Текст книги "Одиссея Гомера "

Автор книги: Гвен Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Глава 6

Не переживай. Будь счастлив. Вернее, с точностью до наоборот

Глупый! Не знал он того, что ее уж склонить не удастся:

Вечные боги не так-то легко изменяют решенья!

Гомер. Одиссея[10]

Все началось с полиэтиленовой сумки. Я имею в виду треволненья, которые лишают покоя.

В том, что касается своего ребенка, я, как и прочие новоиспеченные мамы, вскоре почувствовала, что у меня развивается не только боковое зрение, но даже и заднее, не говоря уж о выросшей дополнительной паре ушей и проснувшемся каком-то первобытном чутье на то, где Гомер в данную минуту, чем он занят и когда я могу ему понадобиться.

Это стало еще более очевидным с тех самых пор, как с Гомера сняли пластмассовый конус и он устроил охоту на Скарлетт и Вашти. Довольно быстро он освоил обжитое пространство, а также их повадки и проделки, и приступил к освоению новых горизонтов, попутно изобретая собственные проказы. Не углядев за ним какую-то минуту, в следующую я обнаруживала Гомера в самых невообразимых местах: то на одних передних лапках он болтается на средней полке книжного шкафа (при этом непонятно, как он туда попал), то застрял среди всякой дребедени в ящике под раковиной в ванной комнате, для чего нужно было для начала открыть саму дверцу этого ящика. Последним его увлечением стал альпинизм по шторам в гостиной на одних коготках, вроде тех последователей Спайдермена, для которых нет большей доблести, нежели забраться где-нибудь сбоку на верхотуру офисного здания – ну, вы о таких слышали, или читали, или видели их в новостях. «Гомер!» – звенел у меня в ушах мой собственный истошный крик. Цепляясь одним-единственным коготком за штору, в шести футах над полом Гомер болтался буквально на одной ниточке. На мой крик он перекладывал все свои девять или десять унций веса с одной лапы на две, затем на все четыре, и тут же, запустив все свои коготки в штору, быстро карабкался вверх, оказываясь вне пределов моей досягаемости. Всякий раз мне казалось, что он хочет мне сказать: «Полюбуйся, ма! И все это не глядя!»

В те редкие минуты, когда меня одолевает философское настроение, я иногда задумываюсь о просто неисчерпаемом вдохновении, с каким Гомер покоряет все новые и новые вершины, нимало не заботясь о том, как высоко он заберется на этот раз, и не имея даже самого отдаленного представления о том, как он будет спускаться назад, на твердую землю. Если у бесстрашия есть свои вершины, то я и представить себе не могу, каких вершин он уже достиг.

Понятно, что от его восхождений у меня самой шла кругом голова – то захватывало дух, то душа уходила в пятки.

Нет таких родителей, которые ни разу не испытывали внезапный холодок в груди – что-то ты не видел своего ребенка вот уже добрых пятнадцать минут. Ты осыпаешь себя проклятиями: как так, занялся непонятно чем, когда ребенок неизвестно где? Как же ты не уследил? А вдруг что-то случилось?!

Предметом моей гордости было то обстоятельство, что Гомер рос вполне нормальным котенком. А если и не вполне, то только в лучшую сторону. Я голову готова была открутить всякому, кто посмел бы только намекнуть на то, что он нуждается в неком «специальном» уходе ввиду «особых потребностей».

– Если на то пошло, он и сам может о себе позаботиться, – отвечала я со всей уверенностью, – не хуже других моих кошек, если говорить о доме, или любого «нормального» кота за пределами оного.

Если же у меня начинали допытываться, как слепому коту удается находить свой ящик с песком, я едва сдерживалась, чтобы не засмеяться в ответ: да что там какой-то жалкий ящик, когда, забравшись на кухонную стойку, мы пробираемся в нужный отсек навесного шкафчика, где хранятся консервы, и среди банок с томатным супом (к которым Гомер равнодушен) выискиваем банки с тунцом (к которым он питает пристрастие), и это притом, что все банки наглухо закупорены. Распихав бесполезные банки по сторонам, носом и лапками Гомер выкатывает искомую банку на кухонную стойку: «мне эту, пожалуйста!»

