Текст книги "Друзья"

Автор книги: Григорий Бакланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА VII

Ночью, горячими ладонями гладя его лицо, Анна говорила:

– Так мне тебя что-то жалко! Ты прости, я тебе порчу радость.

– Ну чего, чего, трус Иваныч? Чего ты?

– Сама не знаю. Только жаль тебя. Так жаль, что я вчера даже сердиться на тебя не могла. И страшно…

– Ты еще на картах погадай.

– А я бы погадала. Карт нет.

– Чудная, честное слово. Беда случается – ты спокойней меня. Все хорошо – ты боишься.

– Я только чувствую: не будет уже того, что у нас было. Что-то сдвинулось. А нам было хорошо. И я не хочу!

Вот это она права: сдвинулось. И движется. Но странное только дело: не хочется торопить судьбу.

– Эх ты, охранительница своего гнезда. Ничего не бойся, пока ты со мной.

– Разве я боюсь? И уж не за себя, во всяком случае. Они у меня перед глазами, разве я виновата в этом?

Опять начинался их вечный разговор. А впрочем, он и не кончится никогда. Прошлое всегда при нас, как твоя собственная жизнь. И хоть не с тобой было, а твое. Где-то он прочел: история народа – как ствол дерева; выпили из него круг, составь ствол вместе – дерево расти не будет. Это так. Хотя чего в истории не бывало!

Гегель, кажется, заявил: история учит нас только тому, что она ничему нас не учит. Веселое напутствие детям, внукам и правнукам. Впрочем, Гегеля он не читал.

Философов, всех вместе взятых, они в те поры сдавали на экзаменах по краткому философскому словарю.

– Ты сегодня лежал у костра, дети думали – спишь. А у тебя такое было лицо…

– Какое?

– Душа за тебя сжималась.

Глаза ее заблестели в темноте. Андрей вытер их ладонью. Осторожно.

– Ты что, провожаешь меня? На фронт? А если б сына, если б Митю нашего пришлось провожать?

– Фронт – это другое.

– Потому что не с нами. Я вот про свою мать думаю: великомученица была, только теперь ее понимаешь. Даже внукам не пришлось порадоваться… Тебя бы она любила.

– А что, я тебе хорошая жена.

– Может, и лучше, что не дожила. Ведь до радости надо было смерть Юры пережить.

Вот что не дай и не приводи: пережить своих детей.

За окном по лопухам, по листьям сирени стукал редкий дождь. И пахло дождем и сырой землей. А за дощатой перегородкой неслышно спали дети. Их дети: Машенька и Митя.

Андрею снился однажды сон – он даже Ане не рассказал, зная, как на нее это подействует,– снилось, что он проходит мимо Мити, как будто не узнавая. Только так он может его спасти: виду не подав, что это его сын.

Почему? что? – ничего не запомнилось. Но вот это жуткое чувство: он должен не узнавать своего сына. И Митя смотрит молча, как он проходит мимо него.

– На войне хоть то было, что все общее,– сказала Аня.– Даже несчастье. Это со всем народом случилось.

– И тогда – со всем народом.

– Что ты сравниваешь? На фронт стремились. Это было святое. А перед этим – каждый в одиночку.

Он пошарил рукой, нащупал у кровати на полу сигареты, спички, закурил. И курил, глядя в окно, в темноту.

– Ведь им столько же было, сколько нам сейчас,– сказала Аня.– Подумай, ведь уже тогда дядя Женя делал операции на сердце, оперировал рак. Я тебе рассказывала, четыре года назад я встретила женщину, он ампутировал ей грудь. Она жива до сих пор, плакала, помнит его. А его нет. Я ведь фактически выросла в их доме. Мама шла на работу и оставляла меня на целый день. Дядя Женя все уговаривал ее: «Муська, дай вырежу Анечке аппендицит. Она и не заметит даже». Как мама потом ругала себя!

– Ничего в жизни не повторяется,– сказал Андрей, светя в темноте сигаретой.

– Да, да. И они так думали, наверное. Вы, мужчины… нет, это удивительно все-таки!

Вам лишь бы логическое объяснение найти. Все хотите логикой, разумом…

Да, это их мужское занятие она не очень жаловала. Но и не вникала. Считала так: мужчины без этого не могут – и пусть забавляются. Им надо мыслить, искать объяснения в исторических параллелях, ну вот как необходимо им курить, выпить другой раз и при этом много разговаривать. Никогда ничего от этих разговоров не менялось в жизни, она была в этом совершенно уверена. Но вот что поражало Андрея: то, к чему он приходил сложными путями, оказывалось, она и так знает несомненно.

Не по мысли – по чувству, в котором была совершенно свободна.

Он, конечно, не мог не знать, да и она, если спросить, сказала бы, что из них двоих умней он. Многие мысли ей были просто скучны, как скучны ей были газеты. И в то же время ей, как младенцу, бывало то открыто, чего не могли разрешить мудрецы.

Далеко где-то сверкнуло беззвучно из-под туч. Андрей подождал. Даже и не пророкотало.

Весь день давила сильная жара. Ближе к вечеру от горизонта, быстро закрывая небо, двинулись тучи; ветер гнал по улице пыль, белым пухом летели с кудахтаньем куры, мотались согнутые вершины деревьев, отрясая листву. В домах стало темно.

Потом вслед за сверкнувшей молнией низко над крышами ударил гром, в лампочках померкло, вновь разгорелось, грохнуло сильней прежнего, и свет погас. Небывалой силы хлынул дождь, вмиг выполоскал сады, улица зашумела пенной глинистой водой, по воде босиком, прикрывшись мешками, рвущейся из рук целлофановой пленкой, женщины загоняли коров во дворы.

Гром вскоре откатился за дальний лес – оттуда и посверкивало,– а небо так и осталось низким, из него то сеялся, то принимался идти дождь.

– Они как-то жили гостеприимно,– говорила Аня,– теперь так не живут. Всегда народ был в доме. Вечером в саду накрывали под электричеством стол. Сорокалетние мужья, красивые жены. Я только теперь это понимаю. Еще не начались болезни, и уже дети подросли. И уже что-то достигнуто к жизни. Помню, приходили братья Авдеенки, полярные летчики, красавцы. Доктор Никитин, комиссар гражданской войны.

Все заслуженные люди…

– А если не заслуженные? Или жизнь не заслуженного не стоит ничего?

– Да, ты прав. Но я так их помню…

Опять пошел дождь, мир сузился, стал меньше, тесней: они двое и дети их рядом.

При разгоревшемся угольке сигареты Аня увидела его губы, сжатые жестко, горькие морщины у рта, увидела, как задрожал в пальцах уголек сигареты, когда он отнимал ее от губ, и сердце в ней повернулось. Он ведь мужчина, тот, кто должен защитить…

Как часто в наш век самым беспомощным оказывался мужчина. И не его была вина.

Она целовала его мягкими, добрыми губами.

– Обожжешься. Сигарета же.

– А ты не кури, когда с женой. Жена, понимаешь, жена. Жену надо любить, а не злиться.

Она сама взяла у него сигарету из губ, выбросила за окно.

– И не о делах думать. Любить жену, любить.

– Что, сердце повернулось?

– А у меня все от сердца. Только от сердца. И не бывает иначе.

Такой он родной был сейчас. Она целовала его с закрытыми глазами. И так близко стало, так радостно обоим, так вдруг нестерпимо больно, казалось – вот сейчас лопнет сердце.

Потом они лежали молча, тихо. Слушали дождь. Аня так и заснула, носом уткнувшись ему под руку.

ГЛАВА VIII

Митя, бегавший к Анохиным, принес новость: на речку они не пойдут, у них Мила заболела. Что с ней, ему не сказали, видел только – лежит на кровати поверх одеяла. Аня тут же предложила зайти.

– Да ерунда,– отмахнулся Андрей.– Съела чего-нибудь. Что с детьми бывает в летнюю пору?

Но по дороге с речки они все же зашли. Виктор и Зина обедали. Мила лежала на кровати с грелкой, ноги укрыты халатом.

– Ну как? – спросила Аня, стоя в дверях с кошелкой в загорелой руке.

Виктор хлебал окрошку, густо засыпанную зеленым луком.

– Здорово, товарищи начальники! – со двора приветствовал Андрей и положил локти на подоконник.– Не просите, не уговаривайте: сыт. Ну разве что пообедать, если уж так уж…

Он вспрыгнул, сел боком в окне, заслоняя свет.

– Чего вы нас перепугали?

– Шутки твои…– сказала Аня и покачала головой.

Сидя прямо, Зина от тарелки несла ложку к оскорбленно поджатым губам. «Кажется, в самом деле обиделись»,– подумал Андрей.

Но с Зиной лучше не выяснять, это он хорошо знал. Тут если и не виноват, виноватым окажешься и уж так останется за тобой.

– Окрошка есть,– сказала Зина.– Вкус-сно!.. Она проглотила, и две продольные жилы на шее напряглись.

– Да нет, Зиночка, я пошутил. Вон дети во дворе, мы обедать идем.

Со двора слышны были восторженные взвизги: это ощенилась Дамка, хозяйская собака, и Машенька обмирала вокруг щенят.

– Так что у Милы? – спросила Аня.

– В общем…– Виктор доедал, наклоня тарелку. Подавил отрыжку.– В общем, я вызвал машину. Пусть привыкают.

И приосанился. Сняв запотевшие очки – они всегда у него запотевали во время обеда,– протирал их, помаргивая. Надел, взгляд за стеклами прояснился.

– Вот так!

– Какую машину? – Андрей улыбнулся.

– Сходил на почту, позвонил Немировскому. А то целый день стоят, шофера им фары надраивают. Опухли от сна.

– Ты представляешь, Аня,– заговорила Зина,– у нас ребенок заболел, а он говорит:

«Не знаю, где машину взять…»

– Возьмет! – Виктор поднял широкую ладонь.

– Товарищ Бородин нашел время принять Виктора и Андрея. Да как он вообще может после этого?

Аня присела к Миле на кровать: ей не понравилось, как у девочки блестят глаза.

Гладя ее по волосам, попробовала лоб.

– Ты думаешь, ей нужна грелка?

– Я им говорю, меня от нее еще больше тошнит.– В голосе Милы были слезы. И на руке своей Аня чувствовала ее горячее дыхание.

– Знаешь, я бы грелку не давала.– Она легонько подавила ребенку живот.– Больно?

А здесь? А если вот так? Нет, я бы сняла. Зачем, если неприятно?

Она еще раз погладила Милу по волосам, глазами сделав Зине знак выйти. Во дворе тихо, потому что окна в дом были открыты, сказала ей:

– Ни в коем случае грелку! Это похоже на аппендицит.

– Не знаю,– сказала Зина.

В присутствии Виктора получалось так, что Аня понимает, а она не понимает.

– Я уж тогда совсем не знаю. Ничего такого она не ела. У меня простокваша была.

Из погреба. Холодная. Очень вкус-сно. А тут Виктор бутылку кваса открыл, она тоже выпила…

– От кваса аппендицита не бывает.

Ане сейчас, в общем-то, было наплевать, что Зина о ней думает. Когда болен ребенок, меньше всего надо заботиться о самолюбии родителей. Но она знала, что переубедить Зину невозможно. Ее можно испугать.

– Ты мать, ты смотри. Но я просто уверена, что это аппендицит.

– Да? Ты думаешь? Ее ночью рвало.

– Вы с ума сошли!

– Что ты пугаешь ее? – вступился Андрей.

– Я не пугаю. Я только хорошо знаю, что такое пропустить аппендицит. Вот это я хорошо знаю. Ты когда вызвал машину?

Виктор – он стоял в красной шелковой рубашке навыпуск, в джинсах, в тапочках на босу ногу – взглянул на часы. Плоские, они впечаталпсь в шерсть руки.

– Да вот сколько… Час уже. Да… Часа полтора…

– Не понимаю,– волновалась Аня.– На поезде быстрей. Ты, Андрей на руках донесете.

Наконец тут где-нибудь машину. Я бы ни за что не ждала.

Зина загорячилась.

– Ты представляешь, Аня, ребенок болен! Ребенок! А они не знают, где машину взять…

– Ничего, ничего. Найдут.

– Разве есть у нас что-либо дороже детей?

– Но это же твой ребенок! – не выдержала Аня.

– Вот именно! – сказал Виктор.– Если бы их детки – ого! Ничего, пусть почешутся.

Глаза у Виктора за стеклами очков были ускользающие.

– Виктор! – спохватилась Зина.– Разве час? Три часа уже прошло! Нет, как они могут? Это же так нехорошо…

Аня начинала чувствовать себя идиоткой.

– Глядите сами. Мы дома. Мне надо их обедом кормить. Но я бы не ждала.

Обедали, прислушиваясь все время. Только дети не умолкая рассказывали про щенят: какие они теплые, какие у них животы толстые.

– Я его прижала к себе!..– Машенька даже зажмурилась от нежности, и отец, глядя на нее, начал таять.

– Не понимаю,– не выдержала Аня, раскладывая второе по тарелкам,– не могу понять!

– Ну принимай ты людей такими, как есть. Вот у тебя манера: всех исправлять, всех на свой лад переделывать. Ты же знаешь Витьку. Хороший парень, но когда денег касается…

– Денег? А если жизни? И это твой друг!

– Нельзя же: либо по-моему, либо никак. А по их представлениям, мы не так живем.

Наверное, не так. Честное слово, лучше, когда спокойней.

– Да? Ты бы так мог?

– Ну и плохо. Плохо, если хочешь знать.

– Плохо, что мы молчим. Если бы чужой ребенок на улице… А это твой друг – и ты молчишь!

Кончилось тем, что после обеда Андрей все же пошел к Анохиным. Шел и себя клял в душе. Он хорошо знал по опыту, что за сказанным вслух у Виктора и Зины всегда еще столько же, чего они говорить не хотят. И такие другой раз дальние расчеты, что они уже и сами толком не поймут. Начнешь добиваться – ты же дураком окажешься. Но в конце концов это их право. Даже к добру нельзя гнать людей палкой. Нельзя всюду и везде насаждать свои понятия, как это делала бы Аня, дай ей волю.

Однако вернулся он от Анохиных смущенный.

– Что-то мне не понравилось на этот раз. Зина плачет. У него ведь не поймешь: я думал, он со стариком говорил. Я еще удивился. Старик бы из-под земли добыл, раз такое дело. А не добыл, прислал бы кого-нибудь на такси. Оказывается, Немировского не было. Кому-то сказал, тот кому-то передать должен…

– И они ждали! – Аня смотрела на него и головой качала.– Знаешь, я тебя презираю!

– Ну, правильно.

– Мягкость твоя – это равнодушие. Тебе удобней не вмешиваться. Если ты можешь одобрять…

– Да я хоть словом…

– Ты такой же, как они, понял?

– Я с детства понятливый: три раза объяснят, уже начинаю понимать.

– И шутки твои…

– Молчу.

– С вечера – подумать! – с вечера болен ребенок, а они все как бы подешевле устроиться. И эта ложь: «Разве есть у нас что-либо дороже детей?» Если ты сию же минуту…

– Уже иду.

– Нет, мы пойдем вместе.

Андрей сел на табуретку посреди кухни, вздохнул:

– Тогда я не пойду.

И руки на коленях сложил. Аня смотрела на него. Так смотрела, что у него волосы на макушке начинали потихоньку дымиться. Но он сидел с ничего не выражавшим лицом. И она знала: при всей его мягкости, сейчас с ним ничего не сделаешь. У него было однажды на фронте, когда он сел и не сдвинулся с места. Батальон отступал или рота – Аня никогда не могла запомнить, что часть чего и что во что входит,– так вот, они побежали, а он сел на землю. И они бежали мимо него. Потом начали останавливаться.

Лет восемь они прожили с Андреем, когда случайно она услышала об этом: приехал однополчанин, они выпивали вечером на кухне и тот стал вдруг вспоминать. Потом Митя много раз выпытывал у отца: «А что ты им говорил? А ты бы вверх стрелял…

А почему ж они начали останавливаться?» Отец только улыбался: «Ну, может, подумали – я жаловаться на них стану».– «Кому?» – «Да, пожалуй что и некому».– «А если б не остановились? А тут немцы. Что тогда?» – «Тогда? Тогда, сын, могло тебя на свете не быть…»

– Хорошо, я не пойду,– сказала Аня.– Но ты даешь мне слово?

– Тебе бы дюжину детей, двоих тебе мало,– говорил Андрей, кладя лишнюю пачку сигарет в карман.– Может, мне с Виктором придется поехать.

– Деньги возьми. Дотянуть до таких пор!

– В наше время от аппендицита не умирают.

– Да? Тысячи по стране. Вот от такого невежества. Прежде рак научатся лечить.

У Анохиных творилось уже невообразимое что-то. До Зины дошло с опозданием, но теперь она была как безумная. То кидалась Милу одевать, то причитала над ней и до того запугала ребенка, что казалось – она и в самом деле умирает.

Андрей вызвал Виктора во двор:

– Вы хоть девочку-то пожалейте.

Виктор только сморщился жалко. Когда закуривал, дрожали руки.

– Вот что: я пойду на переезд. Какую-нибудь машину поймаю. Хоть грузовик. Но ты не жди. Найдешь раньше – езжайте. Договорились? Все равно переезда не минуете.

По деревне Андрей шел, а дальше побежал. Издали увидел грузовик с сеном, под которым и грузовика не было видно: огромный стог, покачиваясь, переваливал через переезд. Когда подбежал ближе, из-за грузовика вынырнул скрывавшийся в пыли «Москвич».

Андрей кинулся к нему с протянутой рукой – в «Москвиче» подняли изнутри стекло.

А после сорок минут стоял на переезде, куря сигарету за сигаретой. Шлагбаум опускался, обдавая ветром и грохотом, проносился состав, и долго еще земля дрожала под подошвами. Вновь подымался шлагбаум.

Из будки вышла молодая стрелочница с синей эмалированной кружкой и хлебом в руке, села на вымытые деревянные ступеньки крыльца, натянула юбку на загорелые колени.

– Давно ждешь.

Андрей подошел ближе.

– Понимаешь, дело какое…– И рассказал ей.

– Дочка твоя?

– Приятеля.

Сладко причмокнув, стрелочница отхлебнула молока из кружки. Над верхней губой ее, как усы, темное пятно. И такое же темное пятно на лбу, словно загар неровно лег.

Если верить примете, сын должен быть у нее.

Она отхлебывала розовое молоко и смотрела на закат. Тихо было вокруг. Пусто.

Пахло мазутом от полотна. Железо, шпалы, щебенка, весь день калившиеся на жаре, теперь отдавали тепло, и вдали, где горели зеленые огни светофоров, блестящие рельсы зыбились над землей, словно превратясь в прозрачный пар.

Наконец на полевой дороге показалась машина. Она шла быстро, пыль далеко стлалась за ней. Попав под свет заката, блеснула на повороте ветровым стеклом.

Стрелочница поставила кружку на ступеньку, пошла за будку, и шлагбаум начал медленно опускаться.

– Спасибо! – крикнул Андрей на бегу.

«Волга» уже приближалась к переезду, требовательно сигналя.

Андрей подбежал, потянул дверцу на себя:

– Шеф!

