Текст книги "Книга сновидений (антология)"

Автор книги: Хорхе Луис Борхес

Бернабе Кобо
Неверно истолкованный сон

Хуайна Капак боялся чумы. Он заперся в своем дворце и там увидел сон, будто пришли к нему три карлика и сказали: «Инка, мы пришли тебя искать». Хуайну Капака поразила чума, и он приказал спросить у оракула Пачакамака, как ему поступить, чтобы восстановить здоровье. Оракул возгласил, чтобы инку вынесли на солнце и он излечится. Инка вышел на солнце и тут же умер.

Бернабе Кобо, «История Нового Света»

Родерикус Бартиус
Домашние сны

Латинский писатель V века Амбросий Теодо-сий Макробий, автор «Сатурналий», написал пространный комментарий к «Сну Сципиона» (Цицерон, "О государстве, глава VI), где рассматривает систему правления в Риме в первой половине I века до н. э., а также описывает платоническую и пифагорийскую космогонию. Макробий предостерегает от обычных, или домашних, снов, являющихся отзвуком повседневной жизни – любви, трапезы, друзей, врагов, нарядов, денег, – снов, которые нет смысла толковать; в них отсутствует божественное дыхание, одушевляющее великие сны. В XIII веке Альберт фон Болыптедт (7-1280), более известный под именем Св. Альберт Великий, первым попытался в рамках схоластики примирить греческую философию с христианской доктриной; в Париже его учеником был Фома Аквинский. В своем трактате «О душе» последний, вслед за Макробием, говорит о ничтожности меньших снов и великолепии снов, одушевленных божественным дыханием. Альберт был великим путешественником, интересовался свойствами минералов, элементов, животных и метеоров, а в его «Трактате об алхимии» чувствуется привкус магии. Тем не менее, он стал епископом Ратисбоны, но впоследствии отказался от сана, чтобы возобновить свои странствия. Как и любой учитель, он мечтал, чтобы его лучший ученик оставил его позади, если не в знании, то хотя бы во времени. Этим мечтам не суждено было сбыться. И после смерти Фомы Аквинского (1274) вернулся в Париж, чтобы прославить свое учение.

Родерикус Бартиус, «Люди выдающиеся и люди заурядные» (1964)

Сэмюэль Кольридж
Доказательство

Если бы человек во сне оказался в Раю и получил цветок в доказательство того, что он там побывал, и если бы, проснувшись, он обнаружил этот цветок в своей руке… что тогда?

С. Т. Колридж

Джузеппе Унгаретти
Повторяющийся сон

Вот темный Нил вот гибкие морены в воде играя плещут вереницей

И все исчезло

Джузеппе Унгаретти, «Изначальное» (1919)

