Текст книги "Преследователь"

Автор книги: Гюнтер Вейзенборн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Ну что, кровать удобная?

– Замечательная.

– Кофе вас подкрепит.

– Безусловно.

– Вы тоже имеете отношение к районной конференции?

– Непосредственного – нет, фрау Карлс.

– У нас своя собственная конференция, – рассмеялась Ева, разливая кофе. Мы сидели за круглым столом, на который поверх красной бархатной скатерти фрау Карле постелила салфетку лилейной белизны.

– Нда, молодость, молодость, – пробормотала фрау Карле на пороге, усмехнулась с налетом грусти и набрала в грудь воздуха.

Позавтракав и уплатив по счету, мы отправились на вокзал. Дождь прекратился, сквозь тучи пробивалось солнце. Пригородный поезд с допотопными вагончиками был переполнен по случаю субботы. Пустого купе не оказалось, и нам не удалось продолжить разговор.

Но в привокзальной сутолоке я задал вопрос:

– Поедем ко мне?

– А где ты живешь?

– Почти за городом.

– Нет, давай лучше останемся в городе.

– Хорошо. Но времени у нас еще много.

– Я еду двенадцатичасовым поездом.

– Очень жалко.

– Так будет лучше.

– Почему?

Она не ответила. Она внимательно читала объявление на афишной тумбе о пароходной экскурсии по озеру.

– Знаешь что? Покатаемся по озеру. Это далеко?

– Нет.

– Успеем вернуться вовремя?

– Конечно.

– Есть там лодки?

– Кажется, есть.

– Так поедем на озеро.

Мы оставили ее вещи и мой плащ на вокзале и автобусом отправились к озеру. Когда мы приехали, солнце светило вовсю. Стояло теплое, красочное октябрьское утро. Мы наняли лодку и вскоре очутились вдали от мирской суеты, посреди озерного простора… Я опустил весла на борт лодки. Вода лениво капала с лопастей. Лодка мерно покачивалась. На озере было очень тихо. Вдалеке на серебристой глади виднелся ялик. Парус повис, как тряпка.

Ева лежала на досчатом дне лодки. Локтями она упиралась на кормовую банку. Взгляд ее скользил по озеру.

– Вот где настоящий покой, – прошептала она.

– Да.

– Здесь наконец ты понимаешь меня?

– Да.

– Тогда не будем больше говорить о прошлом.

– Наоборот, я как раз собирался предложить тебе повидаться с адвокатом. Я могу условиться с ним по телефону о встрече сегодня днем. Все утро он занят в суде. Если ты побываешь у него среди дня, уехать ты сможешь первым вечерним поездом. Тем самым, на который собиралась сесть вчера.

– Послушай, Даниэль, ты прямо какой-то одержимый. Что с тобой? – И она с изумлением уставилась на меня. В ее продолговатых глазах я прочел тревогу – тревогу за меня.

– Прошлой ночью я высказал тебе все, Ева. Теперь дело за тобой, решай, как знаешь.

– Да я все продумала, пока ты спал. Способствовать преследованию кого бы то ни было я не хочу. Даже просто не могу.

– Значит, ты меня подводишь?

– Нет, не подвожу, Даниэль. Пойми и ты меня. Я надеюсь еще стать нормальным человеком, каким была когда-то, смеяться и жить, как все люди. Но мои надежды рухнут, если на этом мучительном суде снова вскроются старые раны. И тогда уж я до конца дней так и буду калекой в душе. Оставь мне крупицу радости, пощади меня.

Она говорила тихо и настойчиво, все на одной ноте. Только под конец голос у нее сорвался. Она была глубоко взволнована и смотрела на меня с отчаянием во взгляде. Я был разочарован. А потом меня взяла злость. Все это звучало у нее очень мило, очень женственно, но меня она все-таки собиралась подвести.

– Дело не в объяснениях, а в поступках. Объяснить можно что угодно, вплоть до трусости и убийства. Щадить этого убийцу – значит разделить с ним вину за смерть Вальтера. Тебя это устраивает?

Она все еще смотрела на меня, но лицо ее теперь подернулось пепельной бледностью, а губы дрожали от ярости.

– И ты смеешь мне это говорить?

