Текст книги "Советы по домоводству для наемного убийцы"

Автор книги: Хатльгрим Хельгасон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Глава 4. Отец Френдли

Просыпаюсь я от толчка. Приземлились мы жестко, так что самолет еще долго трясется от носовой части до хвоста. А может, это утреннее землетрясение? Сочный сексуальный голос из динамиков сначала на лунном, а затем на английском языке приветствует нас местной температурой 3° по Цельсию.

Все-таки, наверное, правильно эту страну назвали Исландией.

Фотографии в журналах не лгали. Действительно похоже на Луну. Серая, каменистая, покрытая мхом равнина и голубые холмы вдали. Видимо, это лава. Бескрайние поля лавы. Вулканический остров.

Когда я выхожу из самолета, стюардесса одаривает меня своей „вы-просто-душка“ улыбкой. Рукав сделан из стекла. В самом деле, этот ландшафт сильно смахивает на декорации „Звездных войн“. Я схожу на странную землю, стараясь выглядеть обычным путешественником, добросовестно имитирую походочку человека, которого накануне вечером я пустил в расход, беззаботно размахиваю его черным кейсом и сам весь в черном – ботинки, рубашка, пиджак и пальто, один воротничок белый. Мои только джинсы. Такой современный пастор.

К выходу из терминала прямо передо мной идет мой сосед по самолету. Для баскетболиста он как-то мелковат. Ниже меня, при моих ста восьмидесяти. Может, всех малышей присылают в самые маленькие лиги? Если верить Умнику, все население Исландии составляет триста тысяч. Закон такое позволяет? Это как если бы „Маленькая Италия“ [11]11
  Этнический анклав в разных странах мира. В Нью-Йорке „Маленькая Италия“ находится в Бруклине.


[Закрыть]объявила себя страной со своим национальным флагом и крошечной олимпийской командой. Они бы точно взяли золото в одной дисциплине – перестрелка в ресторане.

Карлик-баскетболист приводит меня к паспортному контролю. Перед стеклянной клеткой, в которой сидят два офицера, выстроились две очереди: одна для граждан стран, входящих в Европейский союз, и вторая для всех остальных. Я напрягаюсь, пытаясь вспомнить, входит ли Россия в ЕС, и тут до меня доходит, что я теперь американец. Я мистер Френдли. Очередь движется довольно быстро. Простая процедура, думаю про себя. Нашарив во внутреннем кармане черного пальто паспорт служителя божьего, я подхожу к стеклянной будке и протягиваю его офицеру, чернобровому парню с седеющей бородой. Он открывает мой паспорт, а затем произносит что-то на своем языке. Я вопросительно смотрю на него. Он повторяет фразу, и тут до меня доходит, что это русский язык. Хер моржовый блатыкает по-русски.

– Простите? – отвечаю на английском.

– Вы не говорите по-русски? – Он переходит на английский.

– Нет, я родился в Штатах.

Он поднимает паспорт:

– Здесь сказано, что вы родились в Смоленске.

Тут у меня сзади на шее все вены становятся толщиной со струну фендеровской бас-гитары. Твою мать! Я дал ему не тот паспорт! Я дал ему русский паспорт. Я теперь Игорь, а не Френдли. Полный здец.

– Э… Ну да. Родился, но потом мы переехали… мои родители переехали в Америку, когда… когда мне было шесть месяцев, так что… в душе я…

– Значит, с тех пор вы проживаете в Америке?

– Ну, в общем. Да. Именно.

Уфф.

– Но вы говорите со славянским акцентом? – не отстает от меня это чмо. Блин, куда я попал? Что он тут делает с такими способностями? Русский профессор-лингвист работает в паспортном контроле?

– Э… это довольно странная история. Мои… мои родители… мы жили в глухом лесу, там прошло все мое детство, и я слышал только их речь. А они говорили по-английски с очень сильным… э… русским акцентом.

Офицер смотрит мне в глаза долгих две секунды. Потом переводит взгляд на мой воротничок.

– Вы священник?

Определить его акцент мне не удается.

– Э-э, да. Преподобный… преподобный Ильич.

Хоть стой, хоть падай.

– Но в паспорте об этом нет ни слова, – возражает хмырь. Я торчу. По-моему, передо мной сидит упертый сербский жлобина.

