Текст книги "Нюрнбергский дневник"

Автор книги: Густав Гилберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– Вы действительно так считаете?

Кейтель, приложив указательный палец ко лбу, зажмурился.

– Да! Мне не кажется, что он сам был в этом так уж уверен. Но внешне все было в порядке – внешне не подкопаться. Это был поступок отчаявшегося! И никому меня в этом не переубедить. Ни Герингу, ни Риббентропу. Но только, прошу вас, вы им не рассказывайте то, что я вам говорил. Наступление на Россию было безумием, а нападение на Польшу спровоцировали мы сами.

– Да, припоминаю – показания, где упоминались польская военная форма и радиостанция в Глейвице.

Этой фразой я наступил на любимую мозоль, потому что Кейтель тут же оживился:

– Но я же говорилКанарису: «Не лезьте в это!» Говорил ему, что не дело вермахта ввязываться в подобные дела. Ему лишь стоило сказать им, что у него никакой польской военной формы нет. Поверьте мне, герр доктор, в ту пору и подумать не мог о том, что именно замышлялось. Мы представления не имели о том, что в 1939 году Чемберлен и Рузвельт пытались предотвратить войну. Я действительно ничего не знал! Гитлер и не намекнул на то, что этой войны вполне можно было избежать.

Стало быть, судьба! Я всегда мечтал жить в имении. Но одно я вам скажу, профессор, американцу ни за что не понять то безвыходное положение, в которое нас поставил Версальский договор. Только подумайте: безработица, национальный позор. Позвольте мне заявить во всеуслышание: Версальский договор был большим свинством!И именно так он и был воспринят каждым порядочным немцем. Только представьте себе вырвать у Пруссии сердце и дать полякам коридор! Неудивительно, что на таком фоне ничего не составляло убедить всех и каждого, что поляки, дескать, действовали своевольно и эгоистично, отказав нам в Данциге. Каждый порядочный немец должен был сказать: «Долой Версальский договор, всеми правдами и неправдами, но – долой!»

– Я считаю, союзные державы были вполне готовы пойти на разумные уступки. Если бы только Гитлер с таким железным упорством не настаивал на войне.

– Да, я знаю. Что ж, теперь все позади. – Кейтель испустил печальный вздох. – Мы все так верили в него. И обязаны взять вину на себя. А какой позор! Он раздавал нам приказы. Он всегда твердил, что, дескать, он один за все отвечает. В таком случае ему следовало бы проявить выдержку и взять вину на себя. Но, пожалуйста, ни слова остальным из того, что я вам здесь рассказал. Я однажды в присутствии Геринга заикнулся об этом, так тот взъерепенился. Вы помните.

– Хотя в Гитлере было много от демона, – я решил пустить пробный шар.

– Да, и в начале ему несказанно везло во всем! Лучше бы не везло. Вы только представьте себе: мы оккупируем Рейнскую область силами трех батальонов! Всеготрех! Я спрашиваю Бломберга: «Как мы будем обходиться тремя батальонами? Предположим, французы вздумают сопротивляться?» «Ах, – ответил Бломберг, – не беспокойтесь! Попытка – не пытка!» И попытался. И получилось!

– Мне кажется, одному полку французов ничего не стоило вышвырнуть вас оттуда, – заметил я вскользь, уже поднимаясь, чтобы уйти.

Кейтель сделал жест пальцами, будто схватывая муху на лету.

– Они с нами вот так могли обойтись, и меня бы это ничуть не удивило. Конечно, когда Гитлер увидел, что все оказалось настолько просто… А йотом аншлюс Австрии, без единого выстрела! И пошло одно за другим. Я от всего сердца благодарю вас за этот рождественский приход ко мне. Вы единственный, с кем я могу говорить открыто. Веселого вам Рождества!

Отдав честь, Кейтель отвесил мне низкий поклон.

26 декабря. Состояние духа Гесса

Камера Гесса. Гесс корпел над своей защитой и попросил меня перенести повторное проведение теста Роршаха на начало слушаний. Его результаты в целом удовлетворили Гесса. Я попытался добыть новые детали относительно возвращения памяти, начав разговор на наши прежние темы.

