Текст книги "По эскалатору вниз"

Автор книги: Ханс-Георг Ноак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

9

Господин Катц самолично отправился с Йогеном за крупными покупками. Он уже потому не хотел остаться в стороне, что чрезвычайно редко можно было позволить себе одеть кого-нибудь из воспитанников, не задумываясь о скудных средствах, которые всегда выделялись на эту статью расходов. Госпожа Йегер просила ни на чем не экономить. Он радовался, видя, с каким рвением Йоген прочесывал костюмные ряды, то и дело скрываясь в примерочной кабине, как он вертелся перед зеркалом, кривил нос или одобрительно кивал. Господин Катц дал ему полную свободу, лишь изредка вставлял словечко, если ему казалось, что на Йогене чересчур пестрая вещь; он пробовал на ощупь материал, – проверял цену, высказывал свое мнение о том, какая рубашка и какой галстук больше всего подходят к костюму, выбранному Йогеном, напоминал, что и носки должны соответствовать и что новый костюм теряет сразу половину своей привлекательности без новых туфель.

До сих пор к таким покупкам Йоген относился с неприязнью, сегодня же он просто наслаждался. Он чувствовал необычайную свободу, стоя среди многочисленных покупателей, получая серьезную и профессиональную консультацию от молодого продавца. И еще он любовался своим отражением в зеркале. Даже Аксель не выглядел так элегантно, как он сейчас, – это уж точно.

Радость омрачалась лишь тогда, когда он вспоминал, в связи с каким событием его тут наряжали с ног до головы. От мысли о девичнике и свадьбе становилось не по себе, как бы там товарищи ни завидовали, что он проведет дома три праздничных дня.

Господин Катц удивлялся разговорчивости и доверительности, которые он неожиданно открыл в этом Йогене. Может, все-таки стоило подумать о переводе мальчика в другую группу, где ему, не исключено, будет лучше? Характеристики, которые регулярно собирал господин Катц, рисовали ему совершенно другой образ. Пока очевидно, что между воспитателем и воспитанником контакта нет, а чем дальше, тем труднее заставить воспитателя изменить свое мнение. Ведь оно сложилось и устоялось без всякого злого умысла и как бы вполне объективно. Перевод же иногда совершал чудеса, особенно если материалы от предыдущего воспитателя препровождались с некоторой задержкой, дабы дать новому наставнику возможность сначала составить собственное суждение о новичке. Господин Катц решил при первом удобном случае подумать о таком переводе, но сразу же перенес его мысленно на несколько недель. Сложившаяся ситуация не очень подходила для этого: именно в последнее время произошли некоторые недоразумения между господином Шаумелем и Йогеном, а потому скорый перевод в новую группу мог быть расценен парнем как своего рода триумф, что было бы непедагогично.

Йоген спросил:

– А можно мне пока во всем новом остаться?

Господин Катц разрешил и теперь, идя с Йогеном по оживленным улицам, невольно подумал, что любому отцу на его месте впору было бы гордиться таким сыном.

– А как насчет чашечки кофе с пирожным? – спросил господин Катц, уже сворачивая к небольшому кафе, которое в этот послеобеденный час служило излюбленным местом встречи многих домохозяек, своеобразным островком отдохновения среди транспортной сумятицы города.

Трое музыкантов развлекали гостей. Нежная мелодия скрипки витала над звяканьем чашек и вилочек для тортов. Господин Катц пил кофе и исподтишка наблюдал, с каким усердием налегал Йоген на двойную порцию выбранного им сливочного торта.

Вообще-то жаль, думал господин Катц, надо было воспитателем в группе остаться. По крайней мере, можно хоть поговорить с парнем по душам, какой бы раздутой ни была группа. А когда ты директор… Бумажная канитель поглощает тебя с головой, за горами личных дел, документов, счетов и статистических отчетов ребят почти не видно. Действительно, жаль.

Когда-то господин Катц с увлечением работал воспитателем, но слишком добросовестно, чтобы задержаться на этом посту. Некоторые из молодых людей, недавно вступивших на педагогическую стезю или проведших в специнтернате несколько недель в качестве практикантов, посмеивались над ним. Им казалось, что его стиль отдавал некоторой патриархальностью, а педагогические воззрения и методы с позиций современной теоретической мысли выглядели несколько наивными. Иронически улыбаясь, практиканты называли его за глаза «наш Песталоцци». Хотя в душе очень симпатизировали господину Катцу.

– Не довольствуйтесь лишь поверхностным слоем, который вы вычитываете из личных дел, – не уставал призывать он. – О родителях там почти ничего не сказано, а я достаточно часто убеждался в том, что, в сущности, им следовало бы находиться тут вместо своих детей. Сапожник должен три года учиться, прежде чем ему доверят шить обувь для других. А отцом и матерью может стать каждый, и тогда он автоматически получает право что-то решать, влиять на людские судьбы, хотя сплошь да рядом никто по-настоящему не пытался овладеть этой сложнейшей профессией – родитель. Если сапожник запорол туфлю, извел кожу впустую, он просто выкинет испорченный образец и начнет кроить заново. Если у него строгий шеф, то ему, глядишь, придется возместить убытки. Но если у родителей с их детьми что-то не ладится, то виноваты всегда ребята, и тогда они попадают к нам, а уж мы должны доводить их до ума.

Особое недоверие вызывали у господина Катца родители, которые сдавали детей по добровольному ходатайству. Их он отказывался понимать и порой говорил своей жене:

– И что это только за родители, скажи на милость? Ну что за беда, если б наш мальчик доставлял нам определенные трудности! Даже если бы он разок и выкинул что-нибудь! Пусть бы он нам действительно стоил больших усилий и мы иногда сердились на него, чего не бывает. Но от себя бы никуда не отпустили. Ведь заботиться о нем – наш долг.

Госпожа Катц ничего не отвечала мужу. У них был единственный сын, но он родился тяжело больным и почти не жил с родителями: его передавали от врача к врачу. В шесть лет он умер. Сейчас бы ему двадцать восемь исполнилось, и он бы вполне мог осчастливить дом внуками…

– Йоген, – сказал господин Катц, и мальчик вопросительно посмотрел на него поверх поднесенного ко рту торта. – А как тебе на самом деле у нас живется?

– Отвратительно, – ответил Йоген и тут же расплылся в извиняющейся улыбке.

– Дома лучше было?

– В тысячу раз!

Господин Катц помешал ложечкой в чашке и больше ничего спрашивать не стал. После продолжительной паузы он сказал:

– Такого заведения, которое могло бы заменить дом, еще не изобретено, Йоген. Но вполне допускаю, что нам действительно надо прикладывать больше усилий. Только… некоторая часть этих усилий должна исходить и от вас. Кое-кто не приучен как следует думать. Таким сложно вписаться в нашу жизнь. И мы из-за этого не можем им как следует помочь. Но у тебя-то светлая голова. Не хочешь ли попробовать вести себя так, чтобы больше ничего не случалось? Не давать повода для огорчений. Я это вовсе не затем говорю, чтобы облегчить работы твоему воспитателю. Я абсолютно не это имею в виду. Но для тебя же самого лучше, если мы сможем в скором времени рекомендовать твоей матери забрать тебя домой, не так ли? Не хочешь попробовать взять себя, наконец, в руки?

Йоген потер переносицу и сказал, глядя в сторону:

– Ну почему, попробовать можно.

– Обещаешь?

– Обещаю!

– Я вам кое-что принес, вы так обо мне заботитесь, – сказал Йоген, протягивая медсестре искусно составленный букетик полевых цветов, собранных на территории интерната.

– Очень мило, – улыбнулась сестра и снова потрепала Йогена по вихрам.

Если бы такое позволил себе кто-нибудь из его товарищей по комнате, пусть даже в шутку, все могло вылиться в крупную потасовку. А здесь Йоген готов был сколько угодно подставлять голову. Он сел на стул и поднял перебинтованное колено.

– Мы только вчера меняли повязку, Йоген, – сказала сестра. – И кроме того, все уже практически зажило. На свадьбу можешь отправляться, не прихрамывая.

– Еще вопрос, поеду ли я, – сказал Йоген и опустил голову.

– Да что ты! Это же наверняка будет очень интересно!

– А мне вот ни капельки не хочется.

– Хочется или нет, но ехать-то, видимо, придется. Раз мама тебя так просит, нельзя ее обижать. Это было бы совсем некрасиво с твоей стороны. И господин Катц обещал ей, что ты приедешь.

– Но я этого господина Мёллера, моего будущего отчима, терпеть не могу. И он меня не переваривает. Он не хочет, чтоб я домой вернулся. Хочет запихнуть меня в общежитие для учеников торгового дела либо к своему знакомому, только не домой. А если меня торговля не интересует, не хочу я этим заниматься.

– Тогда чем же?

– Не знаю. Да нет, в принципе я б и в торговлю пошел, но тогда мне придется рано или поздно торговать в магазине господина Мёллера, а я думать об этом не могу. Никогда к нему не пойду!

Сестра улыбнулась его словам, как безотчетной шутке маленького ребенка.

– Но если твоя мама все-таки выйдет за него? К своей маме ты же, наверное, захочешь вернуться?

– Нет, – процедил сквозь зубы Йоген. – Она просто избавиться от меня решила, потому что у нее теперь этот Мёллер есть. А то бы она меня сюда ни за что не отправила.

Почему он рассказывал об этом сестре? Какое ей до этого дело? Обычно Йоген был совсем не расположен к разговорам. Он не мог объяснить, почему каждый день заходил в медпункт с просьбой обработать колено, хотя сам себе при этом казался чуточку смешным: ни о какой ране говорить не приходилось. От нее осталась узенькая, покрытая корочкой полоска, и медсестра, несомненно, догадывалась, что колено лишь предлог для визита.

Она была так приветлива! Всегда и со всеми приветлива. Но она могла действовать и очень решительно, зная, что парню больно. Однако все чувствовали: что бы она ни делала, это на пользу, хоть и приходится терпеть. И если порой ей приходилось кому-то сделать больно, она неизменно находила доброе слово. Может, вся штука в этом. С любой болью у сестры сразу становилось легче. Не только с разбитым коленом.

Часть воспитателей с сомнением покачивали головой, приводили те или иные возражения, доказывали, что, если сейчас вдруг свести ребят с девочками, это будет чревато ненужными осложнениями. К тому же многие воспитанники годами жили здесь, среди себе подобных, не зная ни сестер, ни одноклассниц. И это, безусловно, чревато новыми треволнениями и даже, не дай бог, серьезными последствиями, и взвалить на себя за здорово живешь такую ответственность радости мало.

Но господин Катц уже бесповоротно принял решение, велел подготовить все необходимое, был глух к любым аргументам, давая понять, кто тут главный, и настоял на своем.

– Жизненную среду, в которой пребывают наши ребята, можно назвать какой угодно, только не нормальной. Мы должны попытаться, хотя бы в мало-мальски доступных пределах создать для них условия, приближающиеся к условиям воспитания в семье. Придет день, и ребят выпустят. И не думаете ли вы, господа, что поводов для треволнений и серьезных опасений, о которых вы говорите, тогда может быть куда больше! Особенно если держать их изолированными от всего света. Мне представляется, что мы, по крайней мере, должны сделать попытку.

– А если она окажется неудачной? – спросил господин Шаумель.

– Что ж, не беда – попытаемся еще раз. Риск входит в нашу профессию, коллега Шаумель. Или, может, вы знаете врача, который бы отказался лечить больного по той причине, что у того кашель и температура?

Словом, дело было решенное, и ребята из старших групп с восторгом восприняли это известие, хотя по мере приближения долгожданного дня восторга поубавилось. Их поведут на урок танцев!

Господин Катц договорился с руководительницей группы юношеского досуга из соседнего предместья о том, что двадцать интернатских ребят будут посещать танцевальную школу. Госпожа Геертс обещала выделить для занятий двадцать девочек и еще несколько парней, роль учителя танцев возложила на молодого дьякона из местной церковной общины, а ненавязчивый контроль должен был гарантировать, чтобы все шло по правилам и без глупостей.

В назначенный день после обеда развернулись лихорадочные приготовления. Ребята чистили свои лучшие костюмы, наглаживали брюки, наводили немыслимый глянец на туфли, орудовали одежными щетками и пилочками для ногтей, старались сотворить на голове неотразимейшую прическу, чистили зубы, мыли с мылом шею, разучивали танцевальные па, чтобы не выглядеть вовсе неуклюжими медведями, были приветливы и обходительны, вели себя примерно, дабы не попасть ненароком в штрафники и не остаться в стороне от предстоящего события.

– Только не вздумайте валять дурака! – пригрозил Йоген. – Если хоть один из нас выступит не по делу, сразу начнутся разговоры: «Не надо было разрешать танцы, это же отпетая шпана!»

– Скажи это лучше своему другу Свену, – отпарировал Райнгард, бывший Пудель, скаля в улыбке все свои тридцать два зуба. И громко заржал, увидев, как Свен и в самом деле покраснел.

Некоторое время Свен раздумывал, не затеять ли драку, но потом пожалел хороший костюм и предпочел отмолчаться.

Господин Шаумель даже выдал всем заранее карманные деньги, и кое-кому показалось, что он стер несколько минусов в своем журнальчике.

– Только бы девчонки были что надо, – сказал кто-то.

– Я себе черненькую выберу, – объявил Йоген. – Немного пониже меня и такую тоненькую.

– Скажешь тоже, тоненькую! Чего хорошего, если руки как палки!

– Тебя все равно никто не выберет: уши как у слона!

– Вот именно! Гасят скорость во время танца!

Они буквально светились от счастья, и когда после ужина Шаумель еще раз обошел шеренгу выстроившихся перед шкафчиками ребят, он убедился, что с такой группой не стыдно показаться где угодно. Парней словно подменили.

А юные девушки оказались все сплошь симпатичные.

Но времени выбирать не было совершенно. Когда Шаумель привел их в молодежный клуб, туда сразу хлынули гурьбой местные ребята. Дьякон, молодой мужчина, которому, видимо, нравилась доставшаяся ему роль учителя танцев, повелительными жестами в два счета сформировал пары. Рядом с Йогеном стояла рыжеватая девочка, чуть ниже ростом и не менее его оробевшая в первые минуты. В мини-юбке и ярко-красном пуловере она выглядела очень привлекательно. Йоген удовлетворенно заметил, что она давит косяка, – скорее всего, он ей тоже понравился.

Ничего удивительного! Ведь он был в новом костюме и уже почти месяц не ходил к парикмахеру.

Карманных денег хватило на две кока-колы, и Биргит охотно приняла бокал с напитком.

– Я здесь никого не знаю, – сказала она. – Мы только на прошлой неделе сюда переехали. Здесь как будто вполне мило. А тут всегда так интересно?

– Не знаю, – ответил Йоген. – Я сам здесь первый раз.

Дьякон пытался разучить с ними несколько танцевальных движений, но, быстро убедившись, что охотнее всего ребята выходят в круг, когда каждый может танцевать как умеет, поставил пластинки с бит-музыкой – тут уж не надо было строго следить за тем, что ноги выделывали.

Господин Шаумель сидел в углу за маленьким столиком с руководительницей группы юношеского досуга и, довольный, наблюдал за происходящим. Он даже сам дерзнул выйти на один танец и был рад, что ребята одобрительно похлопали ему.

Свену досталась в партнерши девочка с такими же, как у него, светлыми волосами; когда они сидели за столом, Свен положил было ей на плечи руку, но тут же отдернул ее, поймав на себе взгляд господина Шаумеля. Смутился и уже до конца вечера держался скованно.

– Ты в следующий раз придешь? – спросил Йоген, и Биргит кивнула.

– А ты?

– Обязательно.

И тут все кончилось. Кое-кто из местных вызвался проводить девочек до дома, а господин Шаумель стал сзывать своих питомцев. Они нехотя подходили к нему. Господин Шаумель требовательно посмотрел в сторону Йогена, который все еще стоял с Биргит у стола.

