Текст книги "Край обетованный"

Автор книги: Харуки Мураками

Харуки Мураками
Край обетованный

СТАРИК ПРОСНУЛСЯ ПРИ СМЕРТИ

 
Марк Стрэнд11
  Марк Стрэнд (р. 1934) – американский поэт канадского происхождения.


[Закрыть]
Старик пюснулся при смерти
 
 
Вот край обетованный,
Обещанный мне, когда я засыпал,
А когда проснулся, его отобрали.
 
 
Вот край, неведомый никому,
Здесь имена кораблей и звезд
Уплывают из-под пальцев.
 
 
Горы – уже не горы,
Солнце – не солнце.
Забываешь, как все было прежде.
 
 
Я вижу себя, вижу
Берег тьмы у себя на челе.
Некогда я был невредим, молод был…
 
 
Будто бы уже не все равно,
И вы меня слышите,
А погоды в этом краю когда-нибудь не станет.
 

Перевод М. Немцова

ПРЕДИСЛОВИЕ

В марте 1997 года (ровно два года спустя после зариновой атаки в токийском метро) вышла моя книга «Подземка», где собраны свидетельства потерпевших и родственников тех, кто погиб в результате этой акции. Как я уже писал тогда в предисловии, взяться за эту книгу меня побудило прежде всего то, что до народа не довели – или довели в крайне усеченном виде и притом почти одними и теми же словами, позаимствованными из формального языка, – конкретные факты и обстоятельства, имеющие отношение к самым обыкновенным людям, пострадавшим тогда в метро. По крайней мере, я искренне так думал.

Как писателю, мне хотелось понять, что это такое – когда человек едет утром в переполненном метро, и вдруг без всякого предупреждения вагон наполняется отравляющим газом – зарином, – и какие изменения произошли (или не произошли) в жизни и сознании людей, оказавшихся в том самом вагоне. Я думал, что мы, «граждане» (хотя в последнее время, пожалуй, слово это немного обесценилось), должны представлять это более отчетливо. Не просто знать, а ощутить реально, кожей, принять как скорбь, терзающую душу. Без этого связанного с нашим повседневным существованием исходного пункта, считал я, нам не охватить в полном объеме перспективу случившегося, не осознать, что для нас значила зариновая атака в подземке и чем была секта «Аум Синрикё».

Мною двигало отнюдь не навязчивое желание встать на сторону «правой стороны», то есть пострадавших, и заклеймить «неправую сторону» – а именно, виновников совершенного преступления. Я также не добивался социальной справедливости. Конечно же, книги, четко ставящие такие цели, очевидно, тоже нужны людям, но я лично стремился не к этому. Свою задачу я видел в другом: дать читателю – да и самому себе – «материал», необходимый для того, чтобы представить не какую-то одну точку зрения, а взгляды сразу многих людей. В принципе, к тому же самому я стремлюсь, когда пишу свои романы.

По правде сказать, работая над «Подземкой», я твердо решил не заниматься сбором информации об «Аум Синрикё». Установил для себя такое правило. Я мало что знал о секте (дело в том, что время, когда о деяниях «Аум Синрикё» больше всего сообщали в СМИ, я провел в США и был как бы отгорожен от информации москитной сеткой) и потому стремился отбирать материал для книги, по возможности оставляя эту страницу чистой. Иными словами, хотелось, насколько возможно, поставить себя на место тех, кто пострадал в тот день – 20 марта 1995 года. В положение людей, которые, ни о чем не подозревая, получили смертельный удар непонятно от кого. Поэтому я намеренно не включил в «Подземку» точку зрения «Аум Синрикё», опасаясь, что взгляды членов секты или ее сторонников не получат четкого изложения, поблекнут и расплывутся. Тогда мне хотелось одного – избежать позиции «и нашим, и вашим», не создать у читателя впечатления, будто автор «с пониманием относится к этой стороне, но в то же время в какой-то мере понимает и другую».