– Как я понимаю, когда ваш адвокат сказал вам, что ждет объявления вас недееспособным, к вам сразу же вернулась память? Как вы чувствовали себя на следующее утро? Проснулись с ощущением ясности в голове и тут же приняли решение заявить суду о том, что отныне ваша намять в порядке?

– Нет, все это произошло довольно неожиданно незадолго до начала моего допроса на суде.

– В таком случае эффект следует приписать моим словам непосредственно перед началом допроса. Я же вас предупредил тогда, что вас обязательно объявят недееспособным.

– Несомненно. Да, именно это… И вот что я вам еще хотел сказать, вероятно, вы сочтете это навязчивой идеей, но от этого печенья у меня вчера снова разболелась голова. – Гесс извлек небольшую целлофановую упаковку американских армейских галет и предложил мне. – Не попробуете ли вы одну, а потом, если у вас заболит голова, скажете мне? И еще, вот. – С этими словами он достал еще одну упаковку печенья, тоже американского армейского довольствия – дал мне одно печенье. После того как я съел то и другое, Гесс почувствовал себя явно смущенным.

– Разумеется, может быть, все дело в моих желудочных коликах. Я не стал был на этом заострять внимание, но такое происходило уже дважды.

– Справляетесь со своей защитой? Вам не трудно сосредоточиться?

– Да, я все еще довольно быстро утомляюсь. Не могу долго напряженно работать; время от времени мне необходим отдых. Либо прилечь, либо просто сделать паузу. Поэтому я вынужден накапливать всю энергию, необходимую для подготовки защиты, в перерывах.

27 декабря. Финансовый теоретик Шахт

Камера Гесса. Гесс отдыхал, лежа в постели. Я заверил его, что ни головной боли, ни дурноты после съеденных у него кексов у меня не было. Он решил поставить точку на данной теме: «Тогда это, наверное, от чего-то еще».

Мы немного поговорили о процессе. Гесс признался, что кое-какие из приведенных фактов отрезвили его. В период заключения в Англии его о них не ставили в известность. Я высказал предположение о том, что его, должно быть, немало беспокоило развитие событий после вступления в войну США.

– Да, шок был внушительный. Я вылетел в Англию, будучи твердо убежден в том, что войну мы выиграем, – задумчиво произнес Гесс, но было видно, что это его уже не трогает.

– Но Гитлеру следовало рассчитывать на вмешательство американцев даже еще до нападения на Польшу.

– С какой стати? Ввязываться в войну из-за какого-то там Данцига?

– Нет, в качестве необходимого шага для того, чтобы остановить оккупацию всей Европы. В конце концов, мир не мог сидеть и пассивно взирать на то, как Гитлер проглатывает одну страну за другой. Сначала мы пытались апеллировать к договорам, короче говоря, к мирным средствам, но не военным. Ему следовало также знать, что не со всеми ему удастся так быстро и беспрепятственно покончить, как с Австрией и Чехией. Вы утверждаете, что желали мира. А его вы переубедить не пытались?

После паузы Гесс медленно произнес:

– Не хотелось бы сейчас рассуждать об этом.

Вскоре после этого у него снова случился припадок судорог. Гесс некоторое время ничего не говорил, лишь постанывал от боли, потом припадок миновал. Придя в себя, Гесс поинтересовался, читал ли я отклики в прессе относительно мотивации его вылета в Англию. Я сказал, что нет, но заверил его, что непременно дам ему знать, если прочту.

Камера Шахта. Шахт пребывал в своем обычном приподнятом настроении и рассматривал свое пребывание в тюрьме как факт, который по мере сил и возможностей следовало воспринимать с юмором, всячески делая вид, что данный процесс не имеет к нему ни малейшего отношения.

– Я хотя бы пытался притормозить Гитлера, узнав о его намерениях… Геринга я считаю прирожденным преступником. Я даже видеть его не могу. Знаете, воровство иногда бывает хуже убийства. Оно свидетельствует о характере человека. Можно представить себе преступление из ревности, но воровать – это ведь такая низость!

Лицо Шахта исказила гримаса презрения.

– Расхищать ценности, захваченные на оккупированных территориях! О-о-о! Это же отвратительно. Я никогда не мог с ним общаться, мы с ним совершенно разные люди. Мне известно, что это за человек. Штрейхер, тот просто дурак. О нем и говорить не стоит. Кейтель – живое орудие в чужих руках. Поделом ему! Взять Фрича. Это был человек! И он готов был помериться силами с Гитлером по вопросу ведения захватнической войны! То, что его отправили в отставку три месяца спустя после их знаменитого спора 5 ноября 1937 года, – документальный факт. [10]10
  См. материалы процесса от 26 ноября.


[Закрыть]

– Вы думаете, его гибель на поле боя была подстроена?

– Ни к какому другому выводу я прийти не могу, – ответил Шахт.

Далее мы говорили о торговле и Версальском договоре.

– Не забывайте, что ничего дурного в попытках, предпринятых нами вначале, не было. В конце концов, речь шла о создании основ для нашего выживания. Займы в действительности не могли служить решением наших проблем. Ради галочки вашим банкирам. Даже аншлюс Австрии был скорее финансовым бременем, а не облегчением. Они не располагали государственными средствами. Другое дело Чехия и Норвегия. Но мне только и требовалось, что торгового соглашения! Этого было вполне достаточно. Все, что мы имели в избытке, пошло бы на обмен, каждому была бы обеспечена часть выгоды. Меня всегда обвиняли в том, что я хватался за отжившую свой век меновую торговлю. А чего они, собственно, ожидали? Америка складирует свой золотой запас где-то в Кентукки. Вот что есть истинная бессмыслица! Никому от этого выгоды нет, даже правительство уже ни в чем подобном не заинтересовано.

– Мне кажется, что в накапливании золотого запаса все же есть смысл, – возразил я.

– В военное время, вероятно, есть. Но если накапливать и накапливать его в мирное время, это совершеннейшая бессмыслица. Мы ведь все равно не могли осуществлять торговлю на основе золота как платежного средства. И займы, предоставляемые нам тогда, мы все равно не были в состоянии оплатить, как, впрочем, и те, которые вы предоставляете нам сейчас. Только Моргану работа. А что до займов в рамках плана Дэйвса и Янга, такте были еще хуже. Они предоставлялись нам Бейкером, Диллон-Ридом, Ли Хиггинсоном и некоторыми другими нью-йоркскими банкирами. Это были просто никуда не годные займы, которые нам были ни к чему и которые мы йотом не могли вернуть. И для вас теперь самое главное, чтобы банкиры получали галочку, а наши политики – очередную игрушку.

Шахт выразил озабоченность своим будущим после освобождения из тюрьмы, в котором он не сомневался, ибо вся его собственность сразу же после его ареста считалась собственностью военного преступника и была разворована немцами. Он сомневался, что теперь Германии вообще понадобятся банкиры.

– И все же, как бы то ни было, – на оптимистичной ноте добавил он, – мне всего-то осталось на этом свете двенадцать лет. Я ведь умру в возрасте 81 года.

– То есть? – Я не смог скрыть удивления, поскольку готов был начисто отрицать, что Шахт – человек суеверный.

– Мы же вырожденцы. Мой дед умер в возрасте 85 лет, отец – в 83 года, мне предстоит умереть в 81 год, а моему сыну – в 79.

28 декабря. Принцип фюрерства

Камера Розенберга.

Дискутируя на тему принципа фюрерства, Розенберг привел еще один пример из своей типично розенбергской теории. Принцип фюрерства, как это уже не раз случалось в истории, как и другие великие идеи прошлого, был извращен.

