Текст книги "Временно"

Автор книги: Хилари Лейхтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Это продолжается какое-то время. Я счастлива, внутри все кипит, и у меня есть повод смотреть на Карла целые сутки напролет, если я смогу не спать все это время, а Лоретта просто отходит в сторону, чтобы приготовить лазанью и подать ее нам в наш личный, маленький зеркальный мир. Мы начинаем говорить в унисон, хоть иногда и сбиваемся, а я не всегда успеваю синхронизировать свою речь с его, но Карл все понимает.

– Давай перейдем к оружию, – говорит он, и мы деремся на мечах со стеной, тонкими струйками разливаем яд, дочиста моем руки и другие открытые части тела.

Затем все меняется. Я просыпаюсь в кровати Карла, но Карла нет. Он возвращается позже и едва ли говорит мне полслова.

– Карл! – зову я, но он не отвечает.

Кажется, я слышу, как он издает тихий, сдавленный смешок, почти чих, почти отрыжку или какое-то недовольное фырчание, но наверняка сказать не могу.

Он уходит гулять с Лореттой, а я мечусь по хижине, словно сумасшедшая. Вдруг он узнал, что я ходила к его приятелю, мотающему нехилый срок? Вдруг он узнал, что я читаю его журнал? Вдруг это непростительно?

Они возвращаются поздно вечером, и я жду их у порога.

– Карл! Лоретта! Карл! Лоретта!

– Третий этап, милая, – говорит Лоретта и гладит меня по щеке. – Мы нашли для тебя жертву.

Человек, которого предстоит убить, крепко связан и сидит в хранилище банка, с менеджером которого у Лоретты до сих пор сохранились неплохие отношения. Именно сюда отправились Карл и Лоретта, чтобы спрятать связанную жертву. И оба ждут, что я пойду в это хранилище и сделаю то, что обещала, выполню свою работу, ведь таков план.

– Могу я узнать больше? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Карл, который с тех пор, как мы перестали зеркалить друг друга, ни разу на меня не взглянул, – не сейчас.

Мы идем к банку друг за другом, Лоретта протягивает мне сумку с оружием. В сумку она положила журнал убийств Карла, чтобы тот смог записать мои действия в процессе выполнения работы.

– Это своего рода пробный шар, милая, – говорит Лоретта, – только не шар, а убийство. И не пробное, потому что такова жизнь.

Мое лицо темнеет.

– Я не давлю! – говорит она.

Мы идем мимо гавани и общественного пляжа, в самый центр города. Мы полностью открыты, но никто нас не видит. Это невероятно. Я чувствую себя невидимкой. На небе сияют звезды, перемигиваются огнями самолеты, такими же яркими, как аквамариновые ногти Фаррен. Затем мы проходим сквозь двери банка, которые Лоретта открывает безо всякого трепета. Затем сквозь отключенный металлодетектор, еще не запатентованный детектор намерений с выдернутым из розетки штепселем. Сквозь пустой холл, до самого хранилища, замком которого Лоретта хрустит легко и непринужденно, точно костяшками пальцев.

И там, привязанная к стулу, окруженная столбиками золотых дублонов, сидит та самая Перл. Перл, которую я якобы уже убила.

– Я подумал, тебе стоит закончить начатое. – Голос Карла холоден, словно воды океана.

– Но как? – спрашиваю я. – Как?

– Угадай, кому еще нравятся горячие панини? – Карл указывает на Перл, свою дорогую пленницу. – Угадай, кого я недавно встретил, когда пошел купить еще один панини, специально для тебя? – спрашивает он, опять указывая на Перл, эту вечную пленницу.

– Угадай, чья голова все еще на плечах? – спрашивает Карл.

Мое лицо горит, я не знаю, куда деть руки. Я вообще не знаю, что делать, куда смотреть. Я смотрю на Лоретту в поисках поддержки, но она глядит в сторону, а лицо ее скрыто маской в цветочек.

– Не могу поверить… Я думал, мы с тобой похожи. – Карл наступает на меня, оттесняя в угол. – Не могу поверить, что увидел в тебе что-то, что отозвалось во мне.

Впервые за много-много месяцев я обратила внимание, какой он широкий, какой высокий и тяжелый.

