Текст книги "Преследователь"
Автор книги: Гюнтер Вейзенборн
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Тайно убрать и похоронить мертвого в большом городе задача не легкая. Предложения были самые различные: достать санитарную машину, незаметно перевезти его в мебельной фуре или на ручной тележке, проследить, где каменщики разбирают развалины, и открыто днем или тайно ночью перенести ящик в воронку от взрыва, а самим смыться. Мы обсудили все предложения. Санитарную машину пришлось исключить – ни у кого из нас не было близких знакомых среди врачей или шоферов с больничной машины. Ручную тележку отклонили, так же и катафалк и мебельную фуру. В конце концов мы сошлись на небольшом крытом грузовичке. По ходу совещания Вальтер сказал, что знает одного автомеханика.
– Неужели у него есть грузовик?
– Нет, но он работает в гараже, где стоит много разных машин. Если ему заплатить, он, наверное, сделает ездку налево.
– А куда мы поедем?
– На восточное кладбище, если только это будет возможно.
– Ночью?
– Нет, я думаю вечером, перед работой, когда стемнеет. Тогда на улицах еще есть движение. А ночью тихо. И легче обратить на себя внимание. Вечером лучше.
– Договорились, Вальтер.
– Кто поедет?
– Думаю, Даниэль и я. Согласен, Даниэль?
– Согласен.
– А Ева с Пелле разыграют влюбленную парочку уворот кладбища, чтобы отвлечь внимание. Ева, ты передашь той женщине, что начиная с завтрашнего дня она может ждать нас. Мы еще договоримся обо всем подробнее.
На следующий вечер мы с Вальтером пришли в гараж, как раз когда механик отмывал руки песком и жидким мылом.
– Как жизнь, Эрвин?
Он обернулся и с удивлением посмотрел на нас:
– Ты зачем, Вальтер?
– Мне надо бы с тобой поговорить.
У Эрвина было испитое лицо с хитрыми, беспокойными глазами, отливавшими какой-то странной желтизной. Вальтер рассказал мне, что он освобожден от военной службы, так как страдает тяжелым заболеванием печени.
– Сейчас, только покончу с мытьем.
Мы ждали его во дворе, еще мокром после ливня. В гараже стоял грузовик, покрышки были стерты, капот открыт. Как видно, Эрвин возился с мотором. У вечернего неба было какое-то необычное освещение: блекло-зеленое, переходящее внизу в бледно-розовое.
Эрвин вышел во двор, и Вальтер предложил ему сигарету. Мы все трое закурили.
– Слушай, Эрвин, опять наклевывается одно дельце.
Эрвин сейчас же метнул па меня недоверчивый взгляд.
– С ним все в порядке, полная гарантия, – прибавил Вальтер, кивнув на меня.
– Какое? Налево?
– Ясно. Ты что, думаешь, я член военно-промышленного совета?
– А что надо везти?
– Не товары.
– Так что?
– Нам надо увезти покойника.
– А что с ним стряслось?
– Еврей, беженец.
– Ах, вот что.
– Ну как?
– А куда везти?
– На восточное кладбище на Кроненштрассе.
– Дело верное?
– Иначе я за него не взялся бы.
– Сколько?
– Полсотнт.
– Наличными?
– Половину вперед, половину потом.
Эрвин почесал в раздумье шею.
– Кто-нибудь об этом знает?
– Что за вопрос! Никто его не знал, только те люди, которые его прятали. Они будут молчать, понимают, что их по головке не погладят. Просто хочется сделать одолжение знакомой.
– Но только одно – меня в это дело не впутывать. Я тут ни при чем, понимаешь? Я теперь рисковать не могу. Меня уже взяли на заметку, понятно?
– Ясно. Положись на меня. Твое дело сторона. Вот тебе наше слово. Слышишь, Даниэль?
Оба посмотрели мне в глаза. Я кивнул и сказал, что это само собой разумеется.
– Ладно, Эрвин, тогда бери машину и поедем. Через полчаса вернешь ее обратно.
– Уже сейчас?
– А почему нет?
– У меня еще дела есть.
– Отложишь на полчаса свои дела.
– Слушай, приятель, не могу же я…
– Можешь.
– Нужно, чтобы путевка была.
– Да ведь ты говорил, что у тебя есть готовые бланки?
