Текст книги "Лютер"

Автор книги: Гвидо Дикман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

– Брат Мартинус, – послышался голос римлянина, когда Мартин уже был в дверях. Он обернулся, не веря своим ушам. – Да, ваша милость?

– Если вы не возражаете, я распоряжусь приготовить для вас ванну и горячую еду. – Алеандр взял кубок с отваром, который уже почти остыл. – Вы ведь после долгой дороги и, наверное, умираете с голоду.

– Сын мой, я знаю, твое искреннее стремление – быть верным слугой Господа нашего Иисуса Христа и его Церкви!

Кардинал Каэтан, снисходительно улыбаясь, смотрел на монаха, который, раскинув руки, распростерся на холодном каменном полу приемной епископа шагах в пяти от него. Сейчас кардинал пытался понять, что же такого примечательного нашел Алеандр в этом Лютере. Да, пожалуй, монах этот лучился счастьем, а ведь в такое время это редкость. Глаза его сияли, как у человека, душа которого после долгой борьбы распахнулась, избавившись от терзающих ее бесов. Но ведь несть числа людям, которые испытывают те же борения. Среди них и священники, и люди мирские. К ним принадлежит и добрый друг Алеандр, Каэтан был уверен в этом. Он, кстати, отказался присутствовать при допросе и вместе с главным викарием укрылся в одной из соседних комнат. Каэтан с наслаждением откинулся на спинку кресла.

– Ты можешь встать, сын мой! – сказал он. – Подойди ко мне поближе!

Мартин приподнял голову. Он дал себе слово точно следовать предписаниям Алеандра относительно соблюдения протокола. Он неуклюже пополз по каменным плитам к напоминающему трон, обитому синим бархатом креслу и на некотором расстоянии от кардинала замер в ожидании. Тепло от стоящей на низком треножнике медной жаровни, внутри которой тлели раскаленные угли, обдало его щеки сухим жаром.

– Итак, что ты хочешь сообщить?

Мартин открыл было рот, но тут же понял, что не может выдавить из себя ни звука. Мысли роем кружились у него в голове, но он не мог облечь их в слова. В отчаянии он опустил голову.

– Не бойся, сын мой, – произнес Каэтан отеческим тоном. – Ты можешь говорить свободно, никто тебя не прервет. Алеандр позаботился о том, чтобы во всех коридорах резиденции стояла стража, пока мы здесь с тобой разговариваем!

– Скажите, я… согрешил?

Тень озабоченности легла на ласково улыбающееся лицо кардинала. Он не ожидал, что монах заговорит с ним, как дитя на исповеди. Помолчав, он произнес с особым нажимом:

– Да, ты согрешил.

– В чем же? Ах, ваше высокопреосвященство, взываю к вам! Скажите же мне, в чем мои заблуждения, чтобы я смог избежать их в будущем!

– Ты распространяешь новое учение, а этого… этого Рим никак не может допустить.

Мартин покачал головой.

– Новое учение? – переспросил он, медленно выговаривая слова. – Новое учение – это то, чего нет в Священном Писании. Все, что я говорил и писал…

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, сын мой. Ты выступаешь против торговли индульгенциями, тогда как в декрете папы Климента ясно сказано: «Заслуги Христа – это сокровище отпущения».

– Он обрел его, обрел, – прошептал Мартин, не глядя на кардинала. – Прошу меня простить, но, если вы внимательно прочитаете этот декрет, вы убедитесь, что там написано так «Через заслуги свои Христос обрел сокровище отпущения».

Каэтан вдруг встал, опершись на ручки кресла. И тут только Мартин заметил, какого он огромного роста. Он удивленно смотрел на кардинала. Весь облик его излучал такое достоинство, что у Мартина слова застряли в горле. Поймав себя на том, что он, нарушая протокол, смотрит в лицо кардиналу, Мартин смиренно потупил взгляд.

– Я пришел сюда не для того, чтобы спорить с тобой, брат Мартинус, – сказал Каэтан. В его голосе послышался жесткий, властный оттенок, который он до сих пор старательно приглушал, но теперь он зазвучал в полную силу. – Надеюсь, Джироламо Алеандр объяснил тебе, что ты должен делать?