Если разобраться, то в моем праведном возмущении и заверениях в том, что за Гомера можно не волноваться, во всяком случае, не более, чем за Скарлетт и Вашти, имелась определенная доля правды. А заключалась она в том, что Гомер был не такой, как все, и я, конечно же, переживала за него куда больше, чем хотелось бы в этом признаваться.

Но все мои страхи были только моими, сам же Гомер их не разделял. В свое время нам пророчили, что слепота неминуемо проявится известной неловкостью в движениях и большей, чем обычно, зависимостью от внешних факторов. Как бы не так! Все оказалось с точностью до наоборот. Поскольку Гомер в упор не видел подстерегающих его на каждом шагу опасностей, он пребывал в блаженном неведении об их существовании. Какая разница – вскарабкаться на диван высотой в общепринятые три фута или на шторы на высоту девять футов, если тебе все равно не понять, как высоко ты, собственно, забрался? И уж тем более нет никакой разницы, откуда прыгать, поскольку и в том, и в другом случае ты приземляешься в неизвестность, единственным верным ориентиром в которой служит слепая вера в то, что ты куда-нибудь да приземлишься.

В комиксах со слепым супергероем по прихоти автора он вновь обретает зрение. И тогда, даром что все его сверхспособности остались при нем, он вдруг становится совершенно беспомощным: он просто боится повторить те трюки, которые совершал не задумываясь, пока был слепым. «Вы что, с ума сошли? – как бы спрашивает он у читателя. – Отсюда я прыгать не собираюсь! Я же не слепой и вижу, как здесь высоко!»

В случае с Гомером такого всемогущего писателя, который одним росчерком пера мог бы вернуть ему зрение, не было. Поэтому единственный страх, который мог безраздельно овладеть Гомером, был страх одиночества. Пока кто-то был рядом – будь то я или кто-то из собратьев, то бишь сестер кошачьего племени, никаких страхов перед вещами, способными нанести вред, Гомер не ведал.

Что возвращает нас к полиэтиленовой сумке.

На дворе стояла осень. День клонился к вечеру. Гомеру было уже около четырех месяцев. К этому возрасту косолапость ушла в прошлое; шерстка, стоявшая торчком в первые недели, улеглась и теперь отливала благородным агатом от кончика хвоста до усов, которые нынче топорщились на добрых три дюйма в разные стороны. Он заметно подрос, но также заметно было и то, что в сравнении с другими моими кошечками для своего возраста он все еще был недомерком, что не могло не вызывать моего беспокойства. Пэтти заверила меня, что котята, как дети, – растут кто быстрее, кто медленнее. Но было уже очевидно, что Гомер не вышел статью и даже в зрелом возрасте будет мельче своих среднестатистических собратьев.

Итак, день был воскресный, и я решила провести его с книгой в руках. Погрузившись в чтение, я не сразу осознала или даже ощутила на подсознательном уровне, что Гомера вот уже несколько минут как не видно и не слышно. А надо признать, что он любил подремать у меня на коленях, пока я читала. Но и его отсутствие само по себе тревоги не вызывало. По своему обыкновению он мог рыскать неподалеку в поисках приключений на свою голову, находя их именно тогда, когда мое внимание занято чем-то другим.

Оторвавшись от книги, я тут же услышала характерный шорох – звук доносился из кухни, а производить его могла только полиэтиленовая сумка, с которой я утром бегала за овощами и зеленью, а потом оставила на кухонной стойке для всяких очисток и мелкого мусора, чтобы не таскать их всякий раз в большой бак, вывозившийся раз в неделю. Гомер, до этого дня забиравшийся на стойку, карабкаясь по моей ноге аки по древу, видимо, уже определился с ее размерами и высотой и теперь открыл свой путь наверх и, значит, играет себе с приятным на ощупь предметом. Убедившись в том, где он и чем он занят, я успокоилась и вновь уткнулась в книгу. Но не прошло и пары минут, как из кухни донеслось прерывистое паническое «мяу-мяу-мяу!» – прежде я слыхала такое лишь тогда, когда Гомера закрывали одного в ванной.

Отшвырнув книгу, я бросилась на кухню – Гомер и впрямь обнаружился в сумке, но ему было не до игр. Голову он ухитрился просунуть в прорезь-ручку, а в попытках освободиться умудрился перекрутить сумку так, что ручка петлей захлестнула ему шею. Голова его скрывалась где-то внутри, а коготки задних лапок беспомощно елозили по столу, пытаясь хоть за что-то зацепиться. Похоже, он сунулся в эту сумку, приняв прорезь за вход, а выхода попросту не видел.