Тем самым я навлек на себя обвинения в «одностороннем подходе», хотя намеренно с самого начала взял за точку отсчета правило: съемочная камера должна быть установлена в одном месте, – и критика в мой адрес не вызвала полезной полемики о книге. Я стремился написать книгу, очень близкую духу людей, которых я опрашивал (конечно, это не то же самое, что занять их сторону), зафиксировать на бумаге – насколько можно живо – чувства и переживания, которые они в те минуты испытывали. Я считал: такое выполнение поставленной мной на том этапе задачи – моя обязанность как литератора, писателя. При этом я отнюдь не выбрасывал из головы религиозного и общественного значения – как в положительных, так и отрицательных аспектах, – которое имеет такое явление, как «Аум Синрикё».

Но работа была закончена, книга вышла, волнение улеглось, все успокоилось, и меня самого постепенно стал все больше волновать вопрос: «Что же такое «Аум Синрикё»? Чтобы исправить определенный информационный дисбаланс, я сосредоточился на сборе свидетельств пострадавших, но когда эта работа была выполнена, меня начали обуревать сомнения, насколько точную информацию об «Аум Синрикё» мы получаем.

В «Подземке» секта «Аум Синрикё» предстает как неопределенная угроза – некий «черный ящик», – жестоко и внезапно вторгающаяся в повседневную жизнь. И я решил попытаться и приоткрыть этот «черный ящик», посчитав, что, сопоставив его содержимое с перспективой, предложенной в «Подземке», или, иными словами, проанализировав их разнородность и однородность, может быть, удастся достичь большей глубины в понимании того, что произошло.

Всерьез заняться «Аум Синрикё» я решил еще и потому, что меня не покидало острое ощущение, будто «сам по себе этот случай не решит в итоге ни одной из основных проблем, вызвавших его». В Японии отсутствует нормальная и эффективная страховочная подсистема, которая в состоянии принимать людей (особенно молодежь), оторвавшихся от главной системы – японского общества, и после трагедии в токийской подземке в этом отношении ничего не изменилось. Организация «Аум Синрикё» сокрушена, но до тех пор пока в нашем обществе существует такой серьезный системный недостаток – своего рода «черная дыра», – похожая, засасывающая в себя людей, структура – подобие «Аум Синрикё» – может когда-нибудь возникнуть вновь, и тогда нельзя будет исключать повторения того, что произошло 20 марта 1995 года. Тревога за это не оставляла меня уже тогда, когда я только начинал собирать материал для этой книги, и сейчас, когда работа над ней закончена, меня это беспокоит еще сильнее (разве нельзя, к примеру, цепочку каких-нибудь «острых» инцидентов с участием школьников воспринять как составную часть ситуации, сложившейся в обществе после, с «Аум Синрикё»?).

Поэтому я сделал вывод, что мне ничего не остается, как, зафиксировав мысли и чувства членов (или бывших членов) «Аум Синрикё», представить их читателю в той же форме, что была написана «Подземка». Так можно будет добиться более глубокого и правильно выстроенного баланса «справедливых сомнений», которые я испытывал с самого начала. Вот к какому заключению я пришел.

Выяснилось, однако, что отбор членов (бывших членов) «Аум Синрикё» для моих интервью – совсем не то, что работа с пострадавшими от зариновой атаки, и дело вовсе не простое. Встал вопрос, по какому критерию вести этот отбор? Возникли также сомнения в некоторой степени фундаментального характера, а именно: кого можно назвать «типичным последователем "Аум Синрикё"» и кто в состоянии судить о том, подходит тот или иной человек под это определение или нет. Были также опасения, не станут ли в конечном итоге неприукрашенные рассказы сектантов – если таких людей удастся отыскать – чем-то вроде религиозной пропаганды. Получится ли что-нибудь из этих рассказов?

Но сколько я ни задумывался над этими вопросами, ответа на них найти не мог. Поэтому для начала решил попробовать взять интервью у нескольких человек, а потом все обдумать еще раз. Впрочем, сказать по правде, такую же авантюрную тактику я применял и когда беседовал с пострадавшими от «Аум Синрикё».

