Текст книги "Колония нескучного режима"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Положила трубку и улыбнулась. Поняла вдруг, что пошутила. И попыталась припомнить, когда ей удавалась шутка за… за последние хотя бы лет десять. Вспомнить так не удалось. И оттого мысли о Севе, о котором она теперь не переставала думать, всегда были ей приятны, хотя порой и вызывали ощущение неясной вины и далёкой размытой тоски.

«Как хорошо и приятно, когда есть для кого жить, – подумала она внезапно, когда на том конце трубки раздались короткие гудки. – Почему у меня никогда ничего похожего с Юликом не возникало? Он и учился неплохо, и вежливым быть старался. Старался… Да! Именно старался, а не был таковым по сути, изнутри. И любить маму тоже себя заставлял, а не просто любил, как благодарный сын. Это тоже было видно по всему. И про отца, про этого негодяя, постоянно, все годы, интересовался потом: как он, кто и почему его нет с нами? Хотя и сказано было единожды и навсегда – забудь! Не захотел, продолжал своевольничать…»

А Сева, положив трубку, вспомнил вдруг об отцовской машине, так и запертой в гараже с тех страшных времён. «Победа» была практически неезженой, после покупки её особенно не тревожили, так разве, на дачу – обратно.

– Надо бы на курсы вождения записаться, – пришла в голову мысль, – вполне может пригодиться.

Что и сделал, пройдя ускоренный курс и получив к декабрю водительское удостоверение. После чего переоформил отцовский автомобиль на своё имя.

В феврале того же тысяча девятьсот пятьдесят шестого года произошло то, что радикальнейшим образом изменило жизнь многих.

Невероятным событием, перевернувшим с ног на голову представление миллионов советских людей о той дутой правде и той лжи, в нагромождении которых они жили, начиная с первых послереволюционных лет, явился двадцатый съезд КПСС. Доклад, с которым на съезде выступил Никита Сергеевич Хрущёв, потряс общество до самых основ. Не сразу, правда, через выдержанный властью промежуток. Выводы нового руководства страны решено было впитать в сознание советских людей не сразу, постепенно. Приучить, так сказать, к мысли о расставании с идеалами, которыми жили и которым молились десятилетиями. С которыми шли кто на смерть, кто на эшафот, кто на лесоповал, кто на повышение по службе с прикреплением к спецпайку.

Вскоре после съезда, ближе к весне, стали собирать партийцев: от первичек до областных и краевых комитетов. Решения разоблачительного съезда доносили мягко, соблюдая партийную выдержку и нужную осторожность. Дошла очередь и до Миры Борисовны. В числе прочих надёжных партийцев её пригласили в райком, на заседание. Шла, ничего не ведая, конспирация поначалу была строгой. Посторонние уши пока до текстов первоисточника не допускались, и хотя само словосочетание «культ личности» появилось в правительственных сообщениях уже в марте тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, но до этого времени оно применялось безадресно и в самом общем виде. На съезде же Хрущёв рассказал о многом в подробностях. Довёл до делегатов информацию о «ленинском завещании» с предложениями убрать Сталина с поста генсека, о фальсифицированных судебных делах тридцатых годов, о применении пыток к честным партийцам, о расстрельном семнадцатом съезде, о роли Сталина в поражениях в Великой Отечественной…

Отпустили глубоко за полночь. Но домой добралась лишь к утру, когда открылось метро. Часть ночи проходила туда-сюда в райкомовском сквере, переваривая услышанное. Голова отказывалась верить. Саму – лихорадило, то снаружи, то изнутри. Чувствовала, как камнем затвердевает гортань, как в тугую пружину сворачивается что-то острое, сталистое, с зазубринами – там, где должен быть пищевод, и это что-то готово в любой момент резко разжаться, распрямиться, чтобы хлёстко ударить её в самое сердце…

Когда вошла в квартиру, Параша ещё не поднималась. Мира Борисовна разделась и прошла к себе.

