355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Густав Гилберт » Нюрнбергский дневник » Текст книги (страница 13)
Нюрнбергский дневник
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 19:14

Текст книги "Нюрнбергский дневник"


Автор книги: Густав Гилберт


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

1-й отсек – «молодые обвиняемые»: Шпеер, Фриче, Ширах, Функ (что обеспечивало изъятие Фриче и Шпеера из-под опеки Геринга и обеспечение возможности для Шираха убедить остальных в обмане Гитлером молодого поколения немцев и пагубности расовой политики для Германии в целом).

2-й отсек – «пожилые обвиняемые»: Папен, Нейрат, Шахт, Дёниц (находясь в этой группе, пожилые обвиняемые консервативных убеждений при поддержке Шахта обретали возможность прийти к осознанию вины Гитлера и Риббентропа и, кроме того, повлиять на Дёница, помочь ему избавиться от раздиравшего его внутреннего конфликта – «чести офицера» и собственных моральных установок).

3-й отсек – Франк, Зейсс-Инкварт, Кейтель, Заукель (Кейтеля необходимо было отделить от Геринга и предоставить ему возможность прислушаться к страстным упрекам Франка в адрес Гитлера, воспрепятствовать сознательному вытеснению своей вины и дозреть до готовности к ее признанию. В общем и целом рассчитывать на особую общительность членов данной группы между собой было бы наивно, однако здесь хотя бы отпадала проблема агрессивного непризнания ими своей вины).

4-я отсек – Редер, Штрейхер, Гесс, Риббентроп (группа самых упрямых и убежденных нацистов, в которой, однако, вследствие присутствия Штрейхера, склонного из всего делать тайну Гесса, осмотрительного и не склонного распускать язык Редера и утратившего всякую надежду на избавление Риббентропа всякие беседы на запретные темы вряд ли могли бы стать обычаем – обвиняемые просто психически нейтрализовали бы друг друга).

5-й отсек – Йодль, Фрик, Кальтенбруннер, Розенберг.

6-й отсек – Геринг.

18 февраля. Геринг взбешен

Обеденный перерыв. Обвиняемые не скрывали недовольства, когда им было указано занять свои места за обедом в соответствии с выработанным планом. Особенно негодовал Геринг, вынужденный сидеть в одиночестве в крохотном отсеке. Формально он сетовал на недостаток дневного света и холод в помещении, хотя всем и каждому было ясно, что истинной причиной его возмущения была потеря аудитории. Франк выразил свое согласие с новым распорядком. Шахт хоть и был раздражен, однако подчеркнул, что ко мне лично антипатии не питает. Шпеер, судя по его виду, был даже доволен нововведениями. Другие из его отсека протестов не выражали. Риббентроп и Редер сидели с оскорбленным видом – им было явно не по душе принимать пищу в обществе такой фигуры, как Штрейхер. Гесс был даже горд тем, что его «угнетали» – вышагивал по пути в столовую как на параде. Но большинство обвиняемых были склонны винить во всем Геринга.

Когда они поодиночке спускались в столовую, Геринг, встав у входных дверей, пытался заглянуть каждому из них в глаза, как бы приглашая их высмеять новые американские порядки, однако все, за исключением Гесса и Редера, упорно отводили взгляд. Когда его привели к скамье подсудимых последним, он снова попытался вызвать в своих коллегах по обвинению жалость к самим себе по поводу «угнетения». Но никто из них на эту уловку не поддался.

Послеобеденное заседание. Когда обвинитель от Советского Союза стал приводить факты и детали зверских убийств женщин и детей и нанесения им тяжких увечий, Геринг моментально сник и продолжал сидеть с удрученным видом, хотя большую часть обвинений предпочел не слушать.

Тюрьма. Вечер

Вечером я навестил обвиняемых самых разных психологических типов с целью узнать их первую реакцию на нововведения тюремной администрации.

Камера Шпеера.

– Значит, вы подсунули ко мне Функа и Шираха, – веселился Шпеер. – Рано или поздно мы все же склоним эту парочку к однозначно негативной оценке Гитлера.