Тит Лукреций Кар
О природе снов

 
И, наконец, когда сон дремотою сладкою свяжет
Члены, и тело лежит, безмятежным объято покоем,
Все-таки кажется нам, что мы бодрствуем будто, и члены
Движутся наши тогда, и в тумане ночном непроглядном
Будто сияние дня и блестящее солнце мы видим;
И, находясь взаперти, мы по морю, и рекам, и горам
В страны иные идем, и поля мы пешком переходим;
Слышим мы звук голосов в суровом безмолвии ночи
И произносим слова, сохраняя, однако, молчанье.
Видим мы много еще в этом роде чудесных явлений,
Словно желающих в нас подорвать все доверие к чувствам,
Но понапрасну: ведь тут большей частью ведут к заблужденью
Нас измышленья ума, привносимые нами самими,
Видимым то заставляя считать, что чувствам не видно.
Ибо труднее всего отделить от вещей очевидных
Недостоверную вещь, привносимую умственно нами. <…>
Ну а теперь ты узнай, чем движется дух, и откуда
То, что приходит на ум, приходит, ты выслушай вкратце.
Призраки разных вещей, говорю я, во-первых, витают
Многоразличным путем, разлетаясь во всех направленьях
Тонкие; так же легко они в воздухе, встретясь друг с другом,
Сходятся вместе, как нить паутины иль золота блестки.
Дело ведь в том, что их ткань по строенью значительно тоньше
Образов, бьющих в глаза и у нас вызывающих
Ибо, нам в тело они проникая чрез поры, тревожат
Тонкую сущность души и приводят в движение чувство.
Так появляются нам и Кентавры и всякие Скиллы,
С Кербером схожие псы, и воочию призраки видны
Тех, кого смерть унесла и чьи кости землею объяты:
Всякого вида везде и повсюду ведь призраки мчатся,
Частью сами собой возникая в пространстве воздушном,
Частью от разных вещей отделяясь и прочь отлетая,
И получаясь из образов их, сочетавшихся вместе.
Ведь не живым существом порождается образ Кентавра,
Ибо созданий таких никогда не бывало, конечно;
Но, коли образ коня с человеческим как-то сойдется,
Сцепятся тотчас они, как об этом сказали мы раньше,
Вследствие легкости их и строения тонкого ткани.
Так же и прочее все в этом роде всегда возникает.
Необычайно легко и с такой быстротой они мчатся,
Как указал я уже, что любые из образов легких
Сразу, ударом одним, сообщают движение духу.
Тонок ведь ум наш и сам по себе чрезвычайно подвижен.
Что это так, без труда из дальнейшего ты убедишься.
Если есть сходство меж тем, что мы видим умом и глазами,
То и причины того и другого должны быть подобны.
Раз уже я указал, что льва, предположим, я вижу
С помощью призраков, мне в глазах возбуждающих зренье,
Можно понять, что и ум приходит в движение так же,
С помощью призраков льва, да и прочее все различая,
Как и глаза, но еще он и более тонкое видит.
И не иначе наш дух, когда сном распростерты все члены,
Бодрствует, как потому, что его в это время тревожат
Призраки те же, что ум, когда бодрствуем мы, возбуждают.
Ярки настолько они, что, нам кажется, въяве мы видим
Тех, чьею жизнью давно уже смерть и земля овладели.
Из-за того это все допускает природа свершаться,
Что в нашем теле тогда все чувства объяты покоем
И не способны к тому, чтобы истиной ложь опровергнуть.
В изнеможении сна к тому же и память слабеет,
В спор не вступая с умом, что добычей могилы и смерти
Стали давно уже те, кто живыми во сне ему снятся.
Не мудрено, наконец, что двигаться призраки могут,
Мерно руками махать да и прочие делать движенья,
Как это часто во сне, нам кажется, делает образ.
Что же? Лишь первый исчез, как сейчас же в ином положеньи
Новый родится за ним, а нам кажется, – двинулся первый.
Скорость, с которой идет эта смена, конечно, огромна:
Столь велика быстрота и столько есть образов всяких,
Столь необъятен запас частичек в любое мгновенье,
Что ощутимо для нас, и хватить его полностью может.
Много вопросов еще остается и многое надо
Выяснить, ежели мы к очевидности полной стремимся.
Первый вопрос: почему, не успело возникнуть желанье,
Как уж немедленно ум начинает об этом же думать?
Призраки все не следят ли за нашею волей и, только
Стоит лишь нам захотеть, не является ль тут же и образ,
Море ль на сердце у нас, иль земля, или самое небо?
Сходбищ народных, пиров, торжественных шествий, сражений
Не порождает ли нам по единому слову природа,
Да и к тому же, когда у людей, находящихся вместе,
Дух помышляет совсем о несхожих и разных предметах?
Что же еще нам сказать, когда видим во сне мы, как мерно
Призраки идут вперед и гибкое двигают тело,
Гибкое, ибо легко, изгибаясь, их вертятся руки,
И пред глазами у нас они вторят движеньям ногами?
Призраки, видно, сильны в искусстве и очень толковы,
Если, витая в ночи, они тешиться играми могут?
Или верней объяснить это тем, что в едином мгновенья,
Нам ощутимом, скажу: во мгновении, нужном для звука,
Много мгновений лежит, о которых мы разумом знаем,
И потому-то всегда, в любое мгновенье, любые
Призраки в месте любом в наличности и наготове?
Столь велика быстрота и столько есть образов всяких.
Только лишь первый исчез, как сейчас же в ином положеньи
Новый родится за ним, а нам кажется, – двинулся первый.
В силу же тонкости их, отчетливо видимы духу
Только лишь те, на каких он вниманье свое остановит;
Мимо другие пройдут, к восприятью каких не готов он.
Приспособляется он и надеется в будущем видеть
Все, что случится с любым явленьем: успех обеспечен.
Не замечаешь ли ты, что и глаз наш всегда напряженно
Приспособляется сам к рассмотрению тонких предметов,
И невозможно для нас их отчетливо видеть иначе?
Даже коль дело идет о вещах очевидных, ты знаешь,
Что без внимания к ним постоянно нам кажется, будто
Каждый предмет удален на большое от нас расстоянье;
Что же мудреного в том, что и дух упускает из виду
Все, исключая лишь то, чему сам он всецело отдался?
И, наконец, от примет небольших мы приходим к огромным
Выводам, сами себя в западню вовлекая обмана.
Также бывает порой, что иным, не похожим на первый,
Образ заменится вдруг, и, что женщиной раньше казалось,
Может в объятьях у нас оказаться нежданно мужчиной,
Или сменяются тут друг за другом и лица и возраст.
Сон и забвение нам помогают тому не дивиться.
 