– Как же… – шептали её губы, не подчиняясь сигналам, идущим из головы. – Как же так… Что же будет… Почему мы жили и не знали… Получается, не я права была, всю свою жизнь, а малограмотная Параша из Богом оставленной Жижи? А как же люди? Люди, которые ушли на смерть? И эти аресты… Это тоже всё неправда? Не было врагов народа? Но как такое может быть? Раз есть сам народ, то должен быть и враг. Без врага нет и не будет классовой борьбы. А без классовой борьбы нет движения вперёд. Карл Маркс что, тоже ошибался? Или мне всё это снится? Или… это очередная ошибка? А может, просто проверка на прочность? Для слабых? Для тех, кто поддастся и поверит всему этому бреду?

Через час встала Параша. Прошла в комнату, увидела неподвижно сидящую за столом хозяйку, одетую, в очках. Удивилась такой непривычной картине, но спросила:

– Завтрикать?

Мира Борисовна не ответила. Прасковья повторила вопрос, на этот раз чуть громче. Хозяйка вздрогнула, повернулась, окинула мутным взглядом Парашу, снова отвернулась, сняла очки. Сказала:

– Нет, – и больше не сказала ничего. Прасковья пожала плечами и вышла. Такого за время жизни на Серпуховке она про хозяйку припомнить не сумела…

Уже в первые послесъездовские полгода случилась вещь совсем уж никем не предсказуемая – стали потихоньку, без лишнего шума отпускать репрессированных. Начали с тех, на кого материалы дел были однозначно внятными и не требовали усложнённых подходов при вторичном изучении. К тому времени Джон Ли Харпер отбыл в общей сложности одиннадцать лет из двадцати пяти полученных. Первую десятку честно оттрубил в северном Устьвымлаге, валя нескончаемые стволы, срубая с них бессчётные ветки. В начале пятьдесят шестого, ещё задолго до съезда, был переведён в Мордовию, тоже на строгий режим, но с меньшим количеством уголовного элемента на зоне. Хотя это его больше не пугало. За все лесоповальные годы научился и беречь себя, и одновременно не дорожить своей же собственной жизнью. Решил для себя, пусть будет что будет, цена его, не слишком высокая по местным меркам, выставлена и торгу не подлежит. В какой-то момент сообразил, когда случались особенные просветления в голове, что такой способ выживания для него оптимален. Наверное, поэтому и не спёкся, как другие, после первых лагерных лет. И мужики держали за своего, хоть и нерусский. Работает как все, не хуже. Не крысятничает и не стучит. Живи! Блатные против шпиона тоже особо не лютовали. Правда, заставили сперва историю поведать, как и чего. Под заточкой подержали. Под горло под самое подвели и чуток прижали. Но не надолго. Как начал излагать, заточку убрали. Заинтересовались рассказом. А Джон подумал-подумал и, не спеша, сложил историю в медленную новеллу, с роковым началом, красивой серединой и лихим концом. Ни слова не приврал, красивости хватило и без прикрас. Главный их, из воров, даже растрогался чуток и дал папиросу. Пришлось покурить. Так потом и втянулся. Кличку дали, хоть и мужик, а воровскую. «Шпион». Точней говоря, не дали, а просто оставили за владельцем в силу прошлой профессии. Джоном не кликали. А если обращались по имени, ну если кто из мужиков, то просто Ваней звали. Это ж по сути одно и то же. Ваня Харпер. Ванёк. Вроде как русский. И говорит по-нормальному, чисто, и пишет грамотно, и всё прочее. А по-другому если глянуть, то нерусский. То ли еврей замотанный, то ли правда чистый англичанин, самый настоящий, хоть и лагерный. Да и мордой на русского не похож. Типа породой не наш, всем своим непривычным обликом.

Потом на смягчение пошёл, в Мордовлаг. Считалось, вроде первую десятку оттянул, шпионскую, а убийский остаток срока можно и помягче тянуть, без суровой донельзя природы. Но всё равно привыкал мучительно, и там, и здесь. Даже просил не трогать, не переводить южней. Ещё не известно, как обернётся, насколько местный блатняк подкованным в патриотическом отношении окажется. С такой кличкой могут и не разбираться, просто поставят на перо, как изменника в обе стороны, – и кранты!

