Текст книги "Немой миньян"

Автор книги: Хаим Граде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Хаим Граде
Немой миньян

Даже постоянные обитатели и изучающие Тору завсегдатаи Синагогального двора, а также состоятельные обыватели словно и не были знакомы с теми людскими типажами и образами, которые встречаются в «Немом миньяне» [1]1
  Молитвенный кворум, необходимый для общественной молитвы. Не менее десяти евреев старше 13 лет.


[Закрыть], столь бедны и незначительны в жизни они были. Но я, воспитывавшийся среди них с детства, следил за ними и после того, как перестал принадлежать Синагогальному двору и окружавшим его переулкам. Отдалившись от них, я все же не отводил глаз от этих бедняков, пока они не исчезли в дыму войны, под руинами Литовского Иерусалима. Среди всех евреев, которые немо шли в Понары [2]2
  Место массового расстрела узников Виленского гетто. Современное литовское название – Понеряй.


[Закрыть], они были самыми немыми. И когда я после Катастрофы вернулся на руины Виленского гетто, кроме меня не осталось никого, кто бы помнил их и прочитал по ним поминальную молитву. Именно поэтому они требовали от меня посмертного собирания душ [3]3
  Подразумевается переосмысленное в категориях светской культуры каббалистическое понятие «тиккун».


[Закрыть] в гораздо большей степени, чем другие ушедшие, которые все еще живут в чьей-то памяти и чьих-то книгах. Но я не стремился сделать этих нигде не упоминаемых, одиноких, никем не замеченных аскетов, изучавших Тору, и скрытых праведников «интереснее» с помощью захватывающего сюжета, который собрал бы и удерживал их всех вместе. Я соединил отдельные образы и истории их жизней меркнущим светом сумерек, который падает равно на каждого из них, в то время как они сидят почти недвижимо на сером фоне своего двора и своей молельни.

Здесь уместно упомянуть группу друзей, которые помогли мне издать этот сборник рассказов и на протяжении долгих лет проявляли теплый интерес к моему творчеству. Их гостеприимные дома были моим домом во время поездок с лекциями из города в город и из страны в страну. Вот они, мои дорогие и добрые друзья, которым я так обязан, в алфавитном порядке:

Авром и Милка Берникер из Виндзора, Канада; Йосеф и Айда Берман из Монреаля и Майами; Шимен и Луси Дайч из Чикаго; Мордехай и Хайка Маркус из Каракаса, Венесуэла; Мойше и Сара Фридман из Детройта; Яков и Рей Каган из Лос-Анджелеса.

Моя судьба еврейского писателя в Америке была бы тяжелее и горше, если бы не глубокое личное внимание ко мне упомянутых друзей, и тех, кого я еще надеюсь упомянуть в других своих произведениях.

Но еще одного человека я обязан назвать по имени, потому что его больше нет в живых: моего дорогого и светлого друга Лейзера Шупакевича, руководившего сбором средств в пользу Еврейского Агентства в Чикаго. Я относился к нему с глубочайшим уважением за его любовь к Торе, за его идеалистическую преданность Израилю, за его бескорыстную сердечную дружбу, не знавшую границ. И с тех пор как он так внезапно был отнят у своей семьи, у своего движения и у меня, мне не хватает его как части собственного тела, как части собственной жизни.

Х.Г.

Львы и скрижали

Столяр Эльокум Пап, еще будучи холостяком, мог оставить пилу торчать посреди надпиленной доски и уйти в молельню маляров рассматривать истории из Пятикнижия, нарисованные на стенах: как Ной выпускает белого голубя из ящика, как рушится вавилонская башня и как учитель наш Моисей рассекает своим посохом море. Евреи в молельне всей душой уходили в тихую молитву восемнадцати благословений, стремясь к вершине святости, а столяр даже не слышал, что вокруг него молятся, и не отвечал «аминь». Он был поглощен рисунками на стенах. А когда потом он возвращался к работе и искал свой инструмент, хозяин столярной мастерской насмехался над ним.

– Раззява! Ты думал, что мы будем тебя ждать? И какая только девушка захочет выйти за тебя замуж?

Такая девушка нашлась: Матля, продавщица из крупяной лавки, бледная сиротка, которая еще в девичестве носила покрывало на голове, словно родилась замужней. На следующий день после свадьбы Матля уже выглядела озабоченной матерью нескольких птенчиков – а через три года действительно родила трех бледных девочек. Эльокум Пап и его семья жили на улице Виленского Гаона [4]4
  Рабби Элиогу бен Шлойме Залман Кремер (1720–1797), один из величайших мудрецов нового времени.


[Закрыть]в полуподвале, куда надо было спускаться по ступенькам. Половину этого полуподвала занимала мастерская. Столяр хотел быть сам себе хозяином, чтобы ему не указывали, когда уходить, а когда приходить. Он все еще имел обыкновение бросать работу посередине и уходить блуждать по молельням, разглядывая резьбу по дереву. Он пропадал на целые дни и затягивал выполнение заказов.

Заказчик стоит в полуподвальной мастерской и разговаривает со столяршей, зашедшей сюда с другой половины полуподвала: белье всего семейства заказчика разбросано по комнатам, а его поломанный комод валяется здесь, у столяра. Заказчик поднимает с горы стружек наполовину вырезанную по заданной форме дубовую дощечку, осматривает ее в скупом свете, падающем из подвального окошка, и пожимает плечами: разве это лев для священного ковчега? Это же морской котик с усами. Чтобы взрослый еврей занимался такими детскими игрушками… Матля смотрит на заказчика виноватыми глазами и вздыхает.

«Так что же делать, если он вбил себе в голову стать резчиком по дереву? Люди говорят, что я должна быть благодарна тому, чье Имя нельзя упомянуть, не умывшись. А муж-пьяница лучше? Картежник лучше? А если бы он вместо того, чтобы ходить по молельням, ходил бы к любовнице, было бы лучше?»

В то время как Матля утешает себя тем, что могло быть еще хуже, Эльокум Пап крутится по бейт-мидрашу [5]5
  Имеется в виду мужское отделение синагоги, используемое также в качестве помещения для изучения Торы.


[Закрыть] и большим столярным карандашом перерисовывает на бумагу украшения над священным ковчегом. Поздно вечером он приходит домой и сразу отправляется по коридору в мастерскую. Жена обнаруживает его в рабочем фартуке среди изогнутых ножичков, долот, пилок, наждачной бумаги. В руках он держит полуобработанный кусок дерева, измеряет что-то своими длинными жесткими пальцами и морщит лоб. Матля рассказывает ему, что этот еврей с комодом требовал свой заказ, а по поводу льва сказал, что он похож на морского котика. Позор, сказал он, чтобы взрослый еврей занимался такими детскими игрищами. Эльокум обиженно смотрит на жену и не отвечает. Ему самому не понравился этот лев. Именно поэтому он и пошел в бейт-мидраш посмотреть, как его надо делать, чтобы он выглядел как надо. Ничего, думает он, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Он еще им всем покажет.

Матля спрашивает его уже со слезами в голосе, почему он даже не зашел в дом взглянуть на своих дочек. Он ведь отец. А есть ему не надо? Он сыт стружками, которые жует? Эльокум снова не отвечает, тогда жена не выдерживает и начинает кричать: когда вырезаешь деревянных зверей, нельзя прерываться, как во время молитвы? Он выкатывает на нее глаза и бормочет: «Угу», словно бы он действительно был посреди молитвы.

Но когда из куска дубового дерева потом получился готовый лев с гривой и четырьмя лапами, Матля тоже удивлялась: откуда это умеет ее муж? Ведь другие столяры считают его болваном и дразнят раззявой. Эльокум положил вырезанную из дерева фигурку в полотняный мешочек и отправился в бейт-мидраш реба Исроэлки, что рядом с Виленкой. Обыватели стояли там в кружок и болтали между предвечерней и вечерней молитвами. Столяр вынул из мешочка свою работу и рассказал евреям, что он сделал ее для их бейт-мидраша. Он как-то проходил мимо, его зазвали десятым в миньян, и он увидел, что над священным ковчегом здесь нет львов.

– Львов? Приходите сюда зимой, нет даже дров для отопления. Кому же придут в голову львы? – удивлялся служка.

Но другой еврей вмешался и сказал, что дрова тут ни при чем. Дрова – это одно, а украшения над священным ковчегом – совсем другое дело. А когда еврей приносит в подарок для бейт-мидраша льва, надо взять и сказать спасибо.

– А кто мне заплатит за работу? – спросил столяр.

Увидев, что евреи смотрят на него с удивлением, Эльокум Пап поспешил их успокоить, что он ограничится десятью злотыми. Если бы он в это время занимался сколачиванием скамеек, он бы заработал вдвое больше.

Евреи посмотрели на него с еще большим удивлением, а служка рассмеялся: – Вы только послушайте! За десять злотых можно было бы закупить незнамо сколько дров на зиму!

Еще один сказал, что самое большее бейт-мидраш может заплатить за материал – сколько стоит дерево; а третий обыватель утверждал, что если за деньги, так он видел и лучшую работу. «Что вы видели?» – злобно спросил столяр. Знаток ответил, что он видел львов, и они выглядят как живые. Они стоят не на четырех, а на двух задних лапах, хвосты искусно закручены и подняты. С головы и до половины спины они покрыты гривами, а из их пастей высовываются огненные языки. Вот это настоящие львы!

От растерянности Эльокум Пап потерял дар речи. Но тот еврей, который раньше с ним разговаривал, снова его утешил, что его лев как раз красивый. Спору нет. Но один в поле не воин. Пусть он сделает еще одного льва, а также доску с десятью заповедями, тогда доску вместе со львами установят над ковчегом в качестве украшения. А деньги не вопрос. Староста бейт-мидраша любит такие вещи, а лишний злотый для него роли не играет. Староста приходит каждое утро на молитву.

– Доску с десятью заповедями я еще не научился вырезать, – пробормотал столяр.

Но советчик ободрил его, что, мол, ничего, он и это сделает. Эльокум Пап пошел домой и заговорил с женой тоном победителя. Ну, кто был прав? Молельня реба Исроэлки, что у Виленки, заказала ему еще одного льва и скрижали Моисеевы. И заработает он гораздо больше, чем сколачивая простые табуретки. Так что она теперь скажет? И Матле действительно нечего было сказать. Просияв от счастья, она согласилась, что поскольку он умеет, ему позволительно быть резчиком. Мастера больше уважают, да и заработок его выше.

Эльокум Пап потратил немало времени и испортил много дубовых досок, прежде чем ему удалось вырезать еще одного льва, который казался ему близнецом первого. Только тогда он взялся за скрижали с десятью заповедями. Он облазил все молельни, подолгу стоял с задранной головой, разглядывая скрижали на ковчегах, пока не решил, что из каждой заповеди он вырежет только первые два слова, как это делают другие резчики. И вот из большого Пятикнижия он начал перерисовывать буквы на обструганную доску, вырезать их ножом, шкурить наждачной бумагой, полировать, покрыв лаком. Поскольку работа продолжалась долго, а жена ему всю плешь проела, говоря, что дети хотят есть, он закончил пару длинных лестниц, которые заказали у него маляры. При этом он злобно бурчал: «Тоже мне работа. Лестницы! Знай себе пили доски да забивай гвозди – и ничего больше. Тоже мне премудрость!» Но когда он закончил скрижали и вместе со львами поставил их на стол, чтобы рассмотреть, и он, и Матля были счастливы.

На этот раз Эльокум пошел в молельню реба Исроэлки, что у Виленки, к утренней молитве, когда можно встретить старосту. Молящиеся только начинали. Еще можно было перекинуться словом. Они окружили резчика и с любопытством смотрели на его мешок.

– Вот он, этот еврей со львами, – прошептал кто-то у восточной стены старосте.

– Вот этот мужик с картошкой? – переспросил староста трубным голосом и направился к столяру.

Эльокум Пап увидал перед собой бородатого, высокого, широкоплечего еврея с круглым лицом и мягким ртом с большими, толстыми губами.

Львы и скрижали переходили из рук в руки. Евреи вертели поделки и постукивали по ним пальцами, как постукивают по тарелкам, чтобы услышать звон чистого фарфора. Молящиеся не высказывали своего мнения – ни хорошего, ни плохого – ждали, что скажет староста. Но прежде чем староста открыл рот, старый служка еще раз осмотрел доску с десятью заповедями и увидел два слова, вырезанных под каждой из скрижалей.

– Что тут написано? – спросил он.

– Мое имя, – ответил столяр. – Я вырезал здесь свое имя: Эльокум Пап, чтобы знали, что я мастер.

– Вы? Вы? – Некоторые время служка не мог выговорить ни слова. – Это вы дали десять заповедей на горе Синайской? Моисей, учитель наш, не поставил своего имени на десяти заповедях, а вы поставили свое имя?

Евреи засмеялись, а староста прикрикнул:

– Что вы разговариваете с этим придурком? Давайте молиться!

Только один мягкосердечный еврей, тот самый, который советовал столяру сделать скрижали, снова вмешался: пусть будет без скрижалей! Ведь десять заповедей записаны в святой Торе, а свитков Торы в ковчеге хватает – вот бы так же всегда хватало евреев для миньяна. Так давайте возьмем у ремесленника львов и покончим с этим делом.

– Хорошо, – согласился столяр. – Я вырежу свое имя Эльокум Пап на львах, поставьте их наверху над ковчегом и делу конец.

– Кто вы такой? Банкир Бунимович, чтобы ваше имя было вырезано в нашем бейт-мидраше? Да еще над ковчегом ему хочется, придурку! – заорал староста и погнал евреев приниматься за молитву, ибо день не стоит на месте.

Каждый из молящихся раскачивался в своем уголке, лишь столяр все время стоял окаменев. После молитвы, когда евреи заторопились к выходу, Эльокум Пап загородил им дорогу. Хорошо, сказал он, пусть его имя не будет вырезано даже на львах. Главное, чтобы их установили на ковчеге, а ему заплатили за работу.

– А даром я их возьму? – отпихнул его от входа староста. – Один лев так похож на другого, как сума замарашки на луну. Пойдемте, евреи.

Когда муж принес свой мешок с поделками назад, сияющее лицо Матли сразу погасло.

– Проклятие старосте и его прихвостням, – прорычал Эльокум Пап и принялся за работу.

Целую неделю он не выходил из мастерской, пилил и строгал доски, склеивал планки и забивал гвозди. Скамейки, столы и полки буквально росли у него в руках. Но чем больше он работал, тем мрачнее становился. Он мало ел, молчал как бревно и даже не смотрел на дочерей. Лишь каждый раз, когда ему на глаза попадались львы, валяющиеся в стружках, он бормотал:

– Проклятие старосте и его прихвостням.

Заброшенное святое место

Молельня во дворе Песелеса когда-то славилась своими состоятельными прихожанами. Эти старые прихожане перемерли, оставив по себе на стенах мраморные доски с выбитыми на них позолоченными надписями, свидетельствующими об их добрых деяниях. Один пожертвовал молельне медный рукомойник, другой – ханукальную лампаду, третий – свиток Торы, четвертый дал наличными пару тысяч рублей на ремонт.

Дети усопших филантропов приходили молиться только по субботам и праздникам. В будние дни бейт-мидраш пустовал. В час заката дрожащие лучи солнца проникали сквозь оконные стекла и позолоченные буквы на мраморных досках вдруг начинали сверкать. Потом солнечные лучи гасли и темно-голубые тени скрывали куски мрамора с именами состоятельных прихожан.

В годы войны между войсками русского царя и германского кайзера святое место ожило. В лагерях еврейских беженцев, высланных из местечек на границе с Восточной Пруссией, где разгорелись бои, тоже были ешиботники [6]6
  Учащиеся ешив (ешиботов), еврейских высших религиозных школ.


[Закрыть] и раввины. Часть беженцев не хотела уходить еще дальше, в глубину русского тыла. Они остались в Вильне и уселись изучать Тору в молельнях на Синагогальном дворе, а также в молельне Песелеса, которая тогда еще сияла свежей побелкой, разукрашенная и полная молитвенных принадлежностей. Когда русские отступили и Литовский Иерусалим попал под власть немцев, новые хозяева забрали из каждого дома и из каждой молельни металлические предметы, чтобы перелить их в пули и пушки. Из молельни Песелеса они тоже вывезли большую серебряную ханукальную лампаду, бронзовые люстры, медный рукомойник и таз, даже медные набалдашники с перил вокруг бимы [7]7
  Площадка для чтения Торы. В ашкеназских синагогах, как правило, находится в центре молитвенного зала.


[Закрыть] и священного ковчега. Бейт-мидраш выглядел теперь разоренным и ободранным, похожим на его отощавших, изголодавшихся, опечаленных ученых. В конце концов война закончилась и знатоки Торы из литовских местечек разъехались по домам. Молельня Песелеса тоже лишилась своих временных прихожан и стала еще более пустой и покинутой. В каждом из ее углов появилась паутина. Скамьи и пюпитры валялись с искривленными ножками. Штукатурка отваливалась от стен, окна сверкали разбитыми стеклами, священный ковчег стоял голым, без покрывала. В молитвенном доме остались только свитки Торы и шкафы со множеством священных книг. Если бы не высокие, узкие, круглые окна, никто бы и не помнил, что во дворе Песелеса находится святое место.

Из прежних литовских ученых там остался только один, реб Довид-Арон Гохгешталт из местечка Вержбелов [8]8
  Современное литовское название – Вирбалис.


[Закрыть]. Он не вернулся к себе домой, потому что не хотел жить со своей женой, которая была старше его на целых двадцать лет. От долголетнего одинокого сидения в молельне у вержбеловского аскета появилась привычка разговаривать с самим собой, размахивая руками, пожимая плечами и качая головой, словно в попытке убедить кого-то: нет! нет! он не вернется к своей проклятой жене. Понемногу в пустой молельне стали появляться и другие ученые, люди, отжившие свое даже по сравнению со старомодными евреями из других бейт-мидрашей. Поскольку устоявшегося порядка и обряда в этом заброшенном святом месте не было, а состоятельные обыватели вообще перестали ходить сюда, каждый ученый мог спокойно сидеть в своем уголке. Никто никому не мешал. Кто хотел, мог заночевать либо в мужской части молельни, в бейт-мидраше, либо в пустующей женской.

Соседи, жившие во дворе Песелеса, редко слышали из бейт-мидраша веселый голос, напев Гемары [9]9
  Широко распространенное арамейское название Талмуда. Фрагменты Гемары произносятся с особой мелодикой, подчеркивающей смысловые акценты текста.


[Закрыть], словно изучавшие там Тору постоянно дремали за своими пюпитрами или просто сидели как истуканы. Лишь изредка кто-нибудь из ученых начинал раскачиваться над лежащей перед ним на пюпитре святой книгой и отрывок его возгласа вылетал из окна как черная птица. Завсегдатаи молельни даже не всегда молились в миньяне; а когда они все-таки молились вместе, а не по одиночке, ведущий молитву больше нашептывал про себя, чем читал громко для каждого, пока наконец сердито не восклицал: «Свят! Свят! Свят!» И кто-то вторил ему громко, резко, с сердечным надрывом. После этого молельня снова погружалась в задумчивое молчание, в печальную, застывшую аскезу литовской субботы. Поэтому соседи, жившие во дворе Песелеса, дали этому бейт-мидрашу прозвище, прижившееся в Вильне: «Немой миньян».

Летний вечер. На скамейках и на кривых ступеньках крылечек сидят бабуси в париках и в очках с медными оправами. Они держат на коленях клубки шерсти и вяжут теплые чулки на зиму – дай Бог дожить, кофты для дочерей, свитеры для внуков. Спицы в натруженных пальцах мелькают как стрелы из лука, пергаментно-сухие, желтоватые лица греются в последних солнечных лучах. При этом их маленькие ушки, спрятанные под большими тяжелыми париками, напряженно вслушиваются – а вдруг через окна молельни они услышат сладкий напев Торы. Но вместо напева Торы старуха слышит у себя за спиной плач младенца. Родители на работе, на фабрике или в мастерских, так что бабушке приходится присматривать за внуком. Старуха с трудом поднимается в дом и долго возится у колыбели. Ее лицо, покрытое тонкими морщинками и голубыми жилками, излучает счастье. Внук засыпает, и старуха снова выбирается на двор и принимается за работу. Она сидит себе на ступеньках, спицы летают, пальцы отсчитывают петли, а она погружается в свои раздумья.

Вязальщица вспоминает ученых из Ковенской Литвы [10]10
  Имеются в виду центральные и северные районы современной Литвы, входившие в межвоенный период в состав Литовской Республики со столицей в Каунасе (Ковне), в отличие от Виленской Литвы, входившей в состав Польши.


