Текст книги "Новая методика обольщения"
Автор книги: Холли Габбер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Полин тихо засмеялась и кокетливо уложила на место выбившуюся прядь. Сегодня Николас выглядел гораздо лучше: он уже довольно бодро двигался, не морщился и не держался за разрезанный бок. Лицо, казавшееся позавчера зеленовато-серым, заметно порозовело, а жуткие полукружья под глазами посветлели. Правда, запястья все еще были забинтованы, из-под бинтов виднелись тонкие полоски пластыря. Полин покрутила его руку.
– Когда это снимут, Ник?
– Скоро, наверное. Меня так искололи – пальцами больно шевельнуть, особенно большим. Даже ручку трудно удержать. Представь: я буду ставить резолюции на важных документах, а потом мои кривые уродливые подписи сочтут поддельными.
– Ничего, потихоньку восстановим твои пальцы – они же настоящее сокровище. Давай, я их разомну… А когда тебя отсюда выпустят?
– Обещают в среду, послезавтра.
– Это же чудесно! До Рождества останется два дня, и мы все успеем приготовить.
– Да… Мы все успеем, если ты постоянно будешь со мной. Я имею в виду не только ближайшие дни… Но и более отдаленную перспективу… Понимаешь?
Смутная надежда рано или поздно услышать эти слова, уже давно почти переросла в уверенность, вот только Полин не думала, что услышит их здесь, в больничном коридоре, от сидящего в пижаме и халате Николаса, забинтованная рука которого бессильно лежала у нее на коленях. Но это по-прежнему был он, и ее по-прежнему сводили с ума его странно посаженные светлые глаза и изумительные, сейчас слегка запекшиеся губы. Полин захотела прижаться к нему, но побоялась задеть шов, стиснуть руку в ладонях, – но бедная кисть Николаса и без того была измучена уколами. Оставалось лишь благодарно погладить его по спине и смиренно позволить себя обнять.
– Полин, я немолодой, не очень здоровый и не очень легкий в общении человек. Ты уверена, что хочешь этого?
– Ник, тебе известно о существовании логики? Вначале ты предлагаешь мне проделать некое действие, а затем немедленно объясняешь, почему проделывать его опасно. Я скажу, чего хочу. Знаешь, когда люди общаются в таком дискретном режиме – раз-два в неделю, их отношения рано или поздно начинают истончаться, как старая ткань. Выглядит вполне прилично, а потянешь – и в клочья. Или можно сказать так: со временем от этих отношений остается только скорлупа, пустая оболочка без намека на какое-либо содержимое. Я не хочу, чтобы ты от меня медленно, незаметно, пусть в течение лет, но все-таки неотвратимо отползал. Я хочу зацементировать то, что уже есть между нами. И обустраиваться на этом цементе, как на фундаменте. А чего хочешь ты?
– Да того же самого: удержать тебя. Я тоже страшусь твоего отдаления. Видишь ли, уже двадцать лет круг родных мне людей очень узок. И неизменен. Он уменьшился только шесть лет назад, когда не стало моей мамы. Скажу честно: ни одну из тех, даже вполне милых, женщин, с которыми я был близок за эти годы, я не собирался впускать в наш круг. У меня и мыслей таких не возникало. И еще: сначала я думал, что с тобой все сложится по той же схеме. Ситуация стала меняться, когда, я уехал в Европу. Я довольно быстро поймал себя на том, что постоянно мысленно с тобой разговариваю. А когда я набирал твой номер, у меня учащался пульс – такого со мной не случалось очень давно. Я слушал твой голос и словно погружался в теплое молоко, я смотрел на женщин на улицах и сравнивал их с тобой – всегда в твою пользу. Уж ноги у них точно были хуже. Да и вообще, всем им чего-то не хватало, а тебе, как я постепенно убеждался, хватало всего. Ты начала просачиваться в мой святой круг заочно. Понимаешь? Я даже слегка