– Тихо, тихо, я здесь, Гомер, – сказала я вполголоса, чтобы успокоить нас обоих.

С испугу я не могла понять, как туго петля сдавила ему горло, а перепугалась я не на шутку, не меньше, чем он: а что, если он задохнется раньше, чем я успею вытащить его из петли? Я подхватила котенка с сумкой, одновременно просунув в прорезь палец, чтобы не дать петле затянуться туже, и стала приговаривать: «Все в порядке, мой мальчик, все в порядке». Гомер продолжал отчаянно барахтаться в сумке, и, лишь улучив момент, когда он вроде бы прислушался к моему голосу, я сумела вызволить его из плена.

– Это какой же идиот додумался оставить полиэтиленовый пакет в доступном месте, когда в доме слепой котенок?! – возмутилась я. – Что бы случилось, если бы меня не оказалось дома?! Гомер мог задохнуться, и все по вине этого…

И тут до меня дошло, что этот идиот не кто иной, как я сама.

Я могла сколько угодно охать и ахать по поводу Гомеровых альпинистских пристрастий, включая кульбиты почти с двухметровой высоты, или «флосбери-флопов», как положено, на спину, лишь с тем отличием, что на месте приземления не было ямы с песком. Истинная опасность таилась в неприметном с виду полиэтиленовом пакете. До этого случая я уже начала думать, не слишком ли я опекаю Гомера. Оказывается – наоборот. Уж как я ни пыталась обезопасить окружающее Гомера пространство, но разгадать, где его поджидает непрямая и неявная угроза, и потому предвидеть ее я не могла, и уж тем более не мог предвидеть это он.

Зато, в отличие от меня, Гомер довольно быстро оправился от потрясения и уже полчаса спустя, зарывшись мордочкой в мою грудь, забылся безмятежным сном.

Проснулся он бодрым и энергичным, готовым к новым приключениям. В соседней комнате Вашти гоняла неизвестно где добытую крышечку от бутылки. Услышав призывные звуки, Гомер потрусил к ней в надежде, что его примут в игру. Полиэтиленовая сумка со всеми сопутствующими ей перехватывающими горло обстоятельствами была напрочь забыта.

Однако мне эпизод с сумкой запал в память надолго. И впредь отбил охоту оставлять Гомера без присмотра; единственным желанием теперь было заставить его ходить только по полу, что называется «по струнке», а шаг в сторону предупреждать безапелляционным «Нельзя, Гомер!»

Еще в нежном кошачьем возрасте Гомер выказывал бóльшую тягу к вербальному общению, чем любой из известных мне котов. При этом он проявлял завидную чуткость к аберрациям голоса, в чем я удостоверилась на собственном опыте. Если я слишком долго молчала, Гомер начинал теребить мою ногу лапкой, настоятельным «мяу» вызывая на разговор. Когда я заговаривала с ним, он садился на задние лапки прямо передо мной и, склоняя голову то в одну сторону, то в другую, с самым серьезным выражением мордочки пытался, как представлялось мне, вникнуть в смысл моих слов. За котами прочно закрепилась репутация «неприручаемых», но Гомер не только откликался на свое имя, но и соглашался выполнять простые команды. Слыша слово «нельзя», он мгновенно замирал на месте, даже когда на лице у него было написано, как ему хочется завершить начатое.

После того как несколько недель кряду я командным способом отучала его от более дерзновенных поступков, чем игра с плюшевым червячком с бубенчиком на хвосте, который достался ему в наследство от Скарлетт, его лексикон обогатился новым «мя-ау». Для себя я определила его как пробное, или «а можно мне?» мяу. Если, скажем, Гомеру взбредало на ум покорить новую мебельную вершину или порыскать где-нибудь на задворках кладовки, он вначале забрасывал свое пробное «мя-ау»: «Мя-ау? А можно мне?..»

«А можно мне на веранду вслед за Скарлетт и Вашти?» – «Нельзя, Гомер!» – «Можно взобраться на пустую полочку над музыкальным центром?» – «Нельзя, Гомер!» – «А можно побаловаться шнурками на жалюзи?» – «Ну сколько же можно, Гомер! Такой шнурок если захлестнет, то самому тебе уже не выпутаться!»

