Текст книги "Колония нескучного режима"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Райком партии, со своей стороны, инициативу снизу одобрил. Обещал посодействовать с азбукой ихней, может, учебники какие подберём, хотя вопрос сложный с языками. Сами знаете, и немецких-то учителей раз-два-обчёлся осталось, в войну всех повыбило, кто призывался: переводчиками, в разведку и так, на подхват. А уж английских-то отродясь у нас тут не было, ближе Калуги не найдёшь. И новых ещё не наготовили: только-только жизнь налаживаться стала, не до языков, понимаешь. А дело нужное, это ясно. И с музыкой похожая история. Но культура в массы тоже, разделяем, не последний вопрос. Тем более для сирот, для детей войны и трудового тыла. Пианино с дома культуры доставим, там оно стоит – пылится только, мух пугает. Ноты-шмоты какие надо, скажите – поищем, позаказываем.

Таким образом, строительство жижинского филиала семей Иконниковых и Шварцев началось с протяжки двухкилометровой дюймовой нитки водопровода от городской системы водоснабжения до колонки перед домом Прасковьи Кусковой плюс разрешение на стационарное снабжение того же дома от проложенной сети. Оставалось главное – дождаться Приску и Триш, чтобы получить от них подтверждение своего участия в авантюрных планах законных мужей.

– А не пошлют они нас? – озадачился Шварц, когда рабочие дотянули канаву до поворота на Жижу и остановились из-за временного отсутствия труб.

– Моя не пошлёт, – пожав плечами, решил Гвидон. – А твоя – не знаю…

– Ну, моя-то уж точно не пошлёт, – театрально сыграв недоумение, отреагировал Юлик, – моя гигиену любит не меньше, чем меня самого, так что не надейся.

Как только ощутимо подсохло, решили начать с Парашиной избы. Сам сруб надо было оставлять как есть, на своём фундаменте. Однако крышу требовалось развалить, материал заменить, стропила перестроить, под один общий скат, так чтобы прежнее строение подшилось к новому, словно они были припаяны друг к дружке всегда и жили испокон веков единым целым. Имущество бабкино, что понежней, перетащили в амбар и разместили на сене. Остальное прикрыли брезентом. Теперь надо было что-то делать с самой Прасковьей, отселять куда-то на время переустройства крыши, недели на три. Та в крик – с коровой делать чего? Обещали присмотреть, встречать со стада, туда же по утрам провожать. На дойку, сказали, будет приходить тётя Маруся, самогонщица, что через две хаты, будем проставлять ей трудодни.

Жижинскую скотину, в большинстве своём коров и тёлок, рано по утрам забирал Фрол, местный пастух. Гнал по всей деревне, вдоль глиняного оврага, как правило, с Прасковьиной стороны: там от домов до оврага было пошире и стаду было не так тесно просачиваться, как по другую сторону жижинского оврага. Оттого и лепёшек от стада на их стороне было неизмеримо больше. Это ужасно злило Шварца.

– Нет, ну неужели нельзя где-нибудь ещё посрать, а не перед моим окном? – искренне возмущался Юлик. – Ну, пускай он хотя бы раз – тут, раз – там гонит. А то скоро совсем в говне этом задохнёмся на хрен!

Сам Фрол был из прошлого века, в том смысле, что пас ещё при царе Горохе. Так про себя и докладывал.

– А при Гвидоне не пас? – поинтересовался Гвидон. – Тоже царь был, между прочим.

– При Гвидоне? – задумался старик. – Не, такого не упомню. Я Ленина хорошо помню. Мы с им, почитай, в один годок родились, ну близко совсем. При ём я пас. При том ишшо царе, при Ляксандре Втором, и при Третьим Самодержци, какой церквов пооткрывал немерено, при ём ишшо храм Спасителя освятили – тожа пас. При энтом вишь – тожа… Тольки уж не знаю, при каком… Как Сталин помёр, так и не уразумею покуда, хто нынче главнай. Радива-то у мене ни таво… Нету.