испугался. Поэтому когда я вернулся, я еще несколько дней отказывал себе в нашей встрече, хотя очень ее ждал. Пойми, я пытался, но не мог определиться с собственными ощущениями, намерениями. Потом я привез тебя к себе домой… Я сразу почувствовал: ты не стала в его стенах чужеродным элементом. Ты ходила по комнатам, разглядывала и трогала разные предметы, и меня это не раздражало. Если бы ты попросила дать тебе в руки какую-нибудь неприкосновенную безделушку, свято хранимую в шкафу десятки лет, клянусь, я бы не отказал. Да, ты подарила мне лобивию. Смешно, но это стало еще одним определяющим моментом… За те полтора дня ты настолько органично вписалась в мое существование, что мои неотчетливые устремления начали проясняться. А когда я, наконец, понял, что испытываю и чего действительно хочу, мне сразу стало легко: я ощутил безмятежный душевный покой. И вдруг, через несколько дней, произошла та сцена в моем кабинете, когда ты сказала так уверенно, так обреченно: «Я знаю, ты ко мне равнодушен». У меня в голове все перемешалось. Сначала я подумал о том, насколько далеко зашел в своем желании не проявлять излишних эмоций, если ты настолько убежденно говоришь о моей холодности. Но с другой стороны, я понял и другое: какова же должна быть степень твоей привязанности ко мне, если ты, полагая ее односторонней, сознательно соглашаешься на такое положение вещей? Если ты, считая меня равнодушным, продолжаешь… любить меня? Ну вот, я произнес запретное слово.
Николас втянул носом воздух и вновь, как и тогда, стал с силой тереть подбородок. Полин боялась шевельнуться: цена его откровений была слишком высока.
– А теперь еще моя болезнь… Полин, не обижайся на мое идиотское поведение, пойми: я с таким удовольствием предвкушал, как мы пойдем на этот вечер, как ты нарядишься, как все разинут рты при твоем появлении, а я буду ощущать себя безраздельным владельцем этой красоты. И вдруг все рушится: на меня наваливается дикая боль, от которой нет спасения, я перестаю соображать от жара, и удерживаю в сознании единственную мысль: только бы меня не вывернуло наизнанку прямо здесь, а еще хуже – на глазах у собственной секретарши. Когда я на секунду представил, что и ты можешь увидеть меня такого… Ты – нежная, воздушная, как лесной эльф… Я не знаю, каким чудом заставил себя говорить, я общался с Маршей, словно во сне.
– Я могу видеть тебя любого. В любом виде ты – это ты, мой неповторимый Ник.
– В тот момент я понимал только одно: мне следует поглубже, зарыться в какую-нибудь нору, поджать хвост и скрыться от всего белого света. А после суток этого кошмара, когда я наконец, пришел в себя, я подумал: хоть бы ты погладила меня по лбу своей прохладной ручкой… И судьба надо мной сжалилась: кто бы мог подумать, что Томми прочтет мои мысли на расстоянии.
– У тебя замечательный сын. Он мне очень понравился.
– Да… Он легкомысленный, он феноменальный дамский угодник, но он добрый и славный мальчик. Актерство не портит самой его сущности. Возможно, поэтому подружка Тома и терпит его бесконечные выходки. Хотя… Ты же слышала, Полин: она едет на Рождество к родственникам нянчиться с малюткой. Она наверняка хочет своего ребенка, – ей ведь уже за тридцать. А разве она может себе это позволить? Ну, какой из Томми отец? Она его любит, и будет терпеть – я надеюсь – еще долго, но чем все это кончится? Он сам еще ребенок… Знаешь, когда я в четверг очнулся после наркоза, Том сидел, съежившись, в углу и смотрел на меня с таким же испуганным выражением лица, какое бывало у него в детстве, когда он выкидывал какой-нибудь очередной номер и ждал моей реакции. О господи… Как же это было давно…
– Ник… Расскажи мне о матери Тома.
