Текст книги "Августовские молнии"

Автор книги: Хорхе Ибаргуэнгойтия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Глава III

В предыдущей главе мне – по чисто литературным причинам: из-за характера повествования и недостатка места – не удалось выполнить своего первоначального обещания «рассказать, каким образом коварная и изменчивая Фортуна подставила мне ножку во второй раз за этот роковой день», но теперь я собираюсь осуществить свое намерение.

Всем известно, что траурные процессии движутся медленно. Это делается еще ощутимее, если в шествии участвуют войска. Когда мы прибыли на кладбище Скорбящей Богоматери, уже смеркалось и на Мехико обрушились потоки дождя.

Многие генералы оспаривали друг у друга честь нести на своих плечах гроб с останками их бывшего начальника, но так как было скользко, решили выделить для этой цели одно отделение из шестнадцатого батальона.

Несмотря на дождь и позднее время, Видаль Санчес настоял на произнесении заранее подготовленного им надгробного слова. Это та самая знаменитая речь, которая начинается словами: «Ты ушел от нас, славный кормчий» и т. д. – то есть одна из самых наглых речей, когда-либо мною слышанных. Как он только посмел назвать его «любезным другом»? Если генерал Гонсалес и пришел Санчесу на выручку, когда тот был осажден в «Эль-Нопалито», то сделал он это вовсе не по дружбе, а оттого, что стоило войскам узурпаторов овладеть этим пунктом, как они перерезали бы единственный путь для подвоза снаряжения и продовольствия частям самого Гонсалеса, и если впоследствии президент назначил Санчеса своим преемником, то и это объяснялось не нежными чувствами к нему, а тем, что Гонсалесу ничего не оставалось делать из соображений высокой политики (материя, в которой я полный профан). А как он мог сказать «ты оставляешь нас в темноте и неведении», тогда как хорошо знал, что ему нужно делать? А насчет того, что «мы все, по-братски сплотившись, будем бдительно охранять законы»? Это в момент, когда он решил всадить нам нож в спину и превратить закон в посмешище, каким он является до сегодняшнего дня. Видаль Санчес – гиена. Вонючая гиена.

Пока я с великим терпением слушал его бред, моей злосчастной судьбе вздумалось заставить меня испытать надобность в носовом платке; опустив руку в карман мундира, я почувствовал вместе с приливом ярости, что там нет револьвера с перламутровой рукояткой. Меня всего передернуло, как только я вспомнил о грабеже, жертвой которого стал по милости Маседонио Гальвеса, и меня охватила жажда мести. Эти воспоминания навели меня на другие: мне вспомнились золотые часы и Перес Г. Я с отвращением увидел, что он стоит поблизости, всего в нескольких шагах от меня, увидел его смешную лысину, реденькие усы, мерзкий двойной подбородок, его противную грушевидную фигуру, облепленную промокшим костюмом. Если бы при мне был пистолет, я пристрелил бы его на месте и сослужил бы этим великую службу отечеству. Но я уже говорил выше, что, к несчастью, судьба моя оказалась менее славной, а Мексика более несчастной.

Когда речь закончилась, мы разошлись кто куда, и я заблудился впотьмах между надгробиями кладбища Скорбящей Богоматери. В отчаянии искал я выход (я нисколько не боюсь кладбищ ночью, но у меня не было ни малейшего намерения ночевать в таком милом местечке). Как раз в этот момент я различил вдали слабый свет фонаря и поспешно направился туда. Заслышав мои шаги, человек с фонарем остановился и осветил меня с головы до ног. Проклятие! Как только он заговорил, я узнал голос прохвоста Переса Г.

– А! Это ты, Лупе? – Он цинично пригласил меня пойти вместе. Я молча подошел к нему; сердце мое сжималось от сотни противоречивых чувств. Мы прошли несколько шагов. Наконец я спросил:

– А часы?

– Какие часы?

– Которые ты украл.

– Но я никогда не крал часов, дружок. – Он сказал это так серьезно, будто и впрямь никогда не крал часов.

