Текст книги "Карамболь"

Автор книги: Хокан Нессер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Хокан Нессер
Карамболь

При нормальном порядке вещей Отцы не хоронят своих сыновей.

Пол Остер Красная тетрадь

I

1

Парень, которому вскоре предстояло умереть, засмеялся и высвободился. Стряхнул с себя крошки от чипсов и встал.

– Мне надо идти, – сказал он. – Надо. Последний автобус будет здесь через пять минут.

– Да, – отозвалась девушка, – тебе, пожалуй, пора. Боюсь оставить тебя на ночь. Не знаю, как отнесется к этому мама. Она сегодня работает допоздна, но через пару часов будет дома.

– Жаль, – ответил парень, натягивая через голову свитер. – Было бы здорово остаться у тебя. А мы не можем притвориться, как будто… будто…

Продолжить он не решился. Девушка улыбнулась, взяла его за руку, задержала ее в своей. Она знала, что он это не всерьез, только делает вид. «Он никогда бы не отважился, – подумала она. – Просто не знал бы, как себя вести…» На секунду девушка задумалась, не сказать ли «да». Не заставить ли его остаться.

Только чтобы посмотреть на его реакцию: справится он с этим или дрогнет?

Лишь на мгновение заставить его поверить в то, что она готова нагишом улечься с ним в постель.

Вот было бы здорово. Она бы тогда кое-что о нем узнала… но девушка передумала. Отбросила эту мысль, которая показалась немного нечестной, да и она слишком хорошо к нему относится, чтобы быть такой расчетливой эгоисткой. Вообще-то он ей безумно нравится, так что рано или поздно все равно этим кончится. Нагишом под общим одеялом… так ей, по крайней мере, представлялось в последние недели, и незачем себя обманывать.

Первый. Он станет первым. Но не сегодня.

– В другой раз, – сказала она, отпуская его. Потом запустила руки в волосы, чтобы снять статическое электричество, передавшееся от скользкой обивки дивана. – У вас одно на уме, наглые павианы.

– Эх! – Парень попытался изобразить подобающее разочарование.

Он вышел в прихожую. Девушка одернула джемпер и направилась за ним.

– Мы могли бы посидеть тихонько и сделать вид, что ты спишь, а утром я бы выскользнул еще до того, как она проснется, – упирался он, не желая сдаваться слишком быстро.

– В другой раз, – повторила она. – В следующем месяце мама работает в ночную смену, может, тогда?

Он кивнул. Надел ботинки и принялся искать шарф и перчатки.

– Блин, я забыл в комнате учебник французского. Можешь принести?

Девушка принесла. Когда он застегнул куртку, они снова начали обниматься. Сквозь все слои ткани она чувствовала его напряженный пенис; парень прижался к ней, и ее на мгновение охватило головокружительное бессилие. Оно показалось приятным – будто падаешь, не заботясь о приземлении, – и она поняла, что связь между рассудком и чувством, между мозгом и сердцем действительно так слаба, как утверждала мама, когда они на днях вели за кухонным столом серьезный разговор.

Рассчитывать особенно не на что. Рассудок – лишь носовой платок, в который можно потом высморкаться, сказала тогда мама с таким видом, будто знала, о чем говорит.

Да и кому знать, как не ей. У матери было трое мужчин, и, если дочь поняла правильно, ни одного из них удерживать не стоило. Меньше всего – ее отца. Она прикусила губу и оттолкнула парня. Тот немного смущенно усмехнулся.

– Ты мне нравишься, Вим, – сказала она. – Правда. Но сейчас тебе надо бежать, иначе опоздаешь на автобус.

– Ты мне нравишься, – отозвался он. – Твои волосы…

– Мои волосы?

– У тебя потрясающе красивые волосы. Будь я малюсеньким существом, я хотел бы в них жить.

– Погоди-ка… – Она улыбнулась. – Думаешь, у меня в волосах насекомые?

– Нет, совсем не то. – Его губы растянулись в широкой улыбке. – Я только говорю, что если умру раньше тебя, то хочу возродиться в виде маленького существа и жить у тебя в волосах. Тогда мы все равно будем вместе.