Он просит меня подождать и уходит. За моей спиной раздается ропот недовольных. Я не оборачиваюсь.

Через минуту он возвращается вместе с пожилым офицером в синей рубашке. Они смотрят на меня оценивающим взглядом, как пара геев, решившая сообразить на троих. Но вот пожилой произносит с тем же акцентом, с которым говорили Умник и стюардессы:

– Вы священник?

– Да.

– Что вы делаете в Исландии? Вас сюда привели дела или?..

Наконец я нахожу правильную интонацию для Игоря. Его истинную православную суть.

– Труд священника – всегда удовольствие, но, если вам так угодно, можете считать это делом.

Мои слова производят на синерубашечника должное впечатление. Окинув меня с ног до головы беглым взглядом, он протягивает мне паспорт со словами:

– О'кей. Желаю удачи.

Надо ж так лохануться. Как можно быть таким беспечным? Как я мог… Стоп. А может, все правильно? Федералы, скорее всего, уже обнаружили тело преподобного Френдли. Ну сколько у них уйдет времени на опознание? И чтобы потом они узнали, что кто-то бороздит северные моря под его именем? Считай, что тебе улыбнулась удача.

Вслед за потоком пассажиров я иду в глубь терминала по ковровой дорожке. Первый раз такое вижу в аэропорту. В домотканой тишине скрип кожаных ботинок мистера Френдли становится особенно вызывающим. Кроссовки Игоря вместе с кожанкой лежат в кейсе. Дойдя до главного зала, я задаюсь вопросом: что дальше? Подхожу к стойке и спрашиваю о рейсах на Франкфурт, Берлин, Лондон, куда угодно. Рейсы есть, отвечает мне блондинистый эльф, но все билеты проданы. Ближайшая возможность – через три дня. До Загреба через Копенгаген. Интересно, как на это отреагирует мой багаж. Я достаю Игореву карточку VISA и покупаю ему билет до страны, где родился Томислав. Мистер Френдли наблюдает за тем, как Токсич расписывается за мистера Ильича. Вдруг моя достаточно простая жизнь необычайно усложнилась. Такой многослойный пирог из разных личин.

Зрелая блондинка рекомендует мне гостиницу в городе и дает адрес.

– Отсюда всего сорок минут на автобусе, – говорит она, и я становлюсь богаче на одну улыбку. Пожалуй, три дня в стране викингов – это не так уж плохо. Хотя, конечно, три дня без оружия настроение Токсичу определенно подпортят.

Я спускаюсь по эскалатору на один уровень и прохожу через многолюдный зал, где получают багаж. Впереди два выхода: один для тех, кому нечего декларировать, и второй для остальных. Я слышу голос мистера Френдли: нет желания, пользуясь случаем, признаться в шестидесяти семи убийствах? Но я отмахиваюсь от ангелов, как от тучи москитов, каковыми, собственно, они и являются.

У выхода меня поджидает сюрприз: меня встречают. На маленьком пятачке, среди прочих, стоят жидковолосые мужчина и женщина с табличкой, на которой написано: ОТЕЦ ФРЕНДЛИ. Только тем, что я не совсем в ладу с самим собой (слишком много личин), могу я объяснить свою грубейшую ошибку: я останавливаюсь перед дурацкой табличкой. С моим пастырским воротничком! Вывод напрашивается.

– Мистер Френдли? – Женщина улыбается мне с уже почти родным акцентом.

Я собираюсь ответить отрицательно, но тут я замечаю двух полицейских у самого выхода из терминала. И „нет“ слетает с моих губ в виде „да“. Попалась птичка. Теперь уже не отвертеться. Из меня таки сделали долбаного Френдли.

Киллер превратился в свою жертву.

– Очень рады вас видеть, мистер Френдли. Как прошел полет? – интересуется жидковолосый мужчина с сильным исландским акцентом и улыбкой, подпорченной плохими зубами.

– Хорошо, все было нормально. – Мой собственный акцент мне активно не нравится. На уроженца Вирджинии явно не тяну.

– Я с трудом вас узнала! Вы кажетесь еще моложе, чем на своем веб-сайте, – говорит женщина. С ее лица не сходит улыбка.

У меня есть веб-сайт?

– Правда? Вы… вы меня… вы его видели? – мямлю в ответ.

Блин. Ты шпион или наемный убийца?