Свет фонаря упал на свежевырытую могилу. Сил моих больше не было. Сил моих больше не было терпеть его бесстыдство, цинизм и трусость. Быстрым движением хорошо натренированного тела я столкнул моего спутника в яму. И этот хлюпик, этот хилый адвокатишка шлепнулся в противную жидкую грязь. Фонарь погас – очевидно, тоже куда-то провалился. Я ощупью стал пробираться между могилами, не обращая внимания на истошные вопли Переса Г.

– Лупе, помоги… За что ты меня столкнул? Какая муха тебя укусила? – и так далее. Тон все повышался, пока не дошел до оскорблений. Я бы его убил, если б было чем.

Это и была вторая подножка, которую подставила мне Фортуна, ибо на следующий день в конгрессе на чрезвычайном пленарном заседании Перес Г. был избран временным президентом.

Глава IV

Только через добрых полчаса мне удалось выбраться с кладбища. Приятели мои разъехались, и мне пришлось воспользоваться любезностью японского посла, который довез меня в своем «роллс-ройсе» до отеля «Космополит». Распрощавшись с галантным азиатом, я вошел в отель и велел дежурному приготовить мне горячую ванну и прислать в номер бутылку коньяку «Мартель», а также обильный ужин, – готовясь к политической борьбе, которая вот-вот должна была завязаться, я решил таким способом предупредить простуду.

Я испытывал чувство удовлетворения оттого, что воздал этому типу по заслугам и исполнил обещание, данное мною сеньоре Гонсалес. Наказание было стремительным и остроумным. Но, увы, на следующий день меня ждало великое разочарование!

Разделавшись с ванной, ужином и бутылкой коньяку, я крепко уснул, а наутро, принимая во внимание возможные события, в качестве первой благоразумной меры приобрел «смит-и-вессон».

В «Земном раю» было много залов. Метрдотель провел нас в приготовленное заранее помещение на нижнем этаже. Я застал там одного Артахо, он прибыл первым. Мы спросили бутылочку отличного мескаля из Сьерры-де-ла-Гуанахуато – достопримечательность дома – и принялись потягивать его в ожидании товарищей.

Артахо был очень доволен.

– Я раздобыл настоящее сокровище, – сообщил он.

Артахо имел в виду заверенную копию (заверенную, видно, в незапамятные времена, потому что в ту пору, о которой идет речь, никто не осмелился бы заверять подобные вещи) – копию приказа, отданного по войскам проклятой уэртистской администрацией [4]4
  Речь идет о правлении генерала Уэрты, захватившего власть в стране весной 1913 года.


[Закрыть], о производстве в полковники пехоты некоего Видаля Санчеса. Разумеется, это необязательно должен был быть тот самый… впрочем, очень возможно, что и он, ибо – я уже рассказывал – Санчес всегда был хорошим мошенником.

– Эта бумажонка, Лупе, – сказал мне Артахо, – может означать, что я стану временным президентом.

Вскоре прибыли Каналехо и Аугусто Корона, Хамелеон, которые не могли друг друга видеть даже на фотографии, но, поскольку они встретились в «Сонора-Синалоа» и целую ночь прокутили, у них было весьма дружелюбное настроение. Услыхав о находке, Каналехо хлопнул себя по лбу, словно что-то вспомнив:

– Ей-богу, в сражении при Санта-Росе мне сдался один трус – полковник, которого именно так и звали!

Тогда я его спросил:

– Разве ты воевал не вместе с доном Пабло? – Каналехо родом из Монтеррея, и верилось с трудом, что он пересек всю страну для участия в битве при Санта-Росе. К тому же, если бы это было так, мы бы ее проиграли, ибо за ним укрепилась слава человека, ни разу не принимавшего участия в сражении, которое не закончилось бы полным разгромом. Поэтому мы и называли его злым гением мексиканской армии.

Однако он поклялся, что был при Санта-Росе, и дал нам весьма странные объяснения того, что состоял при доне Венустиано, и наговорил еще с три короба всякой всячины.

