странствии, пояснил он; сейчас направлялся на север, за Фракию, в царства варваров, на поиски Гипербореев; он пробудет в Афинах лишь несколько дней: повеселится на Ленеях и сходит в театр – «на комедии – единственные хорошие представления в Афинах». Он заверил, что уже остановился на постоялом дворе, где не возражали против присутствия Кербера. Пес гадко залаял, услышав свое имя. Изрядно выпивший Гераклес указал на собаку и заметил:

– В конце концов ты таки женился, Крантор, хоть и ругал меня всегда за то, что я взял себе жену. Где ты нашел свою красавицу?

Диагор чуть не подавился вином. Но добродушная реакция Крантора подтвердила его догадку: его объединяла с Разгадывателем близкая, горячая, крепкая детская дружба, непостижимая для чужого глаза, которую не смогли до основания разрушить ни годы, ни расстояния, ни разделявшая их странная жизнь. Да, до основания,ибо Диагор также догадывался – он бы не мог объяснить почему, но такое часто с ним бывало, – что оба они недолюбливали друг друга, и им, казалось, нужно было во что бы то ни стало прибегнуть к тем детям, которыми они когда-то были, чтобы понять и вынести тех взрослых, которыми они стали.

– Кербер прожил со мной намного дольше, чем ты думаешь, – уже другим голосом ответил Крантор, подавляя грозный бас, будто он не просто говорил, а убаюкивал младенца. – Я нашел его на молу, он был так же одинок, как я. Мы решили объединить наши судьбы, – продолжил он, глядя в темный угол, где пес люто грыз кость. А потом добавил, рассмешив Гераклеса: – Должен тебя уверить, он оказался прекрасной женой. Он много кричит, но только на чужих. – И он протянул руку над ложем, чтобы ласково похлопать маленькое беловатое пятно. Пес залился протестующим лаем. Помолчав, Крантор, обращаясь к Гераклесу, сказал:

– Ну а Хагесихора, твоя жена…

– Она умерла. Парки выткали ей долгую болезнь.

Последовало молчание. Разговор прервался. Наконец Диагор выразил желание уйти.

– Если это из-за меня, не стоит. – Крантор поднял огромную сожженную руку. – Мы с Кербером уже скоро уходим. – И почти сразу же спросил: – Ты – друг Гераклеса?

– Скорее заказчик.

– А, таинственные загадки! Ты попал в хорошие руки, Диагор: я знаю, что Гераклес – замечательный Разгадыватель. Он немного поправился с тех пор, как я видел его в последний раз, но, уверяю тебя, не утратил ни своего насквозь пронизывающего взгляда, ни быстрого ума. Какой бы ни была твоя загадка, он разгадает ее за несколько дней…

– Ради богов дружбы, не надо сейчас о работе! – запротестовал Гераклес.

– Значит, ты – философ? – спросил Диагор Крантора.

– А какой афинянин – не философ? – ответил тот, вздымая черные брови.

Гераклес заметил:

– О, не заблуждайся, добрый Диагор: Крантор действует по-философски, а не думает, как философ. Он доводит свои убеждения до конца, потому что не хочет верить в то, что не может сделать. – Казалось, Гераклес получал удовольствие от этого объяснения, как будто именно эта черта больше всего нравилась ему в старом друге. – Я помню… помню одну из твоих фраз, Крантор: «Я думаю руками».

– Ты плохо помнишь ее, Гераклес. Фраза была: «Руки тоже думают». Но я расширил ее на все тело…

– Ты и кишками думаешь? – усмехнулся Диагор. Как бывает с теми, кто редко пьет, вино сделало его циничным.

– И мочевым пузырем, и членом, и легкими, и ногтями пальцев ног, – перечислил Крантор. И через мгновение добавил: – Ведь ты, Диагор, тоже, кажется, философ…

– Я ментор Академии. Ты знаешь, что такое Академия?

– Конечно! Наш дружище Аристокл!..

– Мы давно обращаемся к нему по прозвищу – Платон. – Диагор был приятно удивлен, увидев, что Крантор знал настоящее имя Платона.

– Да знаю. Передай ему, что на Сицилии его часто вспоминают…

– Ты был на Сицилии?

– Можно сказать, я прямо оттуда. Ходят слухи, что тиран Дионис затаил вражду на своего зятя Диона только из-за учений твоего приятеля…

Диагор обрадовался этим вестям.

– Платон будет очень доволен, узнав, что его путешествие на Сицилию начинает приносить плоды. Но прошу тебя, Крантор, скажи ему об этом сам, в Академии. Пожалуйста, заходи к нам, когда хочешь. Если пожелаешь, приходи к нам на ужин: там ты сможешь поучаствовать в наших философских диалогах…

Крантор насмешливо разглядывал чашу с вином, будто в ней было что-то комичное или потешное.

– Благодарю тебя, Диагор, – ответил он, – но я подумаю. Честно говоря, меня не прельщают ваши теории.

И он тихонько засмеялся, будто удачно сострил.

Диагор, слегка смутившись, любезно спросил:

– А какие теории тебя прельщают?

– Жизнь.

– Жизнь?

Крантор кивнул, не сводя с чаши глаз. Диагор заметил:

– Жизнь – никакая не теория. Чтобы жить, достаточно ишь быть живым.

– Нет, нужно научиться жить.