– А хуже всего то, – продолжает он, – что ты не выполнила свою работу.

Он вкладывает нож мне в руку, приставляет нож к моей спине, подталкивает меня в сторону дрожащей от ужаса Перл, ее рот заклеен скотчем, а глаза широко раскрыты и полны вины и мольбы.

Я не могу, – говорю я, чувствуя, как меня трясет, – я не могу.

«Я не могу», – говорю я снова, уже про себя. Слова застревают где-то в горле.

– Я знаю, – голос Карла звучит неожиданно мягко, он склоняется вперед и перерезает Перл горло.

Я закрываю глаза.

Все произошло предположительно так.

Это напишут в протоколе судебного заседания.

Вам же я могу сказать, что не Карл перерезал Перл горло. Это сделала Лоретта.

Это Лоретта перерезала ей горло одним быстрым движением, схватила меня за руку и вытолкнула за дверь, и заперла внутри и Карла, и умирающую Перл, его оружие и его журнал, который она незаметно подсунула в сумку и в котором он подробно описывал каждое убийство, которое совершил.

Хранилище закрылось, как холодильник, как катакомба, как могила.

– Прости, – сказала Лоретта, защелкивая замок.

– За что? – прокричал Карл, молотя в дверь изнутри.

Я заметила, как на глаза Лоретты навернулись слезы.

– Мне не хватает сестры! – прокричала она в ответ.

Вместе с этими словами щелкнули, вставая на место, тяжелые шестерни засова.

Мы венчаем вершину холма, который состоит из предательств, измен и предательств; я слышу, как Карл молотит кулаками в дверь, но звук этот уходит все дальше и дальше, пока не превращается в слабую тень, в далекое эхо.

Потом я помню: Лоретта куда-то звонит.

Потом я помню: я уже на улице. Вдалеке ревут сирены.

Потом я помню: меня обнимают. Я слышу слово «беги». Беги так, точно бежать – это твоя работа.

Потом я помню: Лоретта исчезла, а из-за угла показались полицейские машины.

Потом я помню: я сижу в убийственной хижине. Все мои вещи в сумке, моя повязка на глаз, мои рубины, моя брошь в форме раковины-наутилуса, в форме урагана.

А потом я знаю. Я знаю, что на моих глазах кто-то только что погиб и этого кого-то звали Перл, а значит, моя подруга Перл тоже отчасти погибла.

А потом я знаю, что уже ничего не знаю, вообще ничего, совсем.

Я иду по пустынной улице, очень осторожно. Нахожу телефон-автомат и набираю номер.

– Ну что, звезда моя, – говорит Фаррен, – ты и на этот раз справилась.

– Я ненавижу тебя разочаровывать, Фаррен, – говорю я, – ненавижу больше всего на свете.

– Ты же всегда отлично справлялась. Вот же засада! Объясни мне все поподробнее еще раз.

– Карл в тюрьме.

– Да! Точно. А ты покинула рабочее место без официального увольнения?

– Все так.

– В смысле, никто тебя не увольнял.

– Именно.

– Так вот знай. Я разочарована. Очень разочарована.

– Можешь, пожалуйста, найти мне какую-нибудь другую работу?

– Я ничего не могу тебе найти! – Фаррен смеется, потом вздыхает: – Милая, – я слышу, как она стучит ногтями по столу, наматывая телефонный провод на указательный палец, – мне не стоило даже отвечать на твой звонок, – последнее она шепчет уже совсем тихо.

Я надеюсь, ее мягкая интонация – это хоть какой-то намек на спасение и я еще могу сделать что-то, чтобы все исправить.

– Я могу все исправить! – говорю я. – Как я могу все исправить?

– То, что ты свалила просто так, нехило испоганило всю работу. Понимаешь?

– Понимаю.

– А мне кажется, не понимаешь.

– Просто скажи, что мне сделать, и я сделаю это. Что угодно. Ты же меня знаешь, я та еще зануда.

– Ну так отправляйся назад в прошлое и сделай так, чтобы ничего этого не случилось. Потому что ты тут со всей определенностью вставила себе палки в колеса на пути к стабильности.

– Правда?