Во время его рассказа явился Хуан Вальдивия Рамирес с еще более потрясающей сенсацией: он принес свою переписку с Видалем Санчесом; тот в письмах выражал сомнения относительно необходимости, пользы и будущего нашей Революции. Трудно поверить – ведь письма были подписаны, а эта подпись фигурировала даже на банковых билетах в два песо.

Вот эти три факта – производство в полковники, сдача в плен и переписка – означали, что Видаль Санчес в наших руках, и мы уже видели Толстяка Артахо в президентском кресле. Как далеки мы были от мысли, что всего несколько часов назад палата депутатов, точно проститутка, уступила животной настойчивости деспота!

Герман Тренса первым принес несколько встревожившую нас весть:

– Говорят, состоялось заседание палаты депутатов.

Мы ринулись к телефону, и я попросил соединить меня с квартирой Анастасио Родригеса, который, как я уже сказал, был депутатом.

– Таси нет дома, – ответила мне его супруга. – Он не ночевал.

Я позвонил в Конгресс и справился, было ли заседание палаты.

– Да, сеньор, состоялось чрезвычайное пленарное заседание, – услышал я ответ швейцара. Но не вытягивать же мне было из него, что там решили. Рядом не нашлось человека, способного толково нас проинформировать.

Во что бы то ни стало нужно было найти Анастасио – единственное связующее звено между нами и законодательной властью. Этот эпизод глубоко поучителен: если бы в тот момент у нас нашлись свои люди в палате, был бы другой разговор. Не следует пренебрегать депутатами, так как в определенные моменты благодаря некоторым оплошностям в редакции текста нашей Великой Конституции они даже держат в руках судьбу отчизны.

Я позвонил в бани «Гарем» и спросил Анастасио.

– Он в турецком отделении, – сообщил банщик Порфирио.

Услыхав это, мои товарищи не смогли сдержать проклятий.

– Скажи, что его вызывает генерал Хосе Гуадалупе Арройо. Пусть немедленно подойдет.

Вскоре в трубке послышался голос Анастасио; он пообещал приехать через несколько минут.

– Да не стоит, скажи только, что было на заседании.

– На каком заседании?

Я понял, что все потеряно. С досадой оборвав разговор, я позвонил в редакцию «Эль Мундо». Там не пожелали сообщить мне какие-либо сведения.

– Только что вышел экстренный выпуск, купите.

Мы тотчас снарядили денщика Артахо за газетами, а сами вернулись в зал и уселись вокруг стола, не испытывая ни голода, ни жажды, ни желания разговаривать. Энтузиазма, который владел нами вначале, как не бывало. Нас обставили. Мы потратили несколько часов, сочиняя планы сражения, которое уже было проиграно. Хотя мы все это знали, для меня прибытие газет было, пожалуй, самым горьким моментом в жизни:

«Лиценциат Эулалио Перес Г. – временный президент».

Я почувствовал, что умираю. Остальные – они ведь не знали, что со мной вчера произошло, – принялись обсуждать новый план действий.

– Давайте ликвидируем Видаля Санчеса до истечения срока его полномочий и сделаем нашим президентом Хуана, – предложил Тренса, особо отличавшийся среди генералов своими боевыми заслугами.

– Сейчас июль, Герман, а в декабре вступит в должность Перес Г. За пять месяцев ничего не выйдет. – Это сказал Хуан Вальдивия, толково сказал. Всем бы так.

– Да, трудновато, – согласился Артахо.

– Кроме того, нужно принять во внимание общественное мнение. – Это заявил Хамелеон, единственный из нас, кого такие веши интересовали. Может быть, потому он до сих пор и пользуется успехом.

– Что с тобой, Лупе?! – спросил меня Герман, первым заметив, какое у меня лицо.

Я поведал им о своем несчастье, то есть об эпизоде с часами и приключении на кладбище. Тогда они сделали то, на что я никогда не считал их способными: они посоветовали мне попросить прощения у Переса Г.