– Да. И еще имей в виду вот что: свидетелей можно вызвать официально, и тогда они обязаны дать показания. Суд принудит их к этому. Я укажу на тебя как на свидетельницу независимо от твоего согласия.

Она качала головой, не сводя с меня взгляда.

– Дан… Дан, опомнись, ты не владеешь собой, ты болен ненавистью… Ты погубишь себя, если и дальше будешь действовать, как в трансе. Образумься, Дан!

Ах, бедняжка! Оказывается, ею руководит жалость, высокий гуманизм, трогательное человеколюбие! Ну нет, на эту удочку меня не поймаешь!

– Прекрати эту пустую болтовню, – напустился я на нее, – бога ради, прекрати!

Она выпрямилась рывком.

– Греби к берегу! – приказала она.

Я схватил весла, словно собрался кого-то пристукнуть, и резкими, злобными взмахами погнал лодку к берегу. Я расплатился, и мы пошли вдоль озера. Было прекрасное теплое утро. Мы шли довольно долго, как вдруг я почувствовал, что ее ручка пристраивается на моей ладони. Я круто обернулся.

– Послушай-ка… – начал я.

– Нет, теперь послушай ты, – перебила она, – мы ожесточенно спорили о том, что нужно делать, когда преступление уже совершено. Мы рвемся в бой задним числом. Это мы умеем. А не лучше ли было бы заранее принять меры?

– Что ты хочешь сказать?

– О боже, боже! Ведь самое главное – не допустить, чтобы это повторилось. И, наверно, есть труды, книги, где все это подробно проанализировано.

– Конечно есть.

– Так разве не важнее изучить их, чтобы вынести оттуда урок?

– Ты увиливаешь.

– Нет. Оплакивать прошедшее – пустое дело. Куда полезнее по мере сил расчищать путь к лучшему будущему, в котором такое никогда не повторится.

Она повернула ко мне свое ясное, прозрачное, бледное личико. На лбу обозначилась морщина глубокого раздумья. От кого угодно ожидал я такого ответа.

только не от нее. На миг я совсем опешил. Что это значит?

– Это значит, – бодро подхватила она, словно читая мои мысли, – что причины подобных катастроф заложены в человеческом обществе. Там, надо полагать, многое подгнило, раз то и дело вспыхивают войны. Подрастают дети, много детей. Надо же им наконец вынести урок из страшного опыта предыдущих поколений. И скажи мне, Дан, разве это не самая важная задача для женщины?

– Конечно… – Теперь я понял ее.

– И эта задача поможет мне стать здоровым человеком. Ведь речь идет о будущем, Дан.

Я посмотрел на нее. И вдруг ощутил нечто вроде зависти к ее невозмутимому, почти жизнерадостному спокойствию.

– Когда ты все это продумаешь, напиши, Дан, и решай сам, можешь ли ты обойтись без меня на суде. Я все о себе сказала, и тебе теперь ясно, какое зло ты можешь мне причинить.

– Благодарю тебя. – Нет, конечно, я не смею настаивать. Она избрала правильный путь. И тем не менее… тсс, молчу.

– А теперь ни слова об этом.

– Договорились, Ева.

– Отлично. Ну а теперь выпьем по чашке кофе.

Мы направились в кафе. На открытой террасе стояло всего несколько столиков. Мы сели друг против друга. Она была прелестна в лучах утреннего солнца, глаза так и светились.

– Ты молодец, Ева, – сказал я после паузы.

– О боже, боже! Теперь он задумал ублажить меня сливочками! Кстати, их забыли подать к кофе.

Она насмешливо вздернула верхнюю губу. И тут же добавила шепотом, без тени насмешки:

– Вчера в поезде я тоже не ожидала, что это будет так хорошо.

– Это была ночь, проведенная под знаком щуки.

Мы развеселились и болтали всякую чушь. Потом поехали на главный вокзал, взяли свои вещи и вышли на перрон к поезду. Она стояла у окна вагона, тоненькая, с улыбкой на ясном личике.

– Ты мне скоро напишешь… Дан? – спросила она напоследок и улыбнулась неизъяснимой улыбкой.

– Скоро…

– Поезд отправляется!

И поезд умчал ее прочь.