Попутно забирал хендехоховских коров и гнал общее стадо на выпас. К вечерней дойке пригонял назад, разводил скотину по домам. Кормили Фрола сами деревенские, в живую очередь, зависимо от количества хозяйских коров в стаде. Параше, с её одной животиной, обязанность выпадала раза два на лето. Жижинскими и хендехоховскими заведено было славно накормить и крепко поднести Фролу, чтобы пас на совесть. Очередной такой раз выпадал на субботу, когда вместо крыши уже должна была вовсю сиять непокрытая дыра в небо.

– Как жишь с Фролкай-та будить, – заметалась Параша перед отправкой в город, – коль мене нету тута? Хто яво покормить-та да нальёть?

Шварц успокаивал:

– Не переживай, Паранечка, милая моя. Всё будет в полном ажуре. Накормим досыта Фрола твоего и нальём, как положено. В обиде не останется, вот увидишь.

– А с курями как? – не унималась несчастная Прасковья. – Хто им картох натолкёть? Хто корок нарежеть? Хто яички соберёть?

Выручил Гвидон:

– Баба Параш, неужели ты думаешь, мы своими руками скотину на погибель отдадим? И жен своих без парного молока и яиц свежих оставим? Ну, сама посуди, нам это надо? Они же нас со свету после этого сживут, сердешные!

По своей убедительности последний аргумент оказался решающим, Прасковья успокоилась и угомонилась. Ещё за месяц до начала работ Юлику пришла в голову удивительная мысль: поселить бабку Прасковью на эти три неудобные для жизни недели в свою квартиру, на Серпуховку, к матери, Мире Борисовне. Ужасно хотелось знать, что из всего этого получится. А заодно решился бы и вопрос, где передержать мать-настоятельницу будущего дома до момента готовности крыши над срубом. Сами же они решили не мотаться в Москву-обратно, а прожить этот кусок вместе с мужиками, во времянке на дворе.

На другой день Юлик отвёз Парашу в Москву, на Серпуховку, показал как, чего и где и позвонил матери в школу.

– Мам, ты не сердись, но у нас недельки три поживёт одна милая бабушка из деревни, из Жижи. Её зовут Прасковья Гавриловна или просто Параша, мы у неё жить будем потом, как на даче, и сейчас расширяем дом. Ты уж прояви заботу, пожалуйста, не обижай старушку. Денег я на столе оставил, на питание и вообще. А спать положи на мою кровать.

Выслушав, Мира Борисовна с трудом пришла в себя:

– Какая ещё бабушка? С какой стати в моём доме будет жить посторонняя женщина? Юлий, ты в своём уме? Посели её к себе в мастерскую, в конце концов.

– Там нет условий, мам, она не справится. – И, не дав матери ответить, завершил разговор: – Всё, пока, я буду звонить. Ключи я ей свои оставил.

И, положив трубку, двинул на Киевский вокзал, чтобы как можно скорей вернуться в Жижу.

Вечером, по обыкновению не рано, директор школы Шварц вернулась домой после нервного школьного дня. День выдался не из лёгких, и тому была причина. С утра её вызвали в РОНО, и завотделом поговорил с ней мягко и немного вкрадчиво, пытаясь подобрать слова поаккуратней, соответствующие, так сказать, нестандартной ситуации.

А дело было таким. Два года назад, когда завершилось слушанье дела врачей-вредителей и враги народа, наконец, получили по заслугам: кто смерть, хоть и редкую, а кто лагеря, – под высшую меру попал и отец ученика её школы, Севы Штерингаса, Лев Семёнович, работавший главврачом одной из московских клиник. Под высшую меру в этом ставшим широко известным процессе, признаться, мало кто подпал. Однако Льву Семёновичу не повезло. И прежде всего из-за того, что был не просто врачом – гинекологом. Именно гинеколог, как никто другой, умеет замыслить и умертвить ребёнка, если не в чреве матери, то уж в ходе родов – наверняка. Надёжно сделать так, чтобы дитя не увидало свет.

Профессора Штерингаса Мира Борисовна знала лично. Познакомилась через не уволенного ещё к тому времени Ефима Захаровича. Муж, весьма способный архитектор, в то время трудился в архитектурной спецмастерской, руководимой архитектором Мирским Семёном Львовичем. Они сдружились, время от времени обменивались гостевыми визитами. Во время одного из таких домашних чапитий в доме на Трёхпрудном переулке Мира Борисовна и познакомилась с милейшей супругой Семёна Львовича Мирского Розой Марковной. Поначалу женщины соблюдали в отношениях чинность и некоторую характерную для степени их близости дистанцию, но со временем обаяние и непосредственность Розы Мирской обратили их отношения в нечто наподобие приятельских. Это обстоятельство и позволило Мире Борисовне пошептаться с Розой Марковной относительно своего здоровья. Беременность у Миры Шварц к тому времени была установлена, но само протекание вызывало у нее беспокойство. О чём она и поделилась с приятельницей в надежде на обширные связи Мирских. Это был единственный случай в жизни Миры Шварц, когда она решилась пойти наперекор принципам равенства. Думала о здоровье наследника, так что частью идейных установок пришлось пожертвовать в разовом порядке. Мирская тут же связалась по телефону с главврачом Клиники детских болезней, Самуилом Израйлевичем Клионским, проживавшим в соседнем подъезде, и попросила его зайти. На чай. Клионский, с чрезвычайным уважением относящийся к Мирским, конечно же, незамедлительно явился, после чего ему была представлена Мира Шварц и её проблема.

– Да нет ничего проще, дорогая моя, – с полным радушием отреагировал Самуил Израйлевич. – Я свяжу вас с моим другом, профессором Штерингасом, Львом Семёнычем, он первейший в городе гинеколог, поверьте, и попрошу его взять вас под личную опеку. И всё будет в наилучшем виде, даже не сомневайтесь. Тем более что он, как и вы, большой знаток и любитель немецкого языка. Думаю, сдружитесь и рожать у него станете впоследствии не единожды и с превеликим удовольствием.

Так и вышло. Мира Борисовна обследовалась и наблюдалась у Штерингаса весь период трудно протекающей беременности. А в тридцать втором, когда выгнала из дому Ефима Захаровича, Юлькиного отца, сделала у Штерингаса тайный аборт – настолько уже тогда ненавидела мужа и поэтому не желала больше иметь с ним какого-либо семейного продолжения. Дружба с домом Мирских после этого сперва ослабла, а затем за неимением связующего звена в виде Ефима Захаровича Шварца вовсе захирела. В итоге, после того как в сороковом арестовали самого Семёна Львовича, совсем сошла на нет. Тогда она ещё подумала, как же так, рядился под порядочного человека, академиком был, депутатом. Дворец Федераций возводить собирался по собственному проекту. Жена Роза Марковна наиприятнейшая женщина, мать, какой только позавидовать можно и поискать, да и хозяйка лучше не придумать. Интеллигентка, из настоящих, старомосковских, в лучшем смысле слова. И на тебе – жена врага народа.

Гинекологом Лев Семёнович был отменным, пациенты обожали его, коллеги ценили и уважали, борясь за место в очереди на заполучение главврача в качестве научного руководителя диссертации. В тот день, когда был зачитан приговор и по решению суда гинеколога ждала высшая мера, девятиклассник Сева Штерингас в школу не пришёл. Не явился он и на следующий день. И не появлялся там ещё неделю. А затем, не придя проститься с ребятами, перевёлся в вечернюю школу рабочей молодежи и устроился на завод. Учеником токаря.

Тогда Мира Борисовна не сочла возможным пойти и остановить Севу, несмотря на многолетние дружеские отношения с его отцом. Именно учительница Мира Шварц в августе сорок пятого, перед началом учебного года, позвонила Льву Семёновичу и предложила своё содействие в переводе его замечательного Севы в её школу на Арбате. Сказала, будет лишний глаз, дорогой вы мой, и усиленный немецкий. Лично позабочусь. Однако лично заботиться не пришлось: ученик Штерингас и так проявлял повышенную усидчивость, не давая ни малейшего повода к беспокойству.