– Девочка, я тебя умоляю. Бросить рабочее место. Заниматься преступной деятельностью без должной осмотрительности. Я не знаю, это тянет примерно на пятнадцать штрафных баллов, а может, даже и больше.

– О, нет. Нет, нет, нет.

– Так, только не плачь, не плачь, пожалуйста, – говорит Фарен, – ты знаешь процедуру для беглых временных. Знаешь ведь, милая?

– Знаю.

– Хорошо. Сверься со своим ежедневником и следуй правилам. Мне пора идти. – Фаррен прикрывает динамик и кричит куда-то в сторону: – Я за пиццу!

– Подожди. Подожди минутку, – говорю я.

– Боюсь, я не могу говорить с тобой из-за этой испоганенной работы. Мы не можем подвергать агентство опасности, ты же знаешь.

– Знаю.

– Прежде всего я должна защищать агентство, понимаешь?

– Понимаю.

– Так что не звони мне в ближайшее время. Не присылай никаких открыток и даже с днем рождения не поздравляй. Просто исчезни. Свали. Уйди. Хорошо?

Фаррен снова прикрывает динамик и кричит: Разумеется, пепперони!

И шепчет мне:

– Я попробую выйти с тобой на связь.

Ко мне возвращается надежда.

– Как ты меня найдешь? – спрашиваю я тоже шепотом.

– А как один человек находит другого в этом бесконечном мире? – спрашивает она в ответ, а потом снова в сторону: – Хорошо, тогда просто возьми вторую половину с овощами!

Прежде чем она отключается, повисает короткая пауза, словно трещина на потолке. Возможно, это ничего не значит, но я предпочитаю думать, что это было замешательство. Я добавляю его ко всему остальному дню Фаррен: к ее пицце, овощам, мясу, ее ногтям, вымазанным мукой и расплавленным сыром. Веселым коллегам, которые кричат: «Утренние обнимашки!» – и собираются в кучу, кладут друг другу руки на плечи и подбрасывают Фаррен в воздух вместе с ее эргономичным креслом. Она скрещивает ноги. «Эй, ребята!» – кричит она. «С повышением! – кричат они и подкидывают ее. – Мы тебя повышаем, потому что мы тебя поднимаем повыше!» – «Да уж вижу», – отвечает Фаррен.

Офис расширяется до размеров моего отчаяния, и Фаррен мгновенно становится всего лишь песчинкой в огромной открытой Вселенной. Вселенную наполняют надежды Фаррен, ее мечты и устремления. Куда она идет на обед? А идет она, куда, мать ее за ногу, сама захочет! Платформа станции метро расстилается перед ней, как ковер-самолет, и несет ее к самому дому, к порогу, квартира ее полна детишек, нет, кошек, нет, ящиков, ящиков и ящиков с лаками для ногтей. Они расставлены в соответствии с радужной палитрой, как на каком-нибудь рекламном буклете. Я это отлично представляю. Она сидит за своим туалетным столиком возле окна с колышущимися занавесками и зажигает свечку с еловым ароматом, выдавливает на ладони каплю увлажняющего крема, покрывает каждый ноготь слоем лака, который защищает и укрепляет кутикулу, затем тонким слоем лака цвета гранита, затем еще одним слоем, а на большие пальцы, в качестве награды за хорошую работу, она наносит три слоя. После чего покрывает все ногти лаком, который ускоряет высыхание. А потом она вытягивает руки перед собой, точно волшебник, ладонями вниз, поворачивает запястья, чтобы поймать порыв ветра от включенного вентилятора. «В этой добровольной неподвижности есть какая-то сила, – думает Фаррен, улыбаясь. – Я не сдвинусь с места, пока не захочу! Мои руки такие же мягкие, как и моя постель! Я забочусь о себе, – думает она и продолжает поворачивать запястья и растягивать пальцы, – это никогда лишним не будет». Она заколдовывает комнату, чтобы та исполняла все ее желания, и в комнате как бы сами собой появляются любимый напиток, любимый телесериал. Потом вдруг откуда ни возьмись появляется толстая записная книжка с заметками, которые Фаррен пишет собственной рукой, ручкой с фиолетовыми чернилами, точно это книга всей ее жизни с лихо закрученным сюжетом. «Сегодня я проснулась», – пишет она так откровенно, точно говорит с Богом. «Я совершенная реалистка», – и это, должно быть, правда. «Сегодня я бросила друга в беде», – это она уже не пишет, она даже не вспоминает наш телефонный разговор, ведь он стал для нее одним из многих в череде разочарований, в череде не оправдавших себя надежд и вложений, в череде других претенденток на работу с такими же, как у меня, недостатками, опытом и ошибками. «Сегодня я ела пиццу, – пишет Фаррен, – она была вкусная».