Все годы, не переставая, думал о Норе и девочках. За исключением тех дней, когда загибался от невыносимых головных болей. Такие боли впервые стали появляться недели через две после страшного удара в затылок. Там, на южном берегу, в Хостинском доме НКВД. Лечить не стали, сразу отправили в тюрьму НКВД, а там уж было не до лечения. Избивали сначала, потом он, будучи в невменяйке, подписал всё, что было им нужно, и сразу – суд. Тогда он мало что соображал. Кивал и соглашался, плохо воспринимая окружающую действительность. Скорей бы, думал, всё закончилось. Злобы, обиды – не было, всё растворилось, растеклось в нечеловеческой боли. В конце концов, знал, на кого согласился работать, но наивно надеялся, что его-то минёт. Не минуло. Стал разменной монетой в чужой игре. Примерно представлял себе, в какой и чьей. И обречённо понимал, что выхода оттуда не бывает, раз уж решился и вошёл. Но на себе по-любому поставил крест. Протестантский. Знал, что живым не выйдет никогда: или прибьют рано или поздно, или сам кончится, запас человеческий выйдет, истощится до конечного дна, в последний раз слабо тренькнет и умрёт.

Покоя не давала неизвестность. Готов был умереть, чтобы только сказали – живы. Живы и здоровы. И не в заключении. Ясное дело, что Нору тогда задержали, потому как не пришла в условленное время в назначенное место. Но вопрос – что сделали они с его женой? Девочек, всё же полагал, отправят домой и оставят в покое. Но Нора? Что могут инкриминировать его жене? Соучастие в измене? Разведдеятельность против Великобритании? Или не сумеют доказать? Или же им это вообще не нужно? Отправят с девочками и тоже оставят в покое? Или кончат при «побеге», в отместку за мужа-перебежчика?

А русские? Эти-то как раскинули? После случившегося провала ясно, что он становится лишним. И опасным. Шпионская статья – превосходное решение. Но подвязать убийство? С какой целью? Для чего это им понадобилось? Это вне всяких правил. Есть негласные законы, и разведки всего мира обычно придерживаются их. Ведь он никого не убивал. Его взяли в Хосте, в доме, утром, после сна, кажется… До этого момента полный провал. Уложил девочек спать, сам пошёл наверх. Потом… Нора… Её руки… живот… грудь… И уже путешествует она… По его телу… Её губы нежно пощипывают завитки волос в низу его живота, его начинает слегка потряхивать, как при морской болезни, и тогда, зная такую особенность мужа, она немного замедляет свое путешествие, делая запланированную остановку перед тем как путешествовать дальше, вниз… чтобы добраться губами до смешного среднего пальца ноги, словно натянутый лук, изогнутого в сторону большого пальца…

А затем за ним пришли, и он плохо соображал. Всё! Откуда взялось убийство? И кого убили? На суде говорили, кажется, – контрразведчика при его задержании. Но его же просто увели и всё…

Дело Харпера вытащили из архивов НКВД одним из первых. По масштабам времени не успело остыть. Для прошедшей истории одиннадцать лет не срок. Под горячий приказ разобрались быстро. Одновременно подняли уведённые от судебных документов следственные материалы. Затребовали из спецархива оригиналы допросов бывшей оперативницы НКВД младшего лейтенанта Гражданкиной. Вывод однозначный: материалы дела сфабрикованы преступными сотрудниками сталинско-бериевского НКВД. Джон Ли Харпер, активно работавший на советскую разведку, а ныне отбывающий срок в колонии строгого режима, невиновен. Как невиновен и бывший оперативный работник НКВД лейтенант Гражданкина Т. Н., которая, рискуя жизнью, выполнила до конца приказ и офицерский долг.

Выдержка из Постановления Комиссии по реабилитации жертв сталинских репрессий

от двадцать пятого ноября

тысяча девятьсот пятьдесят шестого года

1

– Отменить неправосудное решение Верховного Суда СССР от пятнадцатого июня сорок пятого года в отношении гражданина Великобритании Джона Ли Харпера.

– Признать указанного гражданина невиновным по всем статьям.

– Освободить указанного гражданина из мест заключения.

– Признать за гр. Харпером Д. Ли право на реабилитацию со всеми процедурными последствиями.