– Ну что рассказать? Она была легкой, веселой, невероятно красивой. Том – точная ее копия, один в один… Просто однажды я сел в автобусе рядом с удивительно привлекательной блондинкой. Она читала какую-то книгу, и я тоже стал читать, глядя через ее плечо. Но она слишком быстро переворачивала страницы, и я попросил ее читать помедленнее. Она посмотрела на меня своими голубыми глазами, улыбнулась, и… все. Я пропал. В то время, у Ким хватало поклонников, я занял вакансию задушевного приятеля: мы гуляли, обсуждали модные романы, ее личную жизнь. Когда я ни с того ни с сего вдруг сделал ей предложение, я не сомневался, что она откажет. Сам не понимаю, почему Ким согласилась, – наверное, от неожиданности. А я, ее боготворил. Наш брак отнюдь не был безоблачным, только я не хотел ничего другого. Знаешь, Полин, Бог милосерден: он стер из моей памяти подробности. Я помню ее глаза, смех, но начисто не помню ощущений. Ничего не помню, кроме отдельных слов, зрительных фрагментов… Мы прожили шесть лет. А потом все и случилось. Ким было тридцать пять, это нелепо и несправедливо. Ну вот. Я остался с трехлетним Томом, и мне предстояло жить дальше. А я не знал как. Дело даже не в том, что я не знал, как кормить Тома и укладывать его спать, хотя это тоже имело место, я просто не мог думать, не чувствовал вкуса еды, не различал запахов… Я словно погрузился в свинцовый туман.
– Я не видела в твоем доме ни одной ее фотографии.
– Они есть, их целые альбомы. Вначале я от них не отрывался – смотрел, смотрел… Ночью закрывал глаза, и они мне снились. Не живая, Ким, а ее фотографии. И я спрятал эти альбомы подальше… Какое-то время Том спрашивал, где мама, а затем перестал. Я смотрел на него, Полин, и меня разрывали самые противоречивые чувства: я обожал Томми, но постоянно видеть лицо Ким было нестерпимо. Года полтора я пребывал в абсолютно невменяемом состоянии, даже вспомнить жутко. А потом… Как-то вечером Том раскапризничался. Ныл и ныл, не захотел ужинать, швырнул ложку в стену. А я находился на пределе, казалось, еще чуть-чуть, и я подожгу дом, застрелю соседей… В общем, я не выдержал: стащил его за шиворот со стула и пару раз от души наподдал – так, что он кубарем полетел на пол и врезался в ножку стола. Он, конечно, разрыдался, еле поднялся на ноги и убежал к себе. Десять минут я стоически слушал его завывания, изводясь от жалости, потом все резко стихло – словно его выключили. Я зашел в комнату и увидел, что Том одетый лежит на кровати и крепко спит. Такого с ним никогда не случалось, он плохо засыпал. Я потрогал его щеку, а она горела огнем. И он так дышал – натужно, с присвистом… Полин, ты знаешь, как сходят с ума от страха? В тот момент я решил, что некто или нечто хочет отнять у меня последнее – ребенка. А я еще его ударил! Я от ужаса не мог пошевелиться, в голове запылал какой-то костер. Я сумел только доползти до телефона и позвонить сестре – она же педиатр. Надо отдать Анне должное: несмотря на поздний час, она примчалась моментально. Она крутила Тома, вертела, слушала, простукивала и наконец, очень спокойно произнесла сакраментальную фразу: «Все дети болеют, но это еще не конец света». Вообще, Анна оказалась замечательным психоаналитиком. Она сидела со мной до утра и говорила, говорила… Именно после того ночного разговора я постепенно и начал выходить из своего замутненного состояния. А потом все улеглось, почти забылось… Жизнь пошла своим чередом. Полин, слушавшая Николаса, почти час, теперь испытывала настоящее потрясение. Ей и в голову не приходило, что однажды наступит момент, когда плотина его ироничного немногословия внезапно прорвется, и все пережитые чувства, оказавшиеся такими беспощадными по своей силе, облачатся в слова и хлынут наружу.