Невооруженным глазом было видно, что Гомера огорчают все эти «нельзя». Кураж был неотъемлемой частью его природы – без него нельзя было приоткрыть тайну неодолимо влекущих звуков и запахов. А вот сопротивление этому шло вразрез с природой. Но уж если полиэтиленовая сумка едва не стала причиной домашней трагедии, то, как знать, где еще могла подстерегать котенка смертельная опасность?! Поэтому, как ни претило мне самой то и дело его одергивать, для себя я уже решила, что поступаю правильно.

По крайней мере, до тех пор, пока не вмешалась Мелисса. Картина, которая предстала ее взору, была такова: Гомер как раз нацелился на вершину стула с такой, знаете ли, спинкой в виде лесенки, в то время как я решительно противилась восхождению («Стул такой высокий, а Гомер такой маленький», – успела подумать я).

– А тебе не кажется, – спросила Мелисса, – что ты слишком уж его опекаешь?

И в ответ на мое молчание добавила:

– Да будет тебе, Гвен! Дай ему больше свободы, иначе он вырастет у тебя задерганный и зашуганный.

Ей легко было говорить. Она за Гомера не отвечала. В ответе за него была я. А я-то знала, каким жестоким может быть этот мир к слепому котенку. И как бы то ни было, именно я дала слово и Пэтти, и Гомеру, и самой себе – пусть и не произнесенное, но от этого не менее веское: что сумею оградить котенка от жестокости этого мира. Даже если для этого придется ограничить его мир стенами дома.

Но одно дело ограничить чью-то жилплощадь, и совсем другое – отбивать естественную жажду познания этого самого мира. Хотела ли я этого?

Как правило, мы не задаемся вопросом, как правильно воспитывать питомцев. Приносишь его домой, тычешь носом в песочек, приучаешь проситься, когда надо, натаскиваешь на пару-тройку команд, а потом вы вступаете в фазу, когда вам просто хорошо в компании друг друга.

Мне было двадцать пять, и я пока не задумывалась над тем, как бы мне изменить чью-то жизнь, кроме разве что своей собственной. И тут я впервые поймала себя на мысли, что вдруг взяла и задумалась, какой же личностью, за неимением лучшего выражения, я хочу воспитать Гомера. Как только я поставила вопрос ребром, ответ пришел сам собой. Я не хотела, чтобы он чувствовал себя калекой, измученным страхами и неуверенностью. Я хотела, чтобы он вырос независимым и нормальным, о чем я твердила всем и каждому.

* * *

Несколько дней спустя после этого разговора, намаявшись за день, я решила позволить себе такую роскошь, как ванна. Гомер тут же последовал за мной со своим вопросительным «мя-ау?» Оно задавалось более высоким тоном, чем утвердительное, и означало, что сам он не прочь взобраться на краешек ванной и посидеть там, пока я, плескаясь в воде, буду чесать ему спинку, но для этого ему нужно мое разрешение. Моим первым позывом было отказать: бортик скользкий, вода – мокрая, того и гляди – булькнет, и что мне тогда делать? Но я тут же оборвала себя на полуслове. Что мне делать, было понятно – ловить, если что; вода, кстати, не горячая, мыло в глаза не попадет, а значит… почему бы и нет? Поэтому вместо готового сорваться с языка «нельзя» я сказала:

– Ладно, Гомер, давай, если уж тебе так хочется, – тоном, в котором он без труда должен был угадать одобрение.

Гомер быстро вскарабкался на бортик, и не прошло и тридцати секунд, как, поскользнувшись, он бултыхнулся в воду. Еще какую-то долю секунды он барахтался в недоумении, но не успела я протянуть руку помощи, как передними лапками котенок уже зацепился за край ванной и выбирался из воды. Вслед за ним выбралась из ванной и я. «Для кота нет худшего кошмара, – подумалось мне, – чем внезапно окунуться в воду с головой». Но еще кошмарней такой кошмар должен был представляться Гомеру, который и не подозревал, что вода может существовать в бóльших объемах, чем в мисочке для питья. Я посадила котенка на ладонь, ожидая обнаружить его в состоянии испуга, близкого к ступору. И что же? Сердцебиение было не то что в норме, а даже напоминало о тех моментах, когда, пригревшись у меня на груди, он готовился отойти ко сну.

Промокшая шерстка топорщилась во все стороны, что было бы даже смешно в каких-нибудь других обстоятельствах. Я потянулась за полотенцем – растереть его досуха. Но едва шершавая материя коснулась шерстки, как Гомер встрепенулся и стал вырываться изо всех сил. Пришлось опустить его на пол, где со всей тщательностью он тут же взялся вылизывать себя, и пусть с виду он был жалок как мокрая курица, зато в движениях и позе сквозило горделивое: «Я сам!»

– Будь по-твоему, Гомер, – кивнула я, приоткрывая дверь, чтобы он мог в любой момент улизнуть оттуда, где после него на полу оставалось мокрое пятно, а сама вновь погрузилась в ванную.

Мне казалось, он пулей вылетит за дверь, подальше от «пещеры водных ужасов». С другой стороны, в ванной над головой висела нагревательная лампа – одна из возможностей обсохнуть.

Одним махом Гомер запрыгнул на бортик, осторожно покружил на месте, нашел, где посуше, зевнул во весь рот и улегся спать.

Глава 7

Гвен здесь больше не живет

Не все начинанья мужей достославных

Зевес к завершенью ведет.[11]

Гомер. Одиссея

Гомеру едва исполнилось пять месяцев, когда Мелисса объявила, что пришло время подыскать мне собственное жилье.

Мы с ней сошлись не так давно, всего несколько месяцев тому назад, когда я рассталась с Джорджем – тут-то она и предложила переехать к ней. Дружба наша вспыхнула внезапно, и мы настолько сблизились за короткий срок, что на первых порах просто не понимали, как мы могли жить друг без друга до того, как поселились вместе, в одном доме.

Для справки, предлогом для моего выселения было то, что временный приют срочно потребовался еще одной нуждающейся подруге Мелиссы. Ведь никто, ни я, ни она, не ожидал, что я «зависну» у нее на целых семь месяцев. Гомер, который был предметом нашей общей заботы, точно так же вызывал и ежедневные мелкие разногласия, но правда и то, что если бы не Гомер, то я бы съехала давным-давно.

– Гомер может оставаться у меня столько, сколько понадобится, – поспешила заверить меня Мелисса. – Буду счастлива присмотреть за ним.

Пока я не «усыновила» Гомера, мои – весьма смутные – жизненные планы представлялись мне следующим образом: я продолжаю влачить жалкое существование на свое скудное жалованье в неприбыльной организации, деля жилплощадь с приятельницами, пока однажды среди хмурых туч над моей головой не забрезжит просвет в виде нежданного-негаданного повышения по службе на должность с окладом, подразумевающим отсутствие головной боли от вопроса, где бы перехватить до ближайшей зарплаты, или столь же внезапного удачного замужества. Однако сказочная прибавка к зарплате мне не светила, а венчальный колокол если и звонил, то не по мне. Не было у меня и приятельниц, которые бы подыскивали соседок по квартире и просто жаждали разделить со мной кров. При несколько иных обстоятельствах я бы, пожалуй, «прошлась» по колонкам газетных объявлений на предмет снятия жилья и, может быть, подыскала бы себе варианты с «покладистой, профессионально занятой» девушкой моих лет, которая согласилась бы разделить со мной квартплату, жилье и заботы о двух милых (относительно) кошках.

Но теперь кошек было трое.

Просить кого-то разделить жилье с тремя котами было немного слишком, тем более что на поверку один из них, Гомер, по активности стоил пятерых. И вновь, из соображений безопасности того же Гомера, мне пришлось бы ввести столько дополнительных ограничений и правил пользования этим «совместным» жильем, что «совместным» оно оставалось бы только на бумаге. Все это делало предложение как несправедливым, так и малопривлекательным. Мало того, в дополнение к своему сверхслуху и сверхнюху, с недавних пор Гомер решил развить в себе и сверхскорость. Он сгорал от неистового желания узнать, что находится по ту сторону входной двери дома Мелиссы, за которой люди исчезают и не возвращаются, бывало, по нескольку часов кряду. Стоило Гомеру заслышать звяканье ключей, как он летел к порогу, превращаясь в размытую тень, в которой скорее можно было угадать хвостатую черную комету, нежели обычного кота, и пытался прошмыгнуть в любую, даже самую узкую щель между дверью и дверным проемом, и если это удавалось, то, прежде чем я или Мелисса успевали поймать его, пролетал добрую половину подъездной дорожки. Чего никак нельзя было допустить – это чтобы Гомер выскочил и потерялся на улице. Чтобы не дать нашему доморощенному Гудини ни одного шанса, мы вынуждены были протискиваться во входную дверь исключительно боком, постоянно придерживая ее одной рукой на ширине проема, достаточного для проскальзывания одного человека, и выставляя вперед одну руку на уровне Гомера во избежание внезапного прорыва.

Можно ли было требовать от посторонних такой же прыти? Как уговорить их обезопасить туалет и все раздвижные двери, которые Гомер наловчился открывать носом с такой же легкостью, с какой другие щелкают орехи, но только без этих ореходробительных звуков?!

Но даже если бы я нашла кого-нибудь, кто удовлетворял бы всем этим требованиям, могла ли я положиться просто на «кого-нибудь»? Мне нужен был человек, в котором я была бы уверена на все сто, тот, кто не станет отлынивать от тягот и лишений такой жизни. Но где его найти?

Есть вопросы, на которые не существует положительного ответа. Оставить Гомера у себя означало необходимость подыскать собственное жилье. Рассчитывать на таковое, кроме как в самых злачных районах Майами, можно было не больше, чем на чудо вроде внезапного прозрения Гомера.

Дойдя в своих размышлениях до этого пункта, я всерьез задумалась над просьбой Мелиссы. Это была именно просьба, а не изъявление великодушия – Мелисса и впрямь очень-очень любила Гомера и хотела оставить его у себя. Слегка покривив душой, я могла бы сказать, что отвергла ее предложение едва ли не сразу и что отповедь моя была аки проповедь, ибо «да прилепится котенок к хозяйке своей, и куда она – туда и он», но, к стыду своему, ничего такого я не сказала, потому что…

Я очень серьезно отнеслась к ее предложению.

Быть может, говорила я себе, Гомеру с Мелиссой и впрямь будет лучше. Слепому котенку ведь очень трудно осваиваться на новом месте. Внезапный переезд в новый дом может стать для него настоящим потрясением. Зато в доме у Мелиссы он уже знает каждый уголок, а та перебираться вроде бы никуда не собирается.

– На то, чтобы освоиться в доме у Мелиссы, у Гомера ушло сорок восемь часов, – напомнила я себе. – Не хочешь брать его с собой – не бери, только не нужно никого обманывать надуманными предлогами, дескать, переезд для котенка – это стресс, который может обернуться психологической травмой.

Следующие несколько дней я провела в ожидании озарения, которое, словно магический кристалл, призвано было указать мне верный путь.

Озарение ко мне так и не пришло. Вместо него стали приходить маленькие открытия местного значения: например, я выяснила, что только я одна могу точно сказать, когда Гомер спит глубоким сном, а когда – дремлет. Признаком было легкое напряжение мышц, отвечавших за движения век. Интересно, что внезапный ветерок тоже мог заставить эти мышцы вздрагивать, видно, так они прикрывали глаза, которых не было.

Заметила я и то, что Гомеру мало было просто лежать рядом со мной. Если он укладывался спать, то сначала прижимался мордочкой к моему бедру, потом, повернув голову набок, потихоньку сползал к колену, стараясь прижаться ко мне всем телом и добиваясь как можно большей площади соприкосновения. Когда Гомер спал один, он сворачивался в клубочек, но в клубочек настолько плотный, насколько это было возможно. Котенок прикрывал мордочку хвостиком и передними лапками. Мы с Мелиссой шутили, что он напоминает некоего светобоязненного индивидуума, который, вознамерившись выспаться, зашторивает все окна, дабы ни один лучик не потревожил его сон. Но свет, конечно, тут был ни при чем – Гомер его даже не чувствовал.

Все это мне открылось потому, что, насколько неуловимым сорвиголовой Гомер был в играх, настолько же он был беззащитен во сне. Только когда он спал – а спать он любил со мной рядом, – напряжение отпускало его, и он позволял себе вытянуться в «свободной позе», перевалившись на бочок и по-прежнему поджимая лапки, но уже не закрываясь ими в глухой защите.