Когда доктор Штерингас был арестован и открылось его активное участие в деятельности врачей-вредителей-убийц, ярости Миры Борисовны не было предела. Ошибки она не допускала. Ошибка исключена. Невозможно арестовать врача, тем более заслуженного, человека в возрасте, в том случае, если он не убийца. Советские правоохранительные органы, именуемые отдельными неразумными личностями как карательные, никогда не станут привлекать к ответственности честного человека, врача, гинеколога, подарившего жизнь тысячам советских граждан и гражданок, в том числе и её сыну Юлию Шварцу. Сын вырос, прошёл войну, имеет боевые награды, получил высшее образование и стал художником. Очень хорошим, кстати говоря. Имеет собственную мастерскую в центре города. Что же заставило Льва Семёновича стать подлым убийцей? Какая-такая ненависть к своему народу? За что? За то, что это русский народ, а он к нему не принадлежит? Ведь и остальные обвиняемые тоже практически все евреи. И тоже врачи, тоже маскировались клятвой Гиппократа. Скольких же они убили, если посчитать? Население большого города, не меньше. И что было бы, если бы этих нелюдей в белых халатах вовремя не остановили всё те же органы?

Какое всему этому найти объяснение, Мира Борисовна не знала. Долгие годы жизнь вела её уверенной поступью к ясному пониманию будущих целей, вела по дороге, проложенной отцом всех отцов, и она шла по ней, ни разу не споткнувшись, не свернув в сторону, не тормознув на обочине.

Сегодня же завотделом сообщил ей новость чрезвычайную. Репрессированный отец вашего бывшего ученика, сказал, профессор медицины Лев Семёнович Штерингас, хотя и расстрелян по приговору суда, но оказался безупречно чист. И теперь он посмертно реабилитирован, ему возвращено его честное имя. И по этой причине не могли бы, уважаемая Мира Борисовна, войти в контакт с семьёй доктора и, если удастся, вернуть школе талантливого ученика Всеволода Штерингаса? Ну, сами посудите, для чего нам ещё один токарь, если мальчик готовил себя к профессии врача? И имел все возможности пополнить бескорыстную армию медработников, в которых так нуждается не окрепшая ещё после войны страна. А с его хорошей, извиняюсь, еврейской головой он непременно нагонит в оставшееся до выпуска время то, что упустил в ШРМ, и обязательно поступит в мединститут.

В этот вечер Мире Борисовне непременно нужно было подумать. О многом. В одиночестве. После того, что ей сообщили в РОНО, она, вернувшись в школу, почти весь день просидела, не выходя из кабинета. Провела урок немецкого в седьмом классе и снова заперлась. Ссылаясь на сильную головную боль, попросила отменить плановый педсовет, чем крайне удивила коллег. Такого они не сумели бы припомнить за долгие годы работы с ней.

Дождалась, пока все покинут здание школы, полистала записную телефонную книжку и набрала номер. Это был телефон Розы Марковны Мирской.

– Здравствуйте, Роза Марковна, – произнесла Мира Борисовна в трубку, когда на том конце ответил знакомый женский голос, – это Мира Шварц. Не забыли меня?

– Здравствуйте, Мира, – вежливо, но без восторга в голосе ответила Мирская. – Давно мы вас не слыхали.

– Да уж, давненько, пятнадцать лет без малого… – растягивая слова, проговорила Шварц, думая, как лучше задать вопрос, тот, из-за которого позвонила. Пауза слегка затянулась, но её прервала Мирская:

– А у нас радость, Мира. Семён Львович недавно вернулся. Полностью реабилитирован. Вы ведь, очевидно, по этому поводу звоните?

Шварц, не зная об этом, само собой, замялась:

– М-м-м… не только, Роза Марковна. Я хотела вот что ещё спросить у вас. Скажите, а история с врачами… ну-у, я имею в виду известный процесс двухлетней давности, она как-то затронула вашего соседа? Доктора Клионского. Я-а-а… объясню, почему меня это интересует. Дело в том, что…

Дальше она ещё не решила, что скажет, но этого и не понадобилось, потому что Роза Марковна деликатно прервала её и ответила:

– Да. Он был арестован, как и многие другие. Но все сотрудники клиники, как один, выступили в его защиту, они подписали петицию о невиновности Самуила Израйлевича. Потом к ним присоединились родители вылеченных им детей, а это сотни людей. И все подписались. А некоторые ещё дописали отдельно, что, мол, тогда и нас арестуйте вместе с Клионским, потому что в этом случае и мы сами получаемся своим же детям враги.

– И что? – с волнением в голосе спросила Мира Борисовна.