Поиск членов (или бывших членов) «Аум Синрикё», которые изъявили бы желание ответить на мои вопросы, шел по линии редакции журнала «Бунгэй сюндзю». Интервью в принципе проходили в том же стиле, что использовался мной в «Подземке». Я старался разговорить человека, добиться, чтобы беседа шла как можно дольше. В ответ на мои вопросы интервьюируемый говорил только то, что хотел. Разговор обычно продолжался три-четыре часа.

Записанное на пленку интервью я переносил на бумагу и отдавал на сверку. Чтобы сохранить своеобразие и естественность речи, я старался вносить в интервью как можно меньше правки, но все-таки корректировал те места, где были какие-то неточности, или менял выражения, которые могли быть неверно истолкованы. Вычеркивал, если говорили: «Что-то здесь плоховато получилось», добавлял, когда слышал: «Это важно. Просто я забыл об этом сказать». И только получив согласие («Теперь все в порядке»), сдавал текст в набор. Я предпочитал, чтобы интервьюируемые по возможности выступали под настоящими именами, хотя псевдонимы тоже принимались, если возникало такое желание. Вымышленное имя или настоящее – в тексте это не указывалось. Все это я подробно объяснял людям, когда предлагал им дать интервью.

Обычно я не проверял достоверность того, что мне рассказывали. Исключение составляли случаи, когда рассказы вступали в очевидное противоречие с известными фактами. Может, такой подход и вызовет возражения, но такова моя работа – выслушать людей и изложить сказанное в как можно более доступной форме. Пусть в книге встречаются кое-какие несоответствия (хотя память – вещь неустойчивая, и теоретически это всего лишь индивидуальная трактовка событий), но «коллективная история», родившаяся из рассказов отдельных людей, очень правдива и достоверна. В ней есть то, что мы, писатели, остро переживаем изо дня в день. Вот что я имею в виду, считая, что это была работа для писателя.

Впрочем, не следует думать, что рассказы пострадавших от атаки «Аум Синрикё», включенные в «Подземку», и беседы с людьми, связанными с сектой, совершенно одинаковы по содержанию и форме. Самое большое различие между ними в том, что в интервью со второй группой я нередко вставлял собственные мысли, иногда высказывал сомнения, вступал в полемику. Если в «Подземке» я старался по мере возможности оставаться в тени, чтобы максимально избавить текст от своего присутствия, то на этот раз – по сравнению с прошлой книгой – у меня было намерение занять чуть более активную позицию. Я посчитал это необходимым, хотя слишком выставлять себя не хотел. Дело в том, что подчас люди, с которыми мне довелось разговаривать, пускались в догматические рассуждения. Оставлять их в таком виде – значило нарушить баланс беседы и было бы явной несуразицей. В этом состоит главное отличие от интервью с пострадавшими.

Хочу сделать одну оговорку. Я не специалист в вопросах религии и не социолог. И отнюдь не считаю себя хорошо осведомленным в этих делах. Я простой, не очень образованный писатель (то, что это не показная скромность, уже могут подтвердить многие). Мои познания в религии можно сравнить с едва отросшим ежиком волос на обритой голове. Поэтому я понимал, что у меня, скорее всего, мало шансов на победу, если я ввяжусь в поединок в тесных рамках ученого диспута со стойкими оппонентами, знающими религию не на словах. Скажу честно: у меня были такие опасения, когда я приступал к сбору материала о людях из «Аум Синрикё». И все же я решил: будь что будет. Если что-то будет непонятно, так и скажу. Если подумаю, что какие-то рассуждения слишком мудрены, буду говорить: «Тут есть определенная логика, но обычным людям в ней не разобраться». Ничего другого не оставалось. Так я и делал. Говорю это не для того, чтобы оправдаться или показать себя. Чем легковесно жонглировать специальными терминами и поддакивать: «Вот-вот. Вы правы», я предпочитал углубляться в предмет разговора, начиная с самых элементарных, основных вещей и останавливая собеседника, чтобы потребовать пояснений. Мне казалось, что так беседа получится более завершенной.

Кроме того, обмениваясь с собеседниками взглядами на самые обыкновенные вещи, мы стали достаточно хорошо понимать, что хотим сказать друг другу, и в целом я уяснил для себя их образ мыслей (согласен я с ним или нет – совершенно другой вопрос). По крайней мере, для подобных интервью этого вполне достаточно. Детальный анализ психологии собеседника, замечания по поводу моральной и логической обоснованности его позиции не являются непосредственной целью моей работы. Более подробным изучением религиозных вопросов, определением их социального значения пусть занимаются специалисты. С этим все ясно. Я же пытаюсь представить здесь другое – образ этих людей с позиции человека, который общался с ними лицом к лицу.

В то же время, беседуя с этими людьми с глазу на глаз, нельзя было не ощутить совершенно очевидного сходства между писательским трудом и их религиозными порывами. В самом деле, здесь чрезвычайно много общего. В этом нет никаких сомнений. Хотя, наверное, нельзя утверждать, что эти две сферы имеют одни и те же корни. Ведь кроме общего у них есть и решающие отличия. В процессе разговора эти люди вызывали у меня личный интерес, а подчас – и что-то вроде раздражения.

Как бы то ни было, возникает ощущение, что, возможно, именно в силу наличия у меня такой точки зрения я – человек, не имеющий специальных знаний о религии, – мог в зависимости от обстоятельств либо охотно соглашаться с тем, что мне говорят, либо категорически отвергать. Возьму на себя смелость добавить, что в конечном итоге в этих интервью далеко не последнюю роль сыграло то, что принято называть здравым смыслом.

Если говорить о моих личных впечатлениях, то, как человека, год проработавшего над «Подземкой», меня до сих пор глубоко возмущают действия членов секты «Аум Синрикё», распылившими газ в токийском метро (я имею в виду непосредственных исполнителей и тех, кто в той или иной форме замешан в этой акции). Я своими глазами видел пострадавших от зариновой атаки – они продолжают мучаться и сейчас, – я был свидетелем бесконечных страданий тех, кто навеки потерял любимых людей. Забыть это невозможно, и такое преступление не может быть оправдано никакими побуждениями и обстоятельствами.

Но в целом, что касается степени причастности – реальной, морально-духовной или структурной – секты «Аум Синрикё» к этому инциденту, споры будут идти и дальше, и справедливое суждение на сей счет пусть выносит читатель. Я брал эти интервью не для того, чтобы заклеймить членов секты – настоящих и бывших – и не для того, чтобы как-то переоценить их в новом свете. Хотелось бы, чтобы это было понятно с самого начала. Я предлагаю читателю то же, что стремился передать в «Подземке», – живой, «из плоти и крови», материал, необходимый для того, чтобы представить не какую-то одну точку зрения, а взгляды сразу многих людей.

***

После выхода «Подземки» и после того, как «Бунгэй сюндзю» закончил публиковать ее продолжение, у меня состоялись две продолжительные беседы с профессором Хаяо Каваи. Своего рода диалог, хотя я главным образом задавал вопросы, а господин Каваи на них отвечал. После долгой работы над «Подземкой» и ее продолжением многое оставалось неясным и никак не хотело обретать форму. Эти беседы дали мне четкие (и в то же время наводящие на серьезные размышления) ответы с точки зрения психолога, позволили разобраться, что к чему. Я не могу представить на месте господина Каваи другого человека, способного развеять мои сомнения.

Конечно, мне как писателю в дальнейшем литературном процессе надо будет тщательно изучить и разобраться со всем, что оставила во мне эта работа. На это уйдет еще много времени. Не думаю, что все сразу легко уляжется по своим полочкам. И сейчас я очень благодарен господину Каваи за подсказки, как подвести под этим психологическую черту.

Содержащиеся в этой книге интервью публиковались в «Бунгэй сюндзю» с продолжением в 1998 году – в номерах с апреля по октябрь. Хочу сердечно поблагодарить главного редактора «Бунгэй сюндзю» Такахиро Хирао, нашедшего для меня место на страницах журнала, и редакцию в лице Ёсио Омацу, который с большим терпением занимался вместо меня решением сложных практических вопросов, сыпавшихся на нас один за другим (как представитель так называемого «поколения Аум» он сделал немало полезных замечаний). В выходе интервью в свет отдельной книгой большую помощь оказал сотрудник издательства Кадзухиро Мураками.

В «Бунгэй сюндзю» публикация называлась «После „Подземки“». Однако книгу я назвал «Край обетованный».

А ВДРУГ ЭТО И В САМОМ ДЕЛЕ «АУМ »?
Хироюки Кано (р. 1965)

Родился в Токио, но вскоре переехал с родителями в соседнюю префектуру, где и прошло его детство. Есть младшие брат и сестра. Учась в колледже, серьезно заболел и начал заниматься йогой в зале, принадлежавшем «Аум Синрикё». Уже спустя двадцать дней Сёко Асахара стал убеждать его уйти в секту, что он и сделал через пять месяцев. Старший «самана»22
  Здесь – послушник; человек, посвященный в «учение» Сёко Асахары и связавший жизнь с «Аум Синрикё».


[Закрыть]; во время происшествия в токийском метро входил в созданное «Аум Синрикё» Министерство науки и техники, где в основном занимался компьютерной техникой. Провел в секте шесть лет своей жизни, и считает эти годы замечательным, безмятежным временем, которому положила конец зариновая атака. Приобрел в секте много друзей.

Из секты пока не вышел, но покинул общину и с другими членами секты держится на расстоянии. Живет в Токио один, работает на дому с компьютерами; самостоятельно продолжает медитации. Интересуется буддизмом, мечтает постичь глубины теории. Говорит, что не хочет «быть на попечении братства». Многие его знакомые и приятели порвали с сектой. Ему еще тридцать два года, и он пребывает в сомнениях, не зная, какую дорогу выбрать дальше.

За время нашей продолжительной беседы ни разу не упомянул Сёко Асахару. Не только не назвал этого имени, но и не употреблял «пограничных» слов, вроде «учителя» или «гуру». Вообще избегал имен. По всей вероятности, просто не может подобрать слов, которыми можно выразить отношение к факту существования Сёко Асахары. За всю беседу только раз сказал «этот человек». Это произвело на меня сильное впечатление.

Я имел дело с человеком, любящим порассуждать, склонным к размышлениям. Такой может понять и принять все что угодно, если только сумеет подвести под это теоретическую базу. При этом для перехода от жестких догм, которыми он долго напитывался, к «собственной, живой теории» ему еще понадобится время.

В детстве я был очень жизнерадостным и хорошим парнем. Уже в начальных классах вымахал за метр шестьдесят – сантиметров на двадцать выше сверстников. Любил заниматься спортом, и вообще был натурой увлекающейся. Но после шестого класса вдруг перестал расти, и теперь уже был ниже других ребят. Душевное состояние замедлило физическое развитие. Да и на здоровье сказалось.

Учился неплохо, хотя и довольно неровно, и уже в седьмом классе четко определил для себя, что хочу делать и чего нет. Учеба давалась легко, но вызывала какое-то мощное внутреннее сопротивление. Слишком велика была разница между тем, чему хотелось научиться, и тем, чему учили в школе…

Учиться – значит становиться умнее. А в школе все держится на зубрежке – надо запоминать всякую ерунду, вроде численности поголовья овец в Австралии. Тут сколько ни зубри, ума все равно не наберешься. Ум – если мыслить образами детства – это то, чем обладает Снусмумрик из семейства Муми-троллей. Таким мне и представлялся взрослый человек – спокойным, умным, находчивым, сообразительным.

А что за человек ваш отец?

Как сказать… Обыкновенный «сарариман»33
  Служащий, «человек, живущий на зарплату» – искаж. от англ. salary – «зарплата» и man – «человек».


[Закрыть]. Спец по типографским машинам. Мастер золотые руки, а вот поспорить, порассуждать о чем-то – это не его. Грубый, раздражительный; руки, правда, не распускал. Типичный ремесленник. Спросишь у него что-нибудь – он тут же из себя выходит. Прямо как учителя в школе. Их сколько ни спрашивай, все без толку. Они от этого только голову теряют, объяснить ничего не могут. Странно! Самостоятельные взрослые люди, а чуть что – сразу меняются в лице, сердятся, расстраиваются. Взрослых я воображал совсем другими.

Я окончательно понял, что это две большие разницы, когда сидел без работы и смотрел по телевизору сериал «Жены по пятницам». Тут уж я совсем разочаровался. Что это за взрослые, если они дальше не растут, не развиваются!

То есть вы разочаровались, потому что считаете персонажей сериала совершенно бесполезными людьми?

Именно. После этого сериала от моих представлений о том, каким должен быть взрослый человек, камня на камне не осталось. Люди становятся старше, набираются знаний, опыта, но внутреннего развития у них никакого. Они меняются внешне, приобретают поверхностные знания, а во всем прочем остаются как дети.

Еще у меня были очень серьезные сомнения по поводу любви. Годам к девятнадцати я много пропустил через себя и пришел к следующему выводу: чистая любовь к другому человеку и так называемая «романтическая любовь» – разные вещи. То есть когда любовь чистая, настоящая, для себя тебе от нее ничего не надо. А романтическая любовь – это другое. Тут уже примешивается желание, чтобы тебя полюбили. Если любишь по-настоящему, отсутствие взаимности не должно угнетать абсолютно. Чего страдать, что тебя не любят, если у твоей избранницы все хорошо. Ну а если страдаешь, значит, все-таки хочешь, чтобы тебя полюбили. Так что это разные явления. Я это понял и благодаря этому куда меньше мучился от неразделенной любви.

Ну, тут у вас, по-моему, с логикой перебор. Обычный человек, даже если у него случилась безответная любовь, до такого и не додумается.

Очень может быть. Я жил, думая только о таких вещах. К двадцати годам у меня накопилось порядком философских заключений такого рода. Я погружался в раздумья и мог просидеть так отрешенно часов шесть. Это и есть для меня «учиться». А то, чему учат в школе, – это вроде погони за отметками.

Иногда я пробовал заговорить об этом с приятелями, но разговора не получалось. Подойдешь к кому-нибудь потолковее и слышишь восторженный ответ: « Ну ты даешь! Надо же до чего додумался! Это круто!» И все. Людей, с которыми можно вволю наговориться о самом интересном, мне что-то не попадалось.

Обычно люди начинают мучиться такими важными вопросами с наступлением половой зрелости и берутся за книги в надежде отыскать в них полезный совет.

Читать я не люблю. Совсем. Потому что начнешь читать – и натыкаешься на разные ошибки и несуразицы. Особенно в книгах по философии. Несколько штук прочитал, но больше в меня уже не полезло. Для меня философия – такая штука, которая дает углубленное познание мира и позволяет определить, что требуется для его улучшения. Если более конкретно, то благодаря погружению в сущностные ценности, вроде смысла жизни и прочего, жизнь становится полнее и радостнее, человек видит, что нужно сейчас делать. Вот эти самые шаги к усовершенствованию мира и есть главное, а то, что мы проходим на этом пути, – всего-навсего промежуточные ступени. Между тем, у меня сложилось впечатление, что книги, которые я читал, пишутся заслуженными людьми только для того, чтобы поупражняться в словесной эквилибристике и покрасоваться перед читателем: мол, вот какой я умный. Когда я это понял, читать сразу расхотелось. А заодно наступило разочарование в самой философии.

В шестом классе я еще вот до чего додумался. Попались мне как-то на глаза ножницы, и вдруг пришло в голову: ведь их кто-то делал. Взрослые люди занимались этими ножницами, старались, чтобы вышло получше, но когда-нибудь эти ножницы непременно сломаются. И так случается со всеми предметами, имеющими форму. И с людьми тоже. В конце концов все они умирают. Все в этом мире движется прямиком к своей гибели, и назад пути нет. Иначе говоря, гибель – космический закон. Вот такой вывод возник у меня в голове, и с тех пор я по жизни пессимист.

Раз у человеческой жизни один конец, не все ли равно, станешь ты премьер-министром или кончишь свои дни бродягой? Я засомневался: коли так, к чему тогда все старания и усилия, какой от них толк? Родилась даже страшная мысль: если в жизни приходится больше мучиться, чем радоваться, может, мудрее будет поскорее покончить с собой?

Выход может быть только один – «загробный мир», жизнь после смерти. Это единственная возможность. Впервые услышав эти слова – «жизнь после смерти» – я подумал: «Какая чушь!» И все же решил почитать Тэцуро Тамба44
  Тэцуро Тамба (р. 1922) – японский киноактер. Многие годы занимался изучением спиритизма, автор книг на эту тему и фильма о загробной жизни.


[Закрыть]. Настрой, правда, у меня был скептический – просто захотелось посмотреть, что за чепуху он написал. Книжка называлась «Что нас ждет после смерти».

Вообще у меня такой характер: стоит за что-то мыслью зацепиться, всю голову себе изломаю. «Обойдется как-нибудь» – это не для меня. Мне обязательно надо все разложить по полочкам – что понятно и что непонятно. Это касается и учебы. Узнаешь что-то новое, и тут же рождается десяток новых сомнений. И пока от них не избавишься, дальше двигаться невозможно.

Учителя, должно быть, вас не любили? (смеется)

Терпеть не могли. Я, например, не признавал словечки типа «иссиня-зеленый». Как такое может быть? Или «семь раз упасть, восемь раз подняться». Что это? Почему подъемов на один раз больше, чем падений? Я набрасывался на взрослых со своими сомнениями, а они только на смех меня поднимали. Даже разговаривать не хотели, никто ничего толком не объяснял. Смотришь на таких и думаешь: «Ну что за люди!» Почему все должно оставаться как в тумане? Как можно плевать на то, что непонятно? Душа этому противилась.

Я бы как-нибудь сумел объяснить, что значат эти слова (смеется), но тогда вокруг вас не было никого, кто мог бы ответить на такие вопросы. Обыкновенные люди в детали особенно не вдаются, и ничего – обходятся, живут себе дальше.

Верно. Но у меня так не получалось. Мне казалось, нельзя так жить – гладко, ни за что не цепляясь.

Так вот. Книжка самого Тэцуро Тамба показалась мне никчемной, зато в ней упоминались сочинения Сведенборга55
  Эмануэль Сведенборг (1688-1772) – шведский ученый, мистик, философ и теолог. Его сочинения сформировали основу вероучения Церкви Нового Иерусалима, или Новой церкви.


[Закрыть]. Я их почитал и был поражен. Этот Сведенборг был известным ученым и в наше время вполне мог бы заслужить Нобелевскую премию по физике, но после пятидесяти у него открылись способности медиума. Он очень много писал о потустороннем мире. Читая Сведенборга, я восхищался остротой его логики. По сравнению с другими авторами, писавшими на эту тему, у него все логически безупречно. Причинно-следственные связи исключительно убедительны, и потому написанному веришь.

Захотелось погрузиться в эту область поглубже. Я ознакомился со свидетельствами разных людей, которые пережили состояние между жизнью и смертью, и они привели меня в замешательство своей удивительной похожестью, независимо от того, кому принадлежали – японцам или иностранцам. Это были свидетельства реальных людей, с их фотографиями. Очень маловероятно, что все они сговорились одинаково соврать. Потом я познакомился с законом кармы, который развеял многие сомнения, мучившие меня с детства.

Еще я понял, что непостоянство всего сущего в буддизме есть то же самое, что закон движения вселенной к своей гибели, о котором я размышлял. У меня всегда был негативный взгляд на такие вещи, но из-за этого было очень легко воспринимать буддизм.

А книги о буддизме вы читали?

Серьезных – нет. А в том, что читал, прямых ответов не нашел. Средства улучшить мир не обнаружил. Там говорилось о разных сутрах, но сути я не увидел и до того, что хотел узнать, так и не добрался. Об этом куда яснее говорилось в рассказах людей, делившихся своим личным опытом. Хотя, конечно, далеко не всему в них следовало верить.

Каким-то образом я твердо знал, чему в этих рассказах можно верить, а чему нет. Не знаю, чем это объяснить – может, опытом или интуицией, но во мне была непонятная уверенность в своей способности отличить одно от другого.

Мне кажется, вы последовательно исключаете все, что противоречит вашим теориям и ощущениям. Я хочу сказать, что в мире существует множество самых разных вещей, которые бросают вызов чьим-то теориям и взглядам. Своего рода противоположных ценностей. И вы, похоже, не очень хотите иметь с ними дело.

Взрослым всегда было трудно меня переспорить, даже когда я еще учился в начальной школе. Все взрослые казались мне идиотами, хотя я знал, что это не так. Сейчас об этом жалею. Маленький был, не понимал. Если чувствовал, что переспорить не удастся, в перепалку старался не ввязываться. Беспроигрышная игра. В младших классах я и учителям не уступал. Это сделало меня слишком самоуверенным.

Зато с приятелями я общался нормально. Для каждого у меня была своя тема. Я всегда знал, что нужно сказать в той или иной ситуации, поэтому друзей у меня хватало. Я прожил так лет десять – радуя своих товарищей и получая от этого удовольствие. А дома, наедине с самим собой, начинал думать над тем, как дальше сложится жизнь. И в конце концов оказалось, что среди моих знакомых нет ни одного человека, которому было бы интересно то же, что и мне.

Без особой подготовки я поступил в электротехнический колледж. Пошел по технической линии, хотя это было не совсем то, чего мне хотелось. На самом деле меня интересовали знания, имеющие отношение к поиску подлинной мудрости. Например, систематизация восточной философии с позиций естественных наук. Это если в идеале.

Возьмем биофотоны, частицы света, испускаемые живыми организмами. Если взять подробную статистику о связи этих биофотонов с разными болезнями, то здесь, как можно предполагать, существуют физические законы. Они обязательно должны действовать и между слабыми частицами света, выделяемого живой материей, и колебаниями сердечной мышцы. Это я вынес из занятий йогой.

Значит, для вас очень важно количественно измерить эти силы, иметь возможность зафиксировать их визуально?

Совершенно верно. Это позволяет привести все в такую систему, которая способна убедить всех. В этом смысле современная наука устроена замечательно. В ней все здорово продумано. Я думаю, что, пользуясь этим и выстраивая математические аргументы, можно создать довольно тонкую и точную систему. В «Аум» тоже есть очень ценные элементы. И мне бы хотелось, чтобы они в сути своей были сохранены. В форме религии этого уже не добиться. Здесь можно подвести теоретическое обоснование только на научной основе.

То, чего нельзя измерить научными средствами, меня мало интересует. Дело даже не в интересе – просто это неубедительно, а значит, нельзя донести до окружающих, какие им будут от этого выгоды. Если такая неизмеримая субстанция обретет силу, мы получим нечто вроде «Аум». А измерив ее, можно исключить эту опасность.

Но насколько могут соответствовать реальности такие измерения? Не зависят ли их результаты от той или иной позиции, тех или иных взглядов? Кроме того, существует опасность манипулирования информацией. Людям придется решать, устроят ли их такие измерения. Есть и вопрос о доверии к измерительным средствам.