[Закрыть], которые были здесь во время войны. Достаточно было взглянуть на их бледные лица, чтобы понять, до чего они изголодались и измучились. И все же они изучали Тору с наслаждением, со сладостью, расползавшейся по всему телу. Не раз захлопотавшаяся еврейка, случившаяся на двор с двумя кошелками товара, забывала о своих заботах и оставалась стоять, вслушиваясь в голоса изучающих в молельне Тору. Но нынешние ученые словно дали обет молчания, с позволения сказать. Старуха поправляет на голове парик, словно защищаясь от этих мыслей, возникающих против ее воли. Так, может быть, ее дети не так уж неправы. Может быть, действительно несправедливо то, что мужская молельня занимает кусок второго этажа, а женская часть – кусок третьего? Их можно было бы перестроить в полдюжины маленьких квартирок для молодых пар, теснящихся у родителей. В Вильне, говорят, сто десять синагог, и многие из них пустуют. Могут же евреи из Немого миньяна сидеть в какой-нибудь другой синагоге, а Немой миньян уступить еврейским детям, родившимся в этом же самом дворе. Разве это не доброе дело?

Примерно так размышляют старушки в париках в то время, как спицы в их пальцах мелькают еще быстрее, чем мысли. Но их дети, молодые соседи и соседки не так набожны и сдержаны, как старые матери. По вечерам после ужина молодые обитатели двора, усевшись на крылечках подышать свежим воздухом, смотрят на освещенные окна молельни и громко шутят:

– Зачем этим бездельникам [11]11
  Игра слов. Древнееврейское слово «батлан» используется в талмудической терминологии для обозначения человека, отказавшегося от всех занятий и заработков, чтобы целиком посвятить себя изучению Торы. В языке идиш оно приобрело значение «бездельник».


[Закрыть] огонь? Чтобы увидеть, где почесаться?

Из молельни спускается вержбеловский аскет реб Довид-Арон Гохгешталт. Соседи считают, что он виноват больше всех. Если бы он после войны не застрял в опустевшем бейт-мидраше и не привел за собой новых бездельников, эту развалюху давно бы уже переделали на квартиры. Вержбеловский аскет идет с жестяным чайником за горячей водой, смотрит на камни булыжной мостовой и что-то мурлыкает себе под нос. Хотя от него редко услышишь слово, обращенное к соседям-неучам, он так давно уже обосновался здесь, что обитатели двора знают все подробности его ссоры с женой и его привычку говорить с самим собой.

– Это он высчитывает, сколько его жене сейчас лет, – говорит один из соседей и передразнивает ученого, изображая, как тот ведет свои подсчеты: на свадьбе ему, жениху, было двадцать лет, а ей, невесте, около сорока. Он бы ни за какие деньги не пошел под свадебный балдахин, если бы отец не дал ему затрещину. Теперь ему сорок два года, а этой проклятущей – шестьдесят два. Да разве будет он, реб Довид-Арон из Тельзской ешивы [12]12
  Одна из знаменитейших ешив Литвы располагалась в местечке Тельз. Современное литовское название – Тельшяй.


[Закрыть], жить с крикливой базарной торговкой шестидесяти двух лет от роду? Ни за что не будет!

Молодая женщина звонко смеется и говорит: неудивительно, что аскет всегда ходит за горячей водой. Человек беспрерывно разговаривает с самим собой, вот ему и хочется пить. Насмешник снова передразнивает ученого, как тот радуется, что на границе между Польшей и Литвой стоят солдаты с ружьями и его проклятущая жена не сможет до него добраться. Да и его старый отец не сможет больше дать ему затрещины. «Ну что у него получилось, у моего отца? Он думал, что если я женюсь на такой богатой простухе, он на старости лет будет жить в благополучии. А от его планов остались солома да мякина» – так передразнивает дворовый шутник вержбеловского аскета, и соседи еще больше веселятся. Один из обитателей двора, однако, удивляется, как это ученый ухитряется существовать на ту пару злотых, что он зарабатывает время от времени чтением по усопшим глав из Мишны [13]13
  Древнейшая часть Талмуда.


[Закрыть], да на простывшем чолнте [14]14
  Традиционное субботнее блюдо.


[Закрыть], который какая-нибудь еврейка приносит ему порой в горшочке.

– Ну, а нашу домовладелицу, хозяйку двора вы забыли? – встревает другой. – Хана-Этл Песелес помогала ему, когда ее муж еще был жив, а теперь помогает и того больше. Не иначе как этот бездельник думает развестись со своей старухой из Ковенской Литвы и жениться на нашей хозяйке. Смотрите, как станет хозяином, так и вышвырнет нас из квартир.

Теперь смеются даже бабуси в париках. Этот еврей должен быть не в своем уме, чтобы вообразить, будто владелица хлебопекарни и хозяйка двора пойдет с ним под свадебный балдахин. Тем не менее, богатая вдова питает к нему и к другим просиживателям скамеек из Немого миньяна большое уважение. Они, конечно, обещали ей золотой трон в раю. Поэтому ей нет дела до молодых пар, детей старых жильцов, которым негде жить. Но когда вержбеловский аскет возвращается во двор с чайником горячей воды, его все же пропускают молча и не говорят худого слова. Соседи относятся к нему с почтением, потому что знают: в конечном счете он все-таки достойный еврей. К тому же домовладелица очень обижается, когда насмехаются над ним.

И вот это заброшенное святое место облюбовал для себя Эльокум Пап и пришел туда – длинный, тощий и сухой, как палка от метлы. Он в жизни еще не видал, чтобы бейт-мидраш был настолько разорен и запущен. Столяр обвел помещение голодными глазами. У него аж дыхание перехватило от желания строить и ремонтировать. Как на отдельных островах, вдалеке друг от друга, сидели евреи, замкнутые и молчаливые. Один молча раскачивался над священной книгой, другой дремал, положив голову на пюпитр, третий пялился в потолок. Вержбеловский аскет вертелся, махал руками и разговаривал сам с собой. Казалось, что он поссорился с собой, но вот-вот с собой помирится. Эльокум Пап подошел к нему.

– Надо все отремонтировать. Ведь тут все разрушено, как в Храме. Я столяр, я буду брать за работу дешево. А вы кто, синагогальный служка?

Реб Довид-Арон Гохгешталт даже вздрогнул и дважды обиделся. Первый раз – потому что ему мешают размышлять, а второй – потому что его спрашивают, не служка ли он. Даже когда он мальчишкой приехал в Тельз, глава ешивы обращался к нему во множественном числе и в третьем лице: «И из какого они города? А где они учились раньше?» А теперь к нему обращается простой смертный: кто вы? Стыд и позор, если человек с улицы так нахально обращается к нему! А кто виноват? Все она, эта рыночная торговка, которая старше его на двадцать лет и не хочет принимать от него разводное письмо. Ученый встал к столяру боком и отвечал ему через плечо.

– Здесь бейт-мидраш без служки, без синагогальных старост и без обывателей-прихожан. Тут ничего не надо ремонтировать, а если кто и отремонтирует, то ему не заплатят.

Эльокум Пап не удивился. Он сразу понял, что имеет дело с заносчивым человеком в потрепанном сюртуке. Он отвернулся от него и пошел к другому еврею, в другой угол бейт-мидраша.

Слепой проповедник реб Мануш Мац проповедует и занимается Торой с прихожанами по утрам и вечерам в синагоге Могильщиков, но день проводит в Немом миньяне. В городе его еще называют «реб Мануш-Мишна», потому что он знает наизусть всю Мишну. Он сидит за своим пюпитром без книги и повторяет наизусть учение танаев [15]15
  Первое поколение талмудических мудрецов.


[Закрыть]. Эльокум Пап пару раз слушал его проповеди в синагоге Могильщиков.

– Ребе, я столяр и резчик. Я вижу, что бейт-мидраш здесь голый и босый как сирота. Даже над священным ковчегом нет никаких резных украшений, – говорит Эльокум и сразу же раскаивается в своих словах. Ведь проповедник слеп и не может видеть украшений, даже если они есть.

Но реб Мануш Мац с легкостью понимает, о чем идет речь. Его отрешенное лицо улыбается морщинками вокруг закрытых глаз и красными, воспаленными веками. Он берет в горсть свою жидкую сивую бородку и говорит со сладким напевом, словно проповедуя перед прихожанами. «В святой Торе написано: «Это Бог мой, и Его украшу». Наши мудрецы толкуют это так, что надо служить Всевышнему красивыми вещами: красивым цитроном, мезузой [16]16
  Маленький пергаментный свиток со словами из Торы, прикрепляемый к косяку двери. Часто на футляре имеется надпись «шадай», аббревиатура слов «шомер длатот Исраэль» (хранящий двери Израиля), что отражает функции мезузы в еврейской традиции.


[Закрыть] в серебряном футляре, изукрашенной шкатулкой для благовоний. Но главное, тем не менее, благословление цитрона и благословление благовоний; сутью мезузы являются святые слова, начертанные на пергаменте. То же самое и с резными украшениями в бейт-мидраше. От этого, конечно, не отмахнешься рукой. Тем не менее, главное – не забывать сказанное в «Поучениях отцов» [17]17
  Один из трактатов Мишны.


[Закрыть]: «Будь отважен, как леопард, легок, как орел, быстр, как олень и силен, как лев, чтобы выполнить волю Отца твоего Небесного». Так толкует реб Мануш Мац, и Эльокум Пап знает, что проповедник должен поучать. Пусть закончит. Потом столяр спрашивает:

– А кто заплатит мне за мою работу?

На это у реба Мануша нет ответа. «А кто платит мне за мои проповеди?» – хочется ему спросить. Его проповеди нравятся людям, но есть ли у него деньги, чтобы прожить день, никого не интересует. Но слепец не выдаст свою обиду на старост синагоги Могильщиков бедному ремесленнику. Он снова начинает говорить со сладким проповедническим напевом, что и музыкальные инструменты царя Давида, да будет благословенна его память, арфы и флейты не просто для красоты и ярких красок нарисованы на стенах и потолках синагог, но чтобы напомнить нам, что у нас был Храм, в котором левиты пели и играли на музыкальных инструментах. Мы должны раскаиваться в наших грехах, из-за которых был разрушен Храм, и читать псалмы с сокрушенным сердцем.

Столяр думает, что слепой проповедник, конечно, не от рождения слепой, потому что он говорит о резных украшениях и ярких красках так, словно видит их сам. С другими евреями, сидящими по своим углам, у Эльокума Папа нет ни времени, ни терпения разговаривать. Он торопится домой с большими планами в голове, входит запыхавшийся и рассказывает Матле, что он становится хозяином молельни во дворе Песелеса. Там немеряно работы. Там все надо ремонтировать и украшать. И там ему никто слова поперек не скажет. Матля заламывает руки: как он может отдавать все время ремонту какого-то бейт-мидраша, когда он должен кормить жену и детей? Обычно Эльокум разговаривает с ней коротко и сердито; на этот раз он не скупится на слова и говорит мягко, что для нее и для детей он будет вкалывать как лошадь, а для молельни Песелеса будет работать в свободное время. Еще настанет день, когда в Немом миньяне будут молиться лучшие обыватели города. Муж тычет в жену длинным, жестким пальцем:

– Не возражай. Слышишь, женщина!

Поскольку он будет обеспечивать семью, а для бейт-мидраша будет работать в свободное время, как любой другой еврей, совершающий богоугодное дело, Матля становится умнее и отвечает ему: почему ей быть против? Еще придет день и бейт-мидраш во дворе Песелеса будут называть «бейт-мидраш Эльокума Папа». Будут спрашивать друг друга: «Вы видели, как украшен бейт-мидраш Эльокума Папа?» И будут говорить: «Бейт-мидраш Эльокума Папа – самый красивый в городе».

– Матля, таких слов говорить не надо! – восклицает столяр.

Он уже совсем растерян. Это надо же, что бабе взбрело в голову – бейт-мидраш, носящий его имя! Но Матля хочет понравиться ему еще больше и говорит, что два льва для украшения священного ковчега в Немом миньяне у него уже есть: те самые, что он сделал для молельни реба Исроэлки у Виленки, а тамошний староста их забраковал. Эльокум бросает сердитый взгляд на жену и неохотно говорит, чтобы тех львов она больше не упоминала, они не годятся. Если те львы не годятся, он сделает новых, утешает его Матля и продолжает говорить с богобоязненной миной, что на материал ему, конечно, даст денег хозяйка двора и Немого миньяна. Владелица пекарни Хана-Этл Песелес щедра на пожертвования и даже не требует квартплаты с бедных соседей. Она наверняка не допустит, чтобы бедный ремесленник расходовал свое собственное дерево, при том что он работает бесплатно.

Эльокум Пап долго молчит и смотрит на жену с недоверием. Наконец он говорит, что только теперь до него доходит, какая она врунья и подлиза. Лишь бы он думал, что она болеет за богоугодное дело; но он умнее ее. Если он прямо сейчас пойдет к хозяйке двора и молельни, она еще может ему ответить, что у нее нет денег на ремонт или что она хочет другого ремесленника. Нет, он сначала возьмется за работу, а когда она уже будет сделана, тогда он и пойдет к хозяйке Хане-Этл Песелес и она не сможет ему отказать.