10
четыре часа ОДНА минута

Ждать бесполезно. Сегодня ночью Пауль Ридель уже не придет. Но это ему не поможет. Разве что он проживет лишний день. На следующую ночь я опять буду сидеть в машине и терпеливо, безмолвно дожидаться его.

Он, верно, проторчит до утра в своем баре. Разгульная компания потребителей шампанского смакует и оплачивает его томные пассажи. А может, он сам выпивает в кабаке. Или где-нибудь в меблированной комнате проводит время с женщиной из тех, что торчат по ночам в барах, мучнисто-бледные, в шелках, с распутным взглядом и грубым соблазном в прокуренном голосе. И он рукой виртуоза ласкает ее напудренные прелести. Во всяком случае, он редко так поздно возвращается домой.

Нет, Ева не права. Пусть она идет своим путем. А эту миссию выполню я один, сурово и молчаливо.

Правда, вскоре после отъезда Евы у меня был еще один рецидив нерешительности. Тогда я еще не укрепился в своем решении. Не знал, что предпринять.

Ева твердо выбрала свой путь, думал я. Я как живую видел ее перед собой, ощущал запах ее волос, ее руку в моей руке. Я сидел в зале ожидания, мне казалось, что так я ближе к ней. Это было в субботу днем. За столиками сидело много народу в отличном настроении по поводу конца недели. Только я сидел один, как сыч. И вдруг я понял, что навсегда утрачу способность радоваться, если убью того человека. Остаток жизни я проведу в тягостном полумраке вины.

Я призвал мертвых. Я призвал Вальтера Передо мной встало его светлое, четко очерченное лицо. Я увидел, как он в далеком прошлом поднимает свою любимую серебристую трубу, чтобы исполнить сольную партию, которой все ждали с нетерпением. Нам казалось, что он говорит с нами, находит ни разу не высказанные, но всем понятные слова, песню души человеческой, жалуется и обвиняет.

Я призвал Пелле, который в начале войны раненым возвратился из Польши. Ничего, нога кое-как двигается, рана оказалась не очень тяжелой. Настоящая рана была гораздо глубже. Никто в нашей группе не боролся так страстно и неутомимо, не щадил себя так мало, как он. Смеялся он редко, но руки у него были умелые, а сердце чистое.

Я призвал Мюке, нашего юного зенитчика ПВО, нашего скрипача, острого на язык, настороженного, как перепелка, прямого и правдивого во всех своих помыслах. Мюке – истое детище войны – побывал в разных переделках, жил, где придется, и когда мы распекали его за какой-нибудь промах, он пригибал к плечу круглую мальчишескую голову и гнусил: «Господи помилуй, мама бранится…» Мы для него были вроде родителей. Он в этом нуждался. Временами! И когда Ева распекала его, он блаженствовал и чувствовал себя среди нас как дома.

Мысленно я призвал их и спросил всех троих, освобождают ли они меня от преследования. Уж очень это тяжелая задача. Очень уж горько расходиться мыслями и взглядами с большинством, одиноко идти по жизни и постоянно плыть против течения. Не пора ли прекратить эту муку?

Я увидел бледное лицо Вальтера, лица Пелле и Мюке. Они не ответили. Не взглянули на меня. Позволено ли мне выйти из-под их власти и примкнуть к тем, кто выжил? Я боролся с собой. Твердил себе, что путь, избранный Евой, правильнее. Вскрыть причины – задача куда более важная.

Тут мне пришло в голову, что о встрече с Евой следует сообщить адвокату. Ведь решение она предоставила мне. А он пусть на всякий случай знает, что нашлась настоящая свидетельница. Тогда он, может быть, согласится не закрывать дела «Серебряной шестерки». Расследование можно будет продолжать, и дело дойдет до судебного разбирательства, на котором все станет на свое место. У меня гора с плеч свалилась, когда я понял, что в этом случае мне не надо будет убивать Риделя. Да и вообще мне вдруг показалось, что убить человека немыслимо. А тогда это будет не нужно. Тогда оба мы будем спасены. Пауль Ридель предстанет перед судом. Приговор по нынешним порядкам ему вынесут мягкий, но с меня наконец-то будет снят тяжелый гнет. Помнится, недавно мы толковали о счастье. Выходя с вокзала, я впервые вздохнул свободно. И улицу в данную минуту переходил вполне счастливый человек. Дело непременно дойдет до судебного разбирательства, и я смогу прекратить преследование. Мне никого не надо будет убивать. Я спасен. Я был как в чаду.

Дыша полной грудью и насвистывая, шагал я по улице. Ветер гнал передо мной обрывки бумаги, мимо с визгом пробегали дети, машины табунами резво и бесперебойно скользили взад-вперед, и толпы людей шумно двигались по улицам. А над всей этой суетой ласково светило осеннее солнце, окрашивало серые фасады в розовые тона, зайчиками играло на открытых створках окон и озаряло веселым ярким светом фонтан с тремя мощными конями, выплевывавшими три серебристые струйки воды. Надо было торопиться, чтобы застать М. на месте.

Я сел в автобус и поехал в контору адвоката. Может быть, я успею захватить его. До его конторы всего несколько остановок. По дороге я достал из кармана пальто газету и заинтересовался широковещательным заголовком одной статьи.

Углубившись в чтение, я чуть не проехал остановку. В самую последнюю минуту я услышал, как кондуктор объявил Парковую аллею, вскочил и выпрыгнул, когда автобус уже трогался. До конторы было минуты две ходу. Автобус ушел, а я пустился в путь.

«Вы требовали свидетеля, господин адвокат? Я доставлю вам свидетеля, вернее, свидетельницу. Ей известна суть дела. Вот ее адрес».

В самом деле, как ее адрес? Я сунулся в карман пальто за газетой. Ее там не было. Я обыскал все карманы. И наконец вспомнил: газета с адресом Евы осталась в автобусе. Я забыл ее там. Я побежал было за автобусом, но он успел отъехать на порядочное расстояние. Я стал искать такси. Но поблизости не было стоянки. От этой газеты зависело все судебное дело, зависела жизнь Риделя. Вне себя от волнения ждал я, не придет ли свободное такси. Я бегал с одной стороны улицы на другую. Люди оглядывались на меня, некоторые посмеивались. Я добежал до угла, рассчитывая, что там легче поймать такси.

Ничего подобного.

Была суббота, конец рабочего дня. В магазины вбегали последние покупатели – магазины вот-вот закроются. Уже с грохотом опускались первые железные шторы. Лица были оживленнее обычного, и разговоры прохожих звучали веселее, чем в будни.

Только я молча брел в толпе торопливых пешеходов. Мне уже было не до смеха. Возле дома, где помещалась контора адвоката, была пивнушка… Я вошел туда, опустился на стул в углу и выпил рюмку малиновой.

Потом позвонил в транспортное управление, попросил поискать газету в указанном мною автобусе, сказал, что справлюсь в понедельник. Но успокоения мне это не дало. Кто станет сдавать найденную газету? Адреса на полях никто, конечно, не заметит.

Что я мог еще сделать?

Имеет ли теперь смысл идти к адвокату? Нет. Я только выставлю себя в смешном свете. Если я скажу, что нашел свидетельницу, он сразу спросит ее адрес, и мне придется ответить: «Адрес я потерял». Нет, лучше вовсе не упоминать об этом. Но как ни ломал я голову, адрес я вспомнить не мог. Она жила не в Париже и не в Лионе, а в каком-то городке с двойным названием, какие часто попадаются во Франции. Их там сотни. И департамента, обозначенного двумя буквами, я тоже не запомнил.

Минутами мне казалось, что сейчас перед моими глазами предстанет записанный адрес. Но тщетно я силился припомнить его. Я его не заучил – к чему, раз он у меня записан? Бессмысленно заучивать наизусть адрес, который лежит у тебя в кармане.

Она напрасно будет ждать от меня письма. А вдруг она сама мне напишет? Никакой надежды. У нее моего адреса нет. А если она попробует запросить бюро прописки, ей ответят, что я здесь не числюсь, ведь живу-то я за городом, в местечке с собственным административным аппаратом.

Значит, я во что бы то ни стало должен найти ее. Я разошлю письма по разным больницам. Поручу розыски детективу. Некоторое время она жила в Лионе. Это факт установленный. Там она работала в больнице. Я пересмотрю по карте Франции все города с двойными названиями, пока не нападу на тот, что мне нужен. Я должен найти Еву!