– Так-то оно так, да они для начальника, когда он ездит по всяким делам.
– А начальник здесь?
– Сегодня вечером его нет.
– Возьми один бланк, и дело в шляпе.
– А если старик заругает?
– Побоится. Он у тебя в руках, сам налево ездит.
– Ну ладно, сейчас возьму.
Эрвин повернулся, сразу решившись, и пошел в гараж. Он мне не очень-то понравился, я сказал об этом Вальтеру. Но тот покачал головой:
– Для таких дел только такие парни и подходят.
Одна из дверей гаража открылась изнутри, и машина задним ходом выехала во двор. С нее соскочил Эрвин и запер гараж. Мы влезли в машину и поехали в центр города, к тому дому, где был спрятан покойник.
Было около девяти вечера. На четвертом этаже мы с Вальтером позвонили в квартиру к Боде.
Фрау Боде, очень бледная женщина, отворила нам сразу.
– Ага, вы за книгами?
– Да.
– Пойдемте, они в ящике на чердаке.
Фрау Боде пустила по дому слух, что конфискованы книги одного ее прежнего квартиранта и что за ними должны приехать.
Мы пошли на пустой чердак, в котором стояли мешки с песком и ведра с водой. Фрау Боде открыла дощатый чулан и посветила в угол под крышей. Там за старым шкафом стоял ящик. По форме он не был похож на гроб. Покойник примостился в нем сидя, в позе, в какой было принято хоронить тысячелетия назад. Мы вытащили этот ящик, выкрашенный в черный цвет. В эту минуту, как и было договорено, появился Эрвин. Фрау Боде посветила ему. Он тихонько шел к нам по темному чердаку. Когда он приблизился, мне стало как-то не по себе. Он принес лямки, мы накинули их на плечи. Потом надели перчатки и подняли ящик. Ящик был сухой, и запах из него шел чуть слышный. Специалисты похоронных дел – единоверцы покойного – тайно обрядили его согласно принятому у них ритуалу. Мы понесли ящик к лестнице. Мы с Эрвином шли впереди, Вальтер, как самый сильный, сзади. Мы даже не заметили, куда исчезла фрау Боде.
Мы спустились вниз по лестнице. В подъезде, когда мы поставили ящик наземь, чтобы отдышаться, вдруг появился представитель власти – толстый и потный «золотой фазан» в коричневом мундире. Очутившись лицом к лицу с тремя посторонними мужчинами, он струхнул:
– Что это здесь за сборище, а? – проворчал он, по очереди обводя нас взглядом своих водянисто-голубых глаз. Я сразу заметил, что он навеселе.
– Никакого сборища – просто мы несем книги в госпиталь, чтобы раненым было что читать.
Вальтер говорил громко, уверенным и по-мужски решительным голосом, который в ту пору импонировал представителям власти. «Золотой фазан» потер нос, испещренный багровыми жилками.
– Дело, дело. Не могут же раненые все время в скат играть. Ну, тогда действуйте, а то, гляди, тревога начнется. Хайль Гитлер! – Он вытянул руку.
А потом грузно затопал вверх по лестнице. Лифт уже давно не работал.
Мы подняли свою ношу, донесли до машины и вдвинули в кузов, задний борт которого был откинут. Вальтер влез в кузов, я закрыл борт. Мы с Эрвином сели в кабину, и Эрвин, не задерживаясь, повел машину. Я заметил, что он трусит. Он не мог ехать быстро: затемненные фары давали мало света, и ему плохо была видна улица. Некоторое время мы ехали по направлению к кладбищу. При зеленоватом свете спидометра мне было видно напряженное лицо водителя. Лицо у него было жесткое, грубое. Вдруг завыли сирены. Эрвин поехал быстрее. Уличные фонари, синие лампочки которых чуть светили, погасли, как по мановению волшебной палочки.
Едва освещенный переполненный трамвай стоял посреди улицы. Его задержали два полевых жандарма. Они требовали, чтобы люди вышли из трамвая и спрятались в общественном бомбоубежище.
– Живо, живо, не задерживайтесь! – кричали жандармы в общую сутолоку. Люди, бледные тени, чуть видные при свете фонариков, которые держали жандармы, громко ругаясь, шли в указанный дом.
Вдруг Эрвин затормозил. Затем развернулся и помчался назад, но тут же повернул в переулок и остановился.