– Французская революция основывалась на идеях братства, но осуществить ее пришлось, только прибегнув к кровавой резне – но сегодня-то об этом никто не вспоминает. Католическая церковь провозглашала идеи мирового братства и доброй воли. Но вспомните, скольких отправила на костер инквизиция. Лютер желал просвещенной реформации, но следует вспомнить кровавую Тридцатилетнюю войну, в которой столкнулись насмерть католики с протестантами. И что же теперь, обвинять Лютера в развязывании этой войны? У вас нет права обвинять нас в имевших место позорных деяниях. Они – не первоначальная идея. Признаю, признаю, на нас лежит ответственность за создание партии, что было явно неудачной попыткой, и партии этой не должно быть места. Но вина, виновность, в смысле ответственности за уголовно наказуемые проступки – заговоры и так далее… В крайнем случае, Гитлер, Гиммлер, Борман и, вероятно, Геббельс. Но они – мертвы. На насвины нет! Гиммлер – тот действительно виновен. Он воспользовался законами военного времени для того, чтобы распространить свою власть на все, руководствуясь мотивами сохранения безопасности, и слишком далеко в этом зашел.

– А как вообще Гитлер пришел к вопросу о расе?

– О, к этому его подтолкнул личный опыт, история и, как мне кажется, в некоторой степени и мистицизм. Сомневаюсь в его верном видении данной проблемы. Наша главнейшая ошибка: мы предоставили слишком много полномочий главе полиции! Тем самым исказили принцип фюрерства. Он задумывался для тех примерно 200 тысяч, кто отвечал в стране за политику, но никак не для всей нации, численностью в 80 миллионов. И народ не удержался от того, чтобы не сделать из Гитлера идола, которому можно было бы слепо поклоняться. Не это было первоначальным замыслом. Я неоднократно упоминал в своих речах о том, что сосредоточение власти в одних руках продиктовано исключительно военной необходимостью. Но это не означает, что принцип фюрерства должен пониматься превратно.

В связи с отъездом майора Келли в Америку Розенберг дал ему записку, в которой разъяснял причины, которые заставят Америку столкнуться с теми же самыми проблемами.

29–31 декабря. Военные преступники Дахау

Я посетил тюрьму в Ландсберге, расположенную неподалеку от Мюнхена, где дожидались казни приговоренные к смерти судом в Дахау 38 военных преступников. Та самая тюрьма, где Гитлер писал свой «Майн кампф», служит теперь камерами смертников, где дожидаются расплаты те, кто систематически убивал ради воплощения изложенной в книге Гитлера теории в практику. Хотя тюрьма в Ландсберге мало чем отличается от тюрьмы в Нюрнберге, тюремный коридор, куда выходят двери камер, представлял собой весьма любопытное зрелище – из люков дверей камер торчат головы их обитателей. Заключенные переговариваются и пересмеиваются друг с другом, и невольно создается впечатление, что все они уже у гильотины, причем это обстоятельство превратилось в неиссякаемый источник всякого рода специфических шуток. И все это на глазах у скучающих «джи-ай», бесконечно рассуждающих о скорой демобилизации.

Мне удалось кратко побеседовать примерно с половиной из приговоренных, а двух из них подвергнуть тестированию. Результаты охватили всю шкалу – от слабоумия Виктора Кирша до незаурядных дарований Клауса Шиллинга, врача, отправившего на тот свет в результате чудовищных экспериментов с заражением малярией несколько сотен узников Дахау. Как уверяет д-р Шиллинг, он вел работы по получению противомалярийной сыворотки, однако не может с точностью утверждать, оказались ли они успешными, поскольку не имел возможности получить точных данных но причинам смерти. Гиммлер поддерживал такие опыты, ибо «надеялся в случае их успеха повысить престиж СС». Д-р Шиллинг утверждает, что, дескать, «тогда не знал, что речь шла всего лишь о столь неблаговидных мотивах – желании выставить себя не убийцей, а покровителем науки».

Доктор Шиллинг вспоминает, что ему приходилось своими глазами видеть, как обнаженные женщины-цыганки лежали, укрытые одеялами, в ожидании того, когда им придется отогревать подвергнутых опасному для жизни переохлаждению узников-мужчин. «Это же надо – самый настоящий сексуальный садизм!» – высказался по этому поводу доктор Шиллинг. По его словам, его эксперименты проводились исключительно в научных целях.