Выбор передо мной стоял непростой, а логика отказывала, вернее, в некоторых вещах она отсутствовала напрочь. Когда я наблюдала за тем, как Гомер спит, прикрываясь лапками, будто защищая от света глаза, которых нет, мое сердце разрывалось от жалости. «Почему все приходит с опозданием?» – думала я с болью, которую как рукой снимало, едва Гомер просыпался и входил в свой обычный дневной ритм, а проще говоря – в раж. Но именно мне он вверил свою судьбу, и не я ли не так давно обещала себе, что буду сильной и сумею построить свою жизнь так, чтобы ему было хорошо. И если бы я сказала себе, что ради нашего общего блага нам лучше пойти каждому своим путем, мне было бы гораздо хуже, чем сейчас, когда…

…мои мысли все возвращались на круги своя, то есть попадали в один и тот же замкнутый круг. Мне нужно было найти собственное жилье, но позволить его себе я не могла. Что я могла себе позволить, так это искать жилье в складчину. Найти жилье в складчину означало жить под одной крышей и с кем-то, и с Гомером. Найти того, кто согласился бы жить и со мной, и с Гомером, я опять-таки не могла. Не могла я и бросить Гомера…

…Просто потому, что не могла.

В этом месте моих рассуждений на меня снизошло озарение.

Если я не зарабатывала достаточно, чтобы обеспечивать себя и Гомера, все, что от меня требовалось – это найти работу поприличней. Какой бы низкооплачиваемой ни была моя работа, благодаря ей я все же приобрела немало полезных навыков и умений. Я писала рекламные проспекты и пресс-релизы, организовывала мероприятия по налаживанию связей, волонтерские проекты и благотворительные акции и общалась с телевидением и прессой. Кроме того, я планировала бюджет, а также являлась лицом, точнее «личиком» своей организации, благо моя физиономия это позволяла, да и язык подвешен как надо.

Навскидку, это должна быть работа, связанная с PR-акциями и событийным маркетингом. Мои приятели, работавшие в этой сфере, запрашивали начальную зарплату процентов на пятьдесят выше моей теперешней.

Знала я и то, что этим людям работа тоже досталась не даром. У всех у них имелось высшее образование либо в маркетинге, либо в public relations (моя специальность – «литературные жанры»), летние месяцы они проводили на стажировках, а затем месяцами числились внештатными сотрудниками в компаниях, куда их в конце концов и принимали на постоянную работу.

Но если уж пробил час начать все заново, а для этого нужно было учиться и работать внештатно, то я готова была и на это. Более того, я готова была пахать и за стойкой в баре, и официанткой в вечерние часы, чтобы иметь возможность (почти бесплатно) делать то, что позволит мне приобрести опыт и получить постоянную работу.

Мысли мои вновь вернулись к началу – сколь бы ни был хорош мой план, а проблемы с жильем он не решал. В долгосрочной перспективе, через год-другой, он, возможно, и сообщит нашей с Гомером жизни некую стабильность, но крыша над головой нам нужна была прямо сейчас. И тут на меня снизошло еще одно озарение.

Я позвонила родителям.

Звонок дался мне нелегко. Вернее, очень нелегко. Вернуться к родителям было примерно то же самое, как «в случае опасности разбить стекло» или признать тот факт, что взрослой я так и не стала и позаботиться о себе не могу, и поэтому, будьте добры, пожалуйста, возьмите меня обратно.

– Конечно, ты можешь вернуться домой, – ответила мама. – Конечно, с кошками.

Я знала, что и ей нелегко было решиться на это. Мои родители мало того что не любили кошек в принципе, но еще и держали двух собак, которые появились у нас в семье, когда я еще ходила в школу. В налаженную жизнь нужно было срочно вносить поправки, чтобы она была хоть сколько-нибудь сносной – я имею в виду, не только для кошек и собак.

– Ты уверена? – еще раз переспросила я у мамы. – Уж я-то знаю, что вы с отцом не очень-то жалуете кошек.

– Мы любим тебя, – последовал ответ. – А ты любишь своих кошек. И раз ты любишь кошек… – Мама рассмеялась и добавила: – И если ты думаешь, что жизнь с кошками – это самая большая жертва, на которую способны твои родители, ты просто еще не понимаешь, что это такое – быть родителем.

Может, и так. Но я уже начинала об этом догадываться.