– При всем уважении к вам, ваше высокопреосвященство, я все же должен сказать, что честь папства утверждается не через насильственное насаждение авторитета Папы, а путем поддержания веры в него. В университетах нашей империи благочестивые мужи неустанным трудом стараются раскрыть миру ясные слова Священного Писания…

– Право толкования слова Божьего принадлежит только Папе! – возгласил Каэтан.

В ярости поглядел он на двери, за которыми, он был уверен, притаился Алеандр. У него вдруг возникло подозрение, что тот, зная об упрямстве этого монаха, по каким-то причинам не предупредил об этом его, своего господина. Но в любом случае было совершенно ясно: этот Лютер из Виттенберга кто угодно, только не усердствующий простофиля.

– Святейший Отец может толковать слово Божье, – словно в тумане услышал кардинал голос Мартина, – но он не стоит выше этого слова. На это не претендовал даже апостол Петр, которому Господь вручил ключи от Царствия Небесного.

– Это меня не интересует! – Теперь Каэтан рассердился всерьез. За дверью были слышны шорохи и голоса стражников: звенели кольчуги, топали тяжелые сапоги. – Я задаю тебе только один вопрос: Мартинус Лютер, revocas errores? Отрекаешься ли ты от своих заблуждений?

Мартин по-прежнему стоял на коленях. Холода каменных плит он давно уже не чувствовал, но неожиданно у него заболели суставы рук, словно он долго держал в руках тяжелую книгу. С удивлением взирал он на кардинала, который, подобно статуе, стоял перед ним, застыв в позе триумфатора. Он простер вперед руку, словно не решаясь поднять его с пола, вернув тем самым назад, в объятия Церкви, которую он собою воплощал.

Несколько секунд было совершенно тихо, Мартин слышал лишь биение собственного сердца. Наконец он сказал:

– Продажа индульгенций не упоминается в Библии. Если бы простые люди были в состоянии читать то, что в них написано, а также то, что написано в Библии, на своем родном языке, они удивились бы несовпадению в толкованиях.

Кардинал побледнел. С ужасом смотрел он на коленопреклоненного строптивого монаха и чувствовал, как в нем закипает злоба. Этот Лютер отнюдь не был подобен червю ничтожному пред лицом папской власти – нет, он был чудовищем, исполненным порока, он валялся в грязи своей мнимой учености, как крыса в хранилище с зерном. При этом он даже не понимал, кто определяет правила, по которым дозволено существовать ему а также народу Аугсбурга, Виттенберга и Рима, да и всего мира.

– Священное Писание, – торжественно объявил кардинал, – слишком сложно, чтобы его мог понять любой священник, не говоря уж о простом человеке. А индульгенции… Индульгенции проверены жизнью, они приносят человеку надежду и утешение.

– Речь не вдет об утешении!

Каэтан с издевкой рассмеялся:

– Разве нет? Ты считаешь, что несогласие одного монаха важнее, чем покой всего христианского мира?

– Конечно нет, господин мой! Дело не во мне и даже не в Папе. На самом деле важна только истина…

– Истина? – Каэтан перебил его в отчаянной попытке оставить последнее слово за собой. – О какой истине ты говоришь? Турки подтягивают свои войска к нашей восточной границе. Завоевав Константинополь, они хотят теперь и всю Европу насильно обратить в свою веру. Император при смерти. Два претендента вожделеют захватить престол. Француза из Дома Валуа поддерживает Папа, а испанца, внука Максимилиана, нечестивая мамона. Христианский мир раскалывается на куски, а вместе с ним пирамида подчинения, благодаря которой мы существовали на протяжении столетий. Пока Церковь управляла этим миром, в нем царил порядок, который охватывал всех и вся. Каждый знал свое место в этой стройной системе – и простой крестьянин, и вельможный князь.