Немногие информированные преступники утверждают, что умертвление узников лагеря Дахау осуществлялось только с санкции свыше, и крайне возмущены тем, что теперь союзники пытаются переложить вину на них. И когда заключенных морили голодом – это также было санкционировано на правительственном уровне. Вот некоторые типичные объяснения:

Йозеф Зойс, представитель управленческого аппарата: «Да, я видел трупы мужчин, погибших во время транспортировки сюда в 1942 году… Что я мог сделать? Дело солдата – выполнять приказ… Мы не знали, что Гиммлер был таким негодяем – это ж надо – сам смылся, а мы теперь за него отвечай!» (всхлипывания, слезы жалости к себе).

Вальтер Лангсляйст, командир батальона, узкогубос, неприятное лицо, преувеличенно вежлив, отчаянно пытается несмотря на лохмотья и успевшую отрасти бороду корчить из себя офицера:

– Что я мог сделать? Я – фигура малозначительная. И ко всему этому почти не имевшая отношения. Все делалось но приказу свыше… Я очень разочарован таким приговором (уходя, приглядывается к окурку сигареты на полу, но не поднимает его).

Антон Эндрес, бывший надсмотрщик – психопат-садист, отталкивающее, костистое лицо, бесчувственный холодный взгляд:

– Приказы отдавал Гиммлер, а тех, кто не подчинялся, ставили к стенке. Теперь эти шишки в Нюрнберге и знать ничего не желают. Утверждают, что, мол, не отдавали таких приказов. Кто из нашей мелкоты отважиться сделать хоть что-то без приказа? Они говорят, дескать, все делалось без их ведома. Если эти шишки улизнут от ответственности, это будет самое настоящее свинство.

Франк Тренкле, бывший охранник и исполнитель казней. Поведение: попытки вызвать сочувствие, покорность, беспомощность, сердитая гримаса на лице:

– Я занимался только расстрелами по приказу гауляйтера Гислера. Я не имел возможности помешать творимым безобразиям. Я мог только исполнять приказы, иначе и меня бы расстреляли. Фюрер и рейхсфюрер СС – они всю эту кашу заварили, а теперь – где они? Глюке получал распоряжения от Кальтенбруннера, потом приказы на проведение расстрелов стал получать я. Они готовы все на меня свалить, и теперь говорят, что это я – убийца, когда я был несчастным гауптшарфюрером, последним из цепочки, и нет никого, кто стоял бы ниже меня, чтобы я мог свалить на него вину… На одно лишь надеюсь, что никому из этих бандитов в Нюрнберге не удастся облапошить судей! Это было чудовищной несправедливостью. Они и только они отдавали приказы и все прекрасно знали. Они могли помешать этому. Жаль вот только, что я не в Нюрнберге – я бы им кое-что сказал (пыхгя, подбирает окурок в тот момент, когда его уводит охранник).

Да, изложенный Розенбергом принцип фюрерства понимается здесь явно превратно!

Завершение предъявления англо-американского обвинения

3 января 1946 года. Шпеер против Геринга

Утреннее заседание.

Полковник Эймен вызвал к свидетельской стойке бывшего высокопоставленного сотрудника аппарата СД Олендорфа. Олендорф рассказал о том, как получал и исполнял приказы на проведение массовых убийств и как возглавил проводимую силами эйнзатцгрупп акцию по умерщвлению 90 тысяч евреев. Он описал леденящие душу подробности массовых расстрелов евреев-мужчин и отравление газом женщин-евреек во время транспортировки их в так называемых газвагенах (от нем. der Gaswagen – автофургон, специально оборудованный для отравления выхлопными газами двигателя перевозимых в нем жертв. – Примеч. перев.). Все приказы поступали от Гиммлера, получавшего соответствующие указания от Гитлера, в связи с чем Олендорф, по его словам, вынужден был повиноваться.

Выступление немецкого сотрудника, достоверность показаний которого сомнений вызывать не могла и которые окончательно подтвердили факт и преступный характер массовых казней, непосредственным участником которых он был, весьма удручающе подействовало на обвиняемых.

Обеденный перерыв. Сразу же после заседания Геринг попытался свести на нет правдивость показаний Олендорфа.

– Ага, еще один, запродавший душу врагу! И что же эта свинья рассчитывает вымолить таким образом? Все равно ему висеть!