– Ник, дорогой… Я такая скверная. Три месяца болтала только о собственной персоне, морочила тебе голову всякими пустячными глупостями, не закрывая рта… Я не представляла… Я даже не пыталась узнать и понять тебя до конца! А ты выбрал для жизни единственно правильный стиль поведения – скрыл, свою уязвимость под толстым-толстым слоем сдержанности, которую сам и взлелеял. Как я могла упрекать тебя в этом?!
– Ты не скверная, а слишком восприимчивая. Я разоткровенничался, ты, бедняжка, разнервничалась… Перестань – все это было слишком давно, в другой реальности.
– Я вспомнила… Когда ты звонил из Милана, то сказал, что нельзя пересказывать самые драматические события своей жизни, потому что другим они покажутся банальными и приторными. А еще ты сказал: не стоит описывать вслух пережитые эмоции. Теперь я понимаю, почему ты так сказал. Теперь я многое понимаю… Но я бесконечно благодарна тебе за откровенность.
– А я благодарен тебе за то, что ты разорвала приглашение на вечеринку. Это известие меня сильно приободрило.
– А ты сказал правду – неужели у всех жительниц Германии и Италии ноги хуже, чем у меня?
– Даже сравнивать нечего.
– И если я попрошу передвинуть кресло в гостиной поближе к окну, ты это сделаешь?
– Скрепя сердце сделаю.
– Милый, как ты терпишь мою несносную болтливость?
– Это неотъемлемая часть твоей сущности – а я воспринимаю тебя в совокупности всех деталей и не намерен разрушать целостное… Конечно, если мы начнем жить вместе, откуда ни возьмись, появятся сотни острых углов, мы еще очень долго будем притираться друг к другу…
– Притираться к тебе, Ник, я готова сколь угодно долго. Я недавно прочла один роман, где поднималась та же тема: его герой объяснял, почему некоторые пары изначально идеально подходят друг другу, а некоторые никак не могут стесать те самые острые углы, мешающие их полноценному благополучию. По его теории…
В коридоре послышался шум и обрывки разговора. Мимо привидениями скользнули две негромко болтающие медсестры: одна везла капельницу, колесики которой шуршали, словно по полу ползло семейство выбравшихся на охоту змей. Проводив капельницу неприязненным взглядом, Николас вновь повернулся к умолкшей Полин:
– Помнишь, тогда, в моем кабинете, я сказал, что не могу быть равнодушен к женщине, выказывающей мне такое расположение? Сегодня я долго вещал о степени твоей привязанности ко мне. Я с отвратительной самонадеянностью разглагольствовал об этом, как о должном. А ты слушала и тактично оставляла свои мысли при себе. Еще я смутно и путано говорил о своих стремлениях, соображениях, желаниях, ощущениях… Но я, как последний идиот, ни разу не сказал ясно и прямо: ты безмерно дорога мне, Полин. Если я твое осеннее наваждение, то ты – моя последняя осенняя любовь. Я хочу, чтобы ты оставалась со мной… до конца. И я готов сделать все, чтобы ты была со мной счастлива.
Николас потянулся и решительно прижался к ее губам. Полин показалось, что столь категоричным поцелуем он, как печатью, скрепляет только что сказанные слова, придавая им статус завизированного договора. Основательность этого человека – даже объясняющегося в любви – была просто непоколебимой!
– Не целуй меня, я таю… Что ж, у меня нет возражений по существу вопроса. А вы, мистер Андерсон, хотите оговорить заранее какие-нибудь особые условия?
– Пожалуй, да. Полин, я действительно готов выполнять любые твои прихоти. Но в будущем – ради сохранения моего душевного здоровья – каждую занимательную историю, которую ты соберешься мне поведать, ты изначально будешь сокращать на десять – пятнадцать процентов. И на этом я настаиваю, как заказчик.
Солнцепоклонник
Он не думал, что так получится, и, честно говоря, не очень хотел, чтобы так получилось. Но все произошло само собой – не вполне помимо его воли, а скорее параллельно ей. Впервые Курт увидел эту девушку в университетском кафе во время традиционной предрождественской научной конференции, которая на сей раз, проходила в Эшфорде. Она сидела за столиком одна, пила томатный сок, по-детски окуная короткий носик в стакан, и сосредоточенно изучала разложенные перед ней бумаги. В глаза сразу бросалась ее прическа: девушка была очень коротко пострижена, но невероятно пышные, выкрашенные в ярко-желтый цвет волосы не лежали, а стояли торчком, словно клоунский парик, образовывая вокруг лица подобие светящегося шара. Тогда Курт впервые подумал: кого же и называть солнышком, как не такую оригинальную девушку? Допив свой сок, она аккуратно сложила все листы в папку, поднялась и слегка вразвалочку направилась к выходу. Она оказалась довольно коренастенькой и несколько коротконогой (джинсы сзади волочились по полу), но общего благоприятного впечатления это не портило.
Курт проводил ее взглядом, проанализировал сумму полученных впечатлений и пришел к выводу, что в этой девушке, безусловно, есть нечто притягательное, не подвёрстывающееся, однако, под определение «миленькая». Миленькая – это Дорис, жена Алана Блайта, его шефа. Сам Курт появился в Эшфордском университете два с половиной года назад, когда Алан только-только возглавил одну из лабораторий на отделении биоорганической химии биологического факультета (до него эту должность в течение долгих лет занимала знаменитая Марджори Кидд, чье имя практически стало легендой). В семьдесят три года миссис Кидд решила оставить административную работу, но научную и преподавательскую деятельность не бросила. Будучи невероятно энергичной (а также – как выяснилось – жизнерадостной и кокетливой) дамой, она появлялась на факультете почти каждый день, дабы щедро рассыпать вороха остроумных колких высказываний, которые незамедлительно входили в местный золотой фонд и становились крылатыми. Собственно, она, знавшая истинную цену всем специалистам по своей тематике и обладавшая тонким нюхом на тех, кто способен «выстрелить» в будущем, и оказала протекцию Курту, едва лишь в лаборатории появилась стоящая вакансия.
Поначалу Курт, прозябавший в одном из благополучно хиреющих университетов, впал в состояние эйфории: у него наконец-то появился шанс заявить о себе. Но первое общение с новым руководителем (которого он до той поры знал лишь по научным публикациям) его слегка напугало: Алан оказался мрачным, мало располагающим к себе типом с длинным перебитым носом и глазами настолько черными, что радужка сливалась со зрачком. При одном взгляде на него в памяти поневоле всплывали смутные образы героев фильма «Восставшие из ада V: Месть, проклятых». Курт искренне изумился, заметив на пальце Алана обручальное кольцо (человек с такой внешностью по определению должен был либо предавать женщин анафеме, либо, напротив, совершать с ними изуверские дьявольские обряды). Однако еще больше он изумился, впервые увидев работавшую здесь же жену Алана – аппетитную миниатюрную киску с чувственными губками, и вихляющей походкой. Трудно было представить вместе людей более несхожих: Амур явно увлекался внутривидовой гибридизацией в то время, когда решил выстрелить в сердца этих двоих. Дорис Блайт вообще относилась к породе тех женщин, которых хотелось сразу же ухватить за мягкое место. Не удержавшись, Курт поделился своими соображениями с ненавязчиво опекавшей его миссис Кидд, невероятное обаяние которой попросту не позволяло замыкать перед ней душу. Та поманила к себе Курта сухоньким пальчиком и, когда он наклонился, негромко проговорила ему на ухо:
– Я бы настоятельно советовала вам, голубчик, придержать свое желание при себе. Предки Алана по материнской линии – ирокезы. Вы слышали о печально знаменитой резне, которую они устроили в 1649 году в обители Святой Марии? Так вот, если вам вдруг придет фантазия ухватить супругу Алана за попку, вряд ли он станет противиться голосу крови. В лучшем случае он просто снимет с вас скальп. И это даже не вполне шутка – уж я-то его знаю.