Тощий кельнер принес мне еще рюмку малиновой. У него было лицо меланхоличного ньюфаундлендского пса. Он уставился на меня красными от запоя глазами.

– Рюмку малиновой? – и он сделал пометку в своей книжке.

Потом нагнулся ко мне:

– Может, пересядете за другой столик?

– Зачем?

– Да этот отведен для постоянного гостя.

– А нельзя мне посидеть здесь до его прихода?

– Понятно, можно. Вы кого-нибудь ждете?

– Нет… Больше не жду.

– И незачем себе кровь портить. Ко всему надо подходить с юмором.

Он стоял у столика, образец неудачника, тощий, согбенный, в грязной белой куртке, и разглагольствовал:

– Знаете, я всегда говорю хозяину: юмор великое дело. Без юмора жизнь что прошлогодний огурец: внутри пусто, снаружи склизко, а на вкус горько. И знаете, где я это понял?.. В больнице. Теперь-то уже год, как я похоронил свою мамочку. Она была, что называется, «мамзель» и нажила себе рак. Ну вот, а теперь у нее в головах растет кипарис. Я его собственными руками ей посадил. Видите ли, я за свою жизнь разнес целый товарный состав пива, сюда – бутылку светлого, туда – пильзенского, к тому столу – кружку. Поневоле узнаешь жизнь! Н-да, товарный состав, да еще из одних цистерн… Целую, можно сказать, Эльбу пива перетаскал я своими руками. И в счете не сбился ни разу. Как тут обойтись без юмора, посудите сами!

Из-за стойки раздался голос хозяина:

– Не болтай зря, Эдуард… Любит пускаться в рассуждения с посетителями, старый болтун…

Эдуард замер на месте, точно вор, спрятавшийся за портьерой. Глубокие складки пожизненного горя врезались в углы губ, опустив их еще ниже. Я увидел сероватый нос пуговкой, мутные от пивного тумана глаза на опустошенном кабацком лице с выражением наигранной беспечности, без искры юмора, я увидел официанта Эдуарда, измотанного увеселительной индустрией.

Я допил рюмку. Мне стало теплее от крепкой настойки. Когда я поднял глаза, ко мне приближался круглолицый адвокат М., широкоплечий, холеный, барственный. Массивные очки поблескивали на свету.

Он подошел ко мне:

– Алло, мастер Кольхаас! Вы что, меня дожидаетесь? Уселся за мой столик и разводит меланхолию… Хотите пойти ко мне? Лавочка закрыта, все разбежались – уик-энд. Эдуард, пильзенского.

И он, пыхтя, грузной, но подвижной громадой опустился на стул возле моего столика.

– Нет, я шел не к вам. Это чистый случай…

– Тем лучше. Скажите, вы в шахматы играете?

– Да.

Он отпил пива и закурил бразильскую сигару.

– Превосходно. Мой партнер запаздывает. Если не возражаете…

– Договорились.

Только теперь я заметил трех мужчин, сидевших в задней комнате за шахматной доской.

– Эдуард, доску!

Эдуард принес доску. Мы расставили фигуры. Вдруг М. перегнулся через столик и, пристально глядя на меня, спросил фамильярно-ворчливым тоном:

– Выкладывайте… что еще стряслось?

– Ничего не стряслось.

– Бросьте увиливать и прятаться в кусты. Я вас слушаю, любезный друг!

Если бы не тон мужской дружелюбной фамильярности, которою он словно похлопал по плечу мой упавший дух, я бы ни за что не сказал ни слова.

А тут я выложил ему все про Еву. Рассказ вышел отнюдь не плавный, я то и дело запинался. В конце концов он узнал обо всем, вплоть до ночи, проведенной у старой щуки. Когда я замолчал, он снял очки и задумчиво уставился на шахматные фигуры. Я видел смену выражений на его миниатюрной физиономии.

– Разумеется, она права, – проронил он наконец.

Именно этого я и ждал. Он, не спеша попыхивая сигарой и прищурив близко поставленные глазки, продолжал:

– Вы малость рехнулись, мой друг. В мире не существует абсолютного равновесия между виной и возмездием. Неискупленной вины всегда порядочный излишек. А возмездие всегда бывает куцым. Вина куда хитрее и умеет ловко прятаться, а у возмездия ноги коротки и кругозор узок. Если на каждую вину да вдруг нашлось бы возмездие, то наш общественный строй попросту бы рухнул. Фактически каждый человек хоть раз в жизни бывает виновным. Кому из нас не случалось о чем-то умолчать, что-то утаить? А лжем мы все понемногу. Ложь стала хлебом насущным. Каждый человек сплетает себе мягонькую прокладочку из лжи, чтобы грубые толчки жизни были менее чувствительны. Так и надо… Так и надо… Кстати, пленительные девицы с ясным челом лгут искуснее всех и при этом еще содрогаются с видом оскорбленной невинности.

Он провел рукой по столу.

– Итак, не будем говорить о вине, хотя бы она достигла размеров Голиафа. Поговорим о возмездии. Это как раз ваш случай.

Он играл белыми и сделал ход е2 – е4.

Я фианкетировал слона.

Он быстро и ловко парировал мой удар.

– Если с возмездием дело обстоит так плохо, надо до тех пор изменять мир, пока не будет достигнуто равновесие, – сказал я.

– Вы сами знаете, что при словах «изменять, улучшать мир» у почтенных обывателей глаза на лоб лезут.

– Глупость не довод.

– Ну нет, глупость – довод, и даже сокрушительный, если ею охвачены массы.

Некоторое время мы молча переставляли фигуры. Он захватил инициативу и нажимал на королевский фланг. Я отбивался.

Внезапно он остановился и посмотрел на меня.

– Тише, тише, дружок, побольше выдержки. Прежде чем сделать этот ход, вы обдумали все варианты?

– Конечно, нет.

– Не способны?

– Нет. Даже гроссмейстеры не в состоянии учесть все возможности.

– Итак, по-вашему, каждая шахматная партия таит в себе необозримое количество возможностей?

– Конечно. Все знатоки разделяют это мнение.

– Ага, – сердито проворчал он и выпустил мне в лицо целое облако сигарного дыма.

И вдруг понизил голос:

– А между тем вы осмеливаетесь утверждать, что вину можно обозреть вплоть до мельчайших разветвлений. Конечно, за каждым движением руки стоят побудительные мотивы, особенно когда человек поднимает руку на другого человека. И эти побудительные мотивы проистекают из темного источника, в котором слиты воедино пережитое, страх, самозащита, ужас, надежда и умысел. Кто вздумает проследить вину до мельчайших ее истоков, тот забредет в дебри первобытных импульсов. А возмездие, голубчик, – это топорик первооткрывателя, который задумал выкорчевать первобытную чащобу вины. Чего вы добьетесь своим топориком?

' Я его недооценивал. Мне он представлялся увертливым ловкачом из числа деятелей послевоенной юстиции, которого ничем не проймешь и не удивишь. А передо мной сидел вдумчивый шахматист, заглянувший в самые недра безнадежности и дошедший в ней до беспечного цинизма.

Мы произвели рокировку, после чего он стал настойчиво продвигать пешку. При этом он непрерывно говорил вполголоса отрывочными фразами, как будто они возникали случайно и непреднамеренно.

– Чего вы хотите? Устроить погоню за нацистом или прихвостнем нацистов? Ну хорошо, за шпиком… Вам приспичило выудить из пруда мелкую рыбешку. Если вам угодно взять этот труд на себя, сделайте одолжение, я не возражаю. Кстати, этот субъект был офицером?

– Кажется, нет. А разве это так важно?

– Как сказать! Кем были мы – адвокаты и судьи? Офицерами. Кем становились отборные нацисты? Офицерами. Кем были директора заводов, профессора, преподаватели и чиновники? Офицерами. Поэтому, выступая на суде, я обычно говорю как бывший офицер с бывшим офицером, да и кассационная инстанция состоит по большей части из бывших офицеров. Здесь все одинаковое – язык, ордена, привычки, застольные тосты: «Ваше здоровье, господа!»; манеры: «Рад служить, сударыня!»; да и реакция обычно одинаковая на такие слова, как «саботаж», «государственная измена» или «идет его превосходительство».

– А серой скотинке навечно отведено место на скамье подсудимых, – ввернул я.

– Или среди присяжных.

– Можно насчитать немало судей другого сорта.