Девушка посерьезнела.

– Нельзя так говорить о смерти, – заявила она. – Ты мне очень нравишься, но, пожалуйста, не говори о смерти в таком легкомысленном тоне.

– Прости, я не подумал…

Она пожала плечами. Ее дедушка умер месяц назад, и они сегодня немного говорили на эту тему.

– Ничего. Ты мне все равно нравишься. Увидимся завтра в школе.

– Обязательно. Ой, теперь мне действительно надо идти.

– Может, все-таки проводить тебя до остановки?

Он помотал головой. Открыл дверь на лестницу.

– Не глупи. Тут всего двадцать метров.

– Я люблю тебя, – сказала девушка.

– Я люблю тебя, – отозвался парень, которому вскоре предстояло умереть. – Очень сильно.

Она в последний раз обняла его, и он помчался вниз по лестнице.

Мужчина, которому вскоре предстояло убить человека, рвался домой.

В свою постель или в ванну – неясно, куда именно.

«Наверное, и туда, и туда, – думал он, украдкой поглядывая на наручные часы. – Сперва горячая ванна, потом постель. Зачем говорить „или-или“, когда можно получить и то и другое?» Господи, он просидел с этими недотепами больше четырех часов… четыре часа! Он окинул взглядом стол, размышляя, не наскучило ли все это кому-нибудь из них так же, как ему самому.

Похоже, что нет. Сплошь радостные и довольные лица – конечно, под воздействием алкоголя, но все же видно, что им приятно проводить время в компании друг друга. «Шестеро мужчин в расцвете сил, – подумал он. – Успешные и благополучные, по крайней мере не бедствующие… и приземленные. Возможно, Гребнер выглядит чуть-чуть усталым и опустившимся, наверное, снова дал трещину брак… или фирма. А почему бы, собственно, как уже говорилось, не то и другое сразу?»

«Нет, с меня хватит», – решил он и заглотнул остатки коньяка. Обтер уголки рта салфеткой, всем своим видом показывая, что собирается встать из-за стола.

– Думаю, мне надо… – начал он.

– Уже? – спросил Смааге.

– Да. На сегодня хватит. Мы ведь уже обо всем переговорили?

– Кхе – произнес Смааге. – В таком случае следовало бы пропустить еще по рюмочке коньячку. Кхе…

Человек, которому вскоре предстояло убить, поднялся.

– Думаю, мне все-таки надо… – повторил он, намеренно недоговаривая. – Позвольте, господа, пожелать спокойной ночи, и не засиживайтесь слишком долго.

– Твое здоровье! – провозгласил Кейсма.

– Иди с миром, брат, – вторил ему Липпманн.

Выйдя в фойе, человек почувствовал, что не ошибся – он, несомненно, исчерпал свою норму. Попасть в рукава пальто оказалось непросто – настолько, что татуированный атлет-гардеробщик потрудился выйти из-за стойки и помог ему одеться. Было, конечно, немного неловко, и он поспешил спуститься по коротенькой лестнице и выйти в освежающую ночную прохладу.

В воздухе витало ощущение дождя, и поблескивающие черные булыжники на площади говорили о недавно прошедшем ливне. Небо казалось неспокойным: вероятно, следовало ожидать продолжения. Мужчина завязал шарф, сунул руки в карманы и двинулся по улице Звилле в сторону площади Хроте, где припарковал машину. «Немного пройтись даже хорошо, – подумал он. – Через каких-нибудь несколько сотен метров в голове прояснится. А это не лишнее».

Когда он проходил мимо освещенного входа в универмаг «Боодвик», часы на фасаде показывали двадцать минут двенадцатого, но площадь Рейдере Плейн выглядела темной и заброшенной, словно забытое кладбище. Над Лангхрахт начал сгущаться туман, и, переходя мост Элеоноры, человек пару раз поскользнулся – температура, вероятно, приближалась к нулю. Он сообразил, что вести машину придется осторожно: гололед и алкоголь в крови – сочетание не из лучших. На мгновение он даже задумался, не остановить ли такси, но, ни одного не увидев, отказался от этой мысли. Кроме того, машина понадобится ему завтра прямо с утра, да и оставлять ее на ночь на площади Хроте казалось малоприятным. Хоть ему совсем недавно и установили дорогостоящую сигнализацию, он прекрасно знал, как оно бывает. Для парочки рукастых взломщиков не составит труда залезть в салон, вытащить стереосистему и укрыться в безопасном месте еще до того, как кто-либо успеет вмешаться. «Ничего не поделаешь», – подытожил он с привычным смирением и свернул на улицу Келлнерстраат.

Следует, кстати, заметить, что ему уже доводилось садиться за руль, немного подвыпив. Не раз и не два, и никаких проблем при этом не возникало. Пересекая площадь по направлению к красному «ауди», он пытался подсчитать, сколько всего принял за вечер, однако имелись кое-какие неясности, поэтому к точному результату он так и не пришел. Дистанционно отпер машину и уселся за руль. Сунул в рот четыре леденца от кашля, завел мотор и стал думать о ванне с пеной.

Эвкалипт, решил он про себя. Посмотрел на часы. Они показывали тридцать две минуты двенадцатого.

Автобус проезжал мимо в тот самый миг, когда он вышел на тротуар.

Сперва парень рефлекторно поднял руку, пытаясь призвать шофера остановиться. Потом смачно выругался, глядя, как задние фонари исчезают на небольшом подъеме по направлению к университету.

«Блин! – подумал он. – Почему из всех вечеров именно сегодня им понадобилось соблюдать расписание до секунды? Вот так оно всегда и бывает, черт подери».

Правда, взглянув на часы, он обнаружил, что опоздал на пять минут, значит, винить остается только себя.

Себя и Катрину. Нельзя забывать о Катрине. От этой мысли ему стало чуть легче на душе. Он решительно поправил рюкзак, натянул капюшон и двинулся вперед.

Дорога займет минут сорок пять – пятьдесят, но, как бы то ни было, он окажется дома в самом начале первого. Не так страшно. Мать будет сидеть за кухонным столом и ждать – уж это как пить дать. Будет сидеть с апатично-укоризненным видом, который она тренировала годами – и поднялась до вершин молчаливой драмы, но это еще не конец света. Опоздать на последний автобус может кто угодно, такое случается и в самых лучших семьях.

Возле кладбища Кеймер он засомневался – пересечь его напрямик или нет? Решил идти кругом; путь среди могил и часовен казался не слишком обнадеживающим, особенно в такую холодную темень, когда по улицам, переулкам и из черных каналов ползли морозные клубы тумана. Казалось, туман собирается раз и навсегда окутать город ночной пеленой.

Парень задрожал и ускорил шаг. «А ведь я мог бы не уходить, – вдруг подумал он. – Позвонить маме и остаться у Катрины. Она бы, конечно, немного поругалась, но ничего бы поделать не смогла. Последний автобус ушел. Такси стоит слишком дорого, а разгуливать в одиночку в такое время и в такую погоду молодому парню явно не стоит. Мама бы на этом не настаивала».

Однако мысли так и остались мыслями. Он упорно двигался вперед. Через городской лес – по слабо освещенной дорожке для пешеходов и велосипедистов – он пробежал трусцой и выскочил на главную дорогу раньше, чем ожидал. Сделал глубокий вдох и пошел немного спокойнее. «Остался последний отрезок», – подумал он. Долгий и скучный путь по большой дороге, тоже не самый приятный участок, если начать привередничать. Места для пешеходов и велосипедистов здесь мало. Нужно балансировать на узенькой полоске между придорожной канавой и шоссе, а машины мчатся быстро. Скорость тут не ограничена, да и об особом освещении говорить не приходится.

Двадцатиминутная прогулка по темной дороге в ноябре. Не успел он пройти и двухсот метров, как подул холодный ветер и разогнал туман, а следом полил дождь.

«Проклятие, – подумал он. – Я мог бы сейчас лежать в постели с Катриной. Голый, прижимать к себе Катрину, чувствовать ее теплое тело и заботливые руки, ее ноги и грудь, которую уже почти удалось пощупать… этот дождь – это, наверное, знак».

Но он продолжал идти не останавливаясь. Шел под дождем и ветром, в темноте, и думал о той, что станет первой.

Должна была стать первой.

Припарковался он немного косо, пришлось сдавать назад, и как раз когда ему подумалось, что все промежутки выверены, он стукнулся правым задним крылом о темный «опель».

«Дьявол, – подумал он. – Почему я не взял такси?» Он осторожно открыл дверцу и, прищурившись, посмотрел назад. Столкновение показалось ему ничтожным и не заслуживающим внимания. Пустяк. Он снова захлопнул дверцу. «К тому же, – рассудил он, – сейчас гораздо важнее, что стекла запотели и видимости почти никакой».

Он быстро выехал с площади и безо всяких проблем выбрался на улицу Звилле. Машин было мало, и он прикинул, что, вероятно, окажется дома через пятнадцать – максимум через двадцать – минут; в ожидании зеленого света у аллеи Александерлаан стал обдумывать, действительно ли у него осталась эвкалиптовая пена для ванн. Когда светофор переключился, двинуться с места не удалось – заглох мотор. Он поспешно снова включил зажигание, мотор взревел… все эта проклятая влага. Потом резковато повернул на перекрестке и наскочил на островок безопасности.

Правда, только передним колесом. Ничего страшного не произошло… строго говоря. «Надо просто принять бодрый вид и ехать дальше», – уговаривал он себя, но вдруг понял, что пьян куда больше, чем ему казалось.

«Проклятие, – подумал он. – Необходимо все-таки следить за тем, чтобы не выскакивать с дороги. Будет не слишком удачно, если…»

Он опустил сантиметров на десять боковое стекло и включил вентиляцию на полную мощность, чтобы, по крайней мере, немного улучшить себе видимость. Петляя по кварталам Боссинген и Дейкстраа, где за последние тридцать пять лет не показывался ни единый полицейский, он ехал с образцово низкой скоростью, а выбравшись на шоссе, понял, что зря волновался по поводу обледенения. Зато полило как из ведра; он включил дворники, в пятидесятый раз за эту осень проклиная себя за то, что до сих пор их не сменил.

«Завтра, – решил он. – Завтра я первым делом поеду на бензоколонку. Чистое безумие ездить, когда ты толком ничего не видишь…»

Потом он так и не смог вспомнить, зрительный или слуховой образ возник первым. Отчетливее всего в памяти остались мягкий удар и слегка дернувшийся руль. Связь между тем, что на какую-то долю секунды мелькнуло с правого края его поля зрения, толчком и легкой вибрацией у него под руками он уловил не сразу. Во всяком случае, сколько-нибудь осознанно.

Уловил, только начав тормозить.

Только позже – через пять или шесть секунд, вероятно прошедших, прежде чем он остановил машину и побежал обратно по совершенно мокрой дороге.

Между тем ему вспомнилась мать. Как однажды, когда он болел – очевидно, в одном из младших классов школы, – она сидела, приложив прохладную руку ему ко лбу, а его без конца тошнило: желто-зеленая желчь в красном пластмассовом ведре. Было чертовски больно, а ее рука казалась такой прохладной и приятной – интересно, почему рука матери припомнилась ему именно сейчас. Все это происходило более тридцати лет назад и прежде вроде бы ни разу не возникало в памяти. Матери уже больше десяти лет нет в живых, поэтому просто загадка, что именно сейчас ему вспомнилась она и как он…

Человека он увидел, когда уже почти пробежал мимо, и, еще не успев остановиться, знал, что тот мертв.

Парень в темной спортивной куртке лежал в канаве, странным образом изогнувшись – спиной к цилиндрической бетонной трубе, а лицом к нему. Казалось, он неотрывно смотрит на него, пытаясь установить контакт. Будто хочет ему что-то сказать. Черты его отчасти скрывал натянутый капюшон, но правая половина лица – та, которой его, судя по всему, отбросило прямо в бетон, – была обнажена, словно… словно анатомическая непристойность.