Сентенция миссис Кидд многое объясняла. Во всяком случае, Курт больше не удивлялся неожиданным вспышкам яростного сарказма, периодически взрывавшим обычную угрюмую непроницаемость Алана. Общительный и контактный, Курт всегда очень легко сходился с людьми, но сойтись покороче с Аланом представлялось ему утопией – с таким же успехом можно было пытаться коротко сойтись с спектрофотометром или термостатом. Впрочем, в самом начале работы в Эшфорде он все же предпринял одну попытку – больше из спортивного интереса.
– Вы знаете, Алан, в первой четверти XX века был такой американский актер Джон Бэрримор. Он считался одним из крупнейших театральных трагиков, играл Гамлета, Ричарда III… Но Бэрримор – это псевдоним, его настоящая фамилия – Блайт. Он, случайно, не ваш родственник?
Курт благоразумно удержал при себе ту информацию, что Джон Бэрримор еще и снимался в самых первых триллерах, так как обладал характерной «злодейской» внешностью, – именно поэтому мысль о родстве двоих Блайтов показалась Курту вполне логичной. Алан просверлил его своими угольными глазами.
– Я знаю только Дрю Бэрримор. Мои родственники никогда не играли на сцене.
Другой реакции Курт и не ожидал. Да, собственно, черт с ней, с четой Блайтов, – просто сама обстановка на факультете – излишне академическая и патриархальная – его поначалу изрядно угнетала. Новые коллеги держались чересчур чинно, не спешили признать вновь прибывшего своим, а здешние бесцветные и потертые дамы выглядели сверх всякой меры невыразительно – за исключением огненноволосой Дорис, но к ней не стоило приближаться и на пушечный выстрел.
Весь первый год Курт откровенно мучился: ему было тоскливо и одиноко. Исключительно от уныния он свел близкое знакомство с молодой парикмахершей – его подкупила ее литая спортивная фигура (как выяснилось, она в свое время занималась бегом с барьерами), но растянуть эту связь надолго не смог. Не склонная к умным беседам барышня признавала только одну тему для разговоров: она постоянно жаловалась на своего вечно отсутствующего и мало зарабатывающего мужа (Курт так и не уловил, кем он работает), тяготела к быстрому и неприхотливому сексу, да еще курила дешевенькие сигареты. В итоге Курт предпочел ретироваться и вновь передоверить парикмахершу заботам законного супруга.
К счастью, окончательно разочароваться в Эшфорде Курт не успел: к весне все начало становиться на свои места. Благодаря легкому характеру, отсутствию излишней амбициозности, а также принципиальному нежеланию встревать в профессиональные дрязги, Курт потихоньку стал завоевывать симпатии коллег. А в начале второго учебного года его уже считали своим в доску, да и он, понемногу освоившись, уже обдумывал более качественные варианты досуга – как выяснилось, далеко не все представительницы преподавательского состава перешагнули сорокапятилетний рубеж. Конечно, красавиц со страниц глянцевых журналов здесь искать не стоило, но к иным, присмотревшись, можно было привыкнуть, а затем они и вовсе начинали казаться вполне привлекательными.
Чудесным сентябрьским утром Курт, столкнувшись на лестнице с Дорис, принялся весело болтать с ней о всяких пустяках – к этому моменту он уже разобрался, что на деле она отнюдь не легковесная глупышка (которую не без успеха изображает), а расчетливая умница и к тому же неплохой специалист. Вдруг всегда свежее личико Дорис позеленело, она судорожно ухватилась за перила и стала оседать на ступеньки. Не на шутку перепугавшись, Курт подхватил обмякшую Дорис, не дав ей упасть, кое-как дотащил до пустующей лаборатории, усадил прямо на пол, после недолгого колебания расстегнул на ней бюстгальтер и сунул под нос бутылочку с раствором аммиака, извлеченную из ближайшего стеклянного шкафа. Только после всех этих манипуляций он набрал номер Алана. Тот примчался через минуту, приземлился рядом с уже немного порозовевшей женой и исступленным шепотом начал уговаривать ее отправиться домой. Дорис так же чуть слышно, но не менее эмоционально возражала, уверяя, что она вполне пришла в себя и дома ей делать нечего.
Курт счел некорректным слушать их препирательства и вышел в коридор. Вообще, со временем он проникся симпатией к этой парочке, хотя их невозможно было воспринимать без толики иронии. Каждый из супругов по отдельности являлся толковым, здравомыслящим собеседником (к научным изысканиям Алана Курт испытывал искреннее уважение, граничащее с пиететом), но вместе они порой вели себя словно малые дети. Они неистово ссорились, по нескольку дней не разговаривали, ходили злые, надутые и нарочито садились в кафе за разные столики, потом внезапно мирились – о подробностях процесса примирения оставалось только догадываться. Курт даже завидовал непосредственности и бурности их отношений.
Вскоре Дорис, уже твердо держась на ногах, вышла из лаборатории, нежно поблагодарила Курта, подержав его пальцы в своих теплых ладонях, и отправилась восвояси. Вслед за ней появился Алан. Взглянув на его угрюмую физиономию, Курт не в первый раз задался вопросом (сейчас несвоевременным): может ли хоть что-то рассмешить этого человека так, чтобы он захохотал во все горло? Алан подошел поближе:
– Спасибо, я вам очень благодарен.
– Ну что вы. Плохо, что это произошло именно на лестнице. Я ведь очутился рядом совершенно случайно.
– Да, черт… Лестница – опасное место…
Интересно, подумал Курт, что сказал бы вечно терзаемый ревностью шеф, узнай он о расстегнутом лифчике? Алан немного помялся:
– Понимаете, она ждет ребенка. Иногда ей бывает нехорошо. Особенно по утрам.
– А-а… Честно говоря, я так и понял. Вполне естественная причина для обморока.
Разговор протекал несколько вымученно. Но, похоже, Алан считал необходимым объяснить причину недомогания жены, коль скоро Курт стал свидетелем этого недомогания. Оба выдержали еще одну томительную паузу. Продолжение беседы оказалось неожиданным.
– А у вас, Курт, есть дети?
Мысль о детях Курта не просто пугала, а приводила в состояние животного ужаса. Именно по этой причине он пять лет назад расстался с женой, у которой были слишком сильны инстинкты наседки. Их понятия о нормальной семейной жизни не совпадали. Но излагать свои соображения на сей счет будущему счастливому отцу, не стоило.
– Пока нет.
– Да… Очень страшно, знаете ли. Не приведи бог, если что-то случится… Мне сорок шесть лет, и для меня это первый ребенок. Не в том смысле, что я собираюсь и дальше плодиться и размножаться, а в том, что никогда раньше…
– Я понял. А мне тридцать четыре, я еще не тороплюсь обзаводиться потомством. Поводов для волнения нет, Алан. Все будет нормально, уверяю вас.
– Спасибо, спасибо…
После внезапного обморока Дорис и последовавшего за ним минутного разговора с Аланом Курт неожиданно для себя стал стремительно сближаться с Блайтами, хотя впоследствии повод для зарождения их приятельства сам собой забылся. Курт и глазом не успел моргнуть, как Дорис возвела его в ранг закадычного друга – причем в их отношениях не было даже отдаленного намека на эротизм, что Алан наверняка прочувствовал (вероятно, в состоянии беременности жена давала ему меньше поводов для ревности) и не чинил им препятствий. А вот при контактах с самим Аланом Курт поначалу никак не мог забыть о разнице в их служебном положении: этот внутренний барьер мешал ему общаться с шефом на равных.
Спустя три месяца Алан предложил Курту приступить к совместному написанию монографии. Молчаливо восторжествовав, Курт понял: его наконец, оценили по достоинству. Теперь он довольно часто стал заходить к Блайтам домой – ему нравилось здесь бывать. Про себя он, не чуждый романтического мироощущения, называл их жилище обиталищем горного тролля и феи цветов. Однажды, когда они с Аланом ожесточенно спорили о каких-то малосущественных деталях будущей книги, заметно округлившаяся Дорис, превратившаяся в маленький шарик на ножках, вдруг всецело приняла сторону Курта. Алан разъярился, но Дорис умело подавила конфликт в зародыше и даже вынудила мужа признать свою неправоту: похоже, эта женщина могла даже тигра заставить жрать солому. В качестве компенсации она нежно поцеловала Алана в щеку, потерлась об нее точеным носиком и мурлыкающе поинтересовалась:
– Старый перечник, ну почему я так в тебя влюблена?