Когда ногти высыхают, она садится на пол в спортивных штанах, оценивает принятые решения, подсчитывает достижения и просматривает целую череду резюме, чтобы найти мне замену.

Хотела бы я, чтобы у меня был парень-преступник, которому я могла бы сейчас позвонить, но его нет. Я сажусь на скамейку в телефонной будке. В итоге решаю набрать своего самого миролюбивого парня, с которым мы ни разу не поссорились. Он поднимает трубку, немного запыхавшийся, но явно радостный.

– Боже мой, – говорит он, – вспомнишь говно…

– Вот и оно, да?

– Не обижайся, это всего лишь поговорка.

– Не буду. – На самом деле назовешь так человека говном разок-другой, а потом он в него и превратится.

– Знаешь что? – продолжает он. – Никогда не угадаешь. Никогда, ни за что, ни за что. Ух.

– Что такое? Ты в порядке? – Еще одного потрясения не выдержу ни я, ни мое сердце, ни моя голова, да вообще ничто не выдержит.

– Я в порядке! Все в порядке.

– Все?

– Ага. Мы все собрались на хатке по совершенно особому поводу.

– Что за хатка? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

– Да это же твоя квартира! Нам надоело называть ее просто твоей квартирой. Это как-то совсем скучно и безлико, а для нас ведь она – важное место. Так что мы придумали называть просто твою квартиру хаткой! Согласись, милое название! Сразу понятно, что мы тут делаем! То есть – собираемся вместе. Мы хорошо ухаживаем за ней. Иногда кто-то покупает домашний цветок, или перекрашивает стену, или вешает туда эротическую фотку, или выносит на улицу сломанный кофейный столик с табличкой «БЕСПЛАТНО», или приносит новую кружку взамен разбитой, на которой было написано «Любимая кружка», или разбивает другую кружку, чтобы их было четное количество, или передвигает телевизор в другой угол, или убирает ковер, который не сочетается с остальным интерьером, или ловит мышь под ковром, или оставляет эту мышь жить в качестве домашнего питомца, или вешает над диваном мотивационный плакат, или переносит диван на кухню, или пересылает журналы, на которые мы подписаны, на этот адрес, или пересылает наши покупки на этот адрес, или заказывает что-то из распродажи на этот адрес, или выбрасывает что-то, что по этому адресу уже точно не используют.

– Не используют, – говорю я, – потому что их владелец в отъезде.

Я вспоминаю, как когда-то мой самый миролюбивый парень прибирал в моей квартире. Я показала ему, как мне нравится раскладывать диванные подушечки, потому что мне плевать на многое, а вот на диванные подушечки – нет.

– Покажи мне! – попросил он тогда, готовый на все.

И я показала, что мне нравится, когда две маленькие желтые подушки стоят углом, а позади них – большая перьевая подушка, пуговицами наружу. Я разложила их по центру дивана, через спинку которого перекинула вязаный плед. Когда мой самый миролюбивый парень попытался воспроизвести последовательность, он выложил подушки строго в ряд, точно солдат в строю; выглядело это довольно иронично для такого пацифиста. Подушки по струнке вытянулись вдоль дивана, их бирки торчали в уголках, точно выброшенные белые флаги. И хотя эта дислокация подушек была совсем не такой, как я привыкла, в груди у меня разливалось тепло: мой самый миролюбивый парень так старался, и хоть результат совсем не соответствовал ожиданиям, он вложил в него все свое огромное сердце.

– А еще, – говорит он, – мы купили ящерицу!

Я чувствую, как при всем своем миролюбии я начинаю жаждать крови.

