Текст книги "Колония нескучного режима"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– И что, собираетесь преподавать в Советском Союзе?

Триш улыбнулась:

– Мне было бы интересно.

Юлик попытался втиснуться в разговор с шуткой, для разрядки:

– Она будет преподавать в Жиже, в деревне. Но просто она об этом ещё не знает.

Триш засмеялась:

– О, Жижа! Я бы, честно говорю, очен это хотела. Если ест ученики для меня.

Мама к шутке осталась равнодушной. Ей хотелось продвигаться дальше:

– А ваши родители… Они как отнеслись к вашему браку? Их устраивает, что ваш супруг советский гражданин? Или…

Это была опасная тема, и об этом Шварц совершенно забыл. Во время этой их нервотрёпки с Гвидоном он не вспомнил главного – предупредить Триш, что тема её отца должна оставаться для Миры Борисовны запретной. Юлик попытался вставить опережающее слово, но не успел. Триш, которая уже успела дожевать шпротину, ответила первой:

– Мама, естественно, знает всё, и она очен рада браку, потому что жила много лет в Советском Союзе, до войны, и любит русский народ и русский язык. А папа не может знат, к сожалению, потому что папа сейчас в русском заключении находится, с сорок пятого года. – Она вопросительно посмотрела на мужа. – Юлык не говорил вам? – Тот опустил глаза и отрицательно мотнул головой. – Но мы знаем, что папа живой. И мы хотым его искат.

Мира Борисовна побелела и медленно положила на стол вилку и нож. Подняла глаза на Триш:

– То есть вы хотите сказать, что ваш отец, английский подданный, в настоящее время отбывает срок заключения в Советском Союзе? По приговору нашего суда?

Руки её мелко подрагивали, и Юлику это снова ужасно не понравилось. Он лихорадочно думал, куда увести разговор, хотя обречённо понимал, что опоздал. Параша стