Текст книги "Мексиканские ночи"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА VI. Встреча у окна

Столовая была длинной просторной комнатой, освещаемой овальными окнами, в которых стекла были цветными, с дубовой панелью, почерневшей от времени, и огромным столом в форме подковы, вокруг которого стояли скамьи.

Когда граф де ля Соль вошел в столовую, там уже собралось человек двадцать – двадцать пять. Дон Андрес, как и большинство состоятельных мексиканцев, сажал вместе с собой за стол и слуг.

Этот патриархальный обычай, давно переставший существовать во Франции, был, пожалуй, одним из лучших, установленных предками. Он положительно влиял на отношения господ со слугами, укрепляя взаимное доверие. Слуги как бы становились членами семьи.

Дон Андрес де ля Крус с дочерью и сыном стояли в глубине комнаты.

О донье Долорес читатель уже знает. Сын дона Андреса, ровесник графа, был высоким и сильным, с мужественными чертами смуглого лица. Черная борода, большие глаза с пронзительным взглядом. Голос низкий, речь короткая и отрывистая. Вид надменный, но манеры изящные, благородные. Одет он был в национальный мексиканский костюм.

Дон Андрес представил графа, и все заняли свои места за столом. Хозяин посадил графа рядом с дочерью, велел ей прочесть молитву, все повторили «аминь» и приступили к еде.

Мексиканцы, как и их предки испанцы, вина не пьют. К десерту были поданы кувшины с водой. Однако графу дон Андрес, ко всеобщему удивлению, велел подать вина.

Обед прошел в полном молчании, несмотря на попытки дона Андреса завязать разговор. Граф и дон Мельхиор обменялись несколькими вежливыми фразами, и снова воцарилось молчание.

Донья Долорес была бледна, ей, видимо, нездоровилось. Она почти не прикасалась к еде и не промолвила ни слова.

Наконец обед кончился и все разошлись.

Граф, неприятно пораженный холодным приемом дона Мельхиора, под предлогом усталости изъявил желание удалиться.

Дон Андрес был этим явно расстроен.

Дон Мельхиор и граф церемонно поклонились друг другу, донья Долорес с присущей ей грацией тоже отвесила молодому человеку поклон, граф с чувством пожал протянутую ему хозяином руку.

Потребовалось несколько дней, чтобы граф де ля Соль, привыкший к комфорту и изысканности парижской жизни, освоился с жизнью на гасиенде, однообразной и примитивной.

Андрес де ля Крус был на гасиенде единственным, кто доброжелательно относился к графу.

Донья Долорес была с графом вежлива, даже любезна, но его общество ее, видимо, тяготило, и она старалась не оставаться с ним наедине. А если такое случалось, прерывала начатый разговор, шепча извинения, и, вспорхнув словно птичка, улетала, покинув графа.

А ведь они были обручены с самого детства. Ради этой девушки граф пересек Атлантический океан, для того лишь, чтобы выполнить обещание, данное ее отцу. Граф был хорош собой, богат, умен и не привык, разумеется, к подобному обхождению. Особенно со стороны женщин. Он не был влюблен в свою кузину, считал ее недалекой и мог бы, как и она, проявить холодность, даже неприязнь и порадоваться возможности отказаться от этого брака, но в нем заговорило оскорбленное самолюбие.

Почему она так равнодушна к нему? К его комплиментам и ухаживаниям?

У него была тысяча причин не желать этого брака, но он не хотел, чтобы отказ исходил от девушки. Он должен с честью покинуть поле боя: заставить страдать его несостоявшуюся супругу. Опасаясь попасть в ложное положение, а может быть, и в смешное, граф подумывал о скором отъезде, но прежде хотел объясниться с доном Андресом, который, наверняка, все понимал, и после этого решить, как ему держаться с невестой. Как и все тщеславные люди, избалованные легкими победами, он был уверен, что донья Долорес его непременно полюбит, если только сердце ее свободно.

Итак, граф, свободный от каких бы то ни было занятий, стал неотступно следить за девушкой, и если надежды его оправдаются, решил поскорее вернуться во Францию. Он очень тосковал и раскаивался, что пустился в такое далекое путешествие. Надо сказать, что, несмотря на свое равнодушие к графу, донья Долорес сочла своим долгом быть если не очень приветливой, как того желал граф, то хотя бы деликатной и предупредительной. Брат же ее, напротив, вел себя с подчеркнутой холодностью, чего, естественно, граф не мог не заметить, хотя виду не подавал. Он старался убедить себя в том, что такое поведение Мельхиора, его грубые манеры вполне соответствуют нравам этой страны.

Граф, однако, поспешил с выводами. Мексиканцы в большинстве своем вежливы, даже изысканны, единственное, что отличает человека из общества от простолюдина, – это одежда. Дон Мельхиор де ля Крус был исключением и отличался от соотечественников грубостью натуры. Мрачный, сдержанный, замкнутый, он, если и произносил несколько слов, то всегда резким тоном.

С первой же встречи граф и дон Мельхиор почувствовали неприязнь друг к другу. Она могла бы исчезнуть, если бы дон Мельхиор не питал к графу ненависти. Чем она была вызвана, это знал только дон Мельхиор. Он пользовался полной свободой, уходил и приходил, когда хотел, и никто ни о чем его не спрашивал. Довольно часто он исчезал на неделю и неожиданно возвращался к завтраку. Молча приветствовал всех поклоном и так же молча садился к столу. А после еды, выкурив сигарету, уходил к себе.

Дон Андрес прекрасно понимал, как оскорбительно подобное поведение, особенно для графа, и старался оправдать сына, объясняя его невежливость чрезмерной занятостью. Граф успокоил дона Андреса, сказав, что Мельхиор очаровательный молодой человек, что его манера вести себя вполне естественна. Видимо, он не считает графа чужим, и потому позволяет себе некоторую бесцеремонность, что графу очень приятно. Граф был бы огорчен, если бы Мельхиор ради него изменил своим привычкам.

Такая снисходительность графа не могла обмануть дона Андреса, и он счел за лучшее прекратить этот разговор.

Дона Мельхиора боялись и ненавидели все обитатели гасиенды, не исключая, пожалуй, и отца. Но никто не роптал. Граф тоже делал вид, что ничего не замечает. Да и зачем было вмешиваться. Через несколько дней он уедет и обо всем забудет. Но прошло уже почти два месяца, а граф пока не собирался уезжать. Он много читал, гулял по окрестностям, почти всегда в сопровождении мажордома, мужчины лет сорока, невысокого и коренастого, очень сильного, с открытым лицом.

Звали мажордома Лео Карраль. Он сразу почувствовал симпатию к молодому французу, чья неистощимая веселость и щедрость тронули его сердце.

Он охотно обучал графа искусству верховой езды, пытаясь сделать из него истинного hombre de la cavallo и первоклассного ginete. И очень скоро это ему удалось.

Кроме того, мажордом научил графа носить мексиканский костюм, удобный и весьма элегантный.

Мало-помалу дон Андрес де ля Крус пришел к выводу, что граф собирается обосноваться в Мексике, и завел с ним разговор о женитьбе, уже в который раз.

Но граф снова уклонился от этой щекотливой темы. И дон Андрес, обескураженный, ушел, бормоча себе под нос:

– Надо же нам когда-нибудь объясниться! Однажды, когда граф читал допоздна и уже собирался закрыть книгу, ему показалось, будто тень промелькнула за стеклянной дверью, выходившей в сад.

Была глубокая ночь, все обитатели гасиенды давно уже спали. Кому же это вздумалось так поздно гулять?

Не отдавая себе отчета в своих действиях, граф взял два шестиствольных револьвера и, тихо открыв дверь, выскользнул в сад. Ночь выдалась лунная, и было светло как днем.

Граф редко выходил в сад и остановился в нерешительности, не зная, по какой из аллей пойти.

Может быть, он принял за тень человека колеблемую ветром ветку? Но тут насмешливая улыбка тронула его губы, и он, вместо того, чтобы углубиться в сад, осторожно пошел вдоль живой изгороди и через несколько минут остановился, чтобы оглядеться.

– Я не ошибся, – прошептал он. – Это именно здесь.

Он тихонько раздвинул ветви и с трудом сдержал готовый вырваться крик удивления.

Он находился прямо против окна доньи Долорес. У окна стоял мужчина, с которым донья Долорес разговаривала. Меньше двух шагов отделяло графа от беседующих, но незнакомец стоял спиной и лица его не было видно. К тому же он был укутан плащом.

«Значит, – прошептал граф, – я был прав. У нее есть возлюбленный.»

Это открытие задело его самолюбие, но все же он радовался, что узнал правду. Упрекая себя в неделикатности, граф, побуждаемый не то досадой, не то ревностью, прислушался. Кое-что можно было разобрать.

– Боже мой! – с волнением произнесла девушка. – Я умираю от страха, мой друг, когда не вижу вас несколько дней. Мне страшно. Как бы не случилось несчастье. Долго еще я должна оставаться здесь?

– Надеюсь, недолго, – ответил незнакомец. – А он как ведет себя?

– Все такой же мрачный, – ответила девушка.

– Он дома?

– Дома.

– А француз как?

«Интересно, – прошептал граф, – что думают обо мне».

– Это прекрасный молодой человек, – прошептала девушка. – Уже несколько дней он грустит.

«Бедное дитя, – произнес граф, – она заметила, что я печален. Но я и не скрываю этого. А где доказательства, что человек, который пришел к ней, возлюбленный?»

Поглощенный своими мыслями, граф многое пропустил из разговора, а потом услышал, как донья Долорес сказала:

– Я выполню вашу просьбу, но разве это так уж необходимо?

– Да, Долорес.

«Черт возьми, – прошептал граф. – Он называет ее просто по имени.»

– Мне пора, – сказал незнакомец, надвинул на глаза шляпу, и удалился. Когда он проходил мимо графа, ветка сбила с его головы шляпу, луч луны упал на лицо и граф сразу его узнал.

– Оливье! – прошептал он. – Так вот, кто ее возлюбленный!

Это открытие поразило графа, и он вернулся к себе, шатаясь, как пьяный.

Молодой человек бросился на постель, но уснуть не мог. Каких только планов он не строил! Но к утру возбуждение сменилось усталостью.

– Прежде чем решиться на что-нибудь, – сказал он себе, – я должен с ней объясниться. Я не люблю ее, но тут задета моя честь, и она должна знать, что мне все известно. Сегодня же постараюсь поговорить с ней.

Приняв решение, граф успокоился и уснул, а когда проснулся, увидел Рембо с письмом в руке.

– Что это? – спросил граф.

– Письмо для господина!

– Из Франции? – воскликнул граф.

– Нет. Его передала служанка доньи Долорес де ля Крус и попросила передать господину графу, как только он проснется.

– Странно, – прошептал молодой человек, внимательно рассматривая послание. – Оно и в самом деле адресовано мне. – Он вскрыл конверт.

В письме было всего несколько строк:

«Донья Долорес де ля Крус настоятельно просит Людовика де ля Соль переговорить с ней по очень важному делу сегодня в три часа донья Долорес будет ждать графа в своей комнате».

– Ничего не понимаю! – вскричал граф. – Но может быть, это и к лучшему, что предложение исходит от нее.

ГЛАВА VII. Ранчо

Провинция Пуэбло представляет собой плато, больше двадцати пяти лье в окружности, пересекаемое Кордильерами Анагуа.

Равнины с холмами и оврагами тянутся до самого горизонта, где высятся покрытые вечными снегами горы. Насколько хватает глаз, простираются поля алое, из которого мексиканцы готовят свой любимый напиток. Алое поражает своими огромными листьями длиной в шесть – восемь футов, жесткими и колючими.

По дороге из Пуэбло в Мехико лежит город Чолула, некогда процветающий, но со временем утративший свое значение и насчитывающий всего 12-15 тысяч жителей.

Во времена ацтеков территория, где расположен ныне Пуэбло, считалась святой землей. Тому свидетельством сохранившиеся поныне развалины. На небольшом пространстве высятся три главные пирамиды, не говоря уже об обломках, которые попадаются на каждом шагу.

Самой замечательной из пирамид дали название Monte hecho a mano – «гора, построенная руками человека», или великая teocali Чолулы.

Эта пирамида, увенчанная кипарисом, целиком выстроена из кирпича, на ее вершине высится часовня, построенная в честь пресвятой девы. Высота пирамиды 170 футов, основание – 1355, она почти вдвое длиннее хеопсовой пирамиды.

Знаменитый ученый Ампер говорил, что фантазия арабов окружила чудесами египетские пирамиды, отнеся их постройку ко времени Всемирного потопа. То же самое произошло в Мексике, Ампер также рассказал, что в 1566 году Педро дель Рио слышал легенду о пирамидах Чолулы, которая сохранилась в Ватикане поныне.

Мы приведем здесь эту легенду в том виде, в каком ее изложил ученый в своих «Прогулках по Америке».

«Во времена всемирного потопа страна Анаида (Мексиканское плато) была населена великанами. Оставшиеся в живых после потопа превратились в рыб, за исключением семи великанов – они спаслись в пещерах. Один из великанов по имени Хелуа воздвиг близ Чолулы пирамиду в честь горы Тияло, послужившей ему и его братьям убежищем.

Боги с завистью взирали на пирамиду, уходившую вершиной в небо. Разгневанные дерзостью Хелуа, они обрушили на пирамиду небесный огонь, и многие строители погибли, так и не закончив работу. Позднее была построена пирамида в честь Кецалькоатла».

Эта легенда напоминает легенду о Вавилонской башне. Но в нее вкралась ошибка, не в укор будь сказано знаменитому ученому, которую я, скромный романист, хочу исправить. Не Кецалькоат, а Кецалькоатль, что значит змей с оперением: Кецаль – перо и Коатль – змей. Это даже не мексиканское слово, скорее ацтекское: Кецалькоатль – повелитель ветров, бог-законодатель. У него седая борода, черный плащ в крестах. Сопровождающие его тоже одеты в черное и тоже седы. Когда повелитель ветров отправился к первосвященнику Тулу, в таинственную страну, родину его предков, и проходил Чолулу, жители умолили его остаться и править ими. Повелитель ветров согласился и пробыл в Чолуле двадцать лет. Потом дошел до устья реки Гуасакоальпо и вдруг исчез, перед тем пообещав жителям Чолулы вернуться.

Не прошло еще ста лет с тех пор, как индейцы стали приносить жертвы в часовне Пресвятой Девы, молиться Кецалькоатлю, ожидая его возвращения. Я не осмелюсь сказать, что эта вера совсем угасла.

Пирамида Чолулы совсем не похожа на египетские. Она представляет собой лесистый холм, со всех сторон открытый, до нее нетрудно добраться не только верхом, но и в карете.

Местами земля осыпалась и обнажились кирпичи, обожженные солнцем, которые использовали при постройке.

Христианская часовня стоит на вершине пирамиды в том самом месте, где был построен храм в честь Кецалькоатля.

Никогда вершина пирамиды Чолулы не обагрялась кровью, ни один человек не был принесен в жертву богу, которому молились в храме, ныне разрушенном, приносили в жертву только то, что родила земля: цветы и злаки. Так велел бог-законодатель Кецалькоатль, и никто не смел нарушить его приказа.

Было около четырех часов утра. Звезды исчезли, небо окрасилось всеми цветами радуги, наконец, стало багряным. Занялась заря. В это время два всадника выехали из Пуэбло и направились в Холулу.

Оба были закутаны в плащи и хорошо вооружены.

В полулье от города они повернули направо и выехали на узкую дорогу.

Как почти все дороги Мексики, она без конца петляла, пересекаясь с обрывами, что делало ее очень опасной для путников. То и дело попадались болота и холмы, по которым лошади с трудом передвигались. Через полчаса путники достигли, наконец, каменного сооружения, грубо сработанного и похожего на пирамиду.

На вершине стояло ранчо вакеро, куда можно было добраться по ступенькам, вырытым по обе стороны огромного камня.