– У тебя были новости, – напоминаю я, – ты хотел рассказать мне что-то невероятное.

– Да! Точно! Ну…

На заднем фоне я слышу какой-то шум и треск. Он говорит:

– Мы превратили твой шкаф в кабинет!

И тут трубку берет мой самый рукастый парень.

– Мы хотели порадовать тебя! – Его голос дрожит от напряжения.

– Работали всю ночь напролет! добавляет мой самый накофеиненный парень.

– Теперь у тебя есть стол, на котором ты можешь держать свою кружку, – говорит мой самый высокий парень, – только не ту, на которой написано «Любимая кружка». Никто не знает, куда она делась. Не спрашивай о ней.

Я слышу, как они обхватывают друг друга руками, прижимаются друг к другу щеками, зажав трубку между собой, точно ветчину в сэндвиче. Я слышу их гордость и что-то еще. Гадаю, кто будет пользоваться столом, пока меня нет, и вообще будет ли кто-то им пользоваться. Станет ли домашняя ящерица разгуливать по нему в это время? Нет, дело не в столе, дело в проекте. Я слышу шутки, появившиеся тогда и понятные только им – но не мне. Это как вечеринка-сюрприз, на которую забыли позвать того, для кого сюрприз устраивался. Они вспоминают, как покупали пончики, выбирали украшения. Пиньяту, воздушные шарики. Вечеринка набирает обороты, а тот, ради кого она устраивалась, уже и не важен.

– Ты рада, что у тебя будет свой кабинет? – спрашивает мой самый любимый парень.

– Конечно. Это так мило. Честно, очень-очень мило. У меня нет слов. Вы клевые, парни.

– Теперь у тебя есть стул, и лампа, и подставка для бумаг! – говорит мой самый любимый парень. – И даже стакан для ручек!

Мой шкаф размером примерно с квадратный метр, моя тайная комната за фальшивой дверью. Загляни в любого человека поглубже – и обязательно найдешь там такой вот скрытый ото всех закуток, где как раз и живет душа. Мою душу теперь превратили в офис.

– Что еще? – спрашиваю я своего самого любимого парня.

– Еще, – говорит он, – вчера заходила та тетка, у которой ты работала. Она забрала твою обувь. Не всю. Сказала, что ты до сих пор не вернула ей ее сапоги. Она знает, что ты натянула их на свои неблагодарные, чудовищные, уродливые и подлые ноги. Я цитирую. Потом она заплакала, и мы предложили ей чай, налили в твою «Любимую кружку», посадили в кресло, она скинула свои мокасины и забралась туда прямо с ногами. Она перетрогала все твои книги на полках. Рассказывала, что теперь у нее работает новая девушка, которая очень бережно относится к ее обуви и вообще аккуратная. Она похвалила твой чай, а потом жахнула об пол твою «Любимую кружку». Она была в ужасном состоянии, так что мы позволили ей украсть несколько пар твоих башмаков. Зато в кабинете стало больше места.

– Что еще?

– Мы выбросили наши старые джемперы – они совсем свалялись, стали никуда не годные. Мы их ненавидим. Теперь мы носим джинсовки. Мы выбросили старую сумку, набитую другими сумками и всякими полиэтиленовыми пакетиками внутри бумажных пакетов. Выбросили юбку с разрезом – она совсем разошлась по швам. И из дальнего угла выкинули большую коробку с каким-то пеплом.

Я бросаю трубку и вскидываю руки к небу. Я бросаюсь в многодневное бегство. Я выбрасываю одну ногу перед другой, и руки мои бросаются то вперед, то назад. Я отбрасываю даже саму мысль о сне, но ожерелье на моей груди горит и жжет шею. Председатель бросается в бегство вместе со мной. Мы бежим через общественные пляжи, в центр города, через лес, через ручей, прямиком к зданию, выглядящему очень надежно, никаких завлекалочек и бессмысленных украшений, никаких хлопушек и колокольчиков, никаких знаков, знамений и приветственных табличек. Я поднимаюсь по ступеням и захожу в агентство для беглых временных.

Первую Временную привлекли ко множеству разных проектов.

– Сожги этот куст, – приказал один бог, и она это сделала.