И всунулся под верх машины, не замечая на своем лице искательной улыбки.

– Шеф, выручай. Ребенок заболел… Целый час стою. Ты не думай, не заразно.

Довезти только.

Не снимая носка летнего ботинка с газа, шофер слушал, смотрел большими блестящими глазами. Кивнул:

– Все понятно. Не могу.

И глянул на дверцу, за которую держался Андрей.

– Слушай, шеф, тут всего два километра!

Шофер постучал ногтем по стеклу автомобильных часов:

– Сколько на них, прочитай. Было без трех минут восемь.

– Уже должен быть. Машина государственная, я человек государственный…

Голос тихий, сочувственный, слова заученные. А сам молодой, в свежей навыпуск рубашке на загорелом теле. Откинулся на спинку сиденья, смотрит ясно. Должно быть, по дороге искупался в речке: жесткие волосы мокры. Такой одним видом своим хозяйский глаз радует. Да еще в чистой машине.

Андрей сел рядом, захлопнул дверцу за собой.

– Пойми, все равно не уйду. Час ждал.

– Машина государственная…

– А мы? Другого государства? Два километра туда, два обратно,– Андрей достал пять рублей,– оглянуться не успеешь.

Шофер спокойно посмотрел на деньги, посмотрел назад на чистые чехлы.

– Да нет, нет, не думай! – поспешил заверить Андрей.– Девочка большая, нигде ничего не напачкают: аппендицит.

– Эх, режешь ты меня без ножа! – Шофер втиснул деньги в прорезной карман туго обтягивающих светлых брюк. Заторопился.– Приедем, а там еще ждать небось?

– Нас ждут!

Андрей высунулся, радостно махнул стрелочнице. Шлагбаум начал подыматься.

– Во-он что! – теперь только сообразил шофер. И пообещал: – Буду, ехать обратно – вгоню ей чертей!

Андрей сбоку наблюдал его. Он знал эту породу. Но спросил простовато:

– Кого возишь?

Шофер повернул голову, похолодевшими глазами глянул на него:

– А тебе зачем?

– Все ясно. Вопросов не имею, молчу.

– Ты понятливый,– насмешливо похвалил шофер.

– Ну так! Ты, кстати, на часы не гляди, они у тебя бегут. Вот точное время.

– Что за фирма?

– Наши. «Полет». Направо, направо. И до магазина. Вон под железной крышей.

– Сколько платил? Пятьдесят пять рэ?

– Вроде.

– Я себе такие хотел. В экспортном исполнении. Конечно, можно достать.

– Часы хорошие,– хвалил Андрей, радуясь, что он хоть этим заинтересовался.– Десять суток – ни разу не подводил. Вот в этот проулок давай. Видишь – ждут! Я тебе говорил.

У калитки караулил Виктор. Завидя машину, кинулся в дом.

– Давай скорей! – кричал Андрей, на всякий случай не вылезая.

Пока разворачивались, Виктор вынес на руках дочь, Зина и Аня несли вещи.

Обернувшись назад, шофер хмуро смотрел, как эти люди, пригибаясь, будто кланяясь ему, лезут в машину, усаживаются с ребенком на чистых чехлах.

– Кошелку не ставьте!

– Я молоко забыла выключить! – в последний момент из машины крикнула Зина.

– Не думай, посмотрю! За всем посмотрю! – Аня уже махала им, торопила.

Леша, хозяйка, все их дети, человек пять соседок стояли, пригорюнясь, словно отпевать собрались. Под ногами у них металась охрипшая от лая Дамка.

– Ну, все, что ли?

– Поехали.

От трех калиток, как со старта, рванулись собаки под колеса. Когда сворачивали в проулок, Андрей обернулся. Ани уже не было, женщины стояли подпершись, обсуждали событие. Серединой улицы бежала обратно Дамка, мотая из стороны в сторону мокрыми отвислыми сосками.

Миновали магазин, к крыльцу которого прислонено, как всегда, несколько велосипедов, уже переезд показался, как вдруг – Зинин исторический крик:

– Мила! Доченька-а!..

У Андрея от этого ее крика холод пошел по затылку.

Когда обернулся, увидел Зинино безумное лицо, залитое слезами.

– Она… она… глаза закрыла…

– Господи, да что ж ты так! У меня и то…

Зина плакала, Мила с перепугу плакала, Виктор силился улыбаться белыми, расползавшимися губами.

– Ну, пассажиры попались! Знал бы – да ни за что! Такие потрясения переживать…

Они остановились у закрытого шлагбаума. Мимо проходил товарный состав, мелькали, катились колеса по прогибающимся рельсам, сухая щебеночная пыль росла над полотном, над мчащимися платформами с лесом. Шофер стоял рядом с машиной, смотрел, рукой держась за открытую дверцу.

Андрей сказал быстро:

– Из машины не вылезать!

– Как? Ты разве не договорился? – забеспокоилась Зина.

– Он до станции и то не брал.

– Нет, мы не можем. Как же так? Надо было договориться. У нас ребенок. Виктор!

Сжав тонкие губы, Виктор соображал:

– Правильно!

– Надо было ему сразу сказать. Как же ты так, Андрей?

– Тише!

– Он не должен, он не имеет права.

Мелькнула последняя платформа, шофер задом попятился в машину. Осторожно переехали пути, и тут он прибавил газ, погнал по грейдеру. Белая известковая пыль вихрилась позади, в глаза – красный свет заходящего солнца. Он блестел снизу на провисших в воздухе телеграфных проводах. Сквозь рокотание шин по щебенке Андрей слышал за спиной Зинин шелестящий взволнованный шепот.

Развилка. На станцию вправо, в город прямо. Андрей положил руку на локоть шофера.

– Шеф, прямо.

– Что-о?

Резко, так, что всех влево потянуло, шофер крутанул к станции.

– Товарищ, послушайте, товарищ! Вы же не можете так поступить! Виктор, что же ты молчишь? Товарищ, вы же советский человек.

Виктор схватил его за плечо:

– Ты!

– А ну не лапай!

Взвизгнули тормоза, кинуло всех вперед.

– Вылазь!

– Вы не имеете права! Виктор!.. Товарищ!..

Всей ладонью шофер давил на сигнал. Машина стояла позади дощатой станции и сигналила так, что уши закладывало. Какие-то люди на платформе оборачивались.

– Милиция! – выскочив, орал шофер. И снова давил сигнал.– Милиция!

Зина плакала, что-то кричала, но голоса не было слышно. Андрей сидел белый. В замке торчал ключ зажигания: брелок в виде шины покачивался на цепочке. Решение было мгновенным: сесть за руль – и пусть догоняет. Но в следующий момент он выскочил из машины.

– Не ори! Чего орешь?

– Милиция!

– Ори, ори! Громче.

Никогда в жизни не хотелось ему так ударить. Бить в это орущее лицо. Но уже бежали сюда по платформе люди, выскочил человек в железнодорожной фуражке. И, заслонясь от машины спиной, Андрей отстегивал, срывал с руки часы.

– На! Бери! Все равно хоть тут милиция, хоть танки вызывай…

– Да? А вот поглядим!

Но видно было – колеблется. И, ненавидя, Андрей униженно просил:

– Бери, чего там… Хотел такие? С ребенком никто не выгонит, пойми. Шеф, давай по-хорошему. Честное слово, ну?

– А голову с меня снимут, это как?

– Шляпу наденешь.

И совал, совал часы в потную руку.

– Бери, не обижайся. Да ладно, ладно, бери.

Всунул наконец.

– Людям сделаешь, а потом они же тебе…

Но уже садился за руль. На виду прыгавших с платформы, бегущих на крик людей развернул машину и погнал обратно к грейдеру.

Андрей сидел рядом с ним, весь еще дрожа. Сзади всхлипывала Зина. Виктор – затяжка за затяжкой – нервно докуривал сигарету.