Функ выразил вялый протест, пытаясь вступиться за Олендорфа, он считал его одним из самых достойных и добросовестных работников своего министерства; но мнению Функа, нет никаких оснований сомневаться в том, что этот человек решил честно во всем признаться ради достижения истины. И кое-кто из остальных обвиняемых также считал, что достоверность показаний Олендорфа вряд ли можно оспаривать. Франк даже высказал уважение к тому, кто готов подписать свой смертный приговор ради установления правды. Позже Функ обратился ко мне:

– Я не считаю, что после всего этого его можно считать плохим немцем; моя позиция вам известна.

В столовой Фриче был подавлен настолько, что у него пропал аппетит. Фрик же заметил, что, дескать, в такую солнечную зимнюю погоду неплохо было бы прокатиться на лыжах. Отложив вилку в сторону, Фриче бросил мне полный отчаяния взгляд, после чего выразительно посмотрел на Фрика.

Когда обвиняемые направлялись в зал на послеобеденное заседание, побелевший от ярости Фриче саркастически бросил мне:

– Отпустите нас побегать на лыжах, герр доктор!

Послеобеденное заседание.

Во время перекрестного допроса Олендорфа.

Шпеер через своего адвоката сделал заявление, которое произвело эффект разорвавшейся бомбы. Он спросил, известно ли свидетелю, что в феврале Шпеер предпринимал попытки устранить Гитлера, а Гиммлера за все его преступления выдать неприятелю.

Это заявление буквально огорошило всех обвиняемых, сидевший в своем углу Геринг стал бурно выражать свое негодование.

В перерыве Геринг бросился через всю скамью подсудимых к Шпееру и, кипя от злости, осведомился у него, как он мог отважиться на свое изменническое заявление на открытом судебном заседании?! Как он посмел нарушить единство фронта?! Между обвиняемыми возникла словесная перепалка, и Шнеер произнес буквально следующее: «Убирайся к чертям!» Геринг от такого поворота лишился дара речи.

В поисках единомышленника он наклонился к Функу и сказал:

– Между прочим, но поводу Олендорфа вы были правы.

После этого Геринг, вернувшись на свое место, продолжал громким шепотом клясть Шпеера и его «измену», сидевшие рядом с ним Гесс, Риббентроп и Кейтель всем своим видом выражали ему явную поддержку.

Затем полковник Брукхарт вызвал к свидетельской стойке сотрудника гестапо Висличены; последний рассказал о том, как собственными глазами видел приказ Гиммлера, в котором тот распоряжался об «окончательном решении» еврейского вопроса и из которого явствовало, что автором этого документа был Гитлер. Начальник подразделения гестапо Эйхман, руководивший пресловутым отделом IV В4, занимавшимся евреями, заявил, что «в этом приказе под словосочетанием «окончательное решение» подразумевалось планомерное, физическое истребление лиц еврейской национальности восточных оккупированных областей… Я сказал Эйхману: «Дай ты Бог, чтобы у наших врагов не было возможности поступить подобным образом с немецким народом», на что Эйхман ответил, что нечего впадать в сантименты; это приказ фюрера, и должен быть исполнен». Программа уничтожения евреев была начата еще при Гейдрихе и продолжалась при Кальтенбруннере.

Тюрьма. Вечер

Камера Геринга. В этот вечер у Геринга был измученный и подавленный вид.

– Плохой был сегодня день, – произнес он. – Этот проклятый кретин Шпеер! Видели, как он унизился на сегодняшнем заседании? Боже милостивый! Черт бы его побрал!Как он мог пойти на такую низость и все ради того, чтобы спасти от петли свою поганую шею! Я чуть было не умер от стыда! Подумать только – немец идет на такую низость, ради нескольких лет мерзкой жизни – ради того, чтобы еще несколько лет хлеб на дерьмо переводить, простите за такую откровенность! Боже ты мой! Черт возьми!Вы думаете, я способен на такое ради продления своей жизни? – Геринг впился в меня горящим взором. – Да мне наплевать с высокой башни, вздернут ли меня, утону ли я, погибну ли в авиакатастрофе или обопьюсь до смерти! Но должно же существовать в этом треклятом мире хоть какое-то представление о чести! Покушение на Гитлера! Ха-ха! Боже милостивый!!!Яготов был сквозь землю провалиться! И вы думаете, я стал бы выдавать кому-то Гиммлера, даже если он хоть сто раз виновен? Черт возьми, да я его собственными руками прикончил бы! И если уж говорить о суде, суд этот должен быть немецким! Американцам ведь как-то не приходит в голову выдавать нам своих преступников, чтобы мы им здесь выносили приговоры!

Вскоре Геринг был вызван на встречу с адвокатом; когда мы выходили из камеры, он снова вернулся к своей излюбленной браваде, явно из расчета произвести эффект на присутствовавших вокруг охранников и остальных обвиняемых, если они, конечно, его услышат сквозь двери своих камер.

Камера Шпеера. Шпеер встретил меня нервозным смешком:

– Ну как? Подкинул я бомбочку! Рад вашему приходу – да, теперь мне придется туговато! Нелегко было отважиться на такой шаг, я имею в виду, что я уже давно принял это решение, и все же ох как тяжко было заявить об этом.

Он лишь сожалеет о том, продолжал Шпеер, что так и не заявил о своей готовности взять на себя часть вины за свою принадлежность к партийному руководству и за оказанную Гитлеру поддержку.

– Вот я сейчас вам кое-что покажу – это пока что наброски, но мы должны заявить либо о своей виновности, либо о невиновности, и по приведенным здесь пунктам обвинения я заявляю о своей невиновности.

Шпеер продолжал перебирать разложенные на столе бумага.

– Само собой разумеется, я сейчас несколько взволнован. Геринг набросился на меня – я, видите ли, нарушил единство. Даже Дёниц, и тот наговорил мне резкостей, а вы знаете, что мы с ним были очень дружны. Вот, вторая страница.

Я прочел заявление Шпеера, подготовленное им для адвоката, в котором он признавал себя виновным за руководство всем вплоть до финальной катастрофы. Далее Шпеер детально разъяснял свой план, суть которого заключалась в похищении десяти ведущих партийных деятелей, в частности, Гитлера, Гиммлера, Геббельса, Бормана, Кейтеля и Геринга, и доставке их на самолете в Англию, однако в последнюю минуту осуществлению этого замысла помешало малодушие заговорщиков.

– Конечно, сейчас все на меня ополчились, – констатировал Шпеер. – Это лишь доказывает необходимость того, что хоть кто-нибудьдолжен был попытаться свалить этого безумца, а не до последней минуты плясать под его дудку. Опасаюсь только, что теперь найдется какой-нибудь ненормальный, который будет мстить моей семье. Вам с самого начала была известна моя позиция. И у меня нет никаких иллюзий насчет своей собственной участи. Но вот судьба немецкого народа и моей семьи мне не безразличны.

Я заверил его, что и на немецкий народ снизошло отрезвление, и что его семье ничего не грозит.

4 января. Геринг против Шпеера

Утреннее заседание. Обвинение против генерального штаба и ОКВ.

В перерыве я услышал, как Йодль, впервые побагровев от возмущения, сказал своему адвокату:

– Тогда пусть эти генералы-свидетели, которые поносят нас ради того, чтобы уберечь от петли свою окаянную шею, уяснят себе, что они такие же преступники, как и мы, и что им тоже полагается болтаться на виселице! Пусть не думают, что им удастся откупиться, свидетельствуя против нас и утверждая, что они, дескать, мелкие сошки!

Обеденный перерыв. Внезапно Геринг во время обычной непринужденной беседы с обвиняемыми в бешенстве грохнул кулаком по столу:

– Черт возьми! Да мне в высшей степени наплевать на то, что враг сделает с нами, но мне не но себе, когда я вижу, как немцы предают друг друга!

Ширах поднялся и кивком головы заверил его, будто бы собирается выполнить его распоряжение.

– Пойдите к этому идиоту и поговорите с ним! – бросил Геринг.

Я увидел, как Ширах и Шпеер, расхаживая взад-вперед по коридору, оживленно о чем-то дискутируют. О теме их беседы я мог заключить но брошенной на ходу Шпеером реплики: «…для этого он оказался трусоват».

Тюрьма. Вечер

Камера Шпеера. Шпеер передал мне состоявшийся у них с Ширахом разговор.

– Он пытался убедить меня в том, что я покрыл позором себя и свое доброе имя в Германии, о том, что Геринг рассвирепел и так далее. Я ответил ему, что не удивлен таким оборотом, и что Герингу следовало свирепеть, когда Гитлер тащил за собой весь народ навстречу погибели! Будучи вторым человеком в Рейхе, он обязан был предпринять что-то, но оказался трусоват! Вместо этого он предпочитал одурманивать себя морфием и стаскивать к себе наворованные со всей Европы предметы искусства. Я не церемонился и выложил все начистоту. Их всех бесит, что я доказал им, что они не должны были сидеть и молчать. Понимаете, Геринг до сих пор корчит из себя «великую личность», веря в то, что ему, военному преступнику, пристало рулить здесь всем и всеми. Знаете, что он мне вчера сказал? «Вы не предупредили меня, что собираетесь об этом заявить!» Как вам это нравится? – Шпеер нервно усмехнулся.

5–6 января. Тюрьма. Выходные дни

Камера Шахта. Шахт сидел за столом в шубе – в камере было довольно холодно. Как обычно, он раскладывал свой любимый пасьянс. Я поинтересовался у него, что думает он но поводу последних событий.

– Ну, – со смехом ответил он, – думаю, что настала очередь Кальтенбруннера. Знаете, я никогда не считал его способным на такое. То же относится и к Олендорфу. Вам когда-нибудь приходилось встречать человека, излучающего такую уверенность в себе? Такую порядочность и респектабельность? Он в первую очередь был деловым человеком, коммерсантом – и вдруг он, оказывается, командует эйнзатцкомандой, имея на руках приказ уничтожить 90 тысяч человек. Да, но как порядочный человек может дойти до такого? Я часто задавал себе вопрос, как поступил бы я, окажись я в подобных обстоятельствах. Предположим, они явились бы ко мне с таким приказом. Я бы сказал им: «На самом деле… – Шахт, запнувшись, судорожно сглатывает, видимо, от волнения, – …я на самом деле потрясен до глубины души, я не ожидал, что мне придется делать такое!» Потом бы я часок все обдумывал, а затем сказал бы им, что такое просто не в моих силах, и пусть они меня расстреляют, если им угодно, или сунут на фронт, короче говоря, пусть поступят со мной как сочтут необходимым, но только не это!

– Вообще-то Шпеер тоже отказывался участвовать в этом, пытался устранить Гитлера, как он заявил в четверг. Это доказывает, что и вам нельзя было все проглатывать. Как вы думаете?

– О, Шпеер пошел на такой шаг из-за того, что Гитлер слишком затянул войну. Это я первым увидел в Гитлере преступника! А свою первую попытку спихнуть его я предпринял еще в 1938 году.

Шахту явно не хотелось уступать Шпееру все лавры борца с фашизмом.

– Я понял, что для него в принципе не существовало такого понятия, как честь, и что избранная им политика неминуемо приведет к катастрофе. Я как раз об этом сегодня утром во время прогулки говорил Гессу. Кстати, Гесс – сумасшедший! Он составил обо всем процессе некую замешанную на мистицизме концепцию. Я упомянул, что иногда мне куда легче понять даже убийцу, но вот вора или коррумпированного типа – никогда. И то, и другое безошибочно указывает на подлость. Помните, что я говорил вам о Геринге? Я и ему сказал, что до 1938 года поддерживал фюрера, а потом вдруг распознал в нем преступника. И о том, что уже тогда, сразу после этой истории с Фричем предпринял первую попытку убрать его. Это нас вывело на тему – Гесс мне с таинственным видом вдруг заявил: «Да, я все это смогу объяснить!» Но не забывайте – ведь он обо веем этом слышал впервые. А мне заявляет, что, дескать, он все это может объяснить – и обогащение Геринга, и дело Вицлебена, короче говоря – все сразу, только дайте ему время! Представляете себе? Какой же это будет спектакль, когда он в конце концов встанет и представит свое объяснение!