– А теперь верни этот куст, словно он и не горел никогда, – сказал другой бог, и она познала каторгу выполненных и отмененных заданий, грубых созданий и рассозданий земли.

– Сделай что-то такое, что вряд ли вообще существует, – сказали боги.

Первая Временная слепила воедино нечто невероятное, незаменимое.

– Кого-то, – поправила она их.

– А теперь смотри, как оно угасает, – сказали боги, и она взяла создание за крыло и смотрела, как оно сияет, затухает, исчезает.

Памятная работа

Когда я была маленькой, моей работой было поддержание порядка дома. Я мыла полы и вытирала с полок пыль, только наоборот: вначале пыль, потом палы. Даже ребенком я понимала, что пыль с полок не должна падать на свежевымытый влажный пол. Я убирала свои игрушки и кукол, снимала их с полок и ставила обратно. Снимала и ставила. Я научилась готовить грудинку под соусом и научилась есть ее. Мать показала, как держать приборы и правильно нарезать мясо – вдоль волокон. «Маленькими кусочками, а то не прожуешь», – приговаривала она.

Квартира пахла праздником. Я убирала посуду за матерью и ее парнями – каждую ночь разными, я мыла посуду в горячей воде и ставила ее на полку У раковины. «Очень хорошая девочка», – приговаривала мать.

По вечерам она укладывала меня спать и рассказывала истории на ночь. «Был хранитель списка Доноров, – говорила она. – И уничтожитель этого списка. Были маркетинг, сбор пожертвований и фандрайзинг. Было слишком поздно работать слишком рано. И даже было самое время работать. Был ящик с печатями, пробковая доска и розовые стикеры, на которых записывали, что происходило в общем, в частности, в подробностях, Пока Тебя Не Было».

Последние четыре слова она произносила отрывисто и одновременно шаг за шагом отступала от моей постели, за дверь, вниз по коридору, поворачиваясь ко мне спиной. Она оставляла дверь чуть приоткрытой, чтобы маленький лучик света падал мне на лицо, пока я сплю.

Вместе со своими парнями моя мать играла по ночам в карты, каждую ночь разные игры и разные парни, так что в конце недели они сбрасывали воскресенье из открытых ладоней, точно роял-флеш. Мне нравилось слышать их голоса, залетавшие в мое неприкрытое подушкой ухо. Легкий смех, легкий сон. Когда становилось слишком тихо, я уплывала, а затем вдруг просыпалась, чтобы вновь услышать их голоса и звуки, доказательства их радости, точно затуманенное от дыхания зеркало.

По утрам я убирала карты и варила кофе, складывала подушки на диване так, как это нравилось матери: две маленькие, позади них углом одна большая, на ней аккуратными круглыми буквами вышита старомодная фраза: «Нет ничего более личного, чем просто выполнять свою работу».

У моей матери был парень-летчик, который обещал билеты, чтобы показать нам весь мир, но показал он только соседний квартал.

– Это не считается, даже если ты раскидываешь руки в стороны, – говорила мать и бежала за нами, летящими вниз по улице.

У моей матери был парень-сапожник, который починил всю ее обувь, а затем и мою. Еще был высокий парень. На самом деле роста он был скорее среднего, но сажал меня себе на плечи и катал по гостиной, а я боялась, что ударюсь головой о потолок.

– Раньше у меня был парень повыше, но теперь самый высокий – этот, – говорила мать, – а до этого он был пекарем.

Ее пекарь носил нам свежие, горячие багеты каждый день, несмотря на свой новый высокий титул.

– А что случилось с самым высоким парнем? – спрашивала я.

– А его больше нет, – отвечала мать и отводила глаза, и я понимала, что тема закрыта.

Ее ученый парень был моим любимым. Он дарил мне кучу книг в кожаных переплетах, с хрустящими страницами, и мы читали их вместе, вытянувшись на ковре на полу. Он рассказывал мне о пиратах, об их сокровищах, о мультипликации. Его пригласили преподавать в университет, и он уехал. Я рыдала, уткнувшись в покрывала, в простыни, в подушки, в шарфы, и когда я больше не могла ничего найти, рыдала в мамину юбку. Залезала рукой в ее карман и вытаскивала оттуда фломастеры.