– Поскольку именно на меня было возложено решать, кому с кем сидеть за обедом, – ответил я, – я выбрал путь, который бы способствовал восторжествованию истины и устранению влияния Геринга, лишения его возможности оказывать давление и запугивать людей слабохарактерных.

– Это абсолютно верное решение. Геринг действительно насаждал моральный террор среди обвиняемых. Он даже пытался решать, что и когда им говорить. Я не рассказывал вам, что в самом начале процесса он подошел к Шахту и попросил его заявить судьям, что Гитлер был крайне недоволен его, Геринга, деятельностью на поприще ремилитаризации Германии? Но когда в ходе процесса Шахт заявил, что Геринг – болван по части экономики и не годится на должность «уполномоченного по выполнению четырехлетнего плана», то Геринг вдруг заявляет Шахту, что теперь подобные высказывания последнего ни к чему. Он везде совал свой нос, каждого поучал.

– Мне кажется, и Шираху, и Функу удалось бы с большей пользой для себя организовать свою защиту, окажись они за одним столом с вами и Фриче, а не с Герингом, – высказал мнение я. – Я хотел подсадить к вам и Дёница.

– Нет, так лучше, потому что в присутствии Дёница даже я ощущаю некоторую скованность.

Камера Франка. Франк снова заявил мне, что рад тому, что эра общих прогулок и общего приема пищи, неизбежно связанная с вещанием во весь голос и выслушиванием глупостей, миновала, и он теперь обрел наконец покой.

– Нам не дано заглянуть судьбе в глаза и при этом пытаться сохранить прежние дружеские отношения. Сначала я радовался знакомству с многими из тех, кого прежде не имел возможности знать. Но если переживаешь такую полосу, тебе необходим покой и тишина для медитации. Теперь я хотя бы прогуливаюсь в одиночестве, могу помолиться, сосредоточиться для медитации. А эти вечно несли свой вздор. Защита, защита…

И никогда ни слова о нашей вине.Они не имеют представления о трагедии человечества. Вы не читали последнюю речь пастора Нимёллера? Его слова очень многих лишили покоя. А сказал он, что люди склонны бесконечно говорить о своем горе,но умалчивать о своей вине.Он прав. Кое-кто из нас, может, и недоволен новым распорядком, но лично я воспринимаю его, как благо. Я так успел привыкнуть к этой монашеской жизни, что действительно считаю эти меры благом. Спокойно обедаешь, спокойно гуляешь, у тебя есть возможность сосредоточиться для медитации – это же чудесно!

19 февраля. Советский документальный фильм

Обеденный перерыв. Большинство обвиняемых быстро смирились с новыми порядками. Один Геринг продолжает возмущаться ими, причем происходит это по мере осознания того, что у большинства коллег факт его отделения от всех вызывает либо равнодушие, либо антипатию, но никак не сочувствие. Эра геринговской тирании завершилась, это ни у кого не вызывает сомнения. Самому же Герингу это ох как не по душе. Он продолжает непрерывно жаловаться на холод и искусственный свет в своем помещении.

Послеобеденное заседание. Представители Советского Союза показали документальный фильм, ужасающий протокол геноцида, еще более страшный, нем тот, который показывали американцы.

Я смотрел фильм, стоя у скамьи подсудимых вблизи места Геринга. Геринг хихикнул, когда по ошибке киномеханика первые кадры фильма пошли в перевернутом виде. Шутливо спохватившись, Геринг приложил ладонь ко рту и стал озираться, ища тех, кому бы это тоже показалось смешным… Демонстрацию прекратили и после паузы, необходимой для перезарядки пленки, продолжили.