– Я ни за что не попрошу прощения у мелкого жулика, – отвечал я с достоинством. – К тому же это значило бы поставить в неловкое положение сеньору Гонсалес.

Они стали мне доказывать, что в конце концов сеньора Гонсалес – всего лишь вдова, что муж ее – покойник; пусть знаменитый, но покойник. Я вышел из себя и ни на йоту не отступил от своего решения.

Тогда Вальдивия, сидевший все это время молча, поднялся со своего места и произнес следующее:

– Зачем ломать себе голову, друзья? Я думаю, единственное, что можно сейчас сделать, это нанести визит сеньору президенту Республики генералу Видалю Санчесу и поздравить его с решительностью, уважением к закону и бескорыстием, какие он проявил, приняв необходимые меры для урегулирования политического положения в стране.

Я остолбенел от такого бесстыдства, особенно когда увидел, что остальные с ним согласны!

Тогда мне пришлось встать и сказать во всеуслышание:

– Я решительно отказываюсь наносить визит этому деспоту!

Они попытались меня успокоить, доказать необходимость подобного шага.

– Нам нужно быть с ним в хороших отношениях; потом увидим, как все уладить с Пересом Г.

– Я не собираюсь ладить с Пересом Г. – Я добавил, что они и я вовсе не означает «мы» и что я стыжусь своего участия в их сборищах.

Они ответили, что если нельзя говорить «мы» и если мне стыдно за мое участие в их сборищах, а также если я не собираюсь нанести визит Видалю Санчесу и помириться с Пересом Г., то мне нечего здесь делать и я могу сию же минуту отправиться в одно место, которое мне мое хорошее воспитание не позволяет назвать на этих страницах.

Ничего не попишешь, я поднялся, надел фуражку и плащ, висевшие на вешалке, и в бешенстве покинул «Земной рай».

В отеле «Космополит» меня ждало еще одно горькое разочарование.

Когда я подошел к конторке взять ключ от своей комнаты, дежурный вручил мне конверт с траурной каймой и небольшой сверток в грубой оберточной бумаге. Я вскрыл конверт и извлек оттуда написанную женским почерком записку, которая гласила:

Уважаемый дон Лупе!

Посылаю Вам часы покойного. Я нашла их в одном из ящиков большого комода. Не знаю, как я их туда засунула. Привет Матильде.

Соледад Э. де Гонсалес.

Глава V

Легко понять, что в эту ночь я не мог уснуть, хотя и опустошил целую бутылку «Мартеля», чтобы немного успокоиться. Мучась бессонницей, я пришел к решению о необходимости извиниться перед Пересом Г. и даже придумал объяснение печальному происшествию – объяснение, которое бы не задело моей чести, а также и чести сеньоры Гонсалес, доньи Соледад, – как бы то ни было, именно она навлекла на меня все эти беды. А мои товарищи извинили бы меня само собой. Но планы, которые я построил ночью, развалились утром, когда ко мне в номер явился капитан Пантоха, адъютант при президенте, известить, что во дворце Чапультепек на двенадцать дня назначена встреча с Видалем Санчесом. Я отвечал, что с удовольствием принимаю приглашение и, завтракая в «Мексиканском цветке», пришел к заключению, что хотя Перес Г. и не украл тех часов, все же он вполне заслуживает наказания, которому я его подверг, так как всю свою жизнь отличался безнравственностью.

В газетах я прочел, что мои товарищи поздравили президента и что он, между прочим, сказал, будто «Мексика миновала эпоху каудильо», кинув таким образом камень в огород покойного.

Накупив в «Чердачке» игрушек для своего многочисленного потомства, а также кое-какие вещи, о которых меня просила моя жена Матильда, я сел в такси, доставившее меня во дворец Чапультепек.

Видаль Санчес принял меня в своем кабинете с такой поспешностью, что я тут же заподозрил какую-то хитрость; так оно и было.

– Тебя не было среди тех, кто пришел меня вчера поздравить, Лупе. – Он говорил мне «ты», потому что я служил под его командованием во время провалившейся Лечугской кампании. Начальник он был деспотичный, а стратег никудышный.

Я объяснил причину своего отсутствия сильной простудой, что было почти правдой, так как я лишь чудом не заболел после потопа на кладбище.

– Я хочу быть тебе другом, Лупе. – Так он и сказал. Слово в слово. И добавил: – Знаю, характер у тебя открытый, и прошу сказать мне прямо, что ты думаешь об Эулалио?

Со свойственным мне гражданским мужеством я сказал ему следующее:

– Этот тип не обладает ни достаточной энергией (я употребил несколько иное выражение), ни приятным характером; к тому же он никак не отличился во время боев. Он никогда не сможет устроить свободные выборы.

– А кому они нужны, свободные выборы? – Слово в слово.

Меня возмутила его наглость, и я напомнил ему священные принципы Революции. Он мне ответил:

– Да знаешь ли ты, к чему бы нас привели свободные выборы? К торжеству сеньора епископа. Мы, настоящие революционеры, знающие, в чем нуждается наша горячо любимая Мексика, по-прежнему находимся в меньшинстве. Нам нужно революционное правительство, а не свободные выборы.

Признаюсь, я не нашелся что возразить. А он продолжал разглагольствовать:

– Для достижения этой цели (то есть для создания революционного правительства) мы должны тесно сплотиться, но никто не станет сплачиваться вокруг такой энергичной личности, как ты, я или Гонсалес; нам нужен такой человек, у которого бы не было ни друзей, ни врагов, ни привязанностей, ни планов, ни прошлого, ни будущего – другими словами, настоящая марионетка. Именно поэтому мой выбор пал на Эулалио.

Должен заметить, что я был полностью с ним согласен. Когда я сообщил ему об этом, Видаль перешел к следующему пункту.

– Я послал за тобой, так как нуждаюсь в твоей помощи. Могу я рассчитывать на тебя?

Я отвечал, что всегда, если только то, о чем он меня попросит, не противоречит моим принципам порядочного человека и не нанесет мне урона как представителю революционной армии и мексиканскому гражданину.

– Сенон Уртадо не внушает мне ни малейшего доверия, подозреваю, что он в сговоре с кристерос [5]5
  Кристерос – сторонники реакционной клерикальной партии, оказавшейся вне закона после революции 1910–1917 годов.


[Закрыть].

Дивизионный генерал Сенон Уртадо командовал войсками военного округа Виейра, и ему нельзя было доверять, но он не мог быть в сговоре с кристерос, потому что в Виейре кристерос не было. Видаль Санчес тем временем продолжал:

– Хотел бы ты занять его пост?

Я отвечал утвердительно.

– Я улажу с Мелитоном вопрос о твоем назначении.

Мелитон Ангиано – это другая марионетка, военный и морской министр.

Итак, в этот день я покинул дворец Чапультепек, получив высокое назначение, которое не соответствовало ни моему чину, ни, как обнаружилось позже, моим силам. Вскоре после того я узнал, что мои старинные друзья и нынешние враги, которые занимали командные посты в армии, то есть Герман Тренса, Артахо, Каналехо и Хамелеон, были смещены или переброшены в другой конец страны: Артахо – в Чиапас, где не было войск, Тренса – в Кинтана Роо, где и людей-то не было, Каналехо – в Пypyâндиpo, где у него не было ни одной знакомой души, а Хамелеон – в Почутлу, жители которой стреляли в кого попало. На своих постах остались лишь Анастасио и Хуан Вальдивия. А что такое депутат и министр внутренних дел без армии?

Вот чего они добились, поздравляя кого не следует за «терпеливый труд» и все прочее.

Через неделю я прибыл в Виейру. Одновременно туда поступил приказ о производстве меня в бригадные генералы и назначении на пост командующего военным округом Виейра, за что я заплатил непримиримой и вечной враждой с Сеноном Уртадо, а это создало мне в дальнейшем множество трудностей.

Причина этих трудностей заключалась в том, что, вопреки принятому в подобных случаях переводу смещенного военачальника как можно дальше от театра его предыдущих действий, Сенона оставили под моим началом и «порекомендовали» назначить его начальником штаба округа. От этого назначения я плакал потом кровавыми слезами.

В течение трех первых месяцев своей деятельности (я полагал, что она продлится лишь пять месяцев, ибо знал: как только Перес. Г. вступит в должность, он разделается со мной самым унизительным способом) я командовал вовсю: приказал покрасить казармы двадцать шестого батальона, сместил майора Бермудеса за различные махинации и выгнал солдатских жен, которые превратили казармы в настоящее торжище. Затем произошел так называемый «Случай Перейры», из-за которого в «Эль Соль де Виейра» меня окрестили «кровавым» и который я должен рассказать здесь, чтобы можно было судить, имелись ли у меня основания действовать так, как я действовал.

Началось все с телеграммы Мелитона Ангиано, в которой говорилось: «Есть сведения о печатании в Виейре католического пропагандистского материала. Свяжитесь с министерством охраны общественного порядка, примите соответствующие меры». Действительно, тщательное расследование, проведенное начальником секретной полиции Рамоном Гутьерресом, показало, что католики печатали свои материалы в государственных типографиях и хранили их в подвале бакалейной лавки под названием «Ворота Виго», принадлежавшей испанцу дону Агустину Перейре. При помощи роты пехотинцев мы произвели ряд арестов в типографии; оставив задержанных под надежной охраной, я вместе с доном Рамоном и денщиком направился в автомобиле к «Воротам Виго», оцепленным другой ротой пехотинцев. Когда мы прибыли, ко мне подошел капитан Сарасуа и сказал, что владелец лавки не пустил их в погреб подтем предлогом, что у капитана не было ордера на обыск. Действительно, мы забыли взять его у судьи.

– Скажите хозяину, что здесь находится командующий военным округом. И что нам необходимо произвести обыск у него в подвале.

Сарасуа отправился выполнять мои приказания и вскоре вернулся с сообщением, что дон Агустин Перейра высказался пренебрежительно о моем высоком чине. Несколько раздраженный – признаю это, – я вылез из автомобиля и вошел в лавку.

– Повторите мне то, что вы сказали капитану, если вы такой храбрый. – Так я велел.

Дон Агустин Перейра брызгал слюной от бешенства. Вместо того чтобы повторить свои слова, он схватил колбасу и швырнул ее мне в лицо. Капитан Сарасуа взялся за револьвер – мало ли чего можно было ожидать, – я нет. Я лишь пригрозил обезумевшему испанцу, а он, вместо того чтобы мне повиноваться, пихнул огромный стеклянный кувшин с маринованным перцем, стоявший на прилавке, кувшин покатился, разбился об пол и обдал своим содержимым дона Рамона, капитана и меня. Мои солдаты тотчас схватили лавочника. Он зашел чересчур далеко. Я приказал предать его военно-полевому суду и расстрелять. Приказ был выполнен в точности.

Если бы дон Агустин Перейра был гражданином Мексики, никто ни о чем бы не заикнулся, но поскольку он был испанцем, разразился ужасный скандал, несмотря на то, что потом мы действительно обнаружили пресловутую католическую пропагандистскую литературу, отпечатанную на бумаге, принадлежавшей государству, типографской краской, принадлежавшей государству, и на государственных машинах.

Газеты оскорбляли меня как хотели, и, если бы не заступничество Видаля Санчеса, меня бы убрали с этого поста.

Буря улеглась. В первый день декабря Перес Г. вступил в должность президента Республики. Просьба об отставке у меня уже была заготовлена, и я тут же ее отправил, так как не хотел стать притчей во языцех. Третьего декабря газеты сообщили о сформировании нового кабинета: Видаль Санчес стал военным и морским министром. Моя отставка не была принята.