– Умеете вести машину? – спросил он.
Я ответил утвердительно.
– Слушайте, мне нельзя привлекать к себе внимание. Поезжайте. Я смоюсь.
– Нет, вы должны помочь нам нести ящик.
– И не подумаю.
Он хотел слезть, я крепко ухватил его за рукав и позвал Вальтера.
– Отпусти меня, приятель! Я не подведу, можешь быть спокоен, но чтобы под проверку попасть – этого мне никак нельзя. Есть на то причины. Если что случится, скажете, что взяли машину без спросу.
– Вы никуда не уйдете.
Вальтер стоял у машины.
– А ну его к черту, пусть уходит.
Эрвин, ни слова не говоря, выскочил из кабины и скрылся в темноте. Вальтер быстро влез в машину.
– Давай, давай!
– Эй, постойте! – услышали мы чей-то голос. Затем раздался другой голос:
– Куда вы! Воздушная тревога! Куда вы!
Я дал газ, и мы умчались.
Доехать до кладбища мы уже не могли, это было ясно. Согласно приказу, при воздушной тревоге машины полагалось оставлять на улице, а людям уходить в бомбоубежище. Полиция и дежурные ПВО патрулировали улицы. Оставить покойника в машине тоже было нельзя. Вся наша операция могла слишком легко обнаружиться.
Мы вынуждены были остановиться, снять ящик и где-нибудь его оставить: в воронке или в безлюдном переулке. А там уж пускай полиция занимается его доставкой на кладбище и преданием земле.
Мы старались ехать как можно быстрее по вечерним улицам и обменивались с Вальтером отрывистыми словами. Я затормозил, но не заглушил мотора. Мы соскочили на землю, вытащили из кузова ящик и поставили его около разбомбленного дома. Потом, услышав крики, побежали к машине. Во время ночных тревог за вами следят сотни глаз. Мы помчались вперед, не оборачиваясь, уповая на то, что в темноте возможной погоне не удастся разобрать номер машины. Проехав несколько улиц, мы остановились и поспешили в бомбоубежище.
После отбоя мы отвезли грузовик к гаражу, где работал Эрвин. Мы позвонили у ворот, увидели выходящего Эрвина и ушли. Эрвин поставил машину в гараж. Мы не сомневались, что он не заставит себя долго ждать и зайдет к Вальтеру за остатком обещанной суммы.
Все сошло благополучно.
6
три часа ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ минут
Вон едет машина… повернула сюда. Это должен быть он. Кажется, это такси. Остановится здесь? Нет. Проехало дальше… Но нужная мне машина придет. Он будет здесь.
Три часа двадцать пять.
Ждать невыносимо. Закурю.
Сегодня утром фрау Бертольди, у которой я снимаю меблированную комнату, спросила, не перешел ли я на ночную работу. Последнее время я возвращаюсь домой так поздно, что ее муж раз даже проснулся, подумав, что к ним залезли воры.
– Видите ли, фрау Бертольди, я встретил старого знакомого, с которым могу поговорить только очень поздно.
– Рассказывайте, господин Брендель! Уж не влюбились ли вы, ха-ха-ха…
– У вас, дорогая моя хозяюшка, всегда самое плохое на уме.
– А по-моему, давно пора, господин Брендель, давно пора.
Она поставила на овальный стол поднос с неизменным завтраком – жидкое кофе и две булочки с маслом и дешевым джемом. Мая хозяйка – дебелая особа а нежным румянцем на сдобном добродушном лице. Бертольди живут неплохо. Муж – администратор в кино. Он человек изворотливый и безличный. Зато Клэр Бертольди в своем роде личность; конечно, она немножко взбалмошная, но при своем ограниченном кругозоре очень решительная и добронравная – так сказать, расплывшаяся в улыбке груда жира, выдержанная в золотисто-розовых тонах. Она любит лакомиться пирожными с кремом и читать романы про любовь. По вечерам она не отходит от телевизора. Разумеется, она читает и Хемингуэя и Голсуорси. А вот с Сартром она никак не может примириться. У нее тоненький наивный девический голосок. Вообще, глядя на нее, создается впечатление, будто у нее, как и у многих добродетельных мещанок, в пышном женском теле под слоем жира кроется девичья душа. Бертольди сравнительно мало пострадали от войны, квартира уцелела, детей не было. Для фрау Бертольди все в жизни сводится к одному – к любви или, лучше сказать, к потребительской эротике, которой нас щедро одарило «экономическое чудо».
Жуя свой безрадостный завтрак, я пробормотал что-то маловразумительное, но она уже села на своего конька.
– Ведь и в романах, и в кино, и в телевизоре все вертится вокруг любви, правда, господин Брендель? Уж поверьте мне. Когда я иду по улице, то всегда думаю: вон те двое там, верно, уже спелись. А ночью… ночью… Вы как полагаете, господин Брендель… откуда все эти дети берутся?
Я ухмыльнулся: понятия не имею.
– Подумаешь, какой невинный младенец! Высмеиваете свою хозяйку. Ну что же, это очень на вас похоже. Нет, вы не зарекайтесь, господин Брендель, не зарекайтесь, вас это тоже не минует. От этого никто не застрахован. Господи боже мой, я тоже, когда молодая была, совсем иначе это себе представляла, гораздо романтичнее… да… Представляешь себе, что больше пыла… больше чувства, не так ли? А на самом деле все совсем иначе, это уж в жизни всегда так. Мой не хуже других, но ему приходится так много работать. Вы думаете, как сейчас живется? Экономическое чудо? Как бы не так! Работать надо. Даром ничего не дают. Именно сейчас особенно много работы, ведь кинотеатрам приходится бороться с телевидением. Но мой ничего не говорит, ничего. Вы думаете, он вечером рассказывает о своей работе? Ни вот столечко! Как вам это нравится? Только начнется вечерний сеанс, приходит домой и сейчас же за телевизор. И точно воды в рот набрал, ни вот столечко не расскажет, как вам это нравится? Что поделаешь, раз уж он такой. Днем ему со столькими людьми приходится разговаривать и со всеми здороваться. Тоже ведь не так-то легко, а? Вам в конторе легче.
– Ну, конечно, фрау Бертольди.
– Только слушайте, незачем вам так долго по ночам шататься. Неполезно это. Посмотрите, какой вы бледный. Может, вам нездоровится?
– Нет, нет.
И я постарался поскорее уйти из меблированной комнаты с овальным столом вишневого дерева, уйти от болтливой хозяйки, у которой розовое сдобное лицо сочеталось с сердцем семнадцатилетней девушки, в одиночестве мечтающей о любви.
В конторе заведующий отделом встретил меня кислой миной. Он был моложе меня, изворотлив и нагл, как все эти ловкие карьеристы из породы тех, что подражают шикарным манхеттенским бизнесменам. Он посмотрел на меня бегающими птичьими глазками, поправил свой слишком пестрый галстук и проворчал:
– Отвечая вчера на письма, вы перепутали заказы. Последнее время вы вообще работаете небрежно. И что за вид? Чего вы хмуритесь? Шеф требует, чтобы его команда была веселой, больше keep smiling [4]4
Улыбайтесь (англ.).
[Закрыть], приятель! Будьте любезны не портить нам в конторе погоды.
Я извинился и сел за свой стол. Правильно, надо работать сосредоточеннее. Мой сосед по столу, Граф, покачал головой и добродушно заметил:
– Слушай, ну зачем тебе надо привлекать к себе внимание? Что у тебя стряслось?
– Ровно ничего не стряслось. Граф.
– Не втирай мне очки. Что-то у тебя неладно. Может быть, заявишь, чтв болен?
Заявить, что болен… Мысль неплохая. Я решил подумать. Конечно, тогда будет больше времени, и мне не придется после бессонной ночи сидеть весь день в конторе. Но потом я подумал, что сегодня ночью все должно решиться. День тянулся бесконечно долго, пока наконец наступил вечер, затем ночь, и вот я сижу здесь за рулем…
И круглолицему адвокату М. в массивных роговых очках не помешать мне, нет, ни в коем случае! Тот раз, когда он, сидя напротив меня, проглотил таблетку из серебряной коробочки, взгляд у него был жесткий и нацеленный, как у дрозда, который заметил в траве червяка.
– Знаете, сейчас многие приносят жалобы. Но свидетелей нет. Есть у вас доказательства? Нет. Есть у вас свидетели? Тоже нет. Как может прокурор дать ход вашей жалобе, если у вас нет доказательств?
Я сказал, что доказательств хватит, достаточно вскрыть могилы, там есть доказательства, самые что ни на есть вещественные – трупы людей. Я сказал, что в наши дни в Федеративной республике правосудие работает как нельзя лучше и в результате этого вчерашних преследователей не карают за преследования, мало того, иногда их даже награждают; я читал, что начальник самого жестокого среди кровавых судей того времени сейчас получает пенсию, а ведь он возглавлял министерство юстиции.
Господа судьи вынесли решение, что глава так называемого «народного трибунала» не «осознал» в ту пору, что действовал вопреки своим судейским обязанностям. Конечно, он шел по пути, «противному государственному праву», и, между прочим, отдал гестаповцам на растерзание семидесятичетырехлетнего еврея, но старик, вероятно, все равно бы попал им в руки; и что же – министр диктатора и в наше время получает много денег. Такое решение вынесли господа судьи, и это не единичный случай.
Я сказал ему, что читал о процессах, на которых преступники были оправданы или же понесли до смешного слабое наказание. Я сказал, что не питаю особого доверия к правосудию.
Он сказал, что это ничего не меняет, что в каждом процессе истец должен опираться на документальные данные или на свидетелей, иначе каждый, кому вздумается, будет подавать жалобу.
Я ушел. Я стал искать документальные данные. Я писал письма. Я искал свидетелей. Я искал без вести пропавших. Я обращался в разные организации, в отдел по отысканию пропавших. Подал заявление в прокуратуру, она дала ход моему заявлению, но и ей не удалось отыскать ни документов, ни свидетелей. Меня несколько раз допрашивали. Потом посоветовали подождать. Я знал, что в огромном аппарате правосудия есть справедливые, старающиеся выяснить правду судьи. Но как их найти?
Как-то, когда я сидел в пивной, меня охватило чувство полной беспомощности. Почему невозможно уличить убийцу? Действительно ли это невозможно, или просто этого не хотят? В последнее время часто писали о том, что в органы юстиции просочилось немало нацистских судей и чиновников. Этим объяснялись некоторые приговоры. Людям, которые двенадцать лет приспосабливали свой образ мыслей и свои приговоры к повелениям убийцы, несомненно, было трудно сегодня судить в противоположном смысле.
Конечно, можно комбинировать, истолковывать и подтасовывать. Можно медлить, затягивать или не вмешиваться в ход событий, смотря по ситуации. Можно по-разному понимать обстоятельства дела и по-разному оценивать свидетельские показания. Меня охватило не~ доверие. Неужели в данном случае затруднения действительно таковы, что нельзя дать ход жалобе?
Я думал о моем круглолицем адвокате.
– У вас нет доказательств, – заявил он. – Без доказательств ничего нельзя предпринять.
На чьей он стороне? Хотел ли он мне помочь? А если мне никто не поможет? Тогда я должен сам себе помочь.
Нет, то, что я задумал, не убийство. Я – орудие справедливости. Если никто на свете не предъявит обвинения и не произнесет приговора этому убийце, если этого не сделает всемогущее правосудие, с тысячами судей, чиновников и тюремщиков, – разве не должен тогда взять инициативу тот, кому известно и какова вина, и кто виновен? На совести этого человека много убийств. Неужели он может разгуливать на свободе только потому, что у меня нет свидетелей? Почему их нет? Вероятно, они лежат в могиле. Доказательства… доказательства…
Я сам доказательство, я искалечен концлагерем.
Ну, конечно, конечно, они все действуют согласно установленному порядку, согласно закону. Но закон может быть тростью, клюкой или дубиной. Я знаю только одно: он не понес наказания и разгуливает на свободе. А он убийца. Я это знаю.
Я даже точно знаю день, когда он стал убийцей. Это случилось летом во время пятичасового чая с танцами. В саду среди посетителей было много отпускников и раненых с семьями. Я сидел в сторонке за кружкой пива и слушал разговор двух отпускников за соседним столиком.
– …Тут я уронил руку. Она упала на землю. Тут подбежала собака, но я ее отогнал. А руку мы закопали…
– Он что, русский был? – спросил второй.
– Разве по руке увидишь, за кого она дралась? На войне все руки одинаковые. Только головы разные. За твое здоровье!
– И за твое.
– Пиво жидковатое, зато липы цветут. Здесь иногда даже похоже на мир. А ночью как начнется бомбежка, улица за улицей превращается в груду щебня.
– Помнишь Целлера, парикмахера со Штифтштрассе?
– Того, что играл в команде класса Б?
– Да, Убит. На центральном участке.
– Ну, молодая женушка получит теперь пенсию.
– Понятно. Уютно здесь в садике, а?
– Да.
– У тебя в кружке плавает оса… Ты слышишь?
Листва расщепленного грушевого дерева шелестела на ветру. Издалека доносилось пение марширующих солдат:
Счастлив», кто умеет забывать
О том, чего не миновать…
– Новобранцы. Возвращаются с муштры.
– Попадут на передовые – перестанут петь.
– Видишь, вон там, прямо, девушка из оркестра? Лакомый кусочек, правда? Она поет: «Под крышку часов положи мой портрет». Пусть бы мне подарила свой портрет.
– Все равно, завтра надо уезжать обратно. По сводкам главного командования, Иван всю неделю барабанит по нашему участку.
– Нда, братец, значит, дело дрянь.
– Вот меня и вызывают телеграммой…
– А что, если тебе не поехать? Так или иначе, это скоро кончится…
– Скоро для кого?
Я пошел в артистическую, где мы оставляли футляры от инструментов. В дверях появился Пауль.
– Где Вальтер? – выкрикнул он.
Вальтер удивленно обернулся.
– Я тут. Что с тобой?
Пауль подошел к нему вплотную и громко зашептал:
– Что со мной?.. Вот что: я многое понял. Меня интересует только одно: вы мне тогда налгали? Вы все? Вы ведете со мной нечестную игру! Это правда, что вы прекратили подпольную работу?
– Конечно, правда! Почему ты вдруг об этом вспомнил? – невозмутимо ответил Вальтер.
– Потому что мне страшно. Если человек хоть раз совершил преступление, думаете, ему и через год не будет страшно?
Глаза его выражали панический страх. Вальтер не потерял самообладания. Он огляделся по сторонам.
– Не кричи так. Кто-нибудь спрашивал тебя о чем-то?
– Нет.
– Да и вообще, что это за разговор о преступлении?
– Это я так, к примеру.
– Странный пример.
– Странный или не странный, а я хочу порвать о вами. Я ухожу, отказываюсь с вами работать. В один прекрасный день, когда вы обо всем даже думать забудете, раздастся стук в дверь… Отпустите меня.
– Ты сам отлично понимаешь, что об этом не может быть и речи. Из такой группы нельзя попросту выбыть, как из футбольного клуба. Если нам в самом деле грозит провал, тебя все равно отыщут и подведут, под нож, сколько бы ты ни клялся, что давно разошелся с нами. Нет, тебе уже не выбраться, Пауль.
– Вы за последнее время переменились – смотрите на меня как на чужака. И если мы взлетим на воздух, никто из вас меня не защитит. Вы будете все валить на меня. Во всем буду виноват я… Я хочу порвать с вами… порвать!
– Ты спятил, Пауль!
– Ничуть я не спятил, это естественная самозащита.
– Что ты имеешь в виду?
– Не хочу попасть под суд, понятно?
– Не ори, Пауль. Надо начинать. Твое вступление.
– Играйте сегодня без меня! – Он захлопнул крышку рояля и выбежал вон, изо всех сил грохнув дверью.
Мы молчали. Наконец заговорил Пелле.
– Ему пригрозили.
– Он сам для нас угроза, – сказал Вальтер.
Мы понимали, что произошло нечто решительное. Это был разрыв, а возможно, и объявление войны. У нас подкосились ноги. Мы не сомневались, что дезертир начнет действовать. Мы же ничего не могли предпринять, не могли защищаться, не могли его спрашивать, убеждать.
Неясно было только, что он сделает. Уедет? Поступит в другой оркестр? Или же…
Лишь позднее я узнал все.
Должно быть, это совершилось тогда же. До того дня он колебался. Вероятно, пережил длительную внутреннюю борьбу. Во всем этом я разобрался задним числом. И врт настал день предательства. Чтобы вынудить признание, гестаповскому комиссару достаточно было изобразить отеческую улыбку и подпустить приветливые нотки в свой обычный довод: «Сами увидите. Так оно лучше будет». Страх – крепкие клещи, он почти из каждого вытянет что угодно.
Я точно представляю себе, что именно, добившись признания, говорил в своем унылом кабинете чиновник, меж тем как бездушная красотка за пишущей машинкой качала головой…
«Нда, молодой человек, здорово вы влипли… Постарайтесь раздобыть несколько листовок и принесите их сюда. Выясните, где их раздавали, когда, на каких улицах, был ли контакт с другими группами, вообще уточните, что можно. Дайте нам в руки факты!» Все это я представляю себе очень точно. Недаром меня столько раз допрашивали после ареста. В ушах у меня до сих пор звучат эти неумолимые, бьющие прямо в цель голоса, эти медоточивые, вкрадчивые интонации или же зычный бас заплечных дел мастера, когда он вдруг рявкнет:
– Не увиливайте от истины! Вы что-то скрываете от нас! Да, скрываете!
Этой фразой человека донимали целый день. Так или иначе, но гестаповскому комиссару, должно быть, удалось сделать пианиста Пауля Риделя добровольным шпиком. Доказательство этого мы получили полгода спустя. Дело было незадолго до рождества. Городские улицы тонули по вечерам в полном мраке, не видно было сметенных к краю тротуара сугробов снега. В них проваливались, на них спотыкались. Редкие машины двигались с трудом, освещая себе путь узкими щелками фар. В витринах света не было. Только по кашлю, по скрипу шагов, по приглушенным разговорам человек слышал, что он не один пробирается по темным улицам. Мы существовали почти исключительно при затемнении.
В один из таких вечеров мы пришли на свою новую явочную квартиру, помещавшуюся в подвале. Листовки хранились у нас в смежном чулане. Там стоял старый шкаф, в который Пелле встроил второе дно.
Вальтер собирался в этот вечер захватить с собой на конспиративную встречу в районе Тегель шестьсот листовок. Открыв дверь в чулан, он остолбенел:
– Что это, там кто-то есть?
Я еще был в первом помещении, когда услышал шум борьбы. Потом все стихло. Я бросился к двери. В темноте Вальтер и Пелле держали какого-то человека, который отворачивался, пряча лицо.
Я услышал голос Вальтера:
– Попался! Кто это? В темноте не разберешь.
Как тот ни упирался, они поволокли его к двери.
Вальтер дал ему пинка и крикнул:
– Выходи на свет, прохвост!
Я прирос к месту и мог только выдавить из себя:
– Да это Пауль! Что тебе здесь надо?
Пауль стоял в подвале, тяжело дыша и щурясь от света. Губы его были стянуты в кораллово-красное колечко.
Вальтер шагнул к нему. Никогда я не видел Вальтера в таком состоянии. Его побелевшее лицо судорожно дергалось. Он остановился перед Паулем и спросил угрожающим шепотом:
– Что тебе здесь надо?
Брови у Пауля полезли на круглый, точно вздувшийся пузырь, лоб. Он ничего не ответил.
– Зачем ты пробрался сюда, как вор?
– Я… я не хотел вам мешать…
– Откуда ты знаешь об этом подвале?
– Я выследил вас. Вы его от меня скрыли.
– Покажи-ка, что ты тут откопал! – Вальтер нащупал взглядом боковой карман Пауля, из которого торчала бумага.
– Ничего, – еле слышно ответил Пауль.
– А что у тебя в кармане?
– Ничего нет… ничего! – Пауль смотрел на него в упор, а левой рукой засовывал бумагу в карман.
Мгновение Вальтер стоял в нерешительности. Его коротко остриженные волосы отливали золотом вокруг лба. Роста он был небольшого, но широк в плечах. Мы знали, что силища у него огромная. При этом он был скор и решителен. Он сделал шаг к Паулю, тот отшатнулся. Вальтер достал у него из кармана бумагу. Пауль попытался выхватить ее, тогда Вальтер с силой сбил его руку, развернул бумагу и проглядел ее.
– Наша листовка, – беззвучно выговорил он.
Мы обступили Пауля. Все это происходило бесшумно, как во сне.
– Подлец… шпик… предатель! – шептали мы. Но в словах наших почти не было упрека, казалось, мы для Себя подтверждаем этот факт.
Все умолкли, когда Вальтер по-прежнему беззвучно заявил:
– Это дело серьезное.
– Откуда я знаю, как это ко мне попало, – вскинулся Пауль. – Понятия не имею. Может, кто-нибудь… Ага, вы мне подсунули ее… Потихоньку!
Вальтер хладнокровно изучал его, как биолог подопытного кролика, которому сделал укол.
– На что тебе это понадобилось?
Все затаили дыхание.
– На что тебе понадобилась листовка? – повторил Вальтер.
– Она попалась мне, когда я…
Вальтер оборвал эти расплывчатые объяснения:
– Пауль, раз в жизни скажи нам правду. Ты хотел нас выдать, да?
Пауль решил перейти к нападению.
– Вы просто спятили!
– Листовка была у тебя в кармане. Кому она предназначалась?
– Я искал ноты Шопена. А когда увидел листовку, мне сразу стало ясно…
– Что именно?
– Вы наврали мне! Вы продолжаете работать тайком. Меня вы попросту провели, как болвана. В этом вы раскаетесь. Вот что. А теперь пустите меня.
– Нет, ты останешься.
– Я позову полицию!
– Берегись!
– Ты мне угрожаешь?
– Мы тебя запрем!
– Ого! Это будет большая глупость с вашей стороны.
– С чьей – мы еще увидим.
– Пустите меня.
Вальтер сгреб Пауля и с размаху швырнул его в открытую дверь чулана. Затем захлопнул дверь и дважды повернул ключ. Пауль изнутри забарабанил в дверь кулаками.
– Откройте, откройте! Все вы за это поплатитесь. Да, да, поплатитесь! – захлебываясь от ярости, орал он.
Его вопли могли услышать снаружи. Мы переглядывались с тревогой. Вальтер решительно отпер дверь. Потом дал Паулю такую затрещину, что тот пошатнулся. А когда он отступил, Вальтер снова запер дверь. Мы смотрели на дверь, но за ней все было тихо.
И вот мы, кучка убого одетых молодых людей, молча стояли посреди темного подвала в недрах большого города, медленно разрушавшегося под ударами войны, которая уже была на исходе. Кругом огневым кольцом надвигались фронты, все теснее смыкаясь вокруг столицы. Огни взрывов через горы и реки, опаляя пашни и леса, приближались к рейхсканцелярии.
Здесь, зарывшись глубоко в землю, цепляясь за остатки гордыни, свирепствовал оборотень, и многие тысячи его последышей, сознавая, что рушится их рейх, усердно выискивали изменников.
Мы же, кучка безоружных, голодных, но мужественных молодых людей, собравшихся здесь в подвале, ополчились против вооруженных до зубов властителей в расшитых галуном серых мундирах. В наших листовках мы взывали:
«Слушайте нас! Не верьте ни одному их слову! Настанет день, когда вы сами убедитесь в этом. Вы поймете, что жили с закрытыми глазами и не подозревали, что нами правят преступники. Вы будете горько каяться. Проявите уже сейчас свое раскаяние на деле. Помогайте нам! Действуйте!»
Кровожадная правительственная система оборотня с клоунскими усиками держала столицу в железных тисках, ревела через бессчетные громкоговорители и гнала на погибель человека за человеком. Но наши листовки оказывались по утрам во многих почтовых ящиках, в вагонах городской железной дороги и под многими дверьми, их было много, этих маленьких листовок, и они медленно и бесшумно прокладывали себе путь. Конечно, значительную их часть уничтожали, но уцелевшие нет-нет да и удерживали руку, которая орудовала молотом, пером или винтовкой на пользу оборотня. Мы надеялись, что под влиянием наших листовок не только смолкают выстрелы, но и перестраиваются умы.
Вверху листка стояла фраза: «Бережно обращайся с этой листовкой! Помни, мы рискуем жизнью, чтобы ты это прочел».
Я видел лицо Вальтера, ясное и волевое, как всегда, хотя он изо дня в день по восемь часов простаивал за токарным станком. А как он, должно быть, уставал к вечеру! Сколько у него бывало конспиративных встреч, о которых мы и понятия не имели. Где было опаснее всего, туда шел Вальтер. Где приходилось туго, там стоял на посту Вальтер. Он всегда отыскивал выход в тех случаях, когда остальные отчаивались.