На экране появлялись горы трупов советских военнопленных, либо зверски умерщвленных, либо умерших от голода в полевых условиях неподалеку от мест боевых действий, где и были взяты в плен. Были показаны орудия пыток, изуродованные трупы, снабженные корзинами для улавливания отрубленных голов гильотины, раскачивавшиеся на фонарных столбах повешенные, которых обнаруживали войска после овладения населенными пунктами, – следы бесчинств гестапо. На экране проплывали руины Лидице, женщины, оплакивавшие своих потерянных близких. Братские могилы. Подвергшиеся надругательствам и убитые женщины. Дети с проломленными черепами. Печи крематориев концлагерей и газовые камеры. Сваленная в кучи одежда, огромные кучи остриженных женских волос в Освенциме и Майданеке…

Все время, пока шел фильм, Геринг делал вид, что занят чтением книги; он сидел, периодически позевывая и отпуская адресованные Гессу и Риббентропу саркастические комментарии по поводу содержания фильма.

Тюрьма. Вечер

Камера Геринга. Вместе с майором Гольдензоном мы обходили камеры, желая удостовериться в том, какой была реакция обвиняемых. Геринг с готовностью представил объяснение того, почему, по его мнению, этот фильм не стоило смотреть.

– Первое: этот фильм был снят ими, с правовой точки зрения он доказательством служить не может. Им ничего не стоило прикончить сотню-другую немецких военнопленных, а потом напялить на них русскую военную форму. Вы, в отличие от меня, просто не знаете русских.

Второе – вероятнее всего, многие из этих кадров были сняты еще в период их революции, к примеру, эти корзины, куда сваливаются отрубленные ножом головы.

Третье – эти усеянные трупами поля. В общем и целом это типичные пейзажи войны. Их можно где угодно запечатлеть на пленку. Мне самому приходилось видеть тысячи трупов. А откуда вообще взялись свежиетрупы для киносъемок? Не могли же русские со своими кинокамерами прибыть как раз вовремя туда, где скопилось столько трупов. Скорее всего, эти трупы – их рук дело.

Герингу приходилось делать над собой усилие, чтобы его словоизлияния звучали правдоподобно, чтобы все увиденное спокойно можно было отмести в сторону, причислив к разряду «пропаганды», глупой и рассчитанной на простаков, но в конце концов он все же признался.

– Естественно, как я уже говорил вам, вполне достаточно даже и 5 процентов от всех приведенных цифр убитых. Тем не менее, что бы ни говорили и ни показывали русские, я им не верю и верить не собираюсь. Они пытаются теперь спихнуть на нас творимые ими зверства.

Впрочем, тема ограничений тюремного распорядка волновала Геринга куда больше – он быстро переменил тему разговора.

– То, что я «наци № 1» в этой группе обвиняемых, еще вовсе не означает, что я самый опасный из них. И полковнику не следует забывать, что ему приходится иметь дело с какими-никакими, а все же личностями, вошедшими в историю. Верно ли мы действовали, или нет, мы – личности исторические, а он – никто.

Геринг снова указал мне на историческую аналогию, повторив историю тюремщика Наполеона, тому в свое время пришлось исписать добрых два фолианта, чтобы оправдаться в своем обращении с бывшим императором. И тем не менее даже сами англичане засадили его в тюрьму.

Камера Франка. Франк до сих пор склонен перекладывать вину на Гитлера и все оставшееся человечество.

– Можете себе представить человека, который хладнокровно планирует такое? В один прекрасный день Гитлер с Гиммлером просто уселись за стол, и Гитлер отдал ему приказ, в соответствии с которым должны были перестать существовать целые народности и расы. Я просто пытаюсь вообразить себе эту сцену. И не могу! Это был поворотный пункт в истории человечества. Было ли это началом или же концом некоей завершающей фазы в развитии человечества? Ужасно. И что они только думали в те минуты?

Я поинтересовался у него, что думал лично он, когда эшелонами гнал евреев в концентрационные лагеря на верную смерть. Франк ответил, что ни о чем не думал, в том числе и о последствиях.

Камера Шахта. Шахт сообщил мне, что играет в «солитер» – эта игра успокаивает нервы. Он отказался смотреть фильм о немецких концлагерях, потому что там были показаны зверства на Востоке. Я так и не понял, а в чем, собственно, разница… Шахт пояснил, что подобные зверства – позор не только для немцев, но и для всего человечества. Он снова решил напомнить нам, что и ему самому пришлось побывать в концентрационном лагере.