Кардинал Каэтан вновь опустился в кресло. Он вдруг утратил все свое величие, теперь это был просто усталый, стареющий человек, испытывающий панический ужас перед неумолимым ходом времени.

– Вот она, истина, – отрешенно пробормотал он. – И именно тогда, когда нам больше всего нужно единение, является какой-то нищенствующий монах и хочет перевернуть все с ног на голову!

– Я вовсе не преследовал цель вступить в конфликт с Папой и даже не думал ставить под сомнение господствующий порядок. Вы правы, говоря, что Церковь самим Христом выстроена на одном камне. Super hanc petram aedificabo ecclesiam meam. «И на камне сем воздвигну церковь Свою». Но именно потому, что я люблю Церковь, я хочу, чтобы она была защищена надежнее, чем просто легкомысленным маскарадом. Нельзя порочить Евангелие по велению человека.

Но Каэтан уже не хотел больше ничего слушать. Он утомленно хлопнул в ладоши, и в глубине комнаты приоткрылась дверь. По этому условному сигналу появились Алеандр и фон Штаупиц, и лица у обоих были встревоженные.

– Всё, я закончил с этим монахом! – почти прокричал Каэтан. – Уберите его с глаз моих!

Он смерил легата столь ядовитым взглядом, что Алеандр испуганно сжался. «Лютер поставил под сомнение авторитет Папы», – пронеслось у него в голове. Да, другого и ожидать было нельзя. Монах из Виттенберга не отрекся; если бы он произнес одно-единственное слово отречения да пару пустых любезностей вдобавок, это не заняло бы столько времени. И хотя Алеандр вполне разделял гнев кардинала по поводу неслыханной наглости Лютера, все же этот выскочка из Виттенберга не мог не вызвать у него уважения, что, правда, нисколько не изменило его позиции.

– Этот монах безусловно еретик, – произнес он после напряженного молчания. – Мое чутье еще никогда меня не обманывало, ваше высокопреосвященство. – С перекошенным злобной усмешкой лицом он обошел пылающую жаровню и встал возле кресла своего духовного наставника. – Полученные нами указания были более чем однозначны: либо он отрекается, либо…

Кардинал неожиданно вскочил, словно укушенный тарантулом.

– Не вздумайте мне тут еще лекции читать, Джироламо! – оборвал он легата и, грубо оттолкнув его, ринулся к двери. – Видит Бог, за последний час я наслушался вдоволь и услышал гораздо больше, чем мне бы хотелось.

Мартин, фон Штаупиц и Алеандр, застыв на месте, смотрели ему вслед.

Тем же вечером Иоганнес фон Штаупиц поспешил навестить Мартина в его келье, чтобы обсудить возможные последствия встречи с кардиналом.

К безграничному удивлению Мартина, ни слова упрека не слетело с губ старика. Молча наблюдал он за тем, как Мартин собирает свои скудные пожитки и увязывает их в узел из грубой серой холстины.

– Ну? – прервал Штаупиц через некоторое время его молчание. – Что скажешь?

Мартин вздохнул. Перед викарием не было смысла строить из себя обиженного, и именно поэтому Мартин не смог удержаться от иронии:

– Все зависит от того, что вам угодно будет услышать, ваше преподобие, – сказал он. – Я был вежлив, даже подобострастен. Согласен, темперамент не дал мне сдержаться, но, во всяком случае, я старался не говорить дерзостей. Хотя меня очень возмущало то, как кардинал обходился с некоторыми словами Христова учения, словно они не стоят и пергамента, на котором написаны. – Он умолк и посмотрел в щель между створками окна, где трепетало пламя сальной свечи. – Понимаете, ваше преподобие, кардинал и этот Алеандр настаивают на ius divinum, на божественном праве. При этом Папа, самое большее, правит по законам ius humanum, а это право не опирается на учение Господне. Нет, человеческое право можно изменить в любую минуту!

Фон Штаупиц страдальчески закрыл глаза. Потом шагнул к Мартину и прижал его спиной к холодной каменной стене.

– Да понимаешь ли ты, что сейчас это не имеет никакого значения?! – прокричал он. – Ты ведь оскорбил кардинала, и его любимчик, этот Алеандр, теперь из кожи будет лезть, чтобы загладить свою вину. Раз ты отказываешься отречься от своего учения, они тебя этой же ночью предадут в руки инквизиции.

Мартин угрюмо молчал. Ему было совершенно ясно, что допрос прошел хуже некуда. Он до самой последней минуты надеялся, что Каэтан, который слыл ученым человеком, поймет его и прислушается к тому, что его тревожит. Но теперь он должен был признаться себе, что посланцы Рима совершенно не намерены добиваться выяснения истины в теологическом диспуте. И если он не отречется, то сам себе подпишет смертный приговор.

– Ты не намерен еще раз встретиться с кардиналом? – спросил викарий, заранее зная ответ.

Когда Мартин отрицательно покачал головой, он тяжко вздохнул и велел ему встать на колени. Произнеся над склоненной головой Мартина несколько латинских формул, он освободил его от всех обетов, которые некогда принял Мартин, будучи монахом ордена августинцев.

Мартин поднялся с колен, и слезы отчаяния хлынули у него из глаз. Вот и захлопнулась навсегда дверь в его прошлую жизнь. Мысль об этом терзала его. Но, отчетливо ощущая, что теряет ту защищенность, которую обеспечивала ему монастырская жизнь, Мартин в глубине души почувствовал умиротворение и благодарность. Он был убежден, что фон Штаупиц принял верное решение. Главный викарий ни минуты более не мог оставаться его настоятелем, ибо в противном случае церковные законы предписывали ему выдать подозреваемого в ереси сразу же, как только Папа или кто-либо из его посланников потребует от него этого. Кроме того, с этой минуты Мартин больше не обязан был следовать строгому обету послушания. Он был волен проповедовать свое учение, пока его не схватят.

– А теперь поторапливайся, – тихо сказал старый монах. Он открыл скрипучую дверь, ведущую из гостевых комнат на скудно освещенную лестницу. – Тебе придется исчезнуть из Аугсбурга раньше, чем слуги епископа начнут тебя искать. Если я правильно понял взгляд Джироламо Алеандра, то кое-кто из его ищеек уже наверняка на пути сюда.

Он решительным движением отодвинул в сторону своего ученика и быстро погасил пламя свечи, зажав маленький огонек между пальцами. Внизу, у стены дома, Мартина уже поджидал конюший. Он подвел ему оседланную лошадь, молча вложил в руку поводья и через мгновение исчез за углом.

Неожиданно поднявшийся ветер насквозь пронизывал грубую шерсть накидки, которую викарий накинул Мартину на плечи. Человеку в монашеской одежде в эту ночь на улице было лучше не появляться. Даже всадник на лошади мог вызвать подозрение, но Мартину приходилось рисковать, сейчас всё решала его быстрота.

Ему во что бы то ни стало надо было добраться до Кобурга, откуда тайные сторонники брались доставить его в Лейпциг, а затем и в Виттенберг. Но вполне могло оказаться, что Алеандр уже отдал приказ перекрыть все пути к городским воротам и поставить усиленную охрану на все башни.

Перед дорогой Мартин наскоро помолился. Он направился по тропинке, которая вела к скотному рынку. Там, сказал фон Штаупиц, его будет ждать священник, который покажет ему окольный путь из Аугсбурга.

Оглянувшись, чтобы бросить последний взгляд на стоявшую особняком башню возле мрачной обители кармелитов, Мартин заметил за стеклом стрельчатого окна чье-то размытое лицо. Он узнал фон Штаупица, и это прибавило ему бодрости. Мартин помахал рукой, прощаясь со своим духовным отцом.

Пробираться в темноте по глухой, заросшей тропе было совсем не просто. Лошадь оступалась, скользя по липкой грязи, шарахалась от невидимых препятствий. Шорох листьев представлялся трескучим огнем, шишковатые корни деревьев оборачивались злобными бесами. Добравшись до изгиба тропы, за которым где-то неподалеку уже должны были быть городские ворота, Мартин неожиданно в нескольких шагах от себя заметил сквозь листву яркий свет, прорезавший черный покров ночного неба. С замиранием сердца натянул он поводья, спешился и стал вглядываться, стараясь рассмотреть хоть что-нибудь сквозь ветви и осенние листья.

Свет исходил от смоляных факелов, которые, трепеща, продвигались вперед. Человек десять, а может быть, даже все двадцать сплоченной группой направлялись к монастырю. Их высокие сапоги громко чавкали по раскисшей земле. Вооруженные мечами и копьями, они могли оказаться здесь в этот час только по одной причине: им было приказано схватить в монастыре еретика и, если надо, силой доставит!) в княжескую темницу.

В голове у Мартина помутилось от страха, он отступил на несколько шагов назад. Надо было срочно где-то укрыться, иначе он угодит этим молодцам прямо в лапы. Мартин быстро завел лошадь в густой терновник, а сам бросился ничком на землю. Тропа уже гудела от тяжелых шагов вооруженных стражников. Грубые голоса и тарахтенье какой-то телеги слышны были совсем рядом. Мартин закрыл глаза и затаил дыхание. Он вцепился ногтями в ледяную землю так, что почувствовал боль. Истово взывая к Господу, он молился лишь об одном: чтобы лошадь стояла смирно и фырканьем или хрустом не выдала его. К счастью, стражникам и в голову не могло прийти, что монах, которого по приказу епископа они должны были схватить, укрывается здесь, в чаще. Никто из них, кроме одного молодого парня в панцире с остроконечными гранеными заклепками, не догадался на всякий случай осветить обочину. Свет факела упал на толстый ствол дерева, за которым притаился Мартин. «Ну все, я погиб», – промелькнуло у него в голове. Спазмы сжали ему горло, он даже не мог вздохнуть. Ему представилось, что, связанный по рукам и ногам, он лежит в телеге… Ему показалось, что он уже слышит издевательский хохот стражников.

Но свет факела заскользил дальше, становясь все слабее и слабее, пока не исчез вовсе. Ищейки епископа не обнаружили его. Он был спасен, хотя по-прежнему находился в большой опасности.

Мартин молниеносно вскочит и в темноте нащупал поводья. Насколько он их опередил? Стражникам наверняка не позволят ворваться в монастырь и устроить там переполох. Скорее всего, его будут разыскивать в кельях паломников, попасть куда можно по крутой лестнице, расположенной за конюшней. Но стражникам не понадобится много времени, чтобы понять, что он сбежал, и тогда они начнут прочесывать город.

Мартин вывел лошадь на дорогу и вскочил в седло. Приходилось идти на риск. Через несколько минут лошадь и всадник пропали в темноте.

ГЛАВА 12

Виттенберг, ноябрь 1518 года

Помещение, в котором курфюрст Фридрих Саксонский хранил свое собрание святых мощей, представляло собой просторный зал в западном крыле замка. Мало кто из придворных заглядывал в эту часть здания, ибо мрак, который царил в коридорах без единого окна, производил впечатление зловещее. У массивных дверей хранилища денно и нощно стояли на страже два охранника, и кроме самого курфюрста сюда могли попасть лишь очень немногие из его приближенных.

Георг Спалатин уже не раз наведывался в святая святых своего господина, потому что курфюрст любил именно здесь, а не в охотничьем кабинете и уж подавно не в парадном зале вести уединенные беседы, не предназначавшиеся для чужих ушей. Никогда ранее запах тлена, исходивший от бесчисленных шкатулок, ящичков, коробочек, ковчегов и реликвариев, не вызывал в нем столь сильное чувство тошноты, как этим зимним вечером. Здесь нельзя было открывать окна, ибо курфюрст Фридрих был твердо убежден, что сквозняк может навредить драгоценным реликвиям. Кроме того, в последнее время стало заметно холоднее. Нескончаемые дожди сменились морозами, а вода превратилась в лед.

Секретарь осторожно передвигался по помещению, сверху донизу отделанному ценнейшими породами дерева, проходя мимо монументальных шкафов, которые не только хранили тайны христианства, но и сами были драгоценными произведениями искусства, потому что их искусно расписал придворный художник Кранах. В сумеречном свете, исходившем от тлеющего камина и нескольких свечей, золоченые, украшенные драгоценными камнями футляры, в которых хранились кости, волосы и обрывки ткани, сияли каким-то неземным, магическим светом. Спалатину было зябко. Он прекрасно знал страстную привязанность своего господина к сей мрачной пещере и хранящимся в ней сокровищам, но не мог эту привязанность разделить.

Уже через несколько мгновений в укромном уголке он обнаружил курфюрста. Тот стоял, прислонившись к стене, возле стола с молочно-белой алебастровой столешницей и с угрюмым видом разглядывал шахматные фигурки. Спалатин удивился, потому что никогда еще не приходилось ему видеть своего господина за шахматной игрой. Курфюрст Фридрих увлекался охотой, был страстным поклонником искусства и все свои внутренние силы отдавал религии, которую поддерживал с неиссякаемым воодушевлением. Медленно приблизившись к столу, секретарь заметил, что курфюрст расставил изящные фигурки из слоновой кости в совершенно нетипичном для игры боевом порядке.

Спалатин посмотрел на бородача, который среди всех этих реликвариев выглядел подавленно и растерянно. Спалатин снял шляпу и сбросил накидку. Он чуть было не поддался искушению уйти отсюда, чтобы не мешать курфюрсту в его уединении. Но потом он вспомнил о письме, которое прятал за пазухой, – всего несколько часов назад его доставили в придворную канцелярию. Дело, к сожалению, не терпело отлагательства, на это указал ему даже гонец, самодовольный детина, состоявший на службе у епископа Магдебургского. Спалатину пришлось оставить гонца ночевать в людской, вручив ему горсть дукатов.

– У вас письмо для меня, Спалатин? – раздался хрипловатый голос курфюрста. Фридрих поднял голову и вопросительно смотрел на него. – Что, плохие новости?

Спалатин, смиренно поклонившись, вручил своему господину свиток, доставленный гонцом. Пергамент промок, растрепался и был весь в грязи. При других обстоятельствах Спалатин обязательно велел бы писцу переписать письмо, а уже потом вручил бы его Фридриху. Но в данном случае экстренность депеши не допускала промедления.

– Ваша светлость, скажите, ради всего святого, что мне на это ответить? – спросил Спалатин, после того как курфюрст развернул свиток и, подойдя к камину, пробежал глазами письмо. – Кардинал требует от вас схватить доктора Мартина Лютера и под стражей доставить его в Рим. Или изгнать его из Саксонии!

Курфюрст опустил руку с письмом вниз. Носком сапога он подтолкнул назад в огонь откатившееся полено и стал смотреть, как оно занялось пламенем. Шло время, никто из них не произносил ни слова. Спалатин, который слишком нервничал, чтобы стоять спокойно, взял с каминной полки оловянный кубок с изогнутой ручкой. Рассматривая теплый, нагретый огнем сосуд, он лихорадочно соображал, под каким предлогом можно подольше задержать гонца. Архиепископ Альбрехт с нетерпением ждал, когда саксонский курфюрст выдаст ему еретика, посмевшего вмешаться не в свое дело. И ведь этот еретик, похоже, не успокоится, пока не распалит пламя большее, чем то, что пылает в камине курфюрста.

– А вы читали то, что он написал? – Голос курфюрста оторвал Спалатина от его невеселых мыслей.

– Памфлеты Лютера? Да, кажется, я знаю их все до одного!

– А он умен, этот маленький монах, этот доктор Лютер, верно? Человек с очень своеобразным мышлением! Курфюрст, наморщив лоб, постоял в раздумье. – Вы ведь вместе с ним посещали юридический факультет, не так ли? Как вы считаете, его можно… переубедить?

Спалатин поставил кубок обратно на камин. Только он, и никто другой, мог догадаться, о чем сейчас размышляет его господин. Уже который месяц подряд он подробно сообщал курфюрсту обо всех проповедях и писаниях Лютера, но Фридрих ни разу не выдал своих истинных чувств. Но вот теперь курфюрста поставили перед необходимостью принять решение, чего он, вероятно, никак не ожидал. Если он встанет на сторону монаха, который как-никак был известнейшим ученым его университета, то это подорвет его положение среди имперских князей. Если же он, напротив, выдаст его, то этим восстановит против себя не только гуманистов, выступающих за свободу науки и образования, но и простой народ.

– Я всей этой суматохи не понимаю, – сказал Фридрих, немного помедлив. – Лютер выступил на одну-единственную тему, причем развил ее очень убедительно… – Он подошел к шкафу из клена, украшенному затейливой резьбой, открыл шкатулку и вынул из нее некий предмет, завернутый в промасленную ткань. Спалатин сразу узнал очертания нижней челюстной кости. – Вообще, этот человек говорит о вещах в высшей степени интересных. Особенно для меня, полжизни посвятившего спасению дутый и потратившего на это много денег. И ведь именно таким, по моему мнению, должен быть настоящий ученый! Именно этого я от него ожидаю! Поучения и искренности!

– Так что же мы сообщим кардиналу Каэтану? – спросил Спалатин, которого этот неожиданный интерес курфюрста к своевольному монаху заставил призадуматься. Он внимательно посмотрел на Фридриха. – Доктор Лютер вот уже несколько дней снова находится в Виттенберге. Совершенно ясно, что его хотели схватить еще в Аугсбурге, сразу после беседы с римским посланником. Но случилось чудо: ему удалось в чужой одежде выскользнуть через лаз в городской стене, который не охранялся, и покинуть город.

Курфюрст затрясся от смеха.

– Чудо? – веселился он. – Чего доброго, окажется еще, что его спустили с городской стены в корзине, как некогда святого Павла! В таком случае, дружище Спалатин, ему уготовано почетное место в моей коллекции святых мощей!

– Но ваша светлость!..

– Ладно, Спалатин! – Фридрих примирительно махнул рукой.

Он положил реликвию обратно в шкатулку и прикрыл дверцу шкафа. Курфюрст вдруг с удивлением понял, что у него нет больше никакого желания любоваться своей коллекцией. Еще немного подумав, Фридрих сказал:

– Человеку, который сильнее тебя, можно сказать «нет» двумя различными способами, мой добрый друг. Первый таков: не произнося ни слова, спокойно гнуть свою линию, словно ничего и не слышал. При этом время и медлительность людей становятся твоими союзниками…

– А второй?

Глаза курфюрста задорно блеснули. Он попросил Спалатина взять с каминной полки кубок и поставить его на стол. Секретарь повиновался. Курфюрст достал из шкафчика кувшин с вином и наполнил теплый кубок до краев.

– Можно сказать «нет» с такой изысканной любезностью, что собеседник просто голову потеряет. На этом, дорогой мой секретарь, зиждется высокое искусство дипломатии. И только если оба стратегических хода оказываются неэффективны, приходится сдаваться…

– Или бороться, – с серьезным видом закончил фразу Спалатин.

– Вот именно, друг мой! Но вступать в борьбу следует лишь тогда, когда уверен, что ты выиграешь! – И курфюрст Фридрих с такой силой опустил глиняный кувшин на стол, что вино плеснуло через край. Красные капли брызнули на белый алебастр – словно кровь на свежевыпавшем снегу.

– Нельзя допустить, чтобы наш монах попал в лапы Рима, – убежденно заявил Фридрих. – Они уничтожат его, а нас, позволивших ему распространять свое учение, предадут осмеянию в глазах всей империи. Кем, черт побери, они себя воображают, этот кардинал и его жалкие лизоблюды, если они посмели помыслить о том, чтобы лишить мой университет столь блестящего ученого?!

Спалатин так и впился в поля своей щегольской шляпы. Тревога его не убавилась, но он почувствовал облегчение оттого, что курфюрст наконец-то собрался с силами, преодолел свою апатию и решил занять определенную позицию. Ну а что касается состязания за влияние между папским престолом и имперской Саксонией, то здесь точка пока еще не поставлена. Курфюрст Фридрих – мудрый правитель и пользуется расположением императора. Может статься, они вдвоем придумают средство спасти мятежного монаха.

– С вашего позволения, я прямо сегодня составлю охранную грамоту для доктора Лютера, – с готовностью предложил Спалатин. – А затем один из моих писцов доставит ее в монастырь.

Фридрих с улыбкой посмотрел на своего секретаря.

– Не стоит так спешить, дорогой мой, – сочувственно сказал он. – Монах может и подождать. Сначала вы должны отведать моего вина. Ландграф Гессенский оказал мне любезность, поделившись со мной отменным напитком из своих погребов.

Когда через некоторое время Спалатин отправился в Черный монастырь, чтобы обсудить с Лютером предложение курфюрста, в церкви замка зазвонили колокола.

Этот звон печально разнесся над площадью. Секретарь в замешательстве остановился и посмотрел на колокольню. Два ворона с карканьем кружили вокруг нее. Спалатин глубоко вдохнул обжигающе-холодный воздух. Этот странный, настойчивый колокольный звон в неурочный час он никак не мог себе объяснить. Между тем, бросив взгляд на соседнюю улицу, он понял, что не только ему этот звон показался необычным. На церковной площади и в узких улочках, прилегающих к городским воротам, ремесленники и торговцы бросали свою работу и, перешептываясь, собирались кучками.

Не успел Спалатин подойти к стражнику, чтобы узнать, что случилось, как мимо него пронеслись несколько всадников. Стража у ворот бросилась от них врассыпную, и те беспрепятственно въехали через арку во внутренний двор. Фырканье разгоряченных, загнанных лошадей смешивалось с тяжелым дыханием утомленных гонцов.

Спалатин с досадой вздохнул. Он плохо спал сегодня, а на завтрак ограничился куском ржаного хлеба и плошкой ячменной каши. А тут еще врываются эти наглецы, и явно запахло грозой… Он поднял руку и в гневе потряс кулаком, давая выход своим чувствам. Но тут же замер. На незнакомцах были меховые накидки, а бороды у них покрылись инеем. По крайней мере один из всадников показался ему знакомым. Он, кажется, состоял на службе у императора и считался близким другом своего господина. Для Максимилиана, который любил окружать себя рыцарями, лучниками и стрелками, такая компания была обычной, но Спалатин спрашивал себя, что, собственно, привело этого человека в Саксонию, да еще посреди зимы.

Он решительно развернулся и по узкой дорожке поспешил вдоль стены назад, к парадной лестнице. Держась на некотором расстоянии, Спалатин наблюдал, как четверо слуг сбежали с крытого дощатого крыльца соседнего дома, где располагались хозяйственные помещения, чтобы помочь всадникам спешиться. Главный, среднего роста широкоплечий детина, не удостоил слуг даже мелкой монеткой, зато пригрозил задать трепку, если они не позаботятся как следует о его лошади. Потом в сопровождении остальных он взбежал по каменным ступеням.

– Минутку, господа! – закричал Спалатин, изо всех сил стараясь сохранять самообладание.

Эти грубияны не вызывали у него ничего, кроме отвращения. Он не испытывал ни малейшего желания вступать с ними в перепалку, но если им во что бы то ни стало надо поговорить с курфюрстом, то в его обязанности как секретаря входит предупредить своего господина и представить их как положено. Ни минуты не колеблясь, он поспешил за тремя рыцарями, которые тут же остановились и обернулись к нему.

Приоткрыв от удивления рот, главный уставился на Спалатина. Лицо его обрамляла аккуратно подстриженная черная борода, в которой поблескивали крохотные льдинки.

– Что вам угодно? – спросил он с плохо скрываемым гневом.

Его спутники в ожидании скрестили руки на груди. В своих меховых накидках они напоминали неуклюжих медведей, потревоженных во время зимней спячки.