– Его выпустили, – отозвалась из трубки Роза Мирская, – ещё до суда. Работает на прежнем месте, детей спасает.

– Спасибо, Роза Марковна, – медленно выговорила Шварц. – Я поняла. Извините, что побеспокоила. И привет Семёну Львовичу.

– Не за что, – ответила Мирская. – До свиданья, – и положила трубку.

Мира Борисовна ещё немного посидела, глядя в одну точку. На душе было скверно. Из школы уходила последней, чтобы никого не видеть. И не слышать. А тут этот звонок днём от Юлия. Какая-то женщина из деревни. Как всё это некстати. И даже не успела отказать, он трубку бросил. Сын называется: не звонит, не звонит, не заявляется, разве что деньгами перебиться. Не самой же звонить ему, раз он мать ни во что не ставит. А потом здрассте, приехали, бабку на постой примите чужую!

Думала про всё это, пока добиралась домой на метро. Заходя в квартиру, чувствовала себя совершенно разбитой. Не давала покоя мысль о том, что она скажет Севе и его матери. Два года ничего о них не знала. Не звонила и не интересовалась. Не могла простить такого предательства отцу их семейства. Было ощущение, что вместе со всем народом предали и её, но только много сильней и страшней, чем остальных.

Порой ей вспоминались руки и лживые глаза Льва Семёныча, принимавшие её дитя – сморщенного черноволосого Юлика, краснолицего и орущего. Поздней – его же, склонившегося над её чревом, когда производил строго запрещённую властью чистку её материнского нутра…

– Вечер добрай, хозяюшкя! – услышала она и подняла глаза. Перед ней стояла деревенского вида тётка, в платочке, перехваченном узелком под подбородком, в толстой, не по лету, вязаной кофте и широкой мешкообразной холщовой юбке, из-под которой выглядывали обрезанные выше щиколоток валенки. Вид у нее был смиренный и немного тревожный.

– Это вы? – сухо спросила Мира Борисовна. – Вас Юлий привёз?

Та кивнула:

– Сынок. Сыночек ваш привёз и поселил, пока они там строить да ломать будуть. На постой.

Мира Борисовна неопределённо повела головой. Вступать в лишний, не по делу, разговор не было желания, но демонстрировать неприязнь к незнакомому человеку и резкое отчуждение по отношению к нему тоже было неправильно. Это она, к сожалению, не могла не принять во внимание.

– Ужинали? – раздеваясь, спросила Мира Борисовна через плечо. – Нашли чего-нибудь? Там гречневая каша оставалась со вчерашнего вечера. И молоко, кажется.

Прасковья улыбнулась, хорошо и застенчиво – так улыбнулась, что Мире Борисовне не было неприятно, что само по себе было странным, и она это отметила про себя. А бабка прояснила насчёт молока:

– У мене-то молочькё своё, домашняя. От коровки. Ваш Юлькя захватил сюда, со мной. Будитя?

Слушать эту речь Мире Борисовне было смешно и немного дико. Но она постаралась пересилить себя и не отвечать односложными фразами. В конце концов, бабка-то эта при чём? Она что, виновата, что директору школы Шварц нечего сказать невинно пострадавшим Штерингасам? Или в том, что она, Мира Шварц, сама была идиоткой и подлой сволочью, когда поверила, что Семён Львович предатель и убийца? Или в том, что карательные органы допустили на этот раз роковую и непростительную ошибку? Или что осуждены и уничтожены, как теперь окончательно ясно, сотни советских врачей, непричастных к какой-либо преступной деятельности? И что она, Мира Шварц, не понимает теперь, отчего так дрожит под ногами земля и куда, медленно просачиваясь наружу, утекает её вера в справедливость и равноправие всех людей, независимо от национальности и веры?

Мира Борисовна прошла в комнату. Бабка зашаркала вслед за ней. Мира остановилась и спросила:

– Вы ведь Прасковья, кажется?

Та кивнула:

– Прасковьей звать, Прасковьей.

– А по отчеству?

– А ето зачем? Не нравится – можна Парашей звать. Иль Пашей. Отчества я уж забыла давно, отродясь не звали так нихто.

Неожиданно для самой себя хозяйка квартиры задала странный вопрос и даже не очень поняла, зачем:

– А вы в бога верите, Параша?

– Обязательно, – с готовностью и недоумением пожала плечами Прасковья. – Как ж без няго-то? Без бога ничаво не бываеть. И молочкя не будеть, и покоса, и дождя, и урожаю. И дитё не родится хорошае да здоровинькая, вон как Юлькя ваш. От уж хорошай мужчина какой, весёлай такой, умнай. И Гвидон такой. Тоже хорошай. Они оба хорошия, я их обоев люблю как родных. И девок обоев. Хошь ни наши, ни русския.

Мира Борисовна, направившаяся было на кухню, резко затормозила и уставилась на Парашу:

– Какие девки, я извиняюсь? Они что, туда к вам на дачу женщин возят?

– Ну а как жа? – удивилась Параша. – С жёнами ездють, с Прискай, да, как её, ваш-та… со своей, с Тришкяй. Умныя они, славныя. Вежливыя. Говорять: «Параша, будьте ваша любезна…» Иль ишшо: «Не могли б вам чаво надоть?» Как-то от так говорять, с уваженьем.

Переварив услышанное, Мира Борисовна стряхнула с себя оцепенение:

– С какими жёнами, Параша? Мой сын не женат. И, насколько мне известно, его друг тоже холост.

Та смутилась, догадавшись, что сболтнула что-то лишнее, но решила держаться до конца, отстаивая правду:

– Не-е-е, они им жёны. Спять уместе, ходють везде тожа, чуть ни с одной тарелки едять. Ето не девки, ето жёны ихния. Хошь и не русские обои. И сёстры ишшо на одно лицо, как два воробушка.

– Не русские? А какие? Какой национальности? – Мира Борисовна уже совсем плохо стала понимать, что происходит. Но между тем не могла отделаться от ощущения, что эта пожилая женщина говорит правду. И от этого ей становилось всё больше не по себе. Слишком много жутких новостей обрушилось на неё за сегодняшний день.

– Так ета… аглицкой, какой ишшо? Одна хорошо разговариваить, как мы с вами, а другая, ваша которая, Юлькина, похужей малёк, но тожа всё говорить. И всё понимаить.

Мира Борисовна донесла себя до ближайшего стула и присела. Оставшихся сил хватало на последний вопрос:

– И где они сейчас? Жёны эти. Там? С ними?

Прасковья удивилась вопросу:

– Так уехали ж они. У прошлом годи. До осени ишшо. Домой к себе полетели. В Англию в свою. А к лету обратно вернутся. Такой разговор был. Сказали, жди нас, Параша. И улетели обои. А Ирод со мной так и живёть. Ждёть их.

Мира Борисовна, устало посмотрела на старуху с безнадёжной тоской в глазах:

– А это кто ещё? Какой ирод?

Та удивилась:

– Так ваш Ирод. Юлькин. Собака яво.

Мира Борисовна с трудом поднялась:

– Хорошо, Параша, вы идите, укладывайтесь, а я в ванную и тоже лягу. Устала я сегодня очень. Извините.

– А молочкя принесть? Тёпленькива.

Мира покачала головой:

– Не принесть. Завтра. Всё завтра. Спокойной ночи, Параша.

Она не знала, с чего ей следует начинать предстоящий день её жизни: с визита к Штерингасам, о которых ничего не знала, или срочно искать сына, чтобы выяснить, насколько бабкины слова соответствуют истинному положению дел.

Утром, когда она встала, умылась и прошла в кухню, Прасковья, всё в том же подвязанном платочке, уже сидела там в ожидании хозяйки.

– Доброе утро, Параша, – довольно сухо поздоровалась Мира.

Прасковья встала с табуретки и поклонилась по-деревенски:

– И вам здоровьичкя. Молочкя вам согрела к чаю. Подавать?

Мира Борисовна неопределённо махнула рукой, не зная, как себя вести: то ли принять услуги жижинской тётки, то ли поставить всё сразу на свои места и покончить с этим – живите, раз вас сюда привезли без моего на то согласия, но не донимайте по-пустому. Однако старухина смиренность и на этот раз оказалась выше желания проявить гордый нрав, и Мира Борисовна теперь уже конкретно махнула рукой, давая этим жестом разрешение на уход за собой. В кухне всё было прибрано. Полотенчики, которые Мира обычно оставляла там, где забывала, на этот раз висели аккуратно, на своих местах, которые бабка вычислила без труда, несмотря на неприспособленность к городской жизни.

«А она чистюля, – отметила про себя Мира Борисовна не без удовлетворения, – и лицо такое хорошее, в этом платочке дурацком. Как будто из сказки Пушкина».

– Берите всё, что найдёте на кухне, – сказала она ей после того, как выпила чай с бутербродом, – и подумайте, что нужно купить. Я постараюсь прийти сегодня пораньше и куплю. До свидания.

Прасковья встала с табуретки и понятливо кивнула.

Освободиться пораньше не получилось. Днём она несколько раз набрала Штерингасов, но никто трубку так и не поднял. Затем она распорядилась назначить педсовет, тот, что отменила вчера, – так чтобы, наоборот, задержаться подольше на работе. А вечером поехала по адресу профессорской квартиры, в которой проживали Штерингасы, на Чистопрудный бульвар. Адрес забыть она не успела. Бывала и в гостях, и ещё… В общем, то, что ей пришлось сделать с собой в тридцать втором, при содействии Льва Семёныча, тоже имело место быть всё по тому же адресу.

Она позвонила, но дверь не открыли. Тогда она решила подождать. Облокотилась на подоконник лестничного окна, стала тупо смотреть во двор. В этот же момент сообразила, что ждёт напрасно. Если Сева продолжает ходить в ШРМ, то вернётся к десяти, не раньше. Она посмотрела на часы. Было семь с небольшим. Она снова задумалась… Что она скажет Севе и его матери? Почему не позвонила, не пришла? Почему не вмешалась, когда мальчик оставил школу? Сказать, что перепутала? Обозналась? Приняла честного врача за убийцу? Ей сказали и она поверила? Хорошо понимая, что уж кто-кто, а Лев Семёнович Штерингас не способен принести вред не только ей, а вообще любому живому существу на этом свете. А она не пошла куда следует. И не произнесла в защиту почитаемого ею человека нужные слова. И не поклялась партбилетом. И не топнула ногой там, где топать не положено. И не пошла по инстанциям, доказывая ошибочность тех, кто арестовал заслуженного гинеколога. И писем не писала в его защиту, как сделали это честные и отважные сотрудники Клиники детских болезней, руководимой Самуилом Клионским.

В следующий раз, когда она взглянула на циферблат, было без двадцати минут одиннадцать. В этот момент негромко клацнула лифтовая дверь на полмарша выше площадки, где она стояла, и Мира Борисовна увидала Севу. За прошедшие два года он сильно изменился. Стал мужчиной, и это было видно по всему. По тому, как не по-мальчишечьи аккуратно прикрыл дверь лифта. Как сосредоточенно и неторопливо искал в кармане ключи. Как, переложив тяжёлую сумку в другую руку, успел машинально провести рукой по заметно небритой щеке.

– Сева… – позвала его снизу Мира Борисовна и стала подниматься по ступенькам, – Сева, можно тебя на минутку?

Сева обернулся к ней и удивлённо спросил:

– Мира Борисовна? Что вы тут делаете? – Он чуть замялся. – Здравствуйте.

– Здравствуй, Сева, – негромко сказала она, не отрывая от юноши глаз. – Мы можем с тобой поговорить?

Всеволод пожал плечами:

– Можем, наверное. А о чём? – Указал кивком на дверь: – Зайдёте?

Мира Борисовна неуверенно замялась:

– А мама… Вера Лазаревна. Она где сейчас? Не дома случайно? Или ещё не пришла?

– Мама умерла два месяца назад, – сухо ответил Штерингас, он отпер замок, открыл дверь и пригласил: – Заходите.

Мира Борисовна замерла на месте. Ей с трудом удалось извлечь из разряженного лестничного воздуха и впустить в уши то, что она услышала. Эти страшные слова. Ей показалось, что внезапно воздух стал стягиваться вокруг неё в один огромный плотный ком, и дышать от этого становилось не легче, а всё невозможней.