– Когда этот процесс завершится, было бы куда умнее, если бы вы предоставили возможность нам, немцам, судить и выносить приговоры. Уверяю вас, эти наши приговоры будут куда жестче, чем ваши.

Это позор Германии. Вы имеете возможность осудить лишь самых главных фюреров. Но сами немцы отыскали бы всех до единого виновных, отдававших или исполнявших подобные приказы.

21 февраля. Надлом Фриче

Обеденный перерыв. За обедом Фриче с подавленным видом сидел на своем конце «отсека для младших», воздерживаясь от участия в общем разговоре – мое присутствие снимало запрет на беседу во время приема пищи. Когда обвиняемые возвращались на скамью подсудимых, я заметил, что Фриче отчаянно пытается удержаться от слез и даже надел свои темные очки, несмотря на то что юпитеры не зажигали.

Я хотел было подойти к нему, но Фриче, тряхнув головой, дал мне понять, что не расположен сейчас говорить со мной. Наблюдая за ним в обеденный перерыв, я заметил, что он усилием воли пытается сдержать рыдания.

Я передал ему записку с советом обратиться к суду с просьбой разрешить ему покинуть зал заседаний в связи с плохим самочувствием. В ответ Фриче написал мне: «Это только вызвало бы никому не нужный переполох. Все со мной в порядке. Я обязан сегодня выдержать все до конца».

Тюрьма. Вечер

Камера Фриче. После демонстрации фильма о разрушениях советских городов и памятников культуры я спустился вниз навестить Фриче в его камере. Обвиняемый был бледен и жалок, подергивания мимических мышц свидетельствовали о его попытках сдержать слезы. Фриче говорить мог с трудом, постоянно запинаясь:

– Я… я… у меня такое… чувство, что… я в куче грязи… что я тону в куче грязи… вашей или… нашей – безразлично. Я захлебываюсь в ней…

Я поинтересовался у него, не было ли это следствием увиденного им советского документального фильма, чувствуя, как дрожь моего собеседника передается его тюремной койке.

– Да, это и стало последней каплей. У меня возникло чувство, что меня заживо хоронят в куче дерьма, навоза… Эта куча с каждой неделей становится все выше… И вот… я уже сижу в этом навозе по самую шею… И вот я уже в нем захлебываюсь…

Я сослался на Геринга, которому все эти разбирательства нипочем, который просто и без церемоний начисто отмел кинодокументы русских, отнеся их к разряду сфабрикованной пропаганды. Фриче обозвал Геринга «толстошкурым носорогом» и позорищем немецкого народа.

– Я больше не могу. Мне кажется, что меня ежедневно подвергают казни.

Я успокоил его, пообещав прислать к нему врача-немца, который даст ему снотворное, и поговорить с майором Гольдензоном насчет того, чтобы тот освободил его на следующий день от участия в судебном заседании.

22 февраля. Антигеринговский бунт

Обеденный перерыв. В отсеке «пожилых обвиняемых» я снова открыл дискуссию о вине за развязывание захватнической войны и конкретно вине нацистских фюреров, желая увидеть, каким образом нововведения повлияли на отделение Нейрага, Папена, Шахта и Дёница в формировании их мнения о Гитлере и Геринге. (Ибо они сами ни за что не хотели рассматривать себя как «нацистских фюреров».) Шахт сразу же ухватился за эту тему и, как я и ожидал, возглавил атаку.

– Это были бандиты! Я понял это еще в 1937 году. Единственным из ведущих государственных деятелей, кто еще раньше понял исходившую от них опасность, был Рузвельт!