– Ты меня немного не проводишь? – спросила Биргит.

– Я бы рад, да не могу. Мне со всеми надо. Видишь, наш Шмель уже напрягся.

Хотя Биргит и осталась на прежнем месте, но между ними выросла стена.

– Ах, так ты, значит, с этими? Я и не знала. По тебе не скажешь.

– Чего не скажешь?

– Что ты с этими, ну, один из них то есть.

– Жаль, что пришлось тебя разочаровать, но я один из них. Не повезло, да? Испортил тебе весь вечер? В другой раз найди кого-нибудь поприличней, кто смог бы проводить тебя домой.

Не простившись, он пошел к группе. Господин Шаумель пересчитал всех. У ребят было такое чувство, будто их выгоняют, как стадо.

Три дня осталось до отъезда.

Йоген долго не решался, а потом набрался храбрости и пошел к господину Катцу. После совместного похода за покупками и разговора в кафе он считал, что с Котом можно говорить по душам.

Но на господина Катца его возражения не подействовали. И речи не могло быть о том, чтобы отменить поездку домой. Вне всякого сомнения, ехать он обязан. В конце концов, самое важное – постепенно наладить с матерью, а также с будущим отчимом хорошие отношения. Свадебная атмосфера вполне благоприятствовала этому. Поэтому отказ Йогена можно расценить либо как вздорность, либо как малодушие. И то и другое не украшает его.

Зря только таскался.

– Сестра Мария, вы не могли бы на несколько дней записать меня больным? Ну пожалуйста!

– Садись-ка, Йоген, и расскажи все толком. Больным записать? С какой же стати? Что у тебя болит?

– Чувствую себя отвратно. Все время голова трещит и кружится. И потом, с желудком что-то не в порядке. Никакого аппетита, а иногда кажется – вот-вот вырвет.

– Когда свадьба?

– Послезавтра. Но это абсолютно ни при чем, сестра! Просто мне нехорошо.

– Я дам тебе сейчас несколько таблеток, примешь их – и сразу полегчает. А в понедельник, после свадьбы, если самочувствие не улучшится, снова зайдешь ко мне. Тогда и решим, как быть дальше, договорились?

И она не захотела понять!..

– Йегер, а ты не собираешься наводить порядок в своем шкафу?

– Нет.

– Почему ты до сих пор не застелил постель?

– Потому что мне неохота.

– Разве не ты сегодня дежурный по столу?

– Это любой другой сделать может. У вас у самого времени навалом!

Господин Шаумель сузил глаза, казалось, он сейчас взорвется. Но он пересилил себя, сдержался и сказал:

– Свен, будь так добр, сделай это за своего друга. Йоген еще отработает свое, когда вернется со свадьбы.

Все как сговорились! Шмель и не думал его наказывать или, того лучше, лишать права на поездку домой. Что тут можно еще придумать?

Сразу после завтрака явился господин Катц.

– Йоген, я все обдумал, лучше тебе одному не ездить.

Йоген просиял:

– Можно остаться?

– Ты меня не так понял, – спокойно возразил господин Катц, – я сказал: не ездить одному. Мы выделим в провожатые практиканта, который доставит тебя до места. Вполне допускаю, что ты по рассеянности можешь сесть не на тот номер, а я, видишь ли, хотел бы избежать всяких осложнений.

Тюремщики!

В пятницу надо было отправляться, и Йоген уже на завтрак пришел в новом костюме. Все ему не нравилось. Он выпил лишь стакан молока. Остальные завидовали: домой едет! Вот бы и ехали сами вместо него. Он бы не возражал. «Налетай! Кто хочет на свадьбу моей мамы? Я не против. Передайте от меня большой привет». Может, она и вовсе не заметит, что явился кто-то другой! Ну, это уже глупость.

С ним должен был ехать практикант из приемной господина Катца. Молодой и спортивный. Удирать от такого на вокзале гиблое дело.