2

– Отменить неправосудное решение Военного суда от второго июня сорок пятого года в отношении гр. Гражданкиной Татьяны Ивановны, тысяча девятьсот восемнадцатого г. р.

– Признать указанную гражданку невиновной по всем статьям. Посмертно.

– Признать реабилитацию гр. Гражданкиной Т. И. со всеми необходимыми последствиями. Посмертно.

Председатель Комиссии, полковник юстиции Г. В. Постников.

Пятнадцатого декабря тысяча девятьсот пятьдесят шестого года освобождать Харпера прибыл чин в штатском из Областного управления КГБ. Джона тут же вызвали к начальнику колонии, экстренно сняв с работ. Джон явился, полагая, что или добавят срок, или же начнут разговор насчёт постучать. Либо – очередной этап. Оказалось, третье, но на этот раз без сопровождения и собак.

Чин поздравил, пожал руку, зачитал Постановление. Сказал на прощанье:

– Вы свободны, товарищ Харпер. Вам выдадут содержание на первое время, билет до Москвы. Там явитесь в Управление, а что дальше и куда, объяснят.

Джон, успевший прийти в себя от шока, спросил:

– И что со мной будет дальше?

– Дальше? – пожал плечами чин. – По-разному бывает, смотря по заслугам. Жильём должны обеспечить, раз так с вами поступили, гражданство предоставят советское, если не захотите домой.

– У меня дома жена и дети, – сказал Джон.

– Дело не в них, – заметил чин, – а в том, разрешат ли въезд в Великобританию перебежчику сами англичане, чтобы засадить вас, но уже до конца жизни. Или предпочтут оставить вас здесь, от греха подальше и позора. Но, хотя, это им решать. Наше дело второе, мы принимаем решение обычно после того, как они сами с собой разберутся. В вашем случае, товарищ Харпер, я почти на сто процентов уверен, что доживать вам придётся в Советском Союзе. Но это моё мнение, вы понимаете. За высокие инстанции не скажу. Я свою часть выполнил, дальше… – Он встал. – А дальше желаю вам удачи в новой жизни.

– Мы тут без вас поработали, Джон, и кое-что выяснили, – сообщили Харперу в Управлении госбезопасности после того, как он прибыл в Москву. – За последние два года ваши дочери Присцилла и Патриция неоднократно пересекали границу СССР. По маршруту Лондон – Москва – Лондон. Мы также выяснили, что обе они замужем за советскими гражданами, – он сверился с бумагами, – вот, здесь… Юлий Ефимович Шварц, это супруг Патриции Харпер. И… и Иконников Гвидон Матвеевич, это у нас муж под номером два. Оба брака официально зарегистрированы в Москве. Имеются соответствующие свидетельства. Что скажете?

– А Нора, моя жена? Что с Норой? – вопросом на вопрос ответил Харпер. – Вам что-нибудь о ней известно?

– Известно, что ваша супруга жива и здорова и что она возглавляет известный в Великобритании благотворительный фонд, который так и называется «Harper Foundation». Попутно издаёт газету, под эгидой того же фонда. Пожалуй, это всё.

Джон откинулся на спинку стула и мотнул головой, плохо соображая – то ли он теряет силы, то ли, наоборот, они возвращаются к нему. Но это было то, ради чего он жил. Ради чего выжил. Ради чего стоило жить дальше.

– А девочки? – спросил он вдогонку чуть подрагивающим от волнения голосом. – Они где сейчас? Это известно?

– Они зарегистрированы в Москве по этим адресам, – перед ним положили лист бумаги, – дальнейшие справки сможете навести теперь сами, отныне вы свободный человек. Кстати, вам будет выделено жильё в Москве. Пенсия тоже будет назначена, это сейчас решается. Ну, и выдадим паспорт. А пока поживёте по справке об освобождении. Да, ещё! О вашем возвращении на родину вопрос, естественно, не стоит. Никто вас британцам не выдаст, да и вам туда по понятным причинам въезд закрыт. Это, надеюсь, понятно? Позвоните завтра, в это же время. Телефон на листе.

Харпер словно не услышал последних слов. Его не переставал мучить единственный вопрос.

– Но… всё же… Нора?.. Как же Нора? Моя жена? Как я смогу с ней увидеться?

В ответ ему лишь развели руками:

– Пусть приезжает, милости просим. С нашей стороны препятствий не будет. Остальное вам известно.

Утром на другой день, около десяти, в квартиру Миры Шварц позвонили. Мира Борисовна заканчивала в это время поздний завтрак. По воскресеньям она позволяла себе вставать несколько позже, просматривая накопившиеся газеты, на которые не хватило времени за прошедшие дни. В субботний номер «Учительская газета» поместила передовую статью «Возвращение в достойную жизнь». Речь шла о заслуженном учителе сельской школы, подвергнувшемся несправедливому обвинению в результате доноса сослуживцев и отбывшему длительный срок в лагере, где он не только сумел не потерять себя, а добился того, чтобы ему позволили прочитать заключённым свой собственный «Краткий курс изучения истории КПСС». И вот теперь справедливость восстановлена. Учителю возвращены правительственные награды Родины, местная власть силами подрядной организации участвует в строительстве нового дома для учителя взамен разрушенного войной. Также ему назначена персональная пенсия республиканского значения. Статья заканчивалась оптимистично: «…Комиссия по реабилитации жертв репрессий сталинского периода продолжает свою работу по восстановлению прав незаслуженно пострадавших граждан…»

Мира Борисовна отложила газету и сняла очки. Ей представилось, что она в заключении, в лагере строгого режима. И тоже в результате страшной несправедливости. Она почему-то всё чаще и чаще теперь думала именно о несправедливости, допускаемой людьми, а не о случайности или ошибке, совершаемой ими же. Она лежала и думала о том, что бы она могла сделать для людей, таких же, как она сама, ставших поневоле узниками страшной пятьдесят восьмой статьи. Учила бы жизни? Отстаивала бы принципы ленинизма-сталинизма? Призвала бы к неподчинению и бунту? Смирилась бы и стала ратовать за примерное поведение во искупление своих грехов непосильным лагерным трудом? А может, давала бы тайные уроки немецкого? Смешно звучит… Смешно и страшно. Так и не найдя себе достойного места в этой причудливой траектории, Мира Борисовна отправилась в ванную. Потом села завтракать в столовой, чтобы всё было культурно и не наспех. По обычным дням Параша всегда подавала на кухне, чтобы не затягивать процесс и не роскошничать без особой к тому нужды. Сегодня с самого утра она занемогла. Затемпературила. Ночь не спала. Нос расклеился, но Параша всё равно, как обычно, накрыла в столовой. По-воскресному и никак иначе. Подносила с кухни в комнату, укутавшись потеплей. Мира, видя такое дело, предложила пойти лечь, но та категорически отказалась:

– Как ето лечь? А как жа вы-то? Сами, што ль?

В этот момент и раздался звонок в дверь. Прасковья пошла открывать. Отомкнула замок и обмерла. Потому что сначала увидела глаза. Серо-голубые и внимательные. И добрые. И ещё очень похожие на девкины. На Прискины с Тришкой. Она отступила на шаг. Мужчина, что позвонил в дверь, учтиво поклонился, сдёрнул по лагерной привычке шапку и сказал:

– Я прошу меня простить, я ищу свою дочь. Мне сказали, она может быть по этому адресу, – он протянул Прасковье бумажку с адресом. – Это правильно?

Она взяла листок и теперь уже внимательней осмотрела пришельца. Тому было явно за шестьдесят. На нём были стоптанные башмаки с толстыми шнурками, серые, пошитые из незатейливого и явно мнучего материала брюки без намёка на какие-либо стрелки, совершенно новое и заметно, что не по размеру, драповое пальто и такой же новый по виду, толстой вязки коричневый шарф. В руке он сжимал заношенную серую ушанку, откровенно не универмаговского образца. При этом Прасковья отметила сразу, что лицо его, хотя и сильно пожилое, изрезанное многочисленными морщинами, начинающимися ото лба и стекающими к шее, с основательной заминкой в районе глаз, тонких губ и линии подбородка, но всё ж какое-то хорошее, вежливое, с видным умом в глазах и по-человечьи не злое. Она глянула в листок, но ничего там не разобрала и сказала:

– Вы вх одьте, вх одьте в квартеру-то, а я хозяйку щас покличу.