В это время Геринг отшагивал свой положенный восьмиминутный моцион, проходя мимо двери в отсек, он насторожился и намеренно задержался там, якобы желая потянуться, размять затекшие члены. Это заметил и сам Шахт, и остальные обвиняемые, однако близкое присутствие Геринга лишь раззадорило оратора. Шахт с присущим ему сарказмом продолжал:

– Устроить кавардак европейской экономике, развалить всю мирную экономику Германии, созданную мной, очертя голову ринуться в эту войну, в разграбление, в коррупцию, в бессмысленное разрушение всего и вся – вот в чем состояло их руководство, которое заполучила наша страна, мой дорогой доктор Джильберт.

Этот предварительный прогон защитительной речи Шахта был тем более любопытен, что в нем была объявлена война обоим фюрерам – мертвому и живому – Гитлеру и Герингу. Сидевший рядом Дёниц молча вбирал в себя услышанное, наблюдая за демонстративно замершим у входной двери Герингом – бывшего рейхсмаршала нельзя было не заметить.

И у Папена, и у Нейрата все-таки хватило мужества обвинить Геринга в том же, в чем обвиняли их самих. И хотя сказано это было вполголоса, и Геринг не мог расслышать их слов, однако достаточно громко, чтобы расслышал Дёниц.

– Знаете, это насильственное присоединение Австрии на самом деле и его вина, – констатировал Папен.

Нейрат усмехнулся.

– То же самое относится и к Чехословакии. Толстяк несет за это ответственность. Он в этом виновен.

И все трое пожилых обвиняемых удовлетворенно засопели, подивившись своей сплоченности, приписывая вину «кому следовало» и тому, что все же сумели выскочить из-под опеки Геринга, норовившего поддержать Гитлера и переложить вину за все на союзные державы.

23–24 февраля. Тюрьма. Выходные дни

Камера Шпеера. Шпеер повторил, что после нововведений тюремной администрации чувствует себя куда непринужденнее для подготовки своей защиты в соответствии со своими первоначальными замыслами. Совершенно ясно, что с изоляцией Геринга и крушением его «единого фронта» для Папена исчезли все препоны, чтобы и Гитлера, и нацистское государство в целом заклеймить, как одурачивание нации, чем они, собственно, и были.

Шпеер заявил, что немецкому народу предстоит признать, что именно Гитлер, а не союзные державы повинны в его нынешнем бедственном положении.

– Вспоминая о том, каким безнадежным казалось мне все в марте-апреле прошлого года, когда мне стало окончательно ясно, что, если каждому немцу в течение последующего десятилетия удастся хоть как-то сводить концы с концами, тогда можно будет говорить о счастливой участи Германии… Сейчас же все выглядит относительно спокойно.

Голод не стал бедствием, восстанавливаются мосты. Все, на что я смел надеяться, так это на то, чтобы немецкий народ не вымер от голода. Я даже говорил Дёницу после капитуляции, когда он стал перечить союзникам, что мы должны радоваться, чтобы не нам придется взваливать на себя ответственность за то отчаянное положение, в котором оказалась сейчас Германия.

– Геринг стремится внушить всем, что нацистские фюреры пытались спасти Германию, а вот ее враги, дескать, жаждали только ее уничтожения. Думаю, этот последний героический жест станет последним зернышком для посева того, что окончательно уничтожит Германию.

– Поэтому я и сказал Шираху, если уже Герингу так не терпится стать героем, лучше было бы взять на себя подобную роль раньше, а не посвящать себя наркотикам и стяжательству. Что же касается нацистских фюреров, так они должны быть благодарны союзникам хотя бы за то, что те сумели предотвратить вымирание и окончательное уничтожение Германии, на которые обрек ее Гитлер. Знаете, чтобы смогло бы выбить почву из-под ног нацистов? Надо было просто оставить их у кормила власти в Германии. Сказать им одно: «Давайте, продолжайте в том же духе, попытайтесь управлять собой сами; назвались груздем – так полезайте в кузов. А мы вмешиваться не станем, но что вы будете есть – ваши проблемы. Вы заварили всю эту кашу, так расхлебывайте ее!» Тогда бы это стоило жизни не одному миллиону немцев.

– Ничто вам не мешает заявить об этом на процессе, – посоветовал я.

– А я заявлю, и, будучи специалистом в области производства, сумею это доказать, и мне думается, мои доводы будут приняты во внимание.

Шпеер упомянул, что намеки Геринга своему адвокату по поводу защиты отнюдь не свидетельствовали о героическом настрое бывшего рейхсмаршала, который и сам толком не верил в то, что сумеет ввести всех в заблуждение, прибегнув к актерским ужимкам. Рекомендованные Герингом в качестве свидетелей защиты бывшие его подчиненные но работе в министерстве авиации Мильх и Боденшатц прекрасно знали своего бывшего шефа, чтобы слишком уж распространяться в его поддержку.

Я заметил, что все военные, пытаясь оправдать себя, прибегают к одному и тому же приему, то есть упорно стараются прикрыться одной и той же формулировкой – «приказ есть приказ!» И происходившее вне их должностных рамок, мол, к ним отношения иметь не должно.

– Не знаю, что вы об этом думаете, – сказал я, – но лично я убежден, что когда в Европе воцарится мир, с германским милитаризмом должно быть покончено.

Шпеер со мной согласился. По-видимому, его нынешние антимилитаристские и антигитлеровские убеждения были искренними, этот человек хоть и с запозданием, хоть и не без определенной доли оппортунизма, но все же пришел к ним.

– Как могли вы на протяжении стольких лет сотрудничать с монстром, каким был Гитлер? – поинтересовался я у Шпеера.

– Должен признаться, что это проявление слабости с моей стороны, – ответил Шпеер. – Я не хочу казаться лучше, чем я есть. Мне следовало бы раньше это понять, я, собственно, это и понял раньше. Тем не менее продолжал участвовать в этой преступной игре, пока не стало слишком поздно… Так было проще… Я-то прекрасно понимаю, что 20 июля 1944 года я мог и должен был присоединиться к заговорщикам.

И хотя я даже стоял в списке будущих министров на случай, если заговор окажется успешным, фактически я не имел к нему никакого отношения. А когда покушение обернулось неудачей, когда выяснилось, что и моя фамилия в списке заговорщиков, тогда мне следовало сказать: «Мне кажется, мы ведем легкомысленную политику!» Мне следовало настоять ни принятии решения, настоять хоть на чем-то, что изменило бы существовавшее тогда положение, или же заняться подготовкой нового покушения, на что, собственно, я и решился впоследствии. Но я предпочел просто тихо самоустраниться от всего, заявив, что меня, мол, не касается, что я включен в будущий кабинет и что и впредь буду поддерживать Гитлера. Это было проявлением малодушия и двуличия, которые я себе не могу простить с тех пор, как осознал, что Гитлер затеял смертельную игру, поставив на карту жизнь и благополучие всех немцев. Но я гнал от себя подобные мысли. Слишком уж опасны были они. К тому же наготове было гладкое объяснение – патриотизм, война и так далее и тому подобное. Но я виновен и этого не собираюсь отрицать.

В процессе беседы Шпеер упомянул, что Геринг в апреле 1945 года предпринимал попытки встать во главе Рейха. Я поинтересовался у Шпеера, не тогда ли, когда Герингу было предложено взять на себя правление Германией. Дело в том, что мы не совсем поняли друг друга – выяснилось, что Геринг лгал мне, утверждая, что ему «предложили» возглавить государство. Шпеер был у Гитлера, там же присутствовал и Борман, когда пришла телеграмма Геринга.

Шпеер точно помнит, что ни о каких телеграммах, в которых черным по белому было бы сказано, что Геринг назначается главой правительства, речи не было и быть не могло. Поэтому Гитлер и рассвирепел, прознав о несанкционированном шаге Геринга. Геринг исходил из чистой теории, что, дескать, у Гитлера просто нет возможности для исполнения в полной мере обязанностей главы государства. И пожелал сам пробиться в шефы.

– В таком случае у Гитлера были все основания полагать, что Геринг старается отпихнуть его, – размышлял я.

– Разумеется. И в Мондорфе я упросил Геринга, поскольку не хотелось раскрывать карты относительно своих собственных планов устранения Гитлера. Потом он разозлился на меня, что, дескать, я обвинял его в измене, а сам тайком готовил устранение Гитлера.

Самым любопытным из всего, что мне довелось узнать от Шпеера, было то, с какой легкостью Геринг сумел обдурить нас, американцев, не грешивших знанием деталей всех подковерных интриг гитлеровских бонз, и зажимать рот обвиняемым с тем, чтобы не вышла наружу правда о том, как все было.

Камера Риббентропа. Войдя в камеру Риббентропа, я начал беседу с того, что невзначай заметил, каких сил и времени ему стоит подготовка собственной защиты.

– Крайне трудно в таких условиях подготовить защиту, – ответил бывший глава внешнеполитического ведомства Рейха. – Действительно, очень сложно. Знаете, нам ведь и тех трех недель не дали, которые мы для себя попросили. Очень трудно. Столько документов.

– А вообще, как появился на свет этот договор о ненападении с русскими? Что же это было? Внезапное озарение, так сказать, или же плод долгих размышлений? Не могу себе представить, чтобы вы на протяжении длительного времени вели политику сближения с Советской Россией – вспомнить хотя бы антикоминтерновский пакт.

– Ну, можно сказать, что это решение действительно было довольно неожиданным; все решилось за каких-то пару месяцев. И, знаете, это была моя идея. Я ведь всегда стремился к сотрудничеству между Россией и Германией.

Риббентропу было явно невдомек, что оба утверждения плохо сочетаются друг с другом.

– Знаете, я не принадлежал к числу фанатиков от идеологии, к таким, как Розенберг, Штрейхер или Геббельс. Я был купцом, космополитом, привыкшим решать экономические вопросы, поддерживать благосостояние нации и думать о том, как с ним лучше обойтись. Если мною бы не побрезговали коммунисты – что ж, неплохо. Если национал-социалисты – тоже хорошо.

Этот человек, мягко выражаясь, не скрывал своего вполне меркантильного оппортунизма. Вот, смотрите все, какой я, Риббентроп, открытый для любых идей и направлений, к тому же и мыслю по-государственному. Вот только у Риббентропа что ни фраза, то ложь или двуличие.

– К войнам ведь ведут социальная напряженность и экономические кризисы – дело было не в Данциге (сравните его высказывания от 12 февраля). Но ведь Англии ничего не стоило предотвратить эту войну, скажи они слово – и все, никакой войны бы не было.

– Какое именно?

– Слово «пожалуйста!» Только и всего. Если бы они сказали так полякам – никакой бы войны не было. Наши требования были вполне разумны и умеренны. И незачем было из-за них развязывать войну.

Снова старая песня. Я поинтересовался у Риббентропа, не был ли договор о ненападении с Россией продиктован всего лишь стремлением развязать себе руки для войны с Польшей.

– Нет, этого утверждать нельзя, все не так просто. Мы желали достичь мирного решения с Польшей. Не следует забывать, что в дипломатии простых ходов не бывает. Все очень и очень сложно, трудно и тяжело.

– Несомненно, это так. И тем не менее, почему вы все же решили пренебречь договором о ненападении с Россией? Мне кажется, это был ваш последний, фатальный неверный ход, я уже не говорю о моральных последствиях.

– О, я всегда был за сохранение мира с Россией. В конце концов, именно я подписался под этим договором. Да, я всегда выступал за мир с Россией, так было до марта 1941 года. Я верил, что с русскими можно быловести дела… Когда я впервые оказался в Зимнем дворце – что же я там увидел? Картину, на которой был изображен царь Николай с крестьянами. Это говорит о том, что даже коммунисты почитали царя, трудившегося на благо народа. Я рассказал об этом Гитлеру, добавив, что коммунистическая революция вошла в фазу разумной эволюции, и у нас есть все возможности для достижения взаимопонимания с ними.

– Если все обстояло именно так, почему вы напали?

Мы уже однажды затрагивали эту тему, но на сей раз я чуть изменил направление.

– Ну, вина за развязывание этой войны лежит не только на нас. Мне кажется, Гитлер просто боялся того, что действительно произошло впоследствии.

Вроде Риббентроп уже на пути к истине.

– Что именно? – попросил его уточнить я.

– Разрушения Германии, – произнеся это, Риббентроп прямо-таки просиял, будто абсурдным образом сумев доказать верность своей точки зрения.

– А разве это не служило еще одной причиной, чтобы попытаться все же избежать войны, а не очертя голову кидаться воевать?

Риббентроп держал паузу, лихорадочно подыскивая подходящий аргумент. В конце концов тихо вздохнул.

– Да, истории еще предстоит в этом разобраться.

– Разобраться в том, что Гитлер – самый деструктивный, самый жуткий безумец в новейшей истории?

– О, его, вероятно, можно назвать жестким, требовательным, но ни в коем случае не жестоким. Жестоким был Гиммлер. А в последние годы он, по-видимому, просто лишился рассудка. Мне кажется, это он сумел убедить Гитлера сделать этот шаг.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, Гиммлер отличался жестокостью школьного учителя-педанта, принимающего решения вне влияния каких бы то ни было человеческих переживаний.

– Большинству ныне живущих на этой земле понятно, что это в той же мере приложимо и к Гитлеру. Оба, судя по всему, прекрасно понимали друг друга.

Риббентроп явно вздохнул с облегчением, когда постовой объявил о скором начале церковной службы.

Камера Заукеля. Заукель продолжал трястись от страха, что казалось выработки им линии своей защиты, то она не претерпела существенных изменений: в период войны он ограничивался исполнением своего долга но отношению к фатерланду. Заукель в ту пору был убежден, что навязанная Германии война – дело рук большевиков, евреев и капиталистов, но теперь ему, разумеется, ясно, что все это – пропаганда. Он рассуждал об идеале добросовестной работы, об ужасах инфляции и безработицы, о том, как пытался достойно обходиться с пригнанными в Германию на принудительные работы иностранцами, и о том, какой он добрый христианин.

– Что-то я никак не пойму, как способны ужиться с христианской и любой иной моралью, с уважением к правам личности насильственное перемещение иностранных граждан со своей родины и принудительный труд их на благо Германии?

– Знаете, – Заукель нервно запнулся, – вы должны понимать – шла война, и мы уже успели понять, что это означало. Мне была предложена должность, отказаться от которой я не имел права, но я делал все возможное, чтобы с ними обращались достойно. Вот, здесь у меня книги, где говорится, какую политику я проводил (читает): «Сытый рабочий – хороший рабочий». А ко всем этим ужасам, творимым в концентрационных лагерях, я вообще не имел ни малейшего отношения…

Камера Геринга. После того, как его агрессивный цинизм и влияние, оказываемое на окружение, потерпели фиаско, Геринг встал в позу неверно понятого и приветливого радетеля за все человечество. Вытирая после еды свою миску коркой хлеба и дожевывая, Геринг оправдывался:

– Нет, на самом деле, профессор, поймите – никакое я не бесчувственное чудовище, для которого человеческая жизнь – ничто. И все эти творимые ужасы и меня не оставили равнодушным.

Но мне уже пришлось на своем веку повидать и тысячи обгорелых, изуродованных трупов первой мировой войны, и познать, что такое голод. И тысячи обгорелых трупов женщин и детей, погибших в авианалетах этой войны. Конечно, хорошо, что Фриче сломался, насмотревшись на то, что было показано на экране, его даже освободили от участия в процессе. Но ему за всю войну только и приходилось, что сообщить по радио о том, что Берлин или Дрезден стали объектом очередного террористического налета, при котором погибло столько-то человек. А я ехал сам взглянуть на трупы, иногда заставал и догоравшие, потому что я был министром авиации. И мне нет нужды смотреть фильмы, чтобы понять, как выглядит ужас войны.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю