Текст книги "Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского"

Автор книги: Ханну Мякеля

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Эта перемена больно меня задела.

Однако я опять поднялся обратно на вершину».

Последнее предложение Эдуард написал по-видимому с удовольствием. А почему бы и нет: свергнутый с престола лидер вернулся к власти, хотя бывшие мастера никогда не возвращаются, как, по легенде, утверждали в боксе тяжеловесов. Но для этого нового восхождения нашлись целых две отдельных причины. Обе были обусловлены случайностью, которая самым первым делом привела Эдуарда к книгам и особенно к математике – математике, которую он понимал не всегда:

«Интерес к учебе начался в седьмом классе. Поблизости от нашей школы находилась церковь, которая как церковь не использовалась; там хранились всякие стройматериалы. Но на чердаке церкви лежали старинные бумаги: свидетельства о смерти людей, похороненных на церковном кладбище. Это были хорошо сохранившиеся печатные бланки со старорусскими заголовками, а вписанные чернилами имена людей уже почти выцвели. Вместо них мы вписывали имена тех учителей, которых не любили.

Однажды, в один из этих походов, я упал с чердака и сломал ногу. Угодил в больницу на долгое время и испугался, что останусь на второй год. Я попросил мать принести в больницу учебники. И затем начал совершенно самостоятельно их изучать. Случилось так, что они уже не казались особенно ужасающими. За два месяца я прочитал книги от начала до конца и понял прочитанное.

С тех пор в начале каждого учебного года я сразу от начала до конца прочитывал учебники по математике и физике. В результате я начал успевать по математике, физике и химии действительно хорошо, участвовал в математических олимпиадах и стал гордостью школы».

Это приводило, разумеется, только к хорошему. Но не без ложки дегтя.

«Поскольку я знал теперь предмет порой лучше учителей, на уроках я ленился, спорил с учителями и прибавлял им седых волос».

Конфликт с учителями становился все острее, пока новый, подобный случайности поворот во многих смыслах спас Эдуарда и действительно изменил его:

«Директор школы был разумным и решил пуститься на необычный эксперимент. Он предложил мне стать пионервожатым у третьеклассников».

Для парня, вступившего в переходный возраст, идея смущающая. Но Эдуард согласился. Возможно, у него не было вариантов:

«Сам я был тогда в девятом классе. Мне нужно было научить ребят хорошему поведению. Я рассказал им, чего не разрешается делать: нельзя шляться по улицам без дела, шуметь, курить. Обучая их, я учился и сам. Порой я проводил с ними целый день: мы вместе катались на лыжах и ходили в театр. Самое забавное было то, что сам я не мог пойти с ними на представление, потому что мне не давали денег. Я приводил их в театр и поджидал их по окончании спектакля».

Запомнился и еще один эпизод. Однажды Эдуард с пионерами вместе катались на лыжах и пришли к обрыву. Один из пионеров, «маленький зловредный пакостник», по словам Эдуарда, вызвал своего вожатого на испытание храбрости: «Слабо тебе отсюда съехать вниз?»

Ну, кто из нас не попадал в подобную ситуацию?

Подстрекателей достаточно. И реакция подстрекаемого зачастую все та же: «Это мне, мне слабо?» А потом он бросается сломя голову вперед и ввязывается во что-нибудь дурацкое.

Эдуард тоже решил сделать именно так:

«Ничего не поделаешь. Пришлось. Кошмар! Вышло так, что я сломал одну лыжу. Но, пожалуй, самое интересное было то, что полкласса съехало вслед за мной с теми же последствиями».

Общая картина начала дополняться и пробуждающейся любовью:

«Мой энтузиазм в воспитании класса подогрела старшая пионервожатая школы (на этом посту могла быть только учительница), которая сказала, что поцелует меня, если мой класс станет самым примерным».

Валя знала, за какую ниточку дергать:

«В то время я ценил подобную награду выше всех Сталинских премий».

Даже в то время, хочется мне добавить.

Эдуард был вожатым в своем классе два года, и этот класс стал как конфетка. Но обещанную награду он не получил, потому что вожатая перешла в другую школу. Я нахожу в записях Эдуарда короткое предложение, которое констатирует в скобках: «Но мы с ней еще встретились». В более нежной атмосфере? – как звучат последние слова воспоминаний Казановы. Мое предположение он, однако, позднее весело отвергнет.

Более важным оказывается следующий вывод, к которому Эдуард сам пришел с годами:

«Очевидно именно эта возня с детьми сделала меня детским писателем».

Что еще Эдуард помнит о школе? Полученные им инструкции по воспитанию и то, что происходило, если эти инструкции советской морали соблюдались.

Ведь учителя подчеркивали своим ученикам, например, вот это: «Если только честно рассказать о плохом поведении школьных товарищей, это будет не донос, а воспитательный поступок».

Эдуард однажды поступил в соответствии с этим. В шестом или седьмом классе он наябедничал о дурных поступках ученика по фамилии Седов, о том, что тот хранит в парте спирт и стреляет из рогатки камнями в спину другим ученикам.

Седова наказали, но та же участь ждала теперь и Эдуарда. Во дворе законы школы уже не действовали – там господствовал свой, дворовый суд и своя практика: донос был доносом, и Седов имел таким образом полное право наказать Эдуарда по-своему.

Ситуация осложнялась тем, что вся семья Седова имела отношение к преступности.

Опять помогла случайность, даже две. Школа находилась во дворе дома Эдуарда, и путь до дому был коротким. Там он для начала был в безопасности. Но и дома он не мог оставаться до бесконечности.

Проблема разрешилась несколько неожиданным образом:

«Седов подкарауливал меня несколько дней. Но тогда меня спас другой уже почти полупреступник – Казаков. Он только крикнул Седову: «Успенского не трожь!» Это был непреложный приказ. А все из-за того, что я однажды неделю ходил к Казакову домой, когда он не появлялся в школе, беседовал с его матерью, уговаривал парня вернуться в класс и занимался с ним математикой».

6

Что, собственно, человек помнит о своем детстве, большие образы или мелкие детали? То, что действительно происходило, или же то, чего с возрастом хочется, и поэтому веришь, что оно и происходило? Об этом я часто спрашиваю себя, а теперь о том же следует спросить Эдуарда, а также его близких. Поэтому я осведомляюсь у Толи, найдутся ли такие люди, которые помнят хоть что-нибудь о детстве и школьных годах Эдуарда. Толя размышляет какое-то мгновение и находит одного ныне живущего. Виктор Приходов, чье имя мелькает также в осколках собственных мемуаров Эдуарда, ухватывается за мою просьбу и пишет два листа своих воспоминаний. И Толя – по своему аккуратному обыкновению – отправляет их наземной почтой мне.

По-прежнему доставка почты из Москвы может длиться все те же три, а то и четыре недели. Теперь, однако, дело уже не в цензуре и ее плохом знании языков и вообще грамотности, а в том, что инфраструктура бывшего и опять строящегося силового государства все еще в сильном упадке. Правда, почту принимают, ее регистрируют и обрабатывают, как вообще заведено на почтах. Я побывал в том отделении, которое находится ближе всего к Толе; оно имеет деловой и официальный и даже бюрократический вид. Но на этом продвижение письма или посылки часто останавливается. Куда-нибудь на большой склад отправление пожалуй все же доставят, в сортировочный центр, откуда кто-нибудь когда-нибудь возьмет его и положит в какую-нибудь корзину, которая в итоге попадет когда-нибудь куда-нибудь на платформу автопогрузчика, а оттуда когда-нибудь в автомобиль или в поезд или в самолет. И наконец, отправление попадет в Финляндию (по крайней мере, заказное). Но для меня медленность уже не имеет значения. Для быстрых дел существует электронная почта и телефон, а у добывания воспоминаний о детстве и юности Эдуарда нет графика, нет спешки, только потребность.

Так что, я, по сути дела, бываю приятно удивлен, когда через несколько недель получаю почтовое отправление, а в нем – напечатанная на старой машинке рукопись. В бандероли была неизвестная мне детская книга Эдуарда, а к ней прилагался кусочек мемуаров Виктора Приходова. Я уже успел совершенно забыть, что Толя обещал прислать и то, и другое.

Рукопись содержит литературные письма Эдуарда дочери Тане, с их помощью он рассказывает о своих школьных годах. Речь идет о своего рода романе в письмах. Воспоминания те же, о которых он уже написал и мне. А из мемуаров Приходова я узнаю, что та школа, в которую они вместе ходили, была первой, построенной в Москве за время советской власти. Называлась она просто – школа № 56, и то же школьное здание все еще на месте и служит по своему первоначальному назначению. Эдуард выступил даже на ее 80-летнем юбилее. Раньше это была школа только для мальчиков, сейчас, разумеется, нет. Здание хорошо сохранилось, и в своем роде все еще роскошное.

Приходов познакомился с Эдуардом, придя в седьмой класс в 1951 г. Эдуарду, значит, было почти четырнадцать лет.

Приходов вспоминает, что Эдик, как его называли, был вообще учеником средним, но математические способности были поразительные. Сам Приходов учился потом в Московском университете на физическом факультете, закончил его и всю свою жизнь работал в области экспериментальных естественных наук. Но тем из них, кто блистал в школе, был Эдуард. Виктор Приходов не попал при отборах на математических олимпиадах даже на второй тур, а Эдуарда выбрали представлять школу, и он в конце концов вышел в победители. Эдуард получал призы и почетные грамоты, на которых начертали свои имена самые знаменитые русские математики того времени.

Значит, была в Эдуарде какая-то действительно исключительная одаренность. Мальчика, который не слишком старательно делал уроки, а в классе занимался своими делами, вызвали однажды к доске доказать какую-то теорему. Эдику кое-как подсказали, о какой теореме идет речь. И когда теорема была нацарапана на доске, он взглянул на нее, тут же решил и еще рассказал, как пришел к правильному решению.

Это, похоже, произвело на способного физика впечатление на всю жизнь.

А еще вот это:

«Эдик, у которого были экономические трудности, согласился пойти на вступительные экзамены в МИФИ (Московский инженерно-физический институт) за другого ученика. На экзаменационную бумагу Эдик приклеил свою фотографию. А затем пошел и получил за экзамен, сданный им под чужим именем, крепкую пятерку. Преподаватель спросил у него, какая отметка у него по математике в школе. Эдик сказал: «Пять». На что институтский преподаватель воскликнул: «Это заслуженная пятерка!»

Сам Эдуард также вспоминает эту историю, но иначе, что мы позднее сможем заметить. Рассказ Виктора Приходова продолжается:

«Стоимость конечного результата претендент и Эдик согласовали между собой в десять рублей. Но было только три рубля. На них они купили бутылку кефира и выпили ее вместе. И Эдик простил свою экономическую потерю».

Не хлебом единым… Так мальчик рос, так он вырос мужчиной, верным себе. А еще так: дело в том, что последняя картина-воспоминание Приходова рассказывает о борьбе душ, которая позднее повторилась почти без изменений в жизни Эдуарда с другими институтами и людьми. Директором школы был Петр Сергеевич Окуньков. Он был хорошим, но строгим учителем. И вот однажды произошел такой случай:

«По какой-то причине Эдик мешал ходу урока. Петр Сергеевич молча подошел к Эдику, взял того за плечо и повел выставить за дверь. Эдик не хотел уходить и противился, начал драться с директором, но в конце концов потерпел поражение и оказался в коридоре. Через несколько дней на доске объявлений повесили решение собрания педагогического коллектива, касающееся этого дела, за подписью директора П. С. Окунькова. Эдик незаметно вписал между П и С букву «Ё». Так инициалы превратились в слово Пес – Пес Окуньков. Это было забавно и очень нахально. И Эдуард не утаил, кто совершил этот поступок, наоборот, он им гордился. Слава Богу, директор школы не обратил на это уже никакого внимания».

7

В пионерлагере бывали каждое лето, что относилось к центральным моментам советской воспитательной идеологии. Дети и молодежь должны были всегда копошиться вместе, в одиночку было нельзя. В одиночке есть что-то подозрительное, его не всегда помнят, не всегда успевают за ним проследить, он может думать о чем угодно и приходить в своих мыслях бог знает, к каким опасным для государства выводам. Коллективу и в этом смысле доверять было проще. За группой также было и есть легче следить; не только снаружи, но и изнутри, при помощи членов группы.

Когда дети находились в лагерях, у родителей тоже наступал отдых. Поэтому в системе не видели ничего плохого.

Когда девятый класс закончился, Эдуарда опять отправили в пионерлагерь. Он вспоминает, что именно тот лагерь был особенно хорошим. Питание там было отличным, лето, река, а на берегу реки – даже лодки.

Но переходный возраст и в лагерь приносил свои проблемы, всевозможные эксперименты оставляли следы, и поэтому за них можно было оказаться пойманным:

«Ребята курили, и территория вокруг палаток заполнялась окурками. Отвечающая за дисциплину вожатая насплетничала об этом руководству лагеря, и решили, что кого-то надо наказать».

Искали виновных, и такой козел отпущения всегда находился, когда этого хотели. В конце концов вину свалили на Эдуарда. Почему? Потому, что он был уже в ссоре с одной вожатой. Эти двое просто были не совместимы друг с другом, как иногда случается. С другой стороны сам Эдуард был тем, от чьего толчка камень покатился. Пионервожатая, стоя в строю, почесала ногой другую ногу, а Эдуард заметил, что девушка напоминает свинью, которая трется об забор. Остальные засмеялись, и девушка поняла, что смеются над ней.

Эдуард стоял там как ни в чем не бывало, и, наверное, его лицо светилось улыбкой, счастливой от придуманной остроты. И вот девушка подошла к нему и начала командовать парнем: «Как ты стоишь? Руки из карманов!»

Эдуард ответил в том же тоне и огрызнулся в ответ, и тут ссора сразу обострилась. Парня тут же отвели к начальнику лагеря. Тот созвал совет лагеря и рассказал, что Эдуард говорил непристойности одной из вожатых. Совету предстояло обдумать наказание, для которого начальник продиктовал варианты: либо сообщат в школу, но Эдуард сможет все-таки остаться в лагере. Либо же его выгонят из лагеря, но в школу о случившемся сообщать не будут.

Решением стало изгнание из лагеря. Если бы о случившемся сообщили в школу, это не имело бы значения; школьные учителя хорошо знали Эдуарда и сумасбродствами талантливого юного математика не смогли бы особо заинтересоваться.

Все одноклассники Эдуарда обратились к начальнику и потребовали отмены решения. Тот обещал вернуться к этому вопросу после ужина, и ребята почувствовали облегчение.

Тем не менее вышло иначе. Вечером была представлена настоящая причина для наказания: неопрятность и окурки вокруг палаток: «Это же бардак!» И с этой фразой отчисление Эдуарда получило дополнительное подкрепление. Он был уже готовым козлом отпущения, и теперь ему приходилось нести бремя и чужих поступков. Хотя он тогда даже не курил, и сейчас не курит.

Эдуард не остался удивляться. Сразу, как только собрание закончилось, он вышел из палатки, ушел в лес и углублялся все дальше, пока не устал и не выбрался к железной дороге. Каково ему было, можно только гадать, Эдуард это свое одинокое странствие не захотел особо описывать.

Наконец показалась станция, и Эдуард действительно попал в Москву:

«Идти домой я боялся, и пошел в книжный магазин. У знакомой продавщицы занял три рубля, купил хлеба и, сходив повидаться со знакомыми, отправился спать на берег Москвы-реки».