Тит Лукреций Кар, «О природе вещей», IV

Хорхе Луис Борхес
Кошмар (перевод Б. Дубина)

 
Король мне снился. Он вставал из мрака
В венце железном, с помертвелым взглядом.
Я лиц таких не видел. Жался рядом
Жестокий меч, как верная собака.
Кто он – норвежец, нортумбриец? Точно
Не знаю – северянин. Бородою
Грудь полускрыта, рыжей и густою,
И безответен взгляд его полночный.
Из зеркала и с корабля какого
Каких морей, что жизнь его качали,
Принес он, поседелый и суровый,
Свое былое и свои печали?
Он грезит мной и смотрит с осужденьем.
Ночь. Он стоит все тем же наважденьем.
 

Хорхе Луис Борхес

Джозеф Аддисон
О сновидениях

…покуда на ложе

Члены объемлет покой и ум без помехи резвится.

Петроний, «Сатирикон», С/VI

Многие писали о сновидениях, обычно рассматривая их как откровение о том, что уже произошло в отдаленных частях света, или как предвестие того, что должно случиться в будущем.

Я же рассмотрю эту тему в ином свете, ибо сновидения дают нам некоторое представление о величайших возможностях человеческой души и указывают на независимость ее от происходящего.

В первую очередь, наши сновидения суть величайшие примеры деятельности, присущей человеческой душе, которую сон не в силах ни уничтожить, ни ослабить. Когда человек устает, утомленный дневными трудами, некая часть его натуры остается деятельной и неутомимой. Когда органы чувств хотят полагающегося им отдыха и восполнения сил, и тело не способно более поспевать за той духовной субстанцией, с которой слито, душа осуществляет себя присущими ей способами и пребывает в таковой деятельности, пока партнер ее вновь не окажется в силах выдерживать ее общество. И пока душа не обременена каждодневной рутиной, спортом и отдыхом, когда во сне она слагает с себя все заботы, сновидения становятся развлечениями и забавами души.

Во-вторых, сновидения суть пример той живости и совершенства, которые присущи способностям разума, освобожденного от тела. Душа скована и медлительна, когда действует сообща со столь тяжелым и неуклюжим компаньоном. Но удивительно, с какой живостью и рвением она проявляет себя в сновидениях. Несовершенство речи создает непреднамеренное многословие или впечатление разговора на едва знакомом языке. Шутки оказываются исполнены мрачности, остроумие – тупости и скуки. Хотя для разума нет действия более болезненного, нежели творчество, во сне оно происходит с такой легкостью, что мы даже не замечаем, как проявляется эта способность. Например, я уверен, что каждому из нас время от времени снится, что он читает газеты, книги или письма, в каковом случае сотворение их происходит так незаметно, что разум обманывается и ошибочно принимает собственные измышления за чужие сочинения.