– Да, конечно! – с готовностью подтверждает она. – В отличие от вашего телешоу.

Мать честная. У меня еще и телешоу? Вот бы глянуть.

– Не смотрели – и не надо, – говорю.

– Надо, надо! Мы очень хотим его посмотреть! – восклицают они хором, как дети в предвкушении конфет. Счастливая парочка. Милостью Всевышнего, не иначе. Кто они? Что я должен для них сделать? Научить проповедовать слово Божье под дулом пистолета? Они представляются. Имена у них невероятные. Его зовут Гудмундур (видно, сценический псевдоним), а ее – что-то вроде Сикридер [12]12
  Дословно: „больной читатель“ (англ.).


[Закрыть]. Интересно, кем бы они стали в Америке? Си и Гу? Даже мое имя Томо оказалось слишком длинным для янки. Чем больше население, тем короче имена. Чем меньше население, тем длиннее имена.

Оглядев меня, Сикридер спрашивает:

– А где ваш багаж, отец Френдли?

После короткой заминки я отвечаю:

– Божье слово – вот мой багаж.

Они хихикают, как два мультяшных хомячка. Вот уж сказал так сказал. Я чувствую себя актером, только что сделавшим важный шаг в работе над новым образом. Аллилуйя.

Вместе с мистером Френдли они минуют копов (я благословляю их взглядом) и выходят к автостоянке. На улице температура как в холодильнике. А я-то готовил себя к весне на Адриатике: палуба яхты, холодное пиво, обтянутые джинсами попки покачиваются в такт легким каблучкам, цокающим по белой известняковой плитке. О, девушки Сплита…

Увы и ах. Вместо этого я стою на парковке, покрываясь гусиной кожей от полярного холода и любуясь отражением своего альтернативного бритоголового „я“ (а что, чем не священник?) в окне серебристой „тойоты лендкрузер“, в которую я сейчас сяду и которая принадлежит двум странным типам, свалившимся на меня как снег на голову. Их внедорожник, спешат они мне сообщить, был, можно сказать, осенен присутствием великого Бенни Хина [13]13
  Тофик Бенедиктус „Бенни“ Хинн– израильский телеевангелист, прославившийся массовыми исцелениями людей на гигантских стадионах, что сопровождается трансляциями на весь мир.


[Закрыть]. Гудмундур и Сикридер – профессиональные телепроповедники. У них своя маленькая христианская телевизионная станция под названием „Аминь“. Наш луноход, ведомый Гуд Мун Дуром, вырывается на инопланетные просторы.

– Мы показываем христианские телешоу из Америки. Конечно, Бенни Хинн. Еще Джойс Майерс, Джимми Сваггарт, Дэвид Чоу. А также ведем собственное шоу, на исландском и на английском. Мы с женой каждый вечер на экране. Иногда вместе, иногда порознь. Да вы сами все увидите.

Все это Мун Дур объясняет на своем примитивном английском. Его миловидная женушка, сидящая рядом, улыбается мне в зеркальце заднего вида. А ее супруг продолжает:

– И о чем же вы собираетесь вечером говорить? На какой текст будете опираться?

– Э… Вечером? – переспрашиваю.

– Ну да. Сегодня вы специальный гость моего шоу.

– Э… Телешоу?

– Да! – смеется он во весь свой кривозубый рот, этакий слабоумный.

– Ммм… Понятно. Я думал, что…

Меня спасает мобильный. На экране высвечивается телефон Нико, и я машинально приветствую его на хорватском: „Bok“ [14]14
  Привет (хорват.).


[Закрыть].

Нико – личный помощник Дикана. Второй человек в иерархии. Голосом, в котором звучат стальные нотки, он спрашивает о моем местонахождении. Я сообщаю ему всю правду, звучащую совершенно неправдоподобно, умалчивая лишь о том, что в данную минуту в автомобиле, предназначенном для христианских звезд, я еду на свою первую телемессу. В свою очередь он говорит, что Исландия для меня еще не худший вариант (неужто он знает о существовании такой страны?), так как мой облом привел к нешуточной заварушке.

– Ну ты и облажался, Токсич, – говорит он.

„Федапы“, как он их называет [15]15
  Игра слов: feds – федералы, fed up – сыт по горло.


[Закрыть], уже успели побывать в нашем ресторане, а также вломились в мою квартиру. Сегодня с утреца они даже наведались с вопросами к моей мамаше в скобяную лавку в центре Сплита, в результате чего у нее сломана рука. А что касается Дикана, то федапы варят его яйца на медленном огне. „Вкрутую?“ – невольно вырывается у меня, но Нико явно не расположен к шуткам. Он орет мне в ухо, чтобы я никуда не рыпался.

– Сиди в своей гребаной Исландии! Про Загреб, Сплит и Штаты можешь забыть! Лег на дно и дышишь носом!

Интересно, это сочетается с телешоу Гудмундура?

Когда я выключаю мобилу, ко мне поворачивается Сикридер и спрашивает, на каком языке я только что говорил.

– На хорватском, – отвечаю.

– О! Вы говорите на хорватском?

– Да, у нас… среди наших прихожан есть хорваты.

– А откуда вы изначально? – спрашивает Гудмундур.

– Изначально все мы дети Господни. – А? Срезал! – Но если вас заинтересовал мой выговор, то он, если можно так сказать, благоприобретенный. Долгие годы я работал миссионером в бывшей Республике Югославия.

– Правда? – восклицают они хором.

– Да. Проповедовать слово Божье в коммунистической стране – это вам не хер со… не херес пить. А когда ты еще американец… лучше сразу застрелиться. Пришлось взять псевдоним и полностью избавиться от американского акцента. Я стал Томислав. Томислав Бокшич. Теперь все думают, что я из тех краев. И ошибаются. Я стопроцентный американец. Кого я дома слушаю? Клея Айкена. Мои предки живут в Вирджинии с двенадцатого века. – Тут я немного погорячился. – Я хотел сказать, с восемнадцатого века.

Они переваривают все это с теми же улыбками. После короткой паузы – сердце у меня тоже берет паузу, как в хорошем триллере, – женщина задает мне вопрос:

– Сколько вам лет, отец Френдли?

– Мне… я родился в шестьдесят пятом. То есть мне… э… сорок.

– Вы были совсем молоды, когда приехали в…

– В Югославию? О да. Что не прошло бесследно. Это была суровая школа.

За окном раннее майское утро. Тут надо уточнить: не совсем утро и не совсем май. Солнце еще только собирается выйти из-за маячащих впереди гор. В небе ни облачка, а в серо-зеленом океане, простирающемся слева от нас, нет даже намека на волны. И при этом ощущение холода – ощущение, которое тебя не обманывает. Здешний арктический май не уступит марту на Среднем Западе. Вдоль береговой линии разбросаны домики, кажущиеся пустыми.

– Летние коттеджи, – просвещают меня гостеприимные хозяева. О'кей. У них, оказывается, есть лето.

Полет продолжался пять часов, и примерно такая же разница во времени – словом, после событий в туалете аэропорта Джона Кеннеди прошла целая ночь. Это было мое первое убийство вручную со времен усатого паренька в Книне. Тогда я применил трюк, которому меня обучил товарищ Призмич, самый старый в нашем взводе, ветеран Второй мировой с крупными ноздрями и впалыми щеками.

– Это как загасить свечу, – любил повторять он. – Все зависит от дистанции и скорости. Человек – воск. Жизнь – огонь. Задуй пламя, и человека нет.

Старина Призмич. Они отрезали его жене груди и заставили беднягу их съесть.

Сзади на водительском кресле прилеплен стикер. Фраза по-английски. „Горе тем, которые зло называют добром, и добро – злом, тьму почитают светом, и свет – тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое – горьким!“ (Исайя 5:20).

Горе мне. Наконец шестичасовое солнышко вылупляется из островерхой горной вершины. Яркий цыпленок из голубого яйца. Дорога озаряется.

– Перед нами дорога света! – Гудмундур на мгновение оборачивается, чтобы одарить меня счастливой улыбкой. – Дорога света!

Глава 5. Ганхолдер

Они предлагают мне остановиться у них.

– Наши гости не живут в гостинице. Наш дом – ваш дом, – уверяет меня Гудмундур.

Я разражаюсь благодарностью. Небольшая загородная вилла в два этажа находится в районе под названием Мордобой [16]16
  Район Гардабай.


[Закрыть]или что-то в этом роде, на полпути между городским центром и аэропортом. Вот почему я пока так и не увидел знаменитого Рейкьявика, о котором прочел в самолете, „самого горячего города мира, столицы модной тусовки“. Именно сюда прилетает Тарантино, чтобы пустить пыль в глаза. Жаль, что не он тогда оказался в соседней кабинке мужского туалета. А то бы я сейчас въезжал в город на белом лимузине, с золотой цепью на шее и виповским паспортом в кармане, помахивая рукой через открытое окно молоденьким барышням на тротуаре с выцветшими постерами „Криминального чтива“ в руках. А вместо этого мне предлагают тихую провинциальную кухоньку, из окна которой не увидишь ни одной симпатичной курочки.

Сикридер подает на стол прекрасный завтрак: кофе, тосты и два сваренных яйца, глядя на которые я сразу вспоминаю про яйца Дикана. Какого хрена они свалили это на меня? Мой облом? Я прикончил кого надо. А потом выясняется, что все-таки не того. Не моя вина. Это я должен был окрыситься на них.

– Отец Френдли, окажите нам такую любезность. Мы всегда просим гостя прочесть молитву перед едой, – обращается ко мне Гудмундур, когда мы рассаживаемся.

– Что? Да, конечно.

И снова приходится пожалеть о том, что я прикончил священника, а не Тарантино. Хотя, с другой стороны, лучше не связываться с автором „Убить Билла“. Так что будем считать, что мне повезло. Слава богу, мы с пастором немного похожи. Слава богу, они приняли меня за него. Залег себе на дно и лежу. Более или менее.

Итак. Поехали. Застольная молитва. Я опускаю голову и закрываю глаза.

– Господи… Всемилостивый Господь. Благодарю тебя за все… За эти яйца. За… За то, что сидит Френдли… сидят френдли пиплза этим столом. За то, что послал меня на этот прекрасный остров к таким прекрасным… таким добрым, отзывчивым людям. За тихую гавань в океане невзгод. За этот завтрак. Аминь.

Не так уж плохо. Пробормотав „аминь“, хозяева снова улыбаются.

– У вас большая организация, отец Френдли?

На мгновение я теряю контроль над ситуацией, и вместо пастора Френдли отвечает Токсич:

– Около сорока.

– Сорока тысяч?

– Тысяч? Ну, да… Конечно. Около сорока тысяч. Сорок тысяч зарегистрированных членов. Но каждую неделю миллионы людей настраиваются на нашу волну.

В следующий раз, когда я увижу своего продюсера, надо не забыть поинтересоваться нашими последними рейтингами.

После завтрака они показывают мне мою комнату на втором этаже. Я снова почувствовал себя в католической школе. Над кроватью висит распятие, а на противоположной стене – две студийных фотографии Иисуса Христа. Белые занавески, белый ковер, белое постельное белье.

Вы наверняка устали после утомительного перелета, обращаются ко мне хозяева. О да, соглашаюсь я и, пользуясь случаем, сообщаю Гудмундуру, что не смогу принять участие в его вечернем телешоу.

– Простите, но выступать перед камерой надо хорошо отдохнувшим. Чтобы Господь говорил моими устами, я должен полностью освободить свою душу.

Тут же пожалев о своих словах, я беру короткую паузу. Он глядит на меня, как лама, которой только что наставили рога. Огромные глаза, выпирающие зубы, волосатая шея. Жена шепчет ему что-то насчет сбоя биоритмов в связи со сменой часовых поясов, а я продолжаю:

– Я хочу сказать, ничто не должно помешать свободному звучанию Его слова. Ни усталость, ни что-то другое… Чтобы выступать по телевизору, я должен находиться в отменной форме.

– Но… – наконец выдавливает он из себя. – Но я уже объявил, что сегодня вы обратитесь к нашей аудитории.

– Вот как?

– Ну да. Я не могу нарушить свое обещание. Это же очень верующие люди.

Бедняга. Вид у него разнесчастный. Но мне было велено залечь на дно.

– Сколько… какая у вас аудитория?

Для телепастыря местного значения это, по-видимому, некорректный вопрос. Лицо у него напрягается, как у политика, поставленного в тупик неудобным вопросом, и отвечает он с извиняющимся смешком:

– Нас смотрят… у нас большая аудитория.

Все понятно. Десяток зрителей.

– Ну, что ж. Мы… поглядим. Позвоните мне днем, попозже.

А дальше я делаю нечто несусветное. Я даю ему свой нью-йоркский номер. Священник дает коллеге телефон убийцы.

– Очень хорошо. – На лице праведника снова появилась улыбка, хоть и немного кривоватая от пережитого шока. – Отдыхайте. Чувствуйте себя как дома. Нам пора идти. На телестудию.

Я смотрю из окна, как они садятся в свой шикарный внедорожник. У верующих почему-то всегда лучшие машины. Господь знает, чем награждать свою паству. Он же понимает: чтобы попасть в рай, нужен автомобиль повышенной проходимости. Жена проповедника – в юбке, и ножки у нее очень даже ничего. Если бы наш взвод на месяц застрял в горах и она была бы там единственной женщиной, я бы начал о ней мечтать на двенадцатый день.

Я остаюсь один. Несмотря на холодрыгу за окном, в доме тепло, как в июльскую полночь в Мемфисе. Где мне довелось выполнить одно уродское задание под Уродливым мостом. Вообще-то в плане отстрела я не расист, но убивать черных – это последнее дело. Хвастаться тут нечем.

Я раздеваюсь до своего естественного состояния (какое счастье избавиться от божьего воротничка, пастырской рубашки и Игоревых джинсов) и залезаю в постель. Мягко, уютно. И невероятно тихо. Почти невыносимо. Такой оглушительной тишины я еще не слышал. Только сейчас понимаю, что десяток лет я жил в диско-клубе. И вот наконец вышел оттуда. Кроме шуток. ДО МЕНЯ НЕ ДОНОСИТСЯ НИ ЕДИНОГО ЗВУКА. Тишина, как в сербском черепе, который красуется на полочке над кроватью моей мамаши.

Вдруг комнату заливает свет. Белая комната, яркое солнце. Если бы я проснулся в этой звенящей солнечной тишине, на пуховой перине и накрахмаленных простынях, с автографом Господа Бога на его же фотографии на стене, я бы решил, что умер и попал в рай. Но туда мне путь заказан. Я стою в пробке на хайвее, на полпути в ад.

Черт. В этой тишине невозможно уснуть. Для человека, который полжизни провел в настоящем бедламе и привык засыпать под разрывы снарядов четников [17]17
  Здесь: сербские националисты.


[Закрыть], это, согласитесь, сильное испытание.

Я сдаюсь и, спустившись вниз, расхаживаю по дому в черных боксерских трусах от Кельвина Кляйна, над которыми нависает мой свиноподобный живот. Из каждого окна видна гора, одна другой красивее. Холодный яркий свет режет глаз. Солнце – лед. И вдруг знакомое каждому туристу чувство. Такое глуповатое удивление: а ведь оно восходит над этим местом уже миллион лет! И еще: в этом северном прибежище всех чокнутых люди засыпали и просыпались на протяжении столетий. Вспоминаю, каким шоком было для меня вернуться в Сплит после четырех лет жизни в Нью-Йорке и увидеть, как постарела моя мать. Я был в душе возмущен, как будто она меня предала, и начал при ней рассуждать о лубрикаторах и технике мастурбации. Видать, не создан я для путешествий. Я по природе домосед.

Мне не следовало уезжать из Сплита. Но вот какое дело: когда ты долго за что-то борешься, ты уже не способен испытывать настоящую радость от результата. Я бы, наверно, по сей день жил в Хорватии, если бы она не называлась Хорватией.

В доме полно модных вещей, а мебель как будто только привезена из магазина. Большой черный диван завален подушечками, обеденный фарфоровый сервиз сияет, все подоконники уставлены вазами и статуэтками. Щенок сенбернара поднимает на меня вопросительный взгляд, на шее у него болтается стеклянный бочонок вина, который будет разбит хозяином в критической ситуации, если Бог его оставит. На стенах настоящие картины (лунные пейзажи в золоченых рамках) и всякие безделицы на гвоздиках – миниатюрный Иисус, высохшие розы и такая яркая японская штуковина, не помню, как называется, генерирующая ветер в местах, где полный штиль. При всем при том гостиная имеет совершенно нежилой вид. С таким же успехом это могла быть инсталляция в музее современного исландского быта. И слишком уж роскошно для поборников Иисуса, я бы сказал. Сомневаюсь, что у кого-то из апостолов был такой огромный плоский экран. Зато комната чиста, как совесть Спасителя.

Я набираю ванну для снятия усталости и включаю телевизор ради звукового сопровождения. На экране появляется гигантский крытый стадион в какой-то южной стране, и десять тысяч братьев во Христе в унисон поют „Наш Бог – всемогущий Бог!“ [18]18
  Песня группы Рича Маллинса.


[Закрыть]. Сильная вещь, ничего не скажешь. Из тех, кто себя называет „возродившиеся в вере“, энергия бьет ключом. Голосят, как новорожденные. Я переключаюсь на „Смелых и красивых“ [19]19
  Американская мыльная опера, идущая по CBS с 1987 года.


[Закрыть]и пытаюсь прочесть субтитры. Похоже на мадьярский язык.

В кухне мне на глаза попадаются письма, адресованные Гудмундуру Энгильбертссонуи Сигридур Ингнбьорг Сигурхьяртардоттир. На то, чтобы прочесть каждое имя, у меня уходит не меньше двух минут. Вернувшись в гостиную, я останавливаюсь перед семейными фотографиями на громоздком комоде. У моих хозяев, похоже, двое детей. Девочка и мальчик. Белокурая девчушка немного похожа на свою мать. При этом в доме отсутствуют всякие признаки детской жизни. Может, они их пристроили в какую-нибудь папскую частную школу? Или подарили миссионерам в Мозамбике? Симпатичное фото зафиксировало всю семью в Америке: четыре блаженные улыбки во время родео, соединенного с мессой. Почему-то оно напомнило мне труп № 43. Толстяк перед церковью в Атланте. Моя пуля пролетела аж два квартала, прежде чем застрять у него в голове. Один из моих гроссмейстерских выстрелов. Толстяк был в ковбойской шляпе то ли из фильтра, то ли из фетра – короче, из материала, впитывающего жидкость. Когда спустя несколько минут я проезжал мимо, картина была бесподобная, сама безмятежность: толстый человек в эффектной красной шляпе прилег на тротуаре.

Вода в ванной – кипяток. Словно из гейзера. Приходится ее хорошенько охладить, прежде чем в нее погрузиться. Я отмокаю целый час, пока мои мысли уносятся далеко отсюда. В тропические джунгли дивной республики Мунита, где темные леса источают запахи текущего клитора и капли вожделения медленно-медленно стекают с отяжелевших листьев. К улочке недалеко от гавани, где моя мать стоит перед скобяной лавкой в своей посконной коммунистических времен юбке и блузке а-ля Мэрилин Монро, с загипсованной правой рукой и левой, сжатой в кулак, которым она потрясает в воздухе с такой тирадой ко мне:

– Эта женщина-тандури, она для удовольствия, а не для совместной жизни! Когда человек выбирает себе жену, сначала договариваются между собой его сердце и голова. А ты не спрашиваешь ни того ни другого, у тебя все решает елдак! Сорок два года я любила твоего отца, и сорок лет он любил меня. Первые два он продолжал трахаться с этой сучкой Горданой, сербской шлюхой. Но потом она ему надоела, и с тех пор его член сидел дома. Тебе крупно повезло, что ты родился после всех его похождений! А то бы ты родился сербом, и твой брат убил бы тебя на войне. Вот что я тебе скажу: похоть долго не живет! Только любовь! Ты разбил мое сердце, сломал мою руку и пустил на ветер все свои обещания. Когда, Томо, ты снова возьмешься за ум?

Я полтора года изучал ландшафтную архитектуру. В прекрасном немецком городе Ганновере. Там-то я и познакомился с Нико по прозвищу Оторва, это он приобщил меня к миру афер, чем развратил на всю жизнь. Начали мы с мелких кокаиновых сделок. Потом перешли к контрабанде наркотиков и оружия, ну и, наконец, освоили чудесную игру под названием „договорные матчи“. Каждую пятницу, под вечер, мы ужинали то с одним, то с другим футбольным рефери из низшей немецкой бундеслиги. Как застольные собеседники они были малоинтересны („Я всегда отглаживаю свою футболку накануне матча“), зато наблюдать за ними на поле на следующий день – сколько адреналина! Щедрая раздача пенальти, отмена голов, забитых по всем правилам. Взбешенные игроки, обезумевшая толпа болельщиков. И все это – наших рук дело. Долой ландшафтную архитектуру, да здравствует архитектура социальная! То, что мы были хорватами, добавляло остроты. Пусть эти немецкие говнюки побеждали нас в международных матчах, зато в бундеслигах мы их чихвостили только так. Ну и собирали неплохой урожай в футбольной лотерее, само собой. Мы это делали для нашей родины. Колбасники сократили поколение моего отца наполовину.

Я сижу среди подушек на диване, с белым христианским полотенцем вокруг бедер, просматривая местные телеканалы, когда вдруг распахивается парадная дверь и в дом врывается суперблондинка лет двадцати пяти. Не замечая киллера своей мечты, она устремляется прямиком в кухню и начинает с шумом выдвигать ящики. Похоже, она очень торопится. Прежде чем с грохотом закрыть очередной ящик, она отрывисто чертыхается. Наконец наступает тишина, и в доме божьем как-то особенно увесисто звучит слово „блядь“. А затем, вероятно услышав работающий телевизор, она возникает на пороге гостиной и в стиле уличной девицы выпаливает что-то вроде:

– Квир эйр тью.

– Простите?

Тут она переходит на вполне приличный английский:

– О? Кто вы такой? Что вы тут делаете?

– Я То… то есть я отец Френдли. Я прилетел сегодня утром. Из Нью-Йорка. Они… Гудмундур и Сикридер сказали…

– Ага. – Она мгновенно теряет ко мне интерес и снова исчезает на кухне. На экране телевизора какой-то полулысый плотник читает вслух книгу – надо полагать, Библию – в декорациях, которые он сам, видимо, и построил. Наверно, это и есть их канал. Точно. В верхнем углу горит буква Л. Им следовало бы его назвать не Amen, а Omen [20]20
  Игра слов: amen– аминь, omen– знамение.


[Закрыть]. Съемки с одной камеры. Полная статичность, засохший цветок на заднем плане, польский костюм плотника, взгляд, который он поднимает, отбарабанив три страницы, словно для того, чтобы увидеть красный огонек камеры (запись идет)… На этом фоне телевидение Тираны выглядит как MTV. Бедолаги. Мое выступление на этом замшелом канале ничем не грозит моему боссу Дикану. Судя по выражению лица плотника, его аудитория – от силы человек десять.

Я встаю с дивана и, убедившись, что полотенце надежно обернуто вокруг бедер, направляюсь на кухню. По дороге я урезониваю свой животик (он всегда втягивается при виде достойных девушек), так что на пороге появляется обновленная, хотя и несколько расплывшаяся, версия Адониса. Барышня продолжает шуровать вокруг, словно обкуренный взломщик.

– Вы что-то ищете? – спрашиваю. Тон вкрадчивый, настрой матчевый.

– Ага. Мои ключи, – бормочет она, засунув голову в буфет.

Стройная фигурка, маленькая грудь и упругая попка, такая хорошо накачанная подушка безопасности. Если бы наш взвод на месяц застрял в горах и она была бы там единственной женщиной, я бы начал о ней мечтать в первый же день.

– Ваши ключи? Ключи от?.. Вы здесь живете?

Пастор на глазах превращается не то в турка, не то в обыкновенного придурка.

Она поворачивает голову и смотрит на меня изучающим взглядом. Мой животик тут же ныряет в укрытие и от страха прижимается к грудной клетке. Бедный. Видимо, из жалости барышня внимательно прослеживает за брюшными манипуляциями, мысленно прикидывая, подходит ли ее программное обеспечение к усовершенствованной версии Адониса. Практически с окончанием медосмотра у меня заканчивается дыхание.

Зато я успеваю ее разглядеть.

Волосы не просто белокурые. Они цвета масла из холодильника, до того как оно все размякнет и пожелтеет. Кожа у нее невероятно гладкая; белая и нежная, как еще не тронутый сливочный сыр в упаковке. Носик маленький, с чуть вздернутым кончиком, напоминающим верхушку мягкого мороженого в стаканчике, ту самую каплю, что последней выходит из машины и первой попадает к вам в рот. Глаза льдисто-голубые, как прохладительный напиток „Гаторейд фрост“, а губы спелые и на вид такие мягкие, красные и блестящие, как клубничный шербет.

Оооох. Мой животик выползает из укрытия и давай ныть, как ребенок, выклянчивающий конфету. Бог мой. Это не просто девушка первого дня. Это девушка-заря.