– Иногда парни уходят, – говорила мама, – всех парней твоей бабушки призвали в армию, в один батальон. Они ушли и не оставили после себя ничего. – Она вертела в руках стакан, точно гончар горшок. – А прабабка твоя была больше по девушкам.

По воскресеньям мы ходили в парк. Там парень-битник моей матери играл на бонго под деревом. В выходные с ее парнем-хиппи мы собирали одуванчики и плели мне венки. Парень-продавец, который торговал с лотка на улице, всегда оставлял для нас что-нибудь вкусненькое – и соленое, и сладенькое. Рогалик и пакетик кешью в меде. Пилот рассказывал о полетах, ремнях безопасности, маленьких бутылочках с алкоголем (вот таких вот маленьких!) и расстоянии между землей и самолетом (вот таком большом!). Просто огромном. Мы лежали на земле, вытянувшись во весь рост, и смотрели на самолеты, которые казались нам игрушечными: маленькие пластиковые жужжалки на фоне яркой небесной синевы.

– Я выйду замуж за Международную космическую станцию, – говорила я.

Но мать отвечала:

– Ну уж нет, мы так не поступаем, – имея в виду брак.

Иногда в нашем доме даже повернуться было негде. Три человека: шесть рук, шесть ног, шестьдесят пальцев, бесконечное число волос, пор, мечтаний. Но я очень любила оставаться с матерью вдвоем. Мне нравилось, когда парни устраивали перерыв. «У нас небольшой отдых», – говорила она, ни к кому не обращаясь и не ожидая ответа. Мне нравилось обедать вместе с ней за кофейным столиком. Она забирала свою тарелку с большого обеденного стола и устраивалась за маленьким. Тогда я тоже брала свою тарелку и следовала за ней. Мы ставили наши тарелки на кофейный столик, подвигали его поближе, так, чтобы он касался коленей. Под ним была небольшая полочка, куда мы ставили наши высокие стаканы с напитками. Так мы и ужинали, только вдвоем, точно кроме нас больше никого не было в целой Вселенной.

– Так-то лучше, – говорила мать.

Когда по ночам было тепло, она оставляла окна открытыми, и легкие листочки кружили по кухне.

Иногда мы убирали тарелки, но совершенно забывали про стаканы, которые затаивались на внутренней полочке и скапливались там в течение нескольких дней.

А мы так и оставались вдвоем. На пустом обеденном столе мы раскладывали вещи. В самом дальнем его углу я громоздила свои книжки. Писала и рисовала в своем собственном углу, поджав ноги. Осенью на спинке стула, на котором обычно сидел парень-сапожник, я вешала теплую куртку, а зимой – еще и шарф. Материнская сумочка всегда висела на спинке стула битника, а пакет с мусором – на спинке стула парня-пилота. В такие времена мы не пользовались мусоркой. Мы даже не подметали и не мыли полы. Мы совершенно забывали о всякой уборке и даже не пылесосили нашу маленькую квартирку, в которой обитали только вдвоем. У нас был лишь большой мусорный пакет, одну ручку которого мы привязывали к стулу, а когда он заполнялся и становился почти неподъемным, тащили его вниз по лестнице на улицу.

По субботам мы даже не одевались. Так и ходили по дому в пижамах, пока не наступал вечер и не нужно было снова идти спать. Окна покрывались инеем, и я представляла, будто наш дом – маленький корабль, затерявшийся в ледяном океане и ставший островом. А потом вновь начиналась возня, по мере того, как снег таял, в доме нарастал шум, появлялись люди, парни – один за столом, другой возле телефона, жизни сливались и пересекались, разбегались и текли параллельно. Закипали домашние дела, появлялись какие-то новые задачи и новые работы.

Моя мать подменяла статую Свободы, скульптуру Фемиды в суде, даже мэра. На этом посту она выступала с речами в защиту всех, кто работает на временных работах, всех, по всему миру. Она часто подменяла собственную мать и мать своей матери, и даже свою бабку. Она занималась проверкой фактов и находила, что многие из них рифмуются. Моя мать даже подменяла фуникулер. Растягивалась между берегами, собирала в подол туристов и доставляла их туда или обратно. По крайней мере, она мне так рассказывала.

Такова была ее жизнь. Больше, чем просто жизнь. К концу дня она так уставала, что едва находила силы, чтобы рассказать мне вечером сказку.

– …и розовые стикеры, на которых записывали, что происходило в общем, в частности, в подробностях, Пока Тебя Не Было.

Она медленно отступала в коридор, закрывала дверь поплотнее, уже не оставляя полоски света для меня.

Она взяла меня с собой, чтобы я тоже начала работать.

Я заполняла календарь задачами, потом вычеркивала их.

События заполняли мой ежедневник в кожаном переплете, но ни одно из них не повторялось.

Мой кожаный ежедневник как нельзя лучше подходил к моей кожаной сумке, которую я купила на первую зарплату. Я держала ее у груди, точно песню, и сжимала обеими руками там, где ее ремень сжимал мои легкие.

Однажды в выходной я решила навестить мать и встретила дома ее ученого парня, он сидел на ковре и читал журнал. Он вернулся гол как сокол. Он так ей и говорил: – «Я гол как сокол». Это звучало как жалоба. Я же жаловалась на мир в целом, на то. сколько всего нового я узнала о нем, но это все было внове только для меня. И важно было делать вид, будто все это не так уж и важно. Важно было только произвести впечатление. Так что я держалась высокомерно, смотрела в сторону и совершенно игнорировала его самого, моего любимого старого друга, и его книги.

– Я столько знаю о мире! – проговорила я.

– Расскажи мне! – попросил он.

– Ты не поймешь, – ответила я, ушла в комнату и захлопнула за собой дверь.

Я так и заснула прямо поверх одеяла. Проснулась минут через сорок, с высохшей на щеке слюной, он уже ушел. Только оставил мне новую стопку книг.

В свою новую квартиру я купила раскладной диван со съемным матрасом и подняла его по лестнице. Тогда же я встретила своего первого – самого любимого – парня. Мы встретились в продуктовом магазине, он шел в сиянии неоновых ламп и толкал перед собой тележку, полную всяких продуктов. Это означало, что он умеет готовить. Он выкладывал покупки на стойку самообслуживания, и та пищала и свистела, как будто бы подтверждая нашу встречу. Это звучало точно музыка, мелодия нашей встречи, зашифрованное послание небес. Плечом к плечу мы несли свои покупки, пока не оказалось, что я пришла в его квартиру вместо своей.

В следующий выходной мы навестили мою мать, чтобы узнать, выплатили ли ей гонорар. Работодатель должен был выплатить его ей, но почему-то выплатил тому, кого она подменяла. А подменяла моя мать небоскреб.

– В смысле, здание? – с сомнением уточнила я. – Раньше ты верила, что я могу сделать что угодно, – ответила она.

На самом деле моя мать подменяла лифтера в этом небоскребе. И она заслужила этот блестящий гонорар.

«Это вознаградит нас обоих», – написала она работодателю, по моему совету. Ее парень-сапожник сделал ей пару ботинок специально для работы. Они сияли, как солнце на закате, но от ног моей матери не было никакого толку. Ботинки, которые она носила, постоянно меняли размер. Только представьте, как это сказывается на ногах!

Работодатель прислал ей план выплат вознаграждения, совсем нового, буквально муха не сидела, такого сияющего и свежего, только выдавать его теперь будут по окончании всего срока ее работы.

– В следующий раз, – сказал он.

– В следующей жизни, – сказала мама.

Она давно перестала надеяться на стабильность.

Когда самолет ее парня-пилота пропал без вести, мы притворились, что этого не произошло. Мы стояли на небоскребе, где она когда-то работала. Мы смотрели наверх. Искали его. Благодарили за все билеты во все концы света, которые мы так никогда и не получили, но которые все еще могли получить в нашем воображении. Мы благодарили его за мечту о путешествии, которая, несомненно, была лучше любого реального путешествия, в которое мы могли бы отправиться. Мы благодарили его за воспоминания о том, как он научил нас раскидывать в стороны руки, точно крылья самолета, и лететь вниз по улице единственно верным маршрутом.