– Конечно, но я ведь имею сейчас в виду не арифметику, а живых людей. Допустим, является эдакий червяк и требует примерно наказать члена национал-социалистской партии за то, что он донес на «государственных изменников». Недалеко уйдет ваш червяк. Скажем прямо – если у него хватит волн, он чего-то добьется. Но вам-то никогда в жизни не удастся припереть вашего шпика к стенке. Вам обстоятельства не благоприятствуют, ибо все такие типы давно успели обезопасить себя. Они либо служат в тайной полиции, либо подвизаются в безымянных международных организациях, и начальство их всячески покрывает.

– Это я заметил.

– Знаете, я до глубины души умиляюсь всякий раз, когда смотрю, как такой вот свалившийся с луны христосик устраивает погоню за нацистом. Да разве в нашем благословенном отечестве кто-нибудь может угадать, кто завтра будет гонимым, а кто гонителем? Что вы скажете, если этот самый шпик завтра повернется и организует погоню за вами, потому что вы для него помеха? Неужели вы не заметили, что у нас повсеместно утверждается правило: не знать, не видеть, не слышать и не говорить! Еще водятся у нас на западе такие упорные чудаки, которые позволяют себе злобствовать и брюзжать, но – «подожди немного, усмирят и их».

Он объявил открытый шах.

Я защитился ладьей.

В ответ он сделал рискованный ход ферзем.

– Шах и гарде, – сказал я.

Он сдался. Он слишком много говорил, а я тем временем обдумывал ходы. Он рассмеялся и подвинул ко мне свои фигуры.

– И тем не менее прав я. Как это, бишь, у старика Лютера? «Монашек, на трудный вступаешь ты путь…»

– Знаю…

– Больше не скажу ни слова, – пообещал он и молча склонился над шахматной доской. У него был массивный круглый череп с рыжеватым пушком вокруг плеши.

Партия была серьезная, и я проиграл.

– Кроме того, – подхватил он свою мысль, словно не было часового перерыва, – кроме того, у вашего шпика интересно совсем другое. Как повел бы себя во время войны англичанин или американец, если бы заметил, что какая-то подпольная группа подрывает боевую мощь государства? По всей вероятности, поспешил бы донести на нее.

– В том случае, если он сторонник правительства.

– Мне важно другое: должен ли человек исполнять свой долг, когда его народ воюет?

– Все зависит от того, что за народ, что за правительство и за что они воюют.

– Кто может это решить?

– Каждый для себя.

– А кто еще?

– Ну, народ как таковой.

– Отлично. Наш народ в большинстве своем в тот период был на стороне нацизма, недаром же он до nç-следней минуты сражался за Гитлера. Гитлер уверил его, что судьба нацизма и судьба немецкого народа едины.

– Вы хотите сказать, что шпик действовал по убеждению, да?

– Возможно. Возможно, что он исполнял свой долг. Надо признать – несладкий долг. Где же начинается его вина и где она кончается? Кто кинет в него пресловутый камень?

Он допил пиво, пытливо вглядываясь мне в лицо близорукими глазами.

Его дыхание, пропитанное пивными парами, поднималось ко мне от шахматной доски.

– Теперь я понимаю, почему вы не давали хода моему делу, – ответил я.

– Вы все еще переоцениваете свои возможности.

– Думаю, вам ясно, что я беру назад свое заявление.

– Конечно, я и сам хотел вам это предложить.

Мы еще несколько мгновений посидели друг против друга, он – грузный, но гибкий, я – тощий, но непреклонный. Холодно смотрели мы друг на друга. Обоим стало ясно, что нас разделяют миры. Он был из числа тех миллионов, что, обеспечив себя надежной защитой, ловко лавируют среди треволнений нашей эпохи. Я же принадлежал к той ничем не защищенной оппозиции, которая верит в изменяемость мира.

Между нами незримым призраком стоял Пауль Ридель. Несколько гераней на подоконниках из сил выбивались, стараясь своими красными соцветиями придать уют унылой, прокуренной пивнушке. Дородный средневековый ратман, ухмыляясь, подносил ко рту кружку пива на рекламе пивоваренного завода. Серая кошка спала, свернувшись клубком на телефонной книжке. За стойкой хозяин шумно полоскал стаканы.