Путники спешились, вдвинули стволы ружей в расщелину камня и повернули, словно рычаг. Камень медленно сдвинулся с места и появился вход в подземелье.

В подземелье было светло и сухо. Свет и воздух, видимо, проникали через отверстия в камне, незаметные снаружи.

– Входи, Лопес, – произнес один всадник.

– Вы подниметесь наверх? – спросил другой.

– Да, ты последуешь за мной, если я не появлюсь. Лопес свистнул, прибежали лошади и по его знаку спустились в подземелье.

– До скорого свидания! – произнес Лопес.

Первый всадник кивнул головой, а второй, это был слуга, вошел и задвинул за собой камень, который слился со скалой так, словно составлял с ней одно целое. Непосвященному, разумеется, найти вход было невозможно.

Всадник огляделся, чтобы удостовериться, не следит ли кто-нибудь за ним, вскинул ружье на плечо и стал взбираться наверх по ступенькам, погруженный в раздумье.

С вершины горы открывался прекрасный вид: с одной стороны – Сапотекас, Холула, гасиенды и деревни; с другой – Пуэбло, со множеством расписных куполов, делающих его похожим на восточный город. Дальше, насколько хватало глаз, простирались поля алое, маиса и агавы, а между ними змеей извивалась дорога в Мехико.

На мгновение всадник остановился, устремив взор на долины, пустынные в этот утренний час, озаренные золотыми лучами солнца, затем, подавив готовый вырваться вздох, откинул бычью шкуру и вошел в ранчо.

Ранчо, снаружи имевшее жалкий вид, внутри было даже чересчур комфортабельно для страны, где потребности, особенно у низших классов, ограничены самым необходимым.

На ранчо было несколько комнат: первая – гостиная, она же столовая, сообщалась с наружной пристройкой, служившей кухней. На стенах – несколько гравюр под стеклом, с изображением эпизодов, взятых из войн Империи. В углу, на консоли зажженные свечи и фигура гваделупской Божьей Матери, покровительницы Мексики. Шесть стульев, четыре бутакки, буфет, большой стол. На окнах – красные занавески. На полу – ковер искусной работы.

Но что поражало больше всего, это часы черного дерева с вмонтированной в них птицей, которая каждые полчаса пела. Часы висели между двумя окнами напротив входной двери.

Дверь справа вела во внутренние комнаты.

Войдя в дом, всадник поставил ружье, сел у окна на бутакку и закурил сигару.

– Половина шестого! – прошептал он, взглянув на часы. – До его прихода есть еще время.

Мужчина откинулся на спинку бутакки, выронил сигару и крепко уснул.

Через полчаса дверь у него за спиной отворилась, вошла молодая женщина, очаровательная, лет двадцати двух – двадцати трех, белокурая, с голубыми глазами, на цыпочках приблизилась к спящему и устремила на него полный нежности взгляд.

Белое лицо отличало ее от остальных жен ранчеро – индианок. Выражение веселости и лукавства привлекало к себе. Хотя ее нельзя было назвать красавицей. Одета она была как и остальные женщины ее класса и при этом выглядела очень опрятно и кокетливо.

Итак, женщина подошла к спящему, обернулась и приложила палец к губам, сделав знак идущим за ней мужчине и женщине не шуметь.

Женщине было лет пятьдесят, мужчине – около шестидесяти. Лица их, ничем не примечательные, не были грубыми, а казались волевыми и энергичными.

Все трое стояли, не двигаясь, возле спящего, боясь его разбудить. Но вдруг луч солнца скользнул по лицу незнакомца. Он сразу проснулся и по-французски воскликнул:

– О боже! Я, кажется, задремал.

– Ах, господин Оливье, – ответил вакеро тоже по-французски, – что же тут дурного?

– Вы здесь, мои добрые друзья, – произнес Оливье с улыбкой. – Приятное пробуждение! Здравствуйте, Луиза, дитя мое, здравствуйте, мать Тереза, и ты, мой старый Луис. У вас такие счастливые лица, что приятно смотреть.

– Мне жаль, что мы разбудили вас, господин Оливье! – сказала Луиза.

– Тем более что вы, наверняка, устали! – добавил Луис.

– Я уже забыл об усталости, – ответил Оливье. – Вы не ожидали увидеть меня здесь?

– Лопес предупредил нас о вашем приезде, – сказала Луиза.

– Этот черт Лопес обязательно проболтается, – весело заметил Оливье.

– Вы позавтракаете с нами, не правда ли? – спросила молодая женщина.

– Об этом не спрашивают, девочка, – произнес вакеро, отец Луизы. – Хотел бы я посмотреть, как господин Оливье откажется завтракать.

– Хватит тебе ворчать, – смеясь, произнес Оливье, – разумеется, я позавтракаю.

– Это прекрасно! – воскликнула молодая женщина и вместе с Терезой, которая приходилась ей матерью, принялась готовить завтрак.

– Только ничего мексиканского, – предупредил Оливье, – терпеть не могу их национальные блюда!

– Не беспокойтесь, – ответил Луис, – завтрак будет французский.

– Это удваивает мой аппетит! Пока женщины хлопотали с завтраком, мужчины беседовали, отойдя к окну.

– Ну как, вы довольны? – спросил Оливье Луиса.

– Доволен, – ответил Луис. – Дон Андрес де ля Крус человек добрый, кроме того, как вам известно, я с ним почти не общаюсь.

– Да, вы, в основном, имеете дело с Лео Карралем.

– Это достойный человек и прекрасный мажордом. Мы отлично ладим друг с другом.

– Тем лучше! Я был бы огорчен, будь то иначе. Ведь это я рекомендовал вас на это место, и если бы что-нибудь…

– Я немедленно сообщил бы вам, господин Оливье. Но в этом смысле все вдет хорошо.

Оливье внимательно посмотрел на него.

– А в каком смысле плохо?

– Я не сказал, что плохо, – пробормотал вакеро в замешательстве.

Оливье покачал головой.

– Вспомните, Луис, – строго сказал он, – на каких условиях я простил вас.

– О, я очень хорошо помню.

– Вы еще не сказали?..

– Нет.

– Значит, Доминик все еще считает себя…

– Да, – ответил вакеро, опустив голову. – но он не любит меня.

– Почему вы так думаете?

– Я в этом уверен. С тех пор как вы увели его в прерии, он изменился до неузнаваемости. Эти десять лет сделали его совершенно равнодушным.

– Может быть, вам так кажется? – прошептал Оливье.

– О! Не говорите так! – с волнением вскричал вакеро, – нужда – страшный советник. Если бы вы знали, как я раскаиваюсь в содеянном.

– Знаю, потому и простил вас.

– Да, я трепещу при мысли, что замешан в эту ужасную историю!

– Действительно ужасную, – с жаром произнес Оливье. – И вы будете свидетелем ее развязки, Луис!

Вакеро вздохнул. Это не ускользнуло от Оливье, и он спросил:

– А где Доминик, спит еще?

– О нет! Уж кто-кто, а вы хорошо знаете, что он всегда поднимается первым.

– Почему же я его не видел?

– Он ушел, – робко произнес вакеро. – Теперь его не удержишь, ему двадцать два года!

– Двадцать два года, – словно эхо повторил Оливье и, тряхнув головой, уже совсем другим тоном произнес:

– Давайте завтракать!

Завтрак начался в печальном молчании, но, благодаря Оливье, к собравшимся вскоре вернулась прежняя веселость.

Вдруг стремительно вошел Лопес.

– Сеньор Луис, – сказал он, – там ваш сын. Не знаю, чем навьючена лошадь, но сам он идет пешком.

Все поднялись из-за стола и вышли посмотреть. На расстоянии ружейного выстрела от дома действительно шел человек, ведя на поводу тяжело навьюченную лошадь.

– Странно, – прошептал Оливье, внимательно всматриваясь в идущего. – Он ли это? Сейчас посмотрим!

И сделав Лопесу знак следовать за ним, Оливье бросился по ступеням, оставив изумленного Луиса и женщин. Вскоре они увидели, что Оливье вместе с Лопесом бежит навстречу путнику. Тот же, заметив бегущих, остановился в ожидании.