В этот момент в прихожую вышла Мира Шварц. Она удивлённо окинула гостя взглядом. Прасковья протянула ей листок:

– Вот, дочку ищеть свою, говорить.

Мира Борисовна коротко взглянула на адрес:

– Да, всё верно, адрес наш. И кто вам, простите, нужен?

Мужчина помялся, но продолжил попытку объяснить ситуацию:

– Видите ли, я недавно освободился… и мне сказали, что моя дочь может находиться по этому адресу. Моя фамилия Харпер. Джон Харпер. А её зовут Патриция. Патриша Харпер. Мне сообщили, что она вышла замуж, и муж её… – он сверился с другим листком, – муж… гражданин Шварц Юлий Ефимович, проживает здесь. Вот я и пришёл… извините за ранний визит… Узнать.

Он говорил с едва заметным акцентом, но уже в тот самый момент, когда он упомянул про дочь, Мира Борисовна догадалась, что акцент этот английский. И ещё она догадалась, что должна пригласить мужчину зайти. В свой дом.

– Юлий Ефимович Шварц мой сын, – сообщила она визитёру. – Только он не гражданин, а товарищ. А меня зовут Мира Борисовна Шварц. Я его мать. А вы, вероятно, отец моей невестки? Разведчик? Тот самый?

Харпер кивнул:

– Это в прошлом. Я реабилитирован и освобождён. В Москве второй день.

Мира Борисовна молча указала глазами на вешалку:

– Пожалуйста, разденьтесь и проходите в столовую, – она кивнула Прасковье. – Параша, проводи гостя, – и направилась в столовую первой. Когда он вошёл, хозяйка квартиры уже сидела за столом, с прямой, как сама спинка стула, спиной, на глазах её были очки, из чего следовало, что теперь она ждёт внятных и подробных объяснений причин этого внезапного визита. Не хватало лишь яркого, направленного в лицо света лампы. Он сел и спросил первым, не дожидаясь встречного вопроса:

– Простите меня, но я очень хочу знать, где находится моя дочь. Насколько я понимаю, здесь её нет, да?

Вопрос Мира Борисовна проигнорировала. И спросила сама:

– Итак, вы реабилитированы. Но всё же я хотела бы знать. Можете ответить на мой вопрос чётко и ясно? Вы шпион или не шпион? – И вперила в него пронзительный взгляд. Харпер пожал плечами и ответил:

– Я долгие годы работал на советскую разведку. После чего был арестован. В сорок пятом году. В мае. Значит, получается, шпион. Только в другую сторону.

Мира Борисовна тоже удивлённо пожала плечами:

– Тогда почему, позвольте вас спросить, вы были арестованы? За что? Если работали на нас?

Харпер вопросу не удивился, но ответил. Спокойно и негромко:

– Почему? Знаете… я сидел в двух лагерях, и каждый зэк, кто тоже находился там, рядом со мной, разве что не берём уголовников, задавал себе такой же вопрос – за что? И каждый не знал ответа. Но я ответ знаю. По крайней мере что касается лично меня. Потому что дело не во мне, а в стране, которая так решила. И определила для меня это место. Так ей было нужно. И меня она не спросила. А потом к власти пришёл Никита Сергеевич. И решил, что больше это ему не нужно. И теперь ваша страна даёт мне паспорт, жильё и пенсию. Теперь она решила так. Скажите, я могу узнать, как мне связаться с дочерью?

Мира Борисовна молчала, словно не услышала последнего вопроса. Затем сняла очки, положила рядом. И тоже негромко сказала:

– Я понятия не имею, где ваша дочь, Джон… Простите, не знаю, как по батюшке…

– У нас не бывает по батюшке, – заметил гость. – Зовите меня просто Джон. Или, если хотите, мистер Харпер. Почему не имеете?

– Ну да, конечно, что это я… – на миг смутилась Шварц, но тут же вернулась к теме: – Не имею, потому что они здесь не живут. Они постоянно живут на даче, в деревне. В Жиже.

– В Жиже? – не понял Харпер. – В какой жиже?

– Это их деревня. Жижа. Так она называется.

– А у вас что, нет с ними связи? – удивился Джон, чувствуя, как начинает волноваться. – Или, возможно, есть связь с семьёй моей второй дочери, Присциллы?

– Тоже отсутствует, – ответила Мира Борисовна, поджав губы. Не станет же она объяснять этому Харперу про все их домашние дела. Нужно ему – пусть сам едет, и к Иконниковым, и в Жижу эту. В Жижу… Стоп! – Знаете, – внезапно выдала она, не ожидая от себя самой подобного шага. – Вам надо самому в Жижу съездить. И узнать.

– Да? – задумался Джон. – Наверное, вы правы, так и надо сделать. Только как я дорогу найду? Это далеко от города?

Мира Борисовна указала кивком головы на коридор:

– У нас Прасковья Гавриловна оттуда. Уроженка Жижи. – Крикнула в направлении кухни: – Параша! – Та незамедлительно явилась на хозяйкин зов. – Прасковья Гавриловна, вы не могли бы съездить с э-э-э… с этим товарищем в Жижу? К его дочери. Дорогу нужно указать.

Та шмыгнула носом.

– Чаво ж, могу, еж ель надоть. Провожу, – и утёрла нос куском марли.

Мира Борисовна покачала головой.

– Да ты же совсем больная, я и забыла… – Внезапно развернулась, подошла к телефону, стала набирать номер. Там ответили. – Здравствуй, Сева, – поприветствовала абонента Шварц. – Доброе тебе утро, мой мальчик. Знаешь, я сразу к делу. Скажи, ты не мог бы выручить одного человека и… и меня заодно? Нужно съездить в одно место. Отвезешь? А то у нас Параша приболела, – на том конце, судя по всему, подтвердили согласие. – Вот и прекрасно, милый. Ждём тебя. – Она положила трубку и на этот раз произнесла привычно строгим голосом, обращаясь к Джону: – Сейчас за вами приедет машина, и Параша проводит вас в Жижу. А пока могу предложить вам чай… Не возражаете, мистер Харпер?

– Не возражаю, – улыбнулся Джон. – Очень даже не возражаю. Спасибо вам, уважаемая Мира Борисовна.

Когда Сева приехал и поднялся, Параша стояла уже одетая. Она всё привыкла делать загодя. Харпер быстро надел пальто, натянул ушанку и обратился к Севе:

– Я готов, Всеволод.

И тогда Мира Шварц, мгновенье пораздумав, выдала:

– А знаете что, я, пожалуй, с вами! – И стала энергично одеваться.

Второй день в Москве не унималась декабрьская метель. Плюс к тому температура упала до двадцати пяти, и поэтому добираться пришлось медленно и осторожно. Когда проехали Боровск, Всеволод затормозил, увидав на обочине укутанного с головой ребёнка. Из-под толстой шали торчали лишь нос и глаза. Девочка, лет десяти, стояла на обочине в надежде тормознуть попутный транспорт. Стояла и подпрыгивала, чтобы согреться. Сева подрулил, открыл дверь:

– Куда тебе, ребёнок? Прямо?

Девчонка оттянула низ шали вниз и прокричала через метель:

– Ага! Только я не ребёнок, я Ницца!

– Возьмём? – Сева обернулся к бывшей опекунше. И не успев услышать ответ, прокричал в пургу: – Залезай давай, Ницца!

Девочка моментально забралась внутрь, хлопнула за собой дверцей, и «Победа» тронулась с места.

– Сейчас немножко, километрика два, и я слезу, – сказала она Севе. – Мне в Жижу надо. Знаете?

Сева, не оборачиваясь, ответил:

– Вот и ладно. Нам тоже туда.

– А вы не к Гвидону? – поинтересовалась маленькая пассажирка и гордо сообщила: – А я к Гвидону!

– Мы к Шварцам, – подала голос Прасковья. – А ты сама хто Гвидону-та будишь? Откель яво знаешь?

– Я с детдома. Я к ним по выходным прихожу. В гости.