Я смотрел прямо в лицо М. Внутри у меня все окаменело. Мне вдруг стало совершенно ясно, что этот самый М… даже глазом не моргнув, вынес бы «Серебряной шестерке» смертный приговор. Может, он в свое время участвовал в чрезвычайных судах? Может, сейчас это была речь в собственную защиту?

Я протянул руку и одну за другой повалил шахматные фигуры.

– Вечный шах, – сказал я, – мат впереди.

Я подозвал Эдуарда и расплатился.

М. жевал свою сигару.

Эдуард взял деньги. Он наблюдал наш спор и, опуская монеты в карман грязной куртки, заметил:

– Господа хорошие, а где же юмор? Я бы тут на месте умер, если бы не спас меня мой юмор!

Он взирал на нас с мрачной миной. Его сероватый нос пуговкой был испещрен синими жилками.

Из задней комнаты раздался окрик:

– Эдуард, кружку пильзенского!

– Перестань болтать, Эдуард! – рявкнул хозяин из-за стойки, Когда он вынул из лохани свои мокрые до локтя руки, они напомнили мне вяленые окорока. Он потер ими нос, стараясь не замочить его.

– Итак, вот что я вам еще скажу… – начал адвокат, положил сигару в пепельницу и посмотрел на меня.

– Прощайте, – сказал я и ушел из пивнушки.

На следующий вечер я поехал в «Аскону» – поставил машину в соседнем переулке, внимательно оглядев ее стальной нос. Я колебался, не сесть ли мне в нее и не уехать ли отсюда. Я чувствовал, что плохо владею своими нервами. И все-таки я решил пойти в бар.

Еще из вестибюля услышал я его игру, знакомую мне слащавую мягкость удара и злоупотребление педалью.

Бар был относительно большой и состоял из двух зал, расположенных под прямым углом; рояль стоял на стыке между ними. Я увидел Риделя в третий раз после войны, и он сразу же меня узнал. Он сидел за роялем и играл пьесу в медленном темпе. Valse triste [5]5
  Грустный вальс (франц.).


[Закрыть]. Играл он с прежним мастерством. Я заметил, как он, зажав сигарету в углу рта, украдкой покосился на меня.

Прошло не меньше получаса, пока рояль замолчал и сменился магнитофоном. Пауль решительно встал и не спеша направился к моему столику. В его взгляде чувствовалась скрытая угроза.

Подойдя к столику, он настороженно огляделся по сторонам, улыбнулся и сел напротив меня.

– Посижу с тобой минутку, не возражаешь?

Я кивнул.

– Значит, ты меня помнишь?

Он помолчал в ответ и закурил сигарету. Его набрякшие веки нависали над глазами. Склонив голову набок и теребя свои белокурые усики, он не спускал с меня глаз.

– Ты взялся меня преследовать? – небрежно бросил он.

Я внимательно оглядел упитанное лицо с круглым, как вздувшийся пузырь, лбом и ответил, помедлив:

– Есть люди, которым всегда дело до других. До всех.

Он посмотрел на меня в упор. В его лице ничто не привлекало внимания, разве что угроза во взгляде.

– Ты вздумал мне грозить?

– Чего же еще ты можешь от меня ждать?

– Ничего, кроме неприятностей.

– Ты думал уйти от последствий?

Он облокотился о стол и посмотрел на меня с какой-то издевкой. Дрожа от ненависти, сидели мы друг против друга, два смертельных врага, скованных друг с другом одинаковой судьбой.

– Вот как! Последствия! Какие? Последствия чего?

– Вальтер был казнен. Ты этого не знаешь?

– Разумеется, знаю, – не меняя тона, небрежно, с вызовом бросил он. – Ты никак не можешь подвести черту под прошедшим. Оказывается, ты из числа непримиримых.

– Как и мертвецы, – ответил я.

– Ты в этом уверен? Не знаю, что бы они сказали, если бы сидели с нами за столом.

– Тогда, на суде, я увидел, каким взглядом посмотрел на тебя Вальтер за то, что ты предал нас.

– Э! И ты подал на меня в суд?

– А ты ждал от меня чего-то другого?

– О нет, нет. Но, может статься, что не найдется доказательств и свидетелей. Возможно, кроме нас с тобой, никто ничего не знает о тех временах. Но у каждого из нас своя версия…