– Как… умерла?.. – едва сумела выдавить она из себя. – Почему умерла? Не может быть…

Сева взял её под локоть и завёл в прихожую. Закрыл дверь:

– Мама не перенесла удара. Сначала она долго болела. А потом просто не проснулась. Я нашёл её так… Во сне… – Мира Борисовна стояла, уставившись в одну точку. Точка располагалась чуть ниже коридорного выключателя света и лежала на верхнем завороте рябиновой веточки, нарисованной кем-то на обоях красным карандашом. – Это мама нарисовала, – сказал Сева, увидев её прикованный к стене взгляд, – она мой рост зафиксировала в прошлом году. Сказала, что я уже вырос и больше расти не буду. И пометила рябиной. Она очень рябину любила. И отец любил. Они хотели на даче посадить. Но пришлось продать, когда отца… В общем, и долги были, и… дачи больше нет. И мамы нет. Она перед смертью, кажется, хотела просить кого-то, не знаю точно. Но… они все куда-то пропали. Никто, в общем, так и не позвонил потом. Ну… а про папу вы сами знаете.

Она очнулась:

– Сева, милый… Я пришла сказать… Да, я всё про папу теперь знаю. И всем известно. Что он был… Что это такая несправедливость, что его…

– Я знаю, – сказал Всеволод. – Я получил бумагу…

Она взяла его за руку и сжала её. Глаза у неё набухли, но она этого не почувствовала. И слезы, которым, казалось, уже давно не было места в её глазах, тоже не потекли. Она вообще никогда не плакала. Последний раз, кажется, в детстве, в восьмилетнем возрасте, когда упала позвоночником о землю, перелезая через ограждение открытой веранды.

Юноша ждал продолжения. А она вдруг затараторила, безудержно, перебивая саму себя, желая выговорить слова раньше, чем они складывались у неё во рту.

– Сева, Севочка, мальчик дорогой, я… мы… тебя не бросим, не оставим, тебе надо учиться, ты… мы… обязательно учиться… у нас, в нашей школе… обратно, назад… вернуться сейчас же… сдать экзамены… мы все поможем, я помогу, РОНО, райком, все, все… они хотят, чтобы ты… чтобы я… я очень хочу, чтобы… надо уйти из этой вечерней школы… Слышишь? Немедленно! – Она выдохнула, пытаясь восстановить дыхание, и уже спокойней закончила: – Прости нас всех, прости, Севочка, приходи обратно, все будут очень тебе рады. Да?

Штерингас пожал плечами:

– Мира Борисовна, это невозможно. Мне надо работать, потому что надо как-то жить. В мед я по-любому буду пробовать поступать, тоже на вечерний, но только когда отслужу в армии. Раньше не получится. У меня же никого не осталось. Как я на дневной пойду?

Это было то, о чём она не подумала. О том, что мальчику нужно кушать. И оплачивать жировки. И покупать одежду. Против армии как таковой она ничего не имела. Мира Борисовна Шварц имела против несправедливости, свидетелем которой стала. Свидетелем, если не соучастником.

С этого дня она неустанно стала думать о Севе. Но ещё раньше успела подумать о докторе Клионском. Как же так, лучший друг, сам попал в этот страшный оборот, но был вовремя спасён и избежал участи… Оправдан до процесса… Почему же он не протянул руку семье Штерингаса? Страх? Да, наверное… Но уж он-то точно знал. И не мог сомневаться, в отличие от меня. И как – совесть? С ней как? А дружба, воспетая в песнях? Или нет ни того, ни другого на этом свете?.. Но это просто невозможно. Тогда зачем… Тогда получается, что вообще всё – незачем…

Как ни мерила, концы с концами не сходились. Что-то было постороннее во всем этом, чужое какое-то, нехорошее, нечеловеческое. Но вместе с тем, продолжая размышлять о Севе, решила, что ни в какую армию мальчик идти не обязан, потому что должен поступать на дневное отделение мединститута, и это избавит его от потери трёх важных лет жизни. В конце концов, хорошие врачи на сегодняшнем этапе развития общества стране нужны больше, чем солдаты. С войнами, слава богу, покончено усилиями советского народа, хотя бог и ни при чём. Слава Иосифу Виссарионовичу незабвенному, пусть земля ему будет пухом. Ну не земля, а мавзолей Ленина – Сталина.