Нет худа без добра. Самым приятным было увидеть родную реку:

«Я, кстати, всегда любил смотреть на всевозможные реки, я был их другом. Еще в младших классах я связывал одежду в узел, клал на голову, заходил в Москву-реку и переплывал через нее в зоопарк на противоположном берегу (старый московский зоопарк все еще находится на том же месте). Таким образом я экономил не только в цене входного билета и проездного билета, но и во времени.

Когда я переночевал на берегу, положив под голову вместо подушки хлеб, то понял, что Москва мне не улыбается. И возвратился в пионерлагерь. Дал товарищам знать, что я опять на месте, и они начали приносить мне тайком еду. Все шло, как в комедии Элема Климова «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен».

Я ночевал в сарайчике на берегу реки, там днем квартировали ребята, в чьи обязанности входило присматривать за лодками. Руководство лагеря испугалось из-за моего исчезновения, но в конце концов меня обнаружили, поймали и опять отвезли в Москву».

Пути назад уже не было. Что сказали дома, можно только гадать. Но история осталась, и она запомнилась Эдуарду даже так, что когда летом 2006 года мы гостили всей семьей, то есть я сам вместе с женой и Айну, в Москве, то поехали по желанию Айну в зоопарк. Эдуард был очень рад этой идее. Ибо там мы видели и берег реки со стороны зоопарка, и то место, где Эдуард, переплыв через реку, некоторое время вытирался, натягивал на себя одежду и затем бежал к клеткам смотреть любимых животных. Эдуард, рассказывая об этом, был все тем же самым маленьким мальчиком, который дрожа от холода и энтузиазма ходил от клетки к клетке.

Наконец и мы обошли весь зоопарк, что было особенно по нраву семилетней Айну. Ощущению праздника способствовало и то, что зоопарк был по сути дела закрыт для публики, но Эдуардов знакомый смотритель, помогавший ему со многими проблемами воспитания домашних любимцев, впустил нас в ворота и позволил ходить куда хочется. И мы смогли спокойно изучать животных без толп народу: даже великанов-жирафов.

Однако созерцание жирафов радости мне не доставило. Их клетки были огромными, но нет такой большой клетки, чтобы жираф туда как следует поместился: они пинали двери и вытягивали шеи к небу. Апатичное блуждание опаршивевших львов тоже выглядело жалко. Лев не создан для жизни в клетке. Не говоря уже о человеке.

8

С точки зрения будущей писательской карьеры, возможно, самым важным было вот что: на пути Эдуарда появилось нечто новое и неожиданное. Он нашел настоящую поэзию.

Слова песен, специально для песен написанные, редко бывают поэзией. Без музыки они перестают быть правдивыми, а поэзия – это музыка сама по себе, она не обязательно нуждается в написанной другим мелодии. Если только не в качестве поддержки памяти, ибо поэзия в Финляндии была и памятью народа, частью его истории и философии; учением жизни. В Советском Союзе рифмованная поэзия была особенно важна, в стране много читали классиков; хотя и любые книги читали жадно, повсюду читали, – это я успел в свое время много раз увидеть собственными глазами.

Некоторые, конечно, читали и для того, чтобы убить время, и потому, что в магазинах по существу нечего было купить, кроме книг, вроде как в послевоенной Финляндии. Но прежде всего читали потому, что чтение давало пищу для размышления, а размышление – помощь и облегчение для повседневной жизни. В Советском Союзе почти каждый мыслящий человек тем или иным образом поневоле становился своего рода философом, иначе, то есть без этой духовной поддержки, он не справлялся с будничными проблемами. И, наверное, читали еще и потому, что именно в книгах находилась желанная свобода. Как пишет Антонио Табукки в не переведенном на финский своем произведении «L’oca alpasso» («Гусиный шаг», 2006): «Вот красота литературы: это пространство свободы. И поэтому ее все правительства всегда ненавидели».

Так было и в Советском Союзе. Власти действительно боялись новой литературы, поэтому ее появление и отслеживали и заподозренную в революционности литературу душили всеми возможными средствами, а вот в старой, изученной и знакомой классике, считалось, уже не содержится опасных для государства смыслов. Что было неверной интерпретацией и большой ошибкой, но с точки зрения читателей – счастьем.