Диагор, минуту назад жаждавший уйти, испытывал теперь профессиональный интерес к беседе. Он вытянул шею и погладил опрятно остриженную афинскую бородку кончиками худых пальцев.

– То, что ты говоришь, Крантор, весьма любопытно. Поясни мне, пожалуйста, ибо, боюсь, я не знаю этого, как, по-твоему, можно научиться жить?

– Я не могу это объяснить.

– Но все же ты, похоже, этому научился.

Крантор кивнул. Диагор сказал:

– А как же можно научиться чему-то, что потом нельзя объяснить?

Крантор вдруг обнажил свои громадные зубы, затаившиеся в лабиринте волос.

– Афиняне… – пробормотал он так тихо, что Диагор сперва даже хорошенько не разобрал, что он сказал. Но постепенно он повышал голос все больше и больше, будто бы издалека приближаясь к собеседнику в свирепой атаке. – Сколько бы времени ты ни провел вдалеке от Афин, вы остаетесь все прежними… Афиняне… Ох уж эта ваша страсть к игре слов, софизмам, текстам, диалогам! Ваши методы учения задом на скамье, слушая, читая, разгадывая слова, выдумывая аргументы и контраргументы в бесконечном диалоге! Афиняне… народ мыслящих и слушающих музыку людей… и другой народ, гораздо более многочисленный, но покоренный первым, – люди наслаждающиеся и страдающие, не умея ни читать, ни писать… – Он вскочил одним прыжком и направился к окошку в стене, откуда доносился неясный шум ленейских празднеств. – Прислушайся к нему, Диагор… Вот настоящий народ Афин. Его история никогда не будет записана на погребальных стелах и не сохранится на папирусах, куда ваши философы записывают свои чудесные труды… Этот народ даже не говорит: он мычит, ревет, как обезумевший бык… – Он оторвался от окна. Диагор заметил какую-то дикость, даже, пожалуй, свирепость в его движениях. – Народ, который ест, пьет, совокупляется и развлекается с верой в то, что находится в божественном экстазе… Прислушайся к ним!.. Они там, за стеной.

– Люди бывают разные, Крантор, так же, как бывают разные вина, – заметил Диагор. – Народ, о котором ты говоришь, не умеет как следует мыслить. Люди, умеющие мыслить, относятся к высшей категории и, хочешь – не хочешь, должны управлять…

Раздался резкий дикий крик. Ожесточенный лай Кербера был под стать громогласным возгласам его хозяина.

– Мыслить!.. К чему вам мыслить?… Разве разумом вы дошли до войны со Спартой?… Разве разум привел вас к амбициозной жажде создать империю?… Перикл, Алкивиад, Клеон – люди, которые привели вас к кровопролитию!.. Они мыслили?… А теперь, после поражения, что вам остается?… Размышлять о былой славе!

– Ты говоришь так, будто ты – не афинянин! – возразил Диагор.

– Уйди из Афин, и ты тоже перестанешь им быть! Афинянином можно быть только в стенах этого абсурдного города!.. Первое, что узнаешь, выйдя отсюда, – это то, что не существует единой истины: у всех людей истина своя. А за ней – раскрываешь глаза… и видишь лишь черноту хаоса.

Последовало молчание. Прекратился даже свирепый лай Кербера. Диагор обернулся к Гераклесу, словно тот хотел вмешаться, но Разгадыватель, казалось, был погружен в свои собственные мысли, из чего Диагор заключил, что он считает беседу слишком «философской» и поэтому полностью уступает ему право голоса. Тогда он откашлялся и сказал:

– Я знаю, что ты хочешь сказать, Крантор, но ты ошибаешься. Эта чернота, о которой ты говоришь, в которой ты видишь лишь хаос, – не более, чем твое невежество. Ты думаешь, что абсолютных, непоколебимых истин нет, но могу тебя уверить, что они есть, хоть их и трудно постичь. Ты говоришь, что истина у каждого человека своя. Я же отвечу тебе, что у каждого человека свое мнение.Ты видел многих, очень разных людей, говоривших на разных языках и имевших обо всем разное мнение, и пришел к неверному заключению о том, что нет ничего, что было бы одинаково значимо для всех. Но дело в том, Крантор, что ты останавливаешься на словах, на определениях, на образах предметов и существ. Но за словами стоят идеи…

– Переводчик, – прервал его Крантор.

– Что?

Крупное лицо Крантора, подсвеченное снизу лампами, походило на загадочную маску.

– Это очень распространенное верование в некоторых далеких от Греции местах, – сказал он. – Согласно ему, все, что мы делаем и говорим, – это слова, написанные на ином языке на гигантском папирусе. И есть Некто, кто в этот момент читает этот папирус и расшифровывает наши действия и мысли, находя скрытые ключи в тексте нашей жизни. Этого Некто называют Переводчиком… Верующие в Него думают, что наша жизнь имеет конечный смысл, непостижимый для нас самих, но открывающийся Переводчику по мере того, как он читаетнас. В конце концов текст завершится, и мы умрем, зная не больше, чем теперь. Но Переводчик, прочитавший нас, наконец узнает о конечной цели нашего бытия. [28]28
  Как я ни искал в моих книгах, нигде не удалось мне найти никакого следа этой якобы религии. Это – явный вымысел автора.


[Закрыть]