Текст книги "Советы по домоводству для наемного убийцы"

Автор книги: Хатльгрим Хельгасон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Как и то, что девочка-ледышка мне с ним изменяла. Пока я спал на чердаке. Мое присутствие их заводило. Через какое-то время они порвали, но этот ублюдок не свалил, даже когда я переехал к ней насовсем! Исландский мужик – вероятно, самое непритязательное существо на свете. И все же под крышкой гробового молчания его кровь медленно закипала. И рано или поздно должна была сорвать крышку.

Ну и свалить куда-нибудь, рано или поздно, он тоже должен был. Что в результате и сделал.

Глава 32. Детоксикация

– Как ты мог думать, что он мой брат? Мы вместе жили, спали в одной кровати.

Мы с ней едем в Тихий Грот. Вопрос с „зятем“ должен быть решен. Мне предстоит увидеться лицом к лицу с моими спасителями и заявить им, что ко всем прочим прелестям я забираю у них дочь. Хотя ее отец, скорее всего, не станет возражать. Все равно мы „доживаем последние дни“ на этой земле.

Машину, как всегда, ведет она. У Томми есть паспорт, но нет водительского удостоверения. Мы проезжаем мимо аэропорта местного назначения, расположенного в черте города. Дождь барабанит в ветровое стекло. По радио поет Шакира. „Бедра не лгут". Однажды мы с Мунитой видели, как она вошла в модный ресторан на Тиэтр-Роу [67]67
  Улица в Гринвич-Виллидж, известная своими развлекательными заведениями.


[Закрыть], один из тех, где мы обычно ужинали, разогреваясь перед любовными играми. Мы оба воззрились на ее шикарную колумбийскую задницу, но когда та исчезла из виду, Мунита назвала ее слишком большой. Я не хотел говорить моей Боните, что рядом с ее ацтекским храмом этот зад смотрится более чем скромно, и поэтому поспешил напомнить ей о еще одном латиноамериканском сокровище, главном достоинстве ДжейЛо, и прибавил, что данный континент вне конкуренции по части задниц, во всех смыслах этого слова. Она расхохоталась и успокоилась только тогда, когда мы занялись любовью в моей постели.

Мне требуется напрячь всю силу воли, чтобы выдавить из мозгов три потрясные задницы и уяснить для себя, что я нахожусь в Исландии и сижу рядом с моей блондинистой подружкой в ее машине.

– Извини. Что ты сказала?

– Как ты мог подумать, что мы брат и сестра?

– Я не думал, что он твой брат. Я думал, что он твой песик.

Какое-то время мы молча едем через дождливый воскресный город. Машины приветствуют друг друга энергично работающими „дворниками“. Мы проезжаем „Жемчужину“, ресторан с куполом из стекла и стали, построенный на потухшем вулкане. Я свожу ее туда, когда мне начнут платить нормальные бабки.

– Мы знаем друг друга бог знает сколько, – говорит она.

– Сколько же?

– Со школы. Естественно, с перерывами.

Отличная новость. А за это время она переспала с четырьмя футбольными командами (без вратарей).

– Ясно. И когда ты с ним порвала?

– В каком смысле?

– Когда ты рассказала ему про нас с тобой?

– Ну… как только у нас завязались серьезные отношения.

– Это когда же?

– Допустим, когда ты ко мне переехал.

Она злится. Я охвачен священным гневом.

– Когда я переехал? Ты только тогда ему сказала?!

– Да… примерно.

– Значит, целый месяц он был… несмотря на наши ночные встречи в мебельном салоне… Он продолжал считать, что ты его подружка?!

– Ну… у него, вероятно, возникали подозрения…

– Значит, ты врала ему и врала мне?

– Я тебе не врала. Ты никогда о нем не спрашивал.

– Не спрашивал? С чего бы это я должен был спросить… Я считал, что мы вместе! Мне в голову не могло прийти, что у тебя есть бойфренд!

– А я не знала, что у тебя есть герлфренд!

– Но она была мертва!

– Еще нет. Когда мы с тобой первый раз…

– Да. И это было нехорошо. Почему я и поставил точку.

– Черта с два. Ты поставил точку, потому что узнал о ее смерти и был в шоке.

– Останови машину.

– Что?

– Я хочу выйти. Все кончено.

– Кончено? Но почему?

– Потому что… Если бы я мог полностью тебе доверять…

– Ты можешь мне доверять.

– Нет. Ты мне врала.

– Я тебе не врала! Ты никогда не спрашивал!

– Ты врала ему и точно так же будешь врать мне. Я никогда не смогу тебе верить.

– Господи, Том. Пристрели меня, и будет тебе вера!

Молчание. Она жмет на газ, я жму на пистолет. Тот, что в кроссовке. Мы оба уставились вперед. Сквозь дождливую пелену можно разглядеть красные фары идущего перед нами белого „ниссана патфайндер“. „Дворники“ ходят туда-сюда, от нее ко мне.

– Я беременна.

Я слышу ее голос. И повторяю за ней, как первый на этой земле болван при известии, что его жена залетела:

– Беременна?

– Да.

– Bay. Когда ты узнала?

– Сегодня утром.

– И?..

– Что – и?

– Это мой ребенок?

– ЕСТЕСТВЕННО! ЗА КОГО ТЫ МЕНЯ ПРИНИМАЕШЬ! КОНЕЧНО ТВОЙ! ИДИОТ НЕСЧАСТНЫЙ!!!

Она рыдает. Слезы снаружи, слезы внутри. Тяжелые условия движения. Она сворачивает к бензозаправочной. Прости, говорю. Здорово, у нее будет ребенок. Мой ребенок!Лучшей новости я не слышал с девяносто восьмого года, когда Шукер выбил немцев на чемпионате мира во Франции. Я раскрываю объятия, а она отстегивает ремень безопасности и падает мне на колени. А слезы все текут. Сказывается беременность. Я знаю от Муниты, что женщины в интересном положении часто плачут. Вода, скапливающаяся в утробе, добавляется к общей жидкости, и та время от времени переливает через край. Я смотрю перед собой. Здесь можно заправиться не только бензином, но и фастфудом. Молодой отец проходит под ярко-красной вывеской „Кентакки фрайд чикен“, держа за руку маленького сына. А Ган все рыдает. Передок моих штанов уже мокрый. Вода возвращается к источнику. Жизненный цикл.

В результате наших эмоциональных выбросов окна запотели, и машина превратилась в этакий кокон. Но вот моя подружка поднимает заплаканное лицо. Я еще раз прошу у нее прощения.

– Извини. Я не хотел… На самом деле я счастлив.

– Правда?

– Да. Конечно. Я… я взволнован.

– Значит, ты готов… мне верить?

– А ты мне?

Я чувствую подошвой холодок металла.

– Да.

– Но ты ведь знаешь, кто я, Гуннхильдур. Ты знаешь, чем я зарабатывал на жизнь… Как ты можешь мне верить, не понимаю. Как ты можешь начинать жизнь с таким человеком, как я?

– Я тебя люблю.

– И тебя… я.

Грамматически вышло нескладно, но она меня поняла, и все заканчивается поцелуем. Прямо скажем, я прошел большой путь. От киллера, выпустившего пулю в задний проход своей жертвы в номере отеля на Манхэттене, до поклонника Библии, признающегося в любви сливочной блондинке в ее красной „шкоде“ на заправочной станции в Исландии. И ведь никакого вранья.

Приятно, черт возьми.

Для полной ясности радиодиджей предлагает мне послушать Бритни Спирс – „Токсичен“. Невероятно. В Нью-Йорке, само собой, это была моя персональная песня, и ребята меня ею дразнили. А мне это нравилось, я купил диск и врубал песню погромче по дороге на задание. Она меня заряжала и настраивала на киллерский лад. „Мне нужна доза [68]68
  Hit означает не только „наркодоза“, но и „ликвидация“. Таким образом, для героя „I need a hit“ имеет второй план: „Я должен убить“.


[Закрыть], / Беби, дай мне ее!“ Сейчас эта вещь обращена исключительно к моему старому „я“, проглоченному новым. Прежнее – крошечное, как пуля; нынешнее – огромное, как любовь. Я прошел детоксикацию.

Гуннхильдур пропускает песню мимо ушей, и после затянувшегося счастья крутого замеса мы снова трогаемся. Двухполосная магистраль ныряет в тоннель, потом сбегает с холма, взбирается на другой холм, проскакивает под мостом. Мимо проносятся шикарные джипы, поднимая водяную пыль. Ган сворачивает в Гардабай, сонный пригород, где живут ее предки. И вдруг, ни с того ни с сего, спрашивает:

– Так ты хочешь жить в Исландии?

– Да. Пока ты жива. Но как только ты умрешь, я слиняю.

– То есть у тебя будет повод меня прикончить?

– Если мы поженимся, то нет.

– Это предложение руки и сердца?

– Нет, это угроза.

Ответом мне улыбка, за которую я расстреляю человека. Упс, беру свои слова назад. Улыбка, за которую я дам себя расстрелять.

Мы паркуемся у родительского дома, два счастливых хомячка в ожидании третьего. Я бросаю на нее серьезный взгляд:

– Мы… скажем им про ребенка?

Ее лицо приняло нормальный вид, разве что глаза немного красные.

– Пока нет. Я еще не уверена, что хочу его оставить.

– Что? Гуннхильдур? Нет!

Она смотрит на меня в упор, на ее сочных губах расцветает насмешливая улыбка.

– Расслабься. Это был тест.

Глава 33. Заказники

На дворе май 2007-го. Миновал год, с тех пор как меня случайно занесло в Исландию. С тех пор как я досрочно завязал с убийствами. Зима с ее серыми днями и снежными ночами осталась в моей душе. И вот снова развиднелось. Снова весна, такая же холодная, с незаходящим солнцем и Евровидением, этой ежегодной оргией роскошных женщин и голубых мужчин.

Итак, вечер.

Мы с Гуннхильдур едем к ее предкам на традиционный fjölskylduboð(семейный сбор). Сейчас Ган напоминает удава, проглотившего баскетбольный мяч. Хорватский бугай вот-вот выскочит наружу. Я то и дело поглаживаю ее живот, словно в предвосхищении миллиона долларов. Сикридер, приветствуя нас, целует в щечку сначала дочь, а потом зятя – последнего, кстати, впервые. Вся зима у нее ушла на то, чтобы свыкнуться с мыслью, что ее дочь должна родить будущего гангстера.

– Имей в виду, если что не так, я тут же звоню в американское посольство, – сказала она мне в сочельник с каменным лицом, когда мы неожиданно оказались на кухне вдвоем.

По исландскому обычаю я снимаю кроссовки в прихожей. Гуннхильдур же дозволяется остаться в туфлях „Прада“. (Согласно местным правилам в доме можно ходить в обуви, стоящей от двухсот баксов.) Она идет через гостиную на веранду поцеловать отца. Гудмундур колдует над газовым грилем, гордостью всякого исландца. Это черное четвероногое с ярко-желтым выменем молча перезимовало в ледяном саду, такой новый вид арктического млекопитающего. Вообще-то этот зверь был создан для техасских барбекю, однако я сам видел, как изландцы, смахнув с черной спины снег, ничтоже сумняшеся зажигают конфорку. В результате хорошо прожаренный стейк приходит к тебе полузамороженным. Эти люди – мастера самообмана.

Следующим появляется брат Гуннхильдур, Ари. Он приехал домой на месяц, а вообще он посещает компьютерные курсы в Бостоне. Розовощекий блондин в очках, он кажется модернизированной версией собственного отца. Раньше мы не виделись.

– Привет. Я Томас.

– Привет.

– Для нас он Томми! – весело кричит с веранды Гудмундур, надев на руку варежку и вооружившись щипцами для гриля. Иногда я его зову Гунди.

Мы с Ари вспоминаем отель „Вестин Копли Плейс“ в Бостоне (он там недавно праздновал тридцатилетие приятеля, а я совершил заказное убийство № 30 несколько лет назад), а тем временем Гуннхильдур встречает Оли с Гарпой, которые ее приветствуют улыбками, бутылкой и цветами. Они производят впечатление межрасовой парочки. Лютнистка черная от загара, мясник же мучнисто-бел, как колпак шеф-повара.

Вскоре прибывают Торчер с Ханной и безгласными детьми. Он дарит мне библейское рукопожатие, а она – свое естественное дыхание, не оскверненное зубной пастой и полосканием для рта. Они принесли баранину. Я не удивлюсь, если выяснится, что священник-каратист собственноручно зарезал овцу у себя в гараже. Пока мясо жарится на дымящемся гриле, Торчер и Гудмундур ведут неспешный разговор, как два племенных вождя.

– Как подвигаются дела с письмом? – спрашивает меня Ханна.

– Нормально.

Она имеет в виду мои письменные соболезнования по поводу смерти Френдли.

– Приятно слышать. Вы собираетесь его отослать?

– Еще не знаю. Возможно.

Мы ужинаем пораньше, так как прямая трансляция в этой части Европы начинается в 19:00. Гудмундур, несущий теплое мясо с холодной веранды, перекинул розовый галстук через плечо. Ари спрашивает меня о моей работе. Видимо, его не посвятили в мое кровавое прошлое. Я ему рассказываю (у меня теперь две работы, в лучших местных традициях). По утрам я тружусь в кафетерии Национальной библиотеки, а еще четыре раза в неделю подрабатываю непонятно кем в церкви у Торчера. В мои обязанности входит вытереть пол от пота, пролитого вследствие божественного откровения, а заодно утешить одинокую женщину, оставшуюся после службы, чтобы поведать мне о своих маленьких детях, сгоревших во время пожара. В свободные часы я занимаюсь исландским языком и сочиняю пресловутое письмо. Последнее требует кое-каких изысканий в библиотеке. С этой целью Ханна подарила мне старый ноутбук своей дочери, бандуру прошлого века, богатую на сюрпризы, но лишенную новейших наворотов. Время от времени я беру у Торчера уроки карате на матах.

Оли и Гарпа немного робеют в компании знаменитостей: у него это проявляется в повышенном аппетите, а у нее в отсутствии оного. Оли ест как лошадь, его челюсти перемалывают неземную ягнятину, так что сережка в ухе без устали подпрыгивает, Гарпа же к своей порции почти не притрагивается. Торчер таращится на принесенную ими бутылку так, словно в ней не красное вино, а кровь Сатаны. Оли предлагает мне выпить, но я молча отказываюсь. Когда Гуннхильдур обращается ко мне с просьбой передать соус и при этом называет меня Томом, повисает напряженная пауза. Ган прикусывает губу, однако Оли и Гарпа слишком напряжены, чтобы заметить оговорку, а Ари о чем-то беседует с Ханной.

Разговор сворачивает на войну в Ираке и участие в ней Исландии. Страна, не имеющая армии, каким-то образом раздобыла одного солдата и послала его в Багдад, чтобы он помог покончить с этим бардаком. Но сейчас бедолагу отсылают обратно домой, поскольку для его охраны пришлось задействовать целый взвод америкосов.

– Они не хотели поставить под удар всю исландскую армию, – говорит Ари со стопроцентным американским акцентом и разражается придурковатым хохотом; последний раз такой смех я слышал много лет назад в университетском кафетерии города Ганновера. Брат Нико изучал вычислительную технику, и его компания вот так же постоянно гоготала. Головастые ребята потешались над человеческой глупостью, глупцами же в их глазах были решительно все, кроме, разумеется, тех, кто изучал вычислительную технику в Ганноверском университете.

Оли смеется вместе с ним, а вот Торчер насупил густые брови, словно раздумывает, не послать ли вооруженную паству в Ирак, чтобы научить этих мусульман, как надо освобождать свое сердце от крайней плоти. Но вместо того чтобы заявить об этом вслух, ревнитель Библии, повернувшись ко мне, сообщает, что впервые собирается смотреть Евровидение и что делает это для меня.

– Перед тобой человек, который когда-то всем говорил, что участие в этом фестивале глупцов есть форма поклонения дьяволу. Ха-ха. В тот год мы послали на конкурс содомита – ну чисто Люцифер. А сейчас я скажу так: все это суета и томление духа. Но сегодня я прикушу язык. Ха-ха.

Кусать придется вовсю. Поскольку в том году победили финские монстры, нынешний конкурс проходит в Хельсинки. Трансляция начинается с прошлогодней песни-победительницы „Хард-рок аллилуйя“. Реакция Торчера – это что-то. Хотя в каком-то смысле религиозные рокеры должны ему нравиться. Это же его проповеднический стиль в переложении хеви-метал на максимальных оборотах.

Исландский номер – пятый по счету. Потрепанный жизнью рокер в кожаном прикиде, с рыжей гривой до плеч, стенает о своей „потерянной возлюбленной“. Гуннхильдур он нравится, мне тоже. Я смотрю на нее исподтишка. Она сидит рядом с братом на диване, в коротком черном платье, облегающем выпирающий живот, вытянув свои длинные белые ноги. Моя предрассветная красотка. Пухлые красные губы и на один дюйм увеличившиеся за год бедра. Зад у нее почти латиноамериканский и груди на высоте положения. В целом она стала более сдобной, если не считать упругого баскетбольного живота. Это от избытка жидкости. Целую зиму я не давал ей повода для слез.

Я приглядываюсь к Торчеру. Моему новому боссу. Исландскому Дикану. После минутной слабости к монстрам-аллилуйщикам он снова превратился в скалу. В очках пляшут искры, напоминающие о „суете и томлении духа“, а губы, шевелящиеся в бороде, как черви в траве, выражают презрение. Наблюдать за тем, как он наблюдает за происходящим, гораздо интереснее, чем следить за самим песенным конкурсом. Он напоминает мне Дикана в минуты, когда тот смотрел, как загребское „Динамо“ проигрывает „Хайдуку“.

Как и Исландия, Хорватия в этом году сделала ставку на ветерана. Это неподражаемый Дадо Топич с какими-то мальчиками, которых я раньше не видел. Дадо – король хорватского рока. Под его звуковую дорожку прошла моя юность, с ним я прошел огонь и воду. Он был со мной в ночь, когда я потерял невинность.

Сейчас он поет „Vjerujem u ljubav“ („Я верю в любовь“) своим глубоким и немного скрипучим голосом, все с той же гривой волос и в тех же ковбойских сапогах. Песня классная, но Торчер заявляет, что девушка, с которой он поет дуэтом, не попадает в ноты. Прикуси язык, приятель.

Еще до окончания песни раздается звонок в дверь. Гудмундур идет открывать. Возвращается он со словами, что это ко мне. Бросив взгляд в сторону матери моего ребенка, я выхожу в прихожую. Входная дверь наполовину открыта – промозглая исландская весна ударяет мне в лицо, как какой-нибудь газ без запаха, от которого пробирает до костей, – но за ней никого не видно. Я выхожу на золотое крыльцо и озираюсь. И тут кто-то вцепляется мне в руку, а в левый бок втыкает ствол. Пусть мозги мои промыты водой из реки Иордан, зато реакция по-прежнему как у солдата. Оружейный ствол я ни с чем не спутаю.

Это Нико.

Вот уж не ждали.

Мое сердечко на миг замирает, после чего иголка проигрывателя опускается на „Токсича“ в исполнении Бритни. За этот долгий миг моя прежняя жизнь выдувает мою нынешнюю, так что от нее не остается и следа.

– Рад тебя видеть, – говорит он по-хорватски с обычной усмешечкой и, показывая на черную „ауди“ с включенным мотором у обочины, предлагает мне прокатиться. – Надо поговорить.

Приятно снова услышать родную речь.

Мне нужно надеть обувь, говорю. Такой поворот застигает его врасплох, и он молча смотрит, как я возвращаюсь в дом.

Вся обувь стоит сразу за дверью. Наверно, мне следовало бы крикнуть Оли, чтобы он заскочил на кухню за ножом поострее, или попросить Торчера высунуть свой огненный язык, но вместо этого я наклоняюсь над своими кроссовками на толстой подошве, чувствуя спиной колючий взгляд Нико и слыша заключительные аккорды песни Дадо, разносящиеся по внутренностям дома в сопровождении аплодисментов заведенной толпы. Надев кроссовки, я распрямляюсь и протягиваю руку за кожаной курткой, но Нико мотает головой.

– Холодина-то какая, – говорю.

– Мы быстро.

Гуннхильдур, похоже, окликает меня из гостиной. Пару секунд я медлю, испытующе глядя в глаза своему дружку, а затем закрываю за собой дверь.

На улице он первым делом быстро ощупывает меня в поисках оружия: подмышки, карманы, даже промежность. На мне тонкий черный свитер поверх белой футболки и модные джинсы, которые Ган помогла мне выбрать. Садясь в машину, я, кажется, замечаю какое-то движение у окна гостиной. Как будто кто-то проследил за нами. В общем, можно не волноваться. Святые люди вызовут спецназовскую команду ангелов, и я буду спасен.

Второй год подряд мне не дают посмотреть Евровидение до конца. Мне очень хотелось увидеть сербский номер. Судя по всему, они выставили карлицу-лесбиянку, выглядящую как незаконная дочь Милошевича, которая молится о том, чтобы Господь послал им любовь, мир и часть наших земель.

Нико не изменился, разве что козлиная бородка слегка поседела, и весь он от холода покрылся гусиной кожей. Все тот же длинный нос и стальные зрачки. Этот взгляд говорит: „Не подходи – вздрючу!“ Он плюхается на сиденье рядом со мной, и водитель берет с места в карьер. Машина пахнет кожей и роскошью. Как будто только сошла с конвейера.

Я узнаю водителя. Это старина Радован, бритоголовый костолом из Нью-Йорка. Болваны не должны бриться наголо, тем самым выставляя свою глупость на всеобщее обозрение. Он в тех же дурацких солнцезащитных очках, в каких был в день моего отлета из Америки.

Итак, предстоит встреча друзей после разлуки. Ponovni susret. Не иначе как мы едем в модный ресторан, где во главе стола сидит дон Дикан в окружении сливочных блондинок, посасывая свою толстую сигару, которую он не может раскурить последние тридцать лет.

Нико не спускает с меня глаз; его пушка лежит на коленях, но ствол направлен на меня. Это „орел пустыни“ – черный как смоль полуавтоматический пистолет израильского производства. Я помню, как он заполучил эту игрушку. Раскраснелся, как мальчишка. После первой „Матрицы“ он решил кровь из носу достать такую же штуковину. В этом весь Нико. Его стальные зрачки похожи на дуло пистолета. На меня направлены три черных отверстия. „Не подходи – вздрючу!“ Вот, значит, как ощущали себя мои жертвы, видя перед собой заряженный ствол и палец, готовый спустить курок. Правда, на моей стороне Бог. „На всяком месте очи Господни: они видят злых и добрых“ (Притчи 15:3).

Радован, похоже, провел неделю в Рейкьявике. Машину он ведет, как местный, очень быстро и уверенно. На улицах ни души. Маленький народ в очередной раз прилип к экранам: все смотрят на сербиянку-лесбиянку.

– Вы ждали подходящего момента? – спрашиваю.

– Допустим, – отвечает Нико.

– Я тоже, – говорю. – Вообще-то я ждал вас раньше.

– Может, ты решил, что тебе удалось от нас скрыться, Томас Лейвур?

Человек добросовестно отнесся к своему домашнему заданию.

– На кого ты вышел? На Трастера?

– Трастер? Кто это?

– Не важно. Как там Нью-Йорк?

– Ты влип, Токсич.

Радован ведет машину по пустынному шоссе. Кажется, мы едем в аэропорт. Они везут меня домой. Вопрос в том, полечу я бизнес-классом или в багажном отсеке.

– А что случилось? – спрашиваю.

Мой вопрос остается без ответа. Я делаю новую попытку:

– Почему я влип? Я всего лишь выполнял приказ. Я делал то, что требовал от меня Дикан.

– Ты влип, Токсич. Иво покойник. Зоран покойник. Бранко Браун покойник. И еще Бранко Карловач.

– А Дикан?

– С боссом все в порядке.

В разговор встревает Радован, обращаясь с улыбочкой в зеркальце заднего вида:

– Дикан сказал, чтобы я тебя поцеловал. Когда ты будешь покойником! Ха-ха-ха.

– Заткнись и делай свое дело! – прикрикивает на него Нико.

Значит, в багажном отсеке. Пошел отсчет последних пятнадцати минут. Мое сердечко перескакивает с Бритни Спирс на траурную фугу. Черная „ауди“ оставляет позади вытянутое здание алюминиевого завода за городской чертой. По радио, включенному на минимум, Луи Армстронг играет на своей трубе и поет: „Это рай. Я в раю…“

– Кто их убил? Федералы? – спрашиваю, а сам непринужденно закидываю левую ногу за правую.

Возможность поговорить на родном языке напоследок – все равно что для завзятого курильщика, который провел год в ожидании смертной казни в камере для некурящих, последняя сигаретка перед приведением приговора в исполнение. Хорватские слова вылетают у меня изо рта, как вожделенные кольца дыма. Само лицезрение Нико вызывает у меня желание закурить.

– Ты их убил, Токсич.

Я их убил. Похоже, случай на городской свалке спровоцировал целую серию „заказников“. Но федералы людей не убивают. По крайней мере сначала они должны выслушать их историю, предварительно натянув человеку на голову его грязные трусы и поощряя рассказ оголтелым лаем волкодава, готового вцепиться в его гениталии. Непонятно. Я был обыкновенным киллером. Я не хотел никому причинять боль. И теперь на меня хотят все повесить? Мне надо сосредоточиться на вещах попроще. Главное, не молчать.

– Вы убили Муниту? – спрашиваю я своего старого дружка, с которым когда-то делил комнату, при этом незаметно носком левой ноги нажимая на задник правой.

– Муниту? – с улыбкой повторяет Нико, коротко отсмаркиваясь.

– У нее было красивое тело, – говорит Радован. – А голова страшненькая.

Нико хохочет. Момент самый подходящий. Я делаю резкое движение ногой, и задняя часть правой подметки отлетает, после чего мне остается немного потрясти ногой, и пистолет, выскользнув из лунки, оказывается на полу. Я наступаю на него левой ногой. Этот трюк на протяжении зимы я проделывал сотни раз. Нико ничего не замечает. Он все еще хохочет.

– А голова страшненькая, – повторяет мясной рулет за баранкой.

Он сворачивает с главной трассы и по грунтовой дороге направляется в сторону гор. Снег почти сошел, и мох, покрывающий наплывы вулканической лавы, вполне себе зеленый. Вокруг нас абсолютная пустота. Ни деревьев, ни птиц, ничего. Лишь грязные камни и островки мха здесь и там. Разве сравнить этот лунный пейзаж с белыми скалами, поросшими оливами и кипарисами, вокруг Сплита? Хотя я научился ценить эту ледяную пустоту, я все еще скучаю по весне на Адриатике, не скрою. Я начинаю тихонько напевать „Lijepa nаšа“.

 
Драва и Сава опять бурлят,
Дунай течет, куда глаза глядят.
 

Нико настораживается, но слов разобрать не может. Я пою немного громче. Мои глаза увлажняются. Всякий раз, когда ты слышишь эту песню, перед тобой возникает двадцатитысячная толпа хорватов в красно-белых цветах национального флага, ревущая, срывающая голос на трибунах во время нашей последней игры во Франции в девяносто восьмом.

 
Расскажи морю, расскажи песку
Про хорватскую любовь-тоску.
 

–  Заткнись! – орет Нико. – Заткни пасть!

– О'кей, – говорю. – Перед тем как вы меня убьете, я могу выкурить сигарету?

– Ты снова начал курить? – спрашивает Нико.

– Не волнуйся, от этого я не умру.

Он смотрит на меня так, будто сейчас пристрелит. Может, и пристрелил бы, если б не новехонькая „ауди“.