«Да не поеду я на эту свадьбу! Как вообще можно меня заставить? Не желаю! И никто меня не заставит!»

И вдруг Йогена осенило – он понял, что нужно сделать, чтобы сорвать поездку. Он расстегнул под столом пуговицу на левом рукаве рубашки, закатал его вместе с рукавом пиджака почти до локтя, схватил правой рукой вилку и, не раздумывая, чтобы хватило духу, воткнул изо всех сил четыре зубца в незащищенную часть левой руки. Вскрикнул от боли, увидел, как брызнула кровь, упал головой на стол, опрокинув стакан, и уже не мог видеть, какой поднялся вокруг него переполох.

– Что это ты снова учудил, мальчик мой! – услышал Йоген, все еще не открывая глаз, а лишь судорожно пытаясь установить, где он сейчас.

Он лежал в кровати, это точно. Кто-то его раздел. А левая рука была тяжелая, очень тяжелая и опухшая. Бесформенно опухшая. Чьи-то пальцы погладили его тихонько, самыми кончиками, потеребили прилипший ко лбу вихор.

– Бедный малыш!

Он с трудом разлепил глаза, увидел над собой лицо. Сестра Мария.

– Я должен к ней ехать? – спросил он шепотом и весь превратился в слух, ожидая ответа. А его все не было. Но сестра покачала головой – это он успел заметить.

– Как хорошо, – сказал он и опять погрузился в сон или же потерял сознание. Позже он этого в точности не мог вспомнить.

Но когда он снова очнулся, у изголовья сидел господин Катц.

– Твоя мама шлет тебе привет, Йоген, – сказал он. – Я позвонил и передал ей, что ты приехать не сможешь.

– Вы ей рассказали… то есть она знает, что я сделал?

– Нет. Ты слегка поранился, должен несколько дней вылежаться и сегодня приехать не можешь. Ничего больше я ей не сказал.

– А она, то есть мама моя, что сказала?

– Ей очень жаль. Она так ждала и крайне расстроена, что тебя на свадьбе не будет.

Господин Катц врать ненавидел, но и сказать мальчику, как протекал телефонный разговор, он не мог. «Вот как! – удивилась мать Йогена. – Он, значит, не приедет? Жаль! А возможно, это и к лучшему. В такой кутерьме будет трудно уделить ему достаточно внимания. Что ж, мы заберем его как-нибудь в другой раз, на выходные, если вы не будете против, господин Катц. Огромный ему привет от меня и от его отчима, само собой, тоже, и скажите ему, что за нами посылка, должен ведь он получить свою долю от свадебного пирога. Пусть поправляется. А теперь прошу извинить, господин Катц, сегодня еще дел невпроворот».

Только положив трубку, господин Катц подумал, что мать даже не поинтересовалась, какая же болезнь сорвала поездку сына.

«А чего ей, собственно, расстраиваться? Что ей с того, если б я даже приехал? Она же хотела от меня избавиться». Йоген слышал собственные слова, но одновременно казалось, будто говорил их кто-то другой. И господина Катца он различал с трудом. Все было зыбким и неясным, кроме сильной боли в руке.

– А я никакой не трус, – тихо сказал Йоген. – Боль, между прочим, адская!

Господин Катц мог бы возразить. Мог привести убедительные доводы, что, дескать, и от трусости можно себя покалечить. Он оставил их при себе.

– А помнишь, всего несколько дней назад ты мне обещал, что никаких происшествий не будет. Действительно, всего каких-то три-четыре дня назад! Насколько огорчена твоя мать, мне судить трудно, Йоген. Но меня ты, прямо скажу, огорчил.

Йоген закрыл глаза и притворился, будто не расслышал этих слов или не понял. Что тут возразишь? По-своему господин Катц был абсолютно прав. Но что еще Йогену оставалось делать? Он все перепробовал! А они не понимали. Нет, они не могли не понимать! Он же сказал, что не хочет домой, – куда уж яснее! Они просто не желали понять его или думали, что им лучше известно, что хорошо и правильно. Они всегда так думали. И больше знать ничего не хотели.

Рука болела нестерпимо, хоть врач и зашил рану. Может, все-таки глупо калечить себя? Не лучше ли было поехать на свадьбу? Поесть и попить вволю, выкурить незаметно сигаретку-другую или попытаться сюда их пронести; на косые взгляды за столом просто не стоило обращать внимания: чего еще от них ждать!

Наверное, умнее иногда уступать, раз уж понимаешь, что ты слабее. Это и проще и безболезненнее.

А вообще даже хорошо, что рука так болит. Этому все верят: ни в чьих глазах не читалось и тени сомнения. Каждый стон был оправдан, и сестра почти всегда подходила к постели. Ее волновала не только рука. Кажется, хоть она действительно что-то понимала.

Ее ждала работа, но она всегда находила для него время. Даже на разговоры, которые в интернате были редкостью. Как правило, разговоры с участием взрослых состояли из предостережений, выволочек, угроз. Да еще из вопросов, которые спрашивающий тут же сопровождал ответами.

Сестра тоже задавала вопросы, но она вслушивалась в ответ и даже понимала, когда ответ находился не сразу или когда не очень-то тянуло на откровенность, так как хотелось пожалеть – мать, Акселя, самого себя.

– Значит, торговля тебя не увлекает?

– По идее, можно, только не у господина Мёллера.

– Твоя мама и отчим хотели, чтобы ты обучался здесь, в городе?

– Да, но жить при этом надо у знакомых или в общежитии. А я не хочу к этим знакомым. Они же у себя дома каждую мелочь знают. Не обязательно я там чего-нибудь выкину, но ведь всякое бывает, разве все предусмотришь!

– Не поговорить ли мне с моим братом? У него есть магазин. И тоже продуктовый. Я у брата в доме живу. А вдруг ему как раз ученик нужен? Ты бы и жить у него тогда смог.

– Вот было бы здорово…

Сестра Мария не думала шутить. Надо иногда делать для этих ребят немного больше, чем только обрабатывать ссадины на коленках, смазывать горло, вскрывать гнойнички, мерить температуру. А Йоген этого наверняка заслуживал. Кому бы еще пришла в голову мысль явиться на перевязку с букетом полевых цветов?

Она поговорила с братом, и тот сразу согласился. Больше того: он был рад, что у него появится ученик. И жить парень сможет у них в доме, и присматривать за ним постараются как следует, и выучат на совесть, да и сестра, на худой конец, рядом – поможет, если что. Одним словом, он «за»!..

– Но согласится ли мама? – Йоген все еще не решался в это поверить.

– Я могла бы ей написать.

На следующий день сам будущий наставник, брат Марии, заглянул на пару минут, присел на краешек кровати и сказал:

– Слушай, что я скажу, парень, попробуем с тобой вместе кашу сварить. Я в таких вещах полностью на сестру полагаюсь. Раз она говорит, что ты в полном порядке, мне других рекомендаций не требуется. – У него было доброе лицо, он мог и не приносить конфеты, чтобы понравиться. – Кое-кто из моих коллег скажет: из таких домов учеников не берут. Плевать я на это хотел. Ты, похоже, набедокурил, иначе не оказался бы тут. Меня это не интересует. Знаю одно: если бы наружу вышло все, что я в свое время вытворял, особенно когда был в твоем возрасте, мне бы тоже не поздоровилось. Собственно, это я и хотел тебе сказать, и больше мы к этой теме возвращаться не будем. Постарайся получить хорошие отметки в году. Если тебя сразу же после этого освободят, можешь приступать. Я жду.

Мама написала, что не возражает.

Все складывалось изумительно! Хотя до сих пор Йоген еще не задумывался всерьез, хотелось ли ему торговать в магазине розничных товаров, – теперь всякие сомнения отпадали. Мог ли он желать чего-нибудь лучшего? Он не станет плясать под дудку господина Мёллера, будущий шеф ему нравился, а жить он сможет с ним и сестрой Марией в одном доме!

– Господин Катц, – сказал он директору, когда тот в очередной раз заглянул в медчасть. – Теперь точно ничего не случится! Голову даю на отсечение!