Отец Эдуарда тоже читал книги, как уже отмечалось. А рассказы бабушки о прошлом были словно пробуждающие воображение видения, сказки, даже чистая поэзия. Тем не менее можно задаться вопросом, как это возможно, что молодого парня, который был в девятом-десятом классе, то есть в самом что ни на есть переходном возрасте, заинтересовала именно «старая» поэзия?

В школах читали и читают классиков, но именно школа почему-то отбивает охоту их читать: невозможно любить то, что необходимо. Импульс в переходном возрасте должен, по-видимому, как-то приходить извне, из более общего потока модных тенденций, в котором вместе с другими случайно оказался Эдуард. Причиной могло быть и хорошее настроение, поднимаемое чувством собственного достоинства, которое, в свою очередь подогревали успехи в математике, – настроение, которому, казалось тогда, не будет конца:

«Это были замечательные времена. Была непрерывная весна. Мы шли в школу как на праздник, такими хорошими были приятели. И все были в восторге от Есенина».

Значит, и для Успенского одним из идеалов был именно Сергей Есенин. Этот затянувший свой переходный возраст вечный юноша начала XX века был меланхоличным певцом деревенской глубинки, любви, одиночества и даже гибели. Его унес алкоголизм, извилистая и капризная жизнь закончилась ранним самоубийством. Все это должно было заинтересовать Эдуарда.

Давал ли Есенин своим читателям образец и пример для будущей жизни?

Едва ли. Но бесспорно то, что все сомнительное и отдающее опасностью пленяет и прельщает молодого человека, пробуждает вопросы и любопытство. Через других (в том числе и через тексты других) дурное и запретное легче испытать и принять – так даже можно избежать опасностей. Дело, правда, было и в самой поэзии: так искренне, нефальшиво и привлекательно звучат и трогают сердце лучшие из есенинских песен. К сожалению, только тот, кто умеет читать стихи по-русски, может полностью понять, почему любовь к Есенину до сих пор еще может возникать сразу, как нечто само собой разумеющееся. Есенин, наряду с Пушкиным, – один из тех русских поэтов, чье творчество почти не поддается переводу на другие языки. Даже лучший перевод не приближается по-настоящему к стихам в оригинале.

Творчество Есенина было поэзией, разрешенной советской властью, – возможно, потому, что она была архаично рифмованной, хотя голос был вызывающе молодым и свежим. А еще ведь Есенин был на стороне новой власти. Но в стихи ронялись семена как революции иного рода, так и упадничества. Государственная идеология очевидно приписывала эти черты наследию старого царско-буржуазного режима, они показывали «прогнилость» старой власти. Во всяком случае, поэту Есенину его ошибки прощались, и новые издания выходили постоянно. И это хорошо, с точки зрения поэзии и свободы. В Есенине было и все еще есть что-то особенно весеннее, хотя именно применительно к нему следует помнить, что весна в конце концов всегда сменяется осенью; иногда так быстро, что лета между ними не успеваешь даже заметить.

Сила стихов Есенина производила впечатление на молодых читателей. Из писательских школ лучшая и по сути дела единственная – это чтение произведений других, настоящих и умелых писателей. Многие, вдохновленные Есениным, начинали писать как стихи, так и прозу. Среди них Эдуард Успенский. И к его собственному удивлению, написанные им стихи начали находить отклик в товарищах:

«Мои стихи до сих пор помнят наизусть некоторые мои школьные товарищи. Не так давно один из них продекламировал мне несколько моих шедевров. Шел уже 2006 год, а стихи были написаны в 1954 году. Но он все равно их помнил».

Одно из этих стихотворений Эдуард послал мне. Я попытался перевести его:

 
Как совесть ангела, чист небосвод.
Как только носит небо самолеты!
Под этим небом жить бы без забот.
И все ж порой повеситься охота. [2]2
  Вношу правку: стихи на самом деле звучат так:
  Небо чисто, как ангела совесть,
  И как это в нем самолеты держатся?
  Весь век жить так вот, беспокоясь,
  А бывает, что хочешь вешаться.
  10-й класс, Э. У.


[Закрыть]
 

Где Есенин? Он не в ритме стихотворения, даже по-русски строки Эдуарда явно отличаются от подобных строк Есенина. Повеситься просто так, словно без причины – причина метафизическая и скрытая, – вот все-таки есенинское ядро стихотворения. Стремление к чистоте, к спокойной чистой совести (к небу) важно для человека. Но реализоваться удается до досадного редко и немногим.

А может быть, влияние Есенина – в связанной со стихотворением мыслью о самоубийстве? Количество суицидов возрастает весной, когда пробуждающаяся природа жестоко показывает обездоленным все то, от чего они, одинокие, опять остаются в стороне. Не следует также забывать, что Эдуард был наполовину сиротой, и отношения с матерью по-прежнему действительно плохие. Если не думать, проживешь более или менее без забот. Но когда начинаешь думать (ну а кто не будет думать, если в мозгах есть хоть что-то), количество забот, кажется вдруг, не имеет пределов. А сочинение стихов говорит о том, что внутри молодого человека бушует что-то бессловесное, для которого он подсознательным путем ищет форму.

Школа закончилась, и в мае 1955 года Эдуард стал абитуриентом. Ему было семнадцать лет. Оценки у Эдуарда были по большей части посредственные, только по математике и физике он по-прежнему блистал. Он поступал и поступил в Московский ордена Ленина авиационный институт, что не составило для него ни малейшего труда. Но до того он поступал в Физико-технический (атомный) институт, и хотя получил «за трудные экзамены» четверку, вторую высшую оценку, его не приняли. «Потому что у меня однажды был привод в милицию», – пишет Эдуард.

Когда я спрашиваю, за что, то узнаю, что после падения с церковного чердака его со сломанной ногой сначала доставили в отделение милиции. Запись об этом навечно осталась в книгах учета. И этого вполне могло оказаться достаточным в таком строгом и важном заведении для отказа.

Во всяком случае, он стал студентом Авиационного института. Так что заботы о месте учебы не было. Лето после окончания школы и поступления в институт он хорошо помнит, но совсем по другой причине. Мать с отчимом отправились тогда в длительный отпуск в санаторий, на берег Черного моря, и оставили детей одних, ведь они были уже большие. Они получили деньги – столько, чтобы хватило на еду, 300 рублей. И все. Извольте прожить на них и позаботиться о себе!

Эта сама по себе радостная свобода запомнилась Успенскому и как своего рода покинутость. Посторонний мог бы, разумеется, посчитать это и проявлением доверия. Но об этом едва ли шла речь; скорее о равнодушии. Во всяком случае Эдуард не проявил зрелости, а начал свою раннюю взрослую жизнь как ребенок:

«В первый день я купил на свои деньги белку и клетку и еще кое-что другое. Затем у меня денег уже не было. Но меня спас мой товарищ Юрий Мицельский, который попросил меня пойти на экзамены в институт вместо него. За пятерку он даст 50 рублей, за четверку 40. Так и произошло, он поступил. С помощью полученных мной денег я остался в живых».

Успенский поступал, таким образом, в общей сложности в три института и был принят в два. Однако в одном из них начал учиться товарищ Юрий, как представился Успенский. Это, пожалуй, уже не имеет значения. Наверняка и Юрий Мицельский уже прожил свою жизнь лучше этого ознаменованного обманом начала, работал как полагается, вышел уже и на пенсию.

Виктор Приходов вспоминал то же событие, и то, что сам Эдик даже не извлек выгоды из этого своего поступка: ну что такое – выпил полбутылки кефира. Но возможно, в этом месте именно память Приходова трансформировала событие в миф. Как бы Эдуард без полученных им в качестве вознаграждения денег вообще остался в живых до возвращения родителей?