Моментально размякший Алан пожал плечами и отрывисто бросил:
– Химия!
Курт решил запомнить этот ответ и непременно воспользоваться им в будущем.
В начале апреля в университетском госпитале Дорис родила девочку. На следующий день коллеги, всучив несколько ошеломленному Алану огромного плюшевого медведя, принялись рассыпаться в поздравлениях. Женская часть поздравлявших пронзительно щебетала и задавала десятки непременных в таких случаях вопросов о новоявленной миру крошке Алисии. Когда их пыл слегка угас, Алан усадил медведя на свой стол и нерешительно сообщил уже по собственной инициативе:
– Я минут десять держал ее на руках. Она очень серьезная. Я думал, младенцы либо спят, либо орут, но она не спала и не плакала. Она спокойно на меня смотрела. У нее черные густые волосы. Все говорят, что она на меня похожа…
«Бедная девочка», – мысленно подытожил Курт и вышел из лаборатории, не желая больше участвовать в этом коллективном безумстве вполне нормальных (в другие моменты) людей, язычески воспевающих чудо деторождения. Спустя еще полгода вышла весьма мило изданная монография, и Курт почувствовал себя вполне состоявшейся в науке личностью. Этому ощущению поспособствовало и то обстоятельство, что в декабре Алан именно его делегировал на предрождественскую конференцию. Ехать, правда, никуда не пришлось, но выслушивать по полдня заунывные речи коллег, предстояло именно Курту. Впрочем, его это даже вдохновило: он еще не успел пресытиться подобными мероприятиями и испытывал эмоциональный подъем, связанный с тщательно скрываемым за самоиронией, но осязаемым и благостным чувством собственной значимости.
…Пристроившись на подоконнике, Курт – больше для практики – любезничал с одной из прибывших на конференцию ученых дамочек, похожей на засохший и запылившийся позавчерашний сандвич с сыром. Неожиданно он углядел, в конце коридора уже знакомую желтую головку солнцеподобной девушки, пару часов назад сидевшей в кафе. Неторопливо приблизившись, девушка заняла позицию неподалеку, выжидая паузы в разговоре. Курт выразительно указал на нее глазами, и его собеседница обернулась:
– А, Лора, милая! Ты что-то хотела мне сказать?
– Я распечатала третий экземпляр, как вы просили. Еще сорок восемь страниц. На меня здесь уже косо смотрят: похоже, я за день израсходовала эшфордский годичный запас бумаги.
Дама засмеялась – сама она, вероятно, считала, что ее визгливое хихиканье напоминает звон колокольчика.
– Курт, познакомься. Это Лора Драгич, моя аспирантка и… в полной мере ассистентка. Будущее светило науки, судя по амбициям. В последнее время мы работаем в настолько тесной связи, что стали неразлучны, как сиамские близнецы. Видишь, даже сюда я не смогла приехать без Лоры. А для нее это неплохая дополнительная практика.
Лора подошла еще ближе. Она смотрела на Курта так же невозмутимо и пытливо, как на бумаги, которые изучала в кафе, – не кокетничая, не улыбаясь и даже не пытаясь произвести впечатление. Курт мгновенно дал ей ключевую характеристику: самодостаточная «вещь в себе».
– Вы Курт Холлварт? Блайт и Холлварт: «Колориметрические методы количественного определения содержания кортикостероидов в биологических жидкостях»?
Курт, не слезая с подоконника, шутливо поклонился:
– Каюсь, это мое сочинение. Точнее, наше. А вы уже успели с ним ознакомиться? Ничего не могу сказать: оперативно. Книга вышла всего три месяца назад.