Они доехали до съезда с дороги, ведущего на Жижу, но поняли, что к самому дому подрулить не получится. Снегу намело по колено, и в деревню вела лишь узенькая свежеутоптанная тропа. Они оставили «Победу» на дороге, и Параша повела всех в сторону дома Шварцев, над которым вились две тонкие струйки дыма из двух печных труб. Ницца взглянула на дом Иконникова, обнаружила, что дыма над домом нет, и разочарованно произнесла:

– Нет Гвидона-то. Вот ёлки-палки. – Махнула рукой. – Ладно, я с вами. Тоже к Юлику зайду, раз нету Гвидона.

– К Юлику? – гневно переспросила мать художника. – Какой он тебе Юлик, милочка?

– Я не милочка, я Ницца, – упрямо отреагировала девчонка, – а Юлик мне друг. И Гвидон друг. И Приска с Тришей. Мы с ними музыкой и английским по выходным занимаемся, ясно?

– Какая ещё к чёрту Ницца? – недовольно проворчала про себя Мира Борисовна, но ввязываться с посторонним ребёнком в спор не стала. Не было печали. В этот момент они подошли к большому деревянному дому с полукруглым эркером.

– Вот тута, – указала варежкой на дом Прасковья. – Тута и живуть они. А раньше я была. О-о-он тама, – указала она на пристройку, торчащую видимым краем из-за дома.

Внезапно к ним с лаем бросился Ирод. Но, признав Прасковью, тут же завращал хвостом и приветственно напрыгнул на неё здороваться. На лай вышёл Шварц. Он открыл дверь на крыльцо, всмотрелся в пургу и остолбенел. Делегацию представляли пятеро: мать – собственноличной персоной, Прасковья, городского вида юноша и непонятного разлива пожилой мужчина в странной щукарской ушанке. Процессию завершала Ницца, чьё появление у дома по крайней мере было единственно ожидаемо. В полном недоумении он приоткрыл пошире дверь и приглашающим жестом повёл рукой в сторону тепла:

– Проходите, проходите…

– Мы по делу, – как только вошла, стряхнув в предбаннике снег и не здороваясь, доложилась мать, – я человека привезла. Вам нужно с ним побеседовать. А мы подождём. Но не задержимся, можешь не беспокоиться, – добавила с лёгким вызовом.

– Ладно, – невнятно пожав плечами, ответил Шварц, – раздевайтесь, проходите. Здравствуйте всем! – И отдельно бросил Ницце: – А ты как здесь? Ты что, с ними?

– Не, я сама по себе, Гвидона нету, так я к тебе. Ладно?

– Ну чего ты спрашиваешь, маленькая, что ли? – улыбнулся Юлик. – Давай проходи, грейся. Пойди пока в мастерской побудь, там печка топлена, а я к тебе потом приду. Ладно?

Ницца кивнула и исчезла.

– А можно я тоже в мастерской подожду, пока вы будете беседовать? – вежливо поинтересовался юноша, и Юлик обратил внимание, что он вполне симпатичный, с хорошим лицом и, судя по всему, недурными манерами.

– Ну конечно, мой друг, ступайте, понаслаждайтесь искусством. Ницца вам покажет, что к чему. Только поосторожней, у меня там горшки в заготовках расставлены. Не уроните какой, – и обернулся к остальным: – Так чем обязан вашему визиту, уважаемые гости? Что случилось?

Первым начал Джон, без подготовительного перехода.

– Я Джон Харпер, – произнёс он и коротко поклонился. – Моя дочь Патриша, насколько я понимаю, ваша супруга. Меня освободили из заключения, и я приехал, потому что мне сказали, что она может быть здесь. Ваша мама, Мира Борисовна, сообщила. Большое ей спасибо.

Шварц оцепенел.

– Не может быть… Как же… Как же так… Вы… Вы Джон Ли Харпер, Тришин отец? – и глуповато доспросил: – и Прискин? Э-э-э-э… Присциллин? Я правильно понял?

– Где они? – суховато спросил Джон, чтобы быстрее перейти к тому, зачем приехал. – Мне нужно их срочно увидеть. И сообщить, что Норе разрешён въезд в Союз.

Юлик очнулся:

– Так нет их. Обеих нет. Они вчера улетели в Лондон. Я вечером только вернулся, а Гвидон, кажется, ещё не возвращался из города. Мы их проводили вчера.