Мужчина застыл на месте, пытаясь побороть рвотные рефлексы. Те же рефлексы, несомненно, те же старые рефлексы, что и тридцать лет назад. Проехали две машины в разных направлениях, похоже не обратив на него никакого внимания. Он почувствовал, что его затрясло, сделал два глубоких вдоха и спустился в канаву. Прикрыл глаза и через несколько секунд снова их открыл. Наклонился вперед и осторожно попробовал нащупать у парня пульс – на запястьях и окровавленной шее.

Пульса не было. «Проклятие, – подумал он, чувствуя нарастающую панику. – Черт подери, я должен… я должен… должен…»

Он никак не мог сообразить, что именно должен. Осторожно подсунул руки под тело, согнул колени и приподнял парня. Почувствовал резкую боль в пояснице: мальчуган оказался тяжелее, чем он себе представлял, возможно, из-за мокрой одежды. Насколько он вообще был способен что-либо себе представлять. Да и зачем? Проблемы создавал рюкзак. Рюкзак и голова упорно норовили совершенно нелепым образом упасть назад. Он отметил, что из уголков рта прямо в капюшон капает кровь и что парню на вид не больше пятнадцати – шестнадцати лет. Примерно как сыну Грёбнера. По еще не до конца сформировавшимся чертам лица было видно, несмотря на раны… мальчик, похоже, красив… без сомнения, станет привлекательным мужчиной.

Стал бы.

Мужчина довольно долго стоял в канаве с телом на руках, а в голове вертелись мысли. Чтобы выбраться на дорогу, надо подняться всего на метр, но склон крутой, а дождь сделал его скользким и коварным – трудно найти надежную опору для ног. Пока он стоял, не проехало ни одной машины, но издали слышался звук приближающегося мопеда. «Или легкого мотоцикла», – подумал он. Когда тот проезжал мимо, он услышал, что это мотороллер, и его на мгновение ослепило фарой. Кажется – по крайней мере, так ему думалось, когда он потом возвращался мыслями обратно, – кажется, именно эта секунда ослепляющей белизны и заставила его снова начать действовать.

Действовать и мыслить рационально.

Он аккуратно положил тело обратно к трубе. Подумал было обтереть окровавленные руки о мокрую траву, но не стал. Выбрался на дорогу и поспешил обратно к машине.

Отметил, что, вероятно, чисто рефлекторно заглушил мотор, но фары оставались включенными. Отметил, что дождь льет так, будто разверзлись хляби небесные. Отметил, что мерзнет.

Он сел за руль и захлопнул дверцу. Пристегнул ремень безопасности и поехал. Видимость стала получше, словно стекла с внутренней стороны тоже промыло дождем.

«Ничего не случилось, – подумал он. – Ровным счетом ничего».

Почувствовались первые признаки приближения головной боли, но тут вновь возникли прохладные руки матери, и у него вдруг появилась полная уверенность в том, что в эвкалиптовой бутылочке все-таки чуть-чуть осталось.

2

Проснувшись, он сперва испытал невероятное облегчение.

Оно продолжалось три секунды, потом он понял, что это был не страшный сон.

А реальность.

Льющий дождь, внезапно дрогнувший руль, скользкая канава – все было реальностью. Тяжесть мальчика у него на руках и капающая в капюшон кровь.

Двадцать минут он лежал в постели, словно парализованный. То и дело его охватывала дрожь. Она начиналась в ногах, распространялась по телу, чтобы затем горящей белой молнией ударить в голову, и каждый раз казалось, что у него отстреливается какая-то жизненно важная часть мозга и сознания. Отмерзает или сгорает, чтобы больше никогда уже не восстановиться.

«Лоботомия, – подумал он. – Меня подвергают лоботомии».

Когда настырно красные цифры электронных часов показали 07.45, он поднял трубку и позвонил к себе на работу. Объяснил ставшим всего за одну ночь ледяным голосом, что подцепил грипп и вынужден провести несколько дней дома.

Ах, грипп.

К несчастью, да, но ничего не поделаешь.

Ну, звоните, если что-нибудь понадобится.

Нет, он полежит в постели. Будет принимать порошки и постарается много пить.

Ну да, конечно. До свидания.

Через полчаса он встал с постели. Подошел к кухонному окну и посмотрел на унылую улицу пригорода, где дождь временно уступил место тяжелому серому утреннему туману. Постепенно стала возвращаться мысль, которая, как ему помнилось, не отпускала его весь вчерашний вечер – и позже, в часы полной отчаяния бессонницы, пока ему наконец не удалось уснуть.

Ничего не случилось. Ровным счетом ничего.

Он прошелся по кухне. В чулане имелась непочатая бутылка виски «Гленалмонд», привезенная из летней поездки. Он открутил крышку и отпил два больших глотка. Вряд ли он когда-либо раньше вытворял подобное – пил виски прямо из горла; нет, такого никогда не случалось.

Он уселся за кухонный стол и стал, обхватив руками голову, ждать, пока алкоголь распространится по телу.

«Ничего не случилось», – думал он.

Затем поставил кофе и принялся обдумывать ситуацию.

В утренних газетах не было ни строчки. Ни в «Телеграаф», которую он выписывал, ни в «Ниуэ Блат», купленной им в киоске. На несколько мгновений ему почти удалось убедить себя, что все это кошмарный сон, но стоило вспомнить дождь, канаву и кровь, как стало ясно: тщетно. Это было на самом деле. Как виски на столе. Как крошки вокруг тостера. Как его собственные руки, бессильно и машинально перелистывавшие газеты, сбросившие их на пол и вернувшиеся к бутылке.

Он убил какого-то парня.

Сел за руль пьяным и убил подростка пятнадцати – шестнадцати лет. Постоял в канаве с мертвым телом на руках, а потом оставил его и уехал домой.

Так уж получилось. Ничего не поделаешь. Обратного хода нет.

Радио он включил только без нескольких минут десять, и в десятичасовых новостях получил подтверждение.

Подросток. Видимо, возвращался домой в Бооркхейм. Пока без имени.

Но точное описание места.

Погиб этой ночью. Предположительно, между одиннадцатью и часом. Тело обнаружили только рано утром.

Смерть, по всей вероятности, наступила мгновенно.

Никаких свидетелей.

Сбит машиной – тоже по всей вероятности. Водитель не мог не заметить случившегося. Призыв ко всем, кто этой ночью проезжал мимо места происшествия, и к тем, кто располагает какими-либо сведениями. Полиция заинтересована выйти на связь со всеми, кто…

Место огорожено, прошедший дождь осложнил работу, некоторые наметки имеются… Розыск водителя, скрывшегося с места… Новый призыв ко всем, кто…

Он выключил радио. Влив в себя еще два глотка виски, вернулся в постель. Довольно долго лежал, путаясь в мыслях, а когда во второй раз поднялся этим серым туманным утром, три из них выделялись отчетливо.

Три весомые мысли. Тщательно продуманные выводы, от которых он не собирался отступаться. Надо держаться за них – и будь что будет. Просто решил, и всё.

Первое: парень в канаве был мертв, и вина за эту смерть лежит на нем.

Второе: как он ни поступи, парня к жизни не вернуть.

Третье: сдайся он полиции, ничего в лучшую сторону не изменится. Ничего.

«Напротив, – мысленно добавил он. – Зачем компенсировать потерянную жизнь другой?» Его собственной.

Рассуждая таким образом, он сознавал, что находится на верном пути. Стал приходить в себя. Наконец. Главное – держать себя в руках. Не позволять себе дрогнуть.

Только и всего.

Днем он действовал методично.

Помыл в гараже машину, изнутри и снаружи. Сколько он ни осматривал правую часть капота и крыло, ему не удалось обнаружить ни намека на повреждения или отметины; он предположил, что зацепил парня довольно низко – наверное, слегка толкнул бампером на уровне коленей; ему представлялось – когда он вновь попытался воспроизвести сцену в мокрой канаве, – будто фатальный исход несчастного случая был вызван скорее столкновением мальчика с бетонной трубой, а не самим толчком на шоссе. От этого нести бремя собственной вины становилось – каким-то странным, извращенным образом – немного легче. По крайней мере, создавалось такое ощущение. И оно его устраивало.

Внутри машины, на водительском сиденье, имелась единственная неприятность: темное овальное пятно, размером с яйцо, на правом краю бежевой обивки. Предположив с полным основанием, что это, должно быть, кровь, он в течение получаса пытался ее отчистить. Тщетно; пятно осталось на месте – очевидно, глубоко въелось в ткань, и он решил в ближайшее время обзавестись махровым чехлом. Не сразу… лучше через недельку, когда история немного подзабудется.

Кое-какие следы крови мальчика имелись также на руле и рычаге коробки передач, но отделаться от них не составило труда. Бывшую на нем накануне одежду он тщательно собрал и сжег в камине гостиной, напустив немного дыма. Когда он покончил с этим, его на мгновение охватила паника при мысли о том, что его могут спросить об этих вещах. Однако он довольно быстро успокоился: представлялось маловероятным, чтобы на его след вышли или стали требовать от него отчета в столь тривиальных вещах. Обычные вельветовые брюки? Старый пиджак и серо-голубая рубашка? Он ведь мог отделаться от них как угодно: выбросить, пожертвовать при каком-нибудь сборе одежды.

Но главное: никто не выйдет на его след.

Ближе к вечеру, когда опустились сумерки и заморосил дождь, он отправился в церковь. В старую базилику Вроон, находившуюся в двадцати минутах ходьбы от его дома. Просидел полчаса в боковом приделе, сцепив руки и пытаясь открыться внутренним голосам – или голосам свыше, – но ничто не заявило о себе, не возникло ничего такого, что вызвало бы у него беспокойство.

Покидая безлюдную церковь, он осознал, насколько важным было для него это посещение – возможность вот так посидеть в церкви, без какого-либо умысла или надежд. Без ложных обещаний и мотивов.

Понял, что это явилось своего рода испытанием, и он его выдержал.

Удивительно, но, когда он вышел из-под темного свода, это ощущение стало сильным и недвусмысленным, сродни катарсису. По пути домой он купил две вечерние газеты; в обеих на первой странице была фотография мальчика. Кстати, одна и та же, хотя и в разной степени увеличенная: чуть раскосые глаза и зачесанные вперед темные волосы. Никакого капюшона, никакой крови. Он его не узнал.

Придя домой, он выяснил, что парня звали Вим Фелдере, что ему всего несколько дней назад исполнилось шестнадцать лет и он учился в школе Вегерс.

Обе газеты пестрели деталями, фактами и рассуждениями, а общую точку зрения на случившееся выражал заголовок на третьей странице «Пост»:

ПОМОГИТЕ ПОЛИЦИИ ПОЙМАТЬ СКРЫВШЕГОСЯ ВОДИТЕЛЯ!

Писали также кое-что о возможных последствиях в случае, если полиции удастся отыскать виновника. Судя по всему, ему грозило от двух до трех лет тюремного заключения.

Он прибавил употребление спиртного – что наверняка смогут установить с помощью услужливого ресторанного персонала – и увеличил срок до пяти-шести. По меньшей мере. Вождение автомобиля в нетрезвом состоянии. Неосторожная езда, повлекшая смерть другого человека. Бегство.

Пять-шесть лет в заключении. Какой в этом смысл? – подумал он. Кому от этого станет хорошо?

Он бросил газеты в пакет с мусором и достал бутылку виски.

3

Парень снился ему три ночи подряд, затем исчез.

По большому счету, так же обстояло дело и с газетами. О Биме Фелдерсе писали в пятницу, субботу и воскресенье, а когда в понедельник началась рабочая неделя, репортаж свелся к заметке о том, что у полиции по-прежнему нет никаких версий. Не объявилось никаких свидетелей, и нет надежных доказательств – что, собственно, может означать подобная формулировка? Юношу задавил неизвестный автомобилист, который затем, под покровом дождя и темноты, скрылся с места происшествия; это было известно с самого начала и оставалось известным четыре дня спустя.

В понедельник он вышел на работу. Воспринял это как облегчение и вместе с тем как своего рода «ослиный мост» [1]1
  Ослиный мост – pons asinorum [лат.) – средство, помогающее преодолеть трудность. – Примеч. ред.


[Закрыть]к нормальному образу жизни. Жизнь вновь покатилась по старой, избитой колее, привычной и в то же время какой-то чужой; по нескольку раз на дню он ловил себя на удивленных мыслях о том, как же на самом деле тонка пленка между рутиной и кошмаром.

Как она тонка и как невероятно легко рвется. Эта пленка.

После работы он поехал в супермаркет, в Лер, и купил новые чехлы. Сразу нашел цвет, почти не отличавшийся от цвета сидений, и когда позднее, изрядно потрудившись, сумел натянуть на них в гараже чехлы из эластичной ткани, почувствовал, что все наконец в порядке. Скобки закрыты. «Ничего» взято в скобки. Нанесен завершающий штрих в выработанной после трезвого размышления стратегии безопасности. Все меры приняты, все следы стерты, и он с некоторым удивлением осознал, что с момента трагедии прошла всего неделя.

Нет никаких признаков. Не появилось и намека на то, что ему придется отвечать за произошедшее в те роковые секунды в четверг вечером. В те жуткие и все более нереальные секунды, которые быстро удалялись в темноту прошлого.

Он справится. Он глубоко вздохнул, сознавая, что справится.

Правда, утверждалось – в паре газет и телепередач, за которыми он по мере возможности следил, – что у полиции есть кое-какие зацепки для расследования, но он понимал, что это лишь пустые слова. Неуклюжая попытка создать видимость большей осведомленности и компетентности, чем на самом деле. Как обычно.

Нигде ни словом не упоминалось о красной машине «ауди», стоявшей на обочине поблизости от места происшествия с включенными фарами. Этого он как раз опасался больше всего; возможно, не того, что кто-то обратил внимание на цвет или модель машины – еще меньше на регистрационный номер, – а того, что вообще заметили присутствие там какого-то автомобиля. Ведь мимо все-таки проехало две машины – пока он находился в канаве… или это было, пока он еще стоял на дороге? Уже успело забыться. В любом случае, две машины и мотороллер – это он помнил отчетливо. Водитель машины, ехавшей с противоположной стороны – из Бооркхейма или Линсхёйзена, – мог, в принципе, принять его «ауди» за встречный транспорт, прикидывал он, но двое остальных, должно быть, обратили внимание на стоявший на обочине автомобиль с включенными фарами.

Или это из разряда того, что выпадает из памяти? Из тех мелочей, что задерживаются там на несколько секунд или на полминуты, а затем исчезают навсегда? Трудно сказать, трудно узнать, однако, несомненно, именно этот вопрос не давал ему спать по ночам. Потенциальные, не проявляющиеся свидетели.

В четверг – после нескольких дней молчания в СМИ и через неделю после трагедии – появилась мольба семьи мальчика: матери, отца и младшей сестры. Они выступали по телевидению и радио, их фотографии напечатало несколько газет – с одной-единственной целью: заставить преступника прислушаться к собственной совести и объявиться.

Сознаться в содеянном и понести наказание.

Этот призыв, совершенно очевидно, был лишним доказательством того, что полиция пребывает в растерянности, не имея никаких улик. Никаких зацепок, никаких следов. Когда он увидел мать – темноволосую, неожиданно собранную женщину лет сорока пяти, сидевшую на диване в студии и обращавшуюся, получается, непосредственно к нему, – его поначалу охватил страх, но стоило ей исчезнуть с экрана, как он незамедлительно вновь обрел душевное равновесие. Он чувствовал и понимал, что, конечно, будет периодически подвергаться подобным приступам, но у него всегда найдется достаточно сил, чтобы собраться. Преодолеть слабость. Надо только не терять самообладания.

Приятно сознавать, что оно у него есть, что он обладает главным – волей.

Все же ему хотелось бы с ней поговорить.

Хотелось спросить: зачем?

Что бы это дало, если бы меня на пять лет засадили в тюрьму?