Говоря об этой способности, я процитирую отрывок из "Religio Medici"("Вероисповедание врачевателя" (лат.) – произведение Томаса Брауна (1605–1681), врача и писателя), в котором многоумный автор дает отчет о том, как сам он проявляет себя в своих сновидениях по сравнению со своими мыслями в состоянии бодрствования.

В наших снах мы становимся больше себя; похоже, сон тела есть не что иное, как бодрствование души. Это скованность чувств, но свобода разума, и наши дневные представления не идут ни в какое сравнение с фантазиями наших снов. Я родился под знаком Скорпиона, в час Сатурна, и, полагаю, во мне есть нечто от этой свинцово-тяжелой планеты. Я отнюдь не шутник, никоим образом не склонен к веселью и резвости в обществе; однако во сне я могу создать целую комедию – я слежу за действием, воспринимаю остроты и, проснувшись, сам смеюсь над собственной самонадеянностью. Будь память так же верна мне, как плодовит в это время мой разум, я бы учился только во сне и тогда же посвящал себя молитвам; но даже самые яркие воспоминания сохраняют так мало от наших отвлеченных озарений, что вся история забывается и превращается в запутанный и искаженный рассказ бодрствующей души. Поэтому порой в час кончины человек говорит и рассуждает, возвысясь над собой, ибо когда душа начинает освобождаться от связей с телом, то вещает от собственного лица, возносясь над бренностью,

Подобным же образом мы можем заметить, в-третьих, что и страсти с большей силой воздействуют на разум, когда мы спим, нежели когда мы бодрствуем. В это время более, чем в какое-либо другое, радость и печаль причиняют нам удовольствие или боль. Так же и молитва, как отметил замечательный вышепроцитированный автор, становится особенно возвышенной и пламенной, если возносится из души тогда, когда тело отдыхает. Об этом свидетельствует опыт каждого человека, хотя, возможно, это происходит по-разному в зависимости от различий в телосложении и складе ума. <…>

Я хочу отметить здесь удивительную силу, с какой душа создает свой собственный мир. Она беседует с бесчисленными существами, созданными ею, и переносится на десятки тысяч сцен, развернутых ею же. Она сама себе и театр, и актеры, и зритель. Это приводит мне на ум бесконечно любимое мною высказывание, которое Плутарх приписывает Гераклиту, о том, что пока люди бодрствуют, они пребывают в одном общем мире, во сне же каждый пребывает в своем собственном. Человек бодрствующий есть принадлежность мира природы, спящий же уходит в свой мир, который существует только для него одного. <"..>

Не могу не привести и тех доказательств необыкновенных возможностей души, которые я нашел у Тертуллиана, а именно, ее способности пророчествовать во сне. В том, что такие пророчества были, не может усомниться тот, кто верит Священному Писанию или общеизвестной истории, где есть бесчисленное количество примеров такого рода, описанных различными авторами, древними и новыми, сакральными и профанными. Идут ли эти темные предчувствия, эти видения ночи от скрытой силы души, пребывающей в состоянии отрешенности, или от связи с Высшим, или от воздействий низших духов – об этом ведутся ученые споры; суть в том, что я считаю эту способность неоспоримой, и так же считали величайшие писатели, которых нельзя заподозрить ни в суеверии, ни в излишнем энтузиазме.

Я не считаю, что в этих примерах душа полностью свободна от связи с телом. Достаточно того, чтобы она не была погружена в происходящее, к ее деятельности не мешали движения крови и духов, которые приводят в действие механизм тела в часы бодрствования. Чтобы дать разуму больше свободы, союз с телом должен ослабнуть.

Джозеф Аддисвн, «Зритель», № 487,Лондон, 18 сентября 1712

Антонио Мачадо-и-Руис
Сладостный дар

 
Вся наша память ничего не стоит
без сладостного дара видеть сны.
 

Антонио Мачадо

Хорхе Луис Борхес
Кэдмон (перевод Е. Лысенко)

Своей долговечной славой Кэдмон обязан обстоятельствам, не связанным с эстетическим наслаждением его творчеством. Автор поэмы «Беовульф» неизвестен, а Кэдмон – первый англосаксонский поэт, чье имя сохранилось. В средневековых поэмах «Исход», «Деяния Апостолов» имена христианские, но чувства языческие; Кэдмон же – первый англосаксонский поэт, исполненный христианского духа. К этим обстоятельствам надо прибавить любопытную историю Кэдмона, как ее рассказывает Беда Достопочтенный в четвертой книге своей «Церковной истории англов».

"В обители сей аббатисы (аббатисы Хильд из Стреонесхаля) жил брат, удостоившийся Божьей благодати, – он слагал песни, побуждавшие к благочестию и вере. Все, что он узнавал от людей, сведущих в Священном Писании, он с превеликой любовью и рвением перекладывал на язык поэзии. В Англии было немало подражавших ему в сочинении религиозных песнопений. Умению этому он был обучен не людьми и не человеческими средствами – он получил в том помощь Божью, и дар его исходил непосредственно от Господа. Посему он никогда не сочинял песен соблазнительных и легкомысленных. Человек этот прожил до зрелых лет, не имея понятия о стихотворном умении. Нередко случалось ему посещать празднества, где было в обычае для пущего веселья всем по очереди петь, сопровождая песню игрой на арфе, и всякий раз, как арфа приближалась к нему, Кэдмон, устыженный, вставал с места и уходил домой. Но вот однажды, покинув дом, где народ веселился, он направился в конюшню, ибо в ту ночь ему было поручено присмотреть за лошадьми. Там он уснул, и во сне привиделся ему человек, который сказал: "Кэдмон, спой мне что-нибудь". Кэдмон же возразил: "Я не умею петь, потому и ушел с пирушки и лег спать". Тогда тот человек сказал: "Ты будешь петь". Кэдмон спросил: "Что же я могу петь?" Ответ гласил: "Спой мне о происхождении всех вещей". И Кэдмон запел стихи, слова коих он в жизни не слыхал: "Ныне восславим стража Царства Небесного, могущество Создателя и мудрость Его разума, деяния преславного Отца, то, как Он, Предвечный, создал все чудеса мира. Сперва Он сотворил небо, дабы дети земли имели кров; затем Он, Всемогущий, сотворил землю, дабы у людей была почва под ногами". После пробуждения Кэдмон сохранил в памяти все, что пел во сне. И к тем песням прибавил он еще многие другие в таком же духе, достойные Господа.

Беда сообщает, что аббатиса попросила духовных особ проверить неожиданно появившийся дар Кэдмона, и когда было доказано, что поэтический сей дар ему ниспослан Богом, уговорила его вступить в их обитель. "Он воспевал сотворение мира, происхождение человека, всю историю Израиля, исход из Египта и приход в землю обетованную, воплощение, страсти и воскресение Христа, его вознесение на небеса, сошествие Святого Духа и поучения апостолов. Также воспел он грозный Страшный Суд, ужасы ада и блаженство рая". Историк прибавляет, что впоследствии Кэдмон предсказал час своей кончины и дождался ее во сне. Научил его петь Бог или Божий ангел, будем надеяться, что он снова встретился со своим ангелом.

Хорхе Луис Борхес

Франц Кафка
Надлежит различать

Почему ты сравниваешь внутреннее побуждение со сном? Быть может, тебе кажется абсурдным, нелепым, неизбежным, неповторимым то, что порождает ощущение счастья или необоснованные страхи, что невозможно передать словами, и что стремится обрести свое выражение, как это случается во снах?

Франц Кафка «Четвертая тетрадь ин-октаво»

Джованни Папини
Последний визит Бледного кабальеро (перевод Т. Ветровой)

Все называли его Черным кабальеро, настоящего его имени не знал никто. После его внезапного исчезновения от него и следа никакого не осталось, кроме разве что воспоминания о его улыбке и портрета работы Себастьяна дель Пиомбо, на котором был изображен мужчина, кутающийся в меховую накидку, с бессильно свисающей, будто во сне, рукой в перчатке. Тем, кто испытывал к нему чувство симпатии (в числе этих немногих был и я), запомнились также его бледная, с оттенком желтизны, прозрачная кожа, легкая, женственная походка и затуманенный взор.

По правде говоря, от него исходил ужас. Его присутствие придавало фантастическую окраску самым простым вещам: стоило его руке коснуться любой вещи, и та, казалось, тут же переходила в мир сновидений… Никто его не расспрашивал ни о его недуге, ни о причине небрежного отношения к своему здоровью. Он постоянно пребывал в движении – и днем и ночью. Никто не знал, где его дом, никто не знал ни его родителей, ни братьев. Однажды он появился в городе, а спустя несколько лет также неожиданно исчез.

Накануне исчезновения, когда только-только светало, он вошел в мою комнату проститься. Я ощутил мягкость его перчатки у себя на лбу и увидел его улыбку, скорее похожую на воспоминание об улыбке, взор его блуждал более обыкновенного. Было видно, что он провел бессонную ночь, нетерпеливо ожидая зари: руки его дрожали, а все тело, казалось, было охвачено жаром.

Я поинтересовался, не мучает ли его сегодня, более чем всегда, болезнь.

– Вы, как и все другие, полагаете, что я болен? А почему не сказать, что я сам и есть болезнь? У меня нет ничего, лично мне принадлежащего, даже болезни, напротив, существует некто, кому принадлежу я сам.

Будучи привычным к его странным речам, я промолчал. Он подошел к моей кровати и снова коснулся перчаткой моего лба. – Не похоже, чтобы у Вас был жар, Вы совершенно здоровы и спокойны. Возможно, это Вас напугает, но я скажу, кто я. И, наверное, уже никогда не смогу этого повторить. Он сел на стул и продолжал, чуть повысив голос:

– Я не настоящий человек, из плоти и крови. Я всего-навсего образ из сна. Один из персонажей Шекспира восклицает, словно обо мне, трагически точно: я сделан из той же субстанции, что и сны! И это действительно так, потому что есть некто, кому я снюсь; есть некто, кто засыпает и погружается в сновидения, и он заставляет меня действовать, жить, двигаться, – и в этот самый момент он видит во сне, что я все это говорю. Впервые появившись в его сновидении, я обрел жизнь: я гость его долгих ночных фантазий, таких интенсивных, что они позволяют видеть меня и тем, кто проснулся. Но мир бодрствующих – не мой мир. Моя истинная жизнь – та, что происходит в душе моего спящего создателя. Я вовсе не прибегаю к загадкам и символам – я говорю правду. Быть действующим лицом сновидения – не самое страшное. Есть поэты, которые говорят, что человеческая жизнь – это тень сна, и есть философы, которые утверждают, что реальность – это галлюцинация. Но кто же тот, кому я снюсь? Кто тот, что заставляет меня появляться, а просыпаясь, стирает мой образ? Сколько раз я думал о своем спящем хозяине!.. Этот вопрос преследует меня с той минуты, как я осознал, из какой материи я сотворен. Поймите, как важна для меня эта проблема. Персонажи снов вольны в своих желаниях, есть и у меня одна мечта. Вначале меня страшила мысль разбудить его, то есть уничтожить себя. И я вел себя добродетельно. До той поры, пока не устал от унизительности этого представления и со всей страстью возжелал того, чего раньше боялся: разбудить его. Сам я не склонен к преступлению, но неужели тот, кто видит меня во сне, не пугается видений, заставляющих содрогаться других людей? Наслаждается ли он ужасными образами или не придает им никакого значения? Я все твержу ему, что я сон, и хочу, чтобы ему снилось то, что снится. Разве нет людей, которые просыпаются, когда понимают, что им привиделся сон? Когда же, ну когда я добьюсь желаемого?

Бледный кабальеро отшатнулся, резко вскинув левую руку в перчатке, возможно, в предчувствии чего-то ужасного.

– Вы думаете, я лгу? Почему я не могу исчезнуть? Утешьте меня, скажите хоть что-нибудь, имейте жалость к скучному призраку… Но я не нашелся, что сказать. Он протянул мне руку. Казалось, он стал выше ростом, чем обычно, а кожа его была до того прозрачна, что почти просвечивала насквозь. Он что-то тихо произнес, вышел из моей комнаты, и с тех пор его мог видеть лишь один человек, некто.

Джованни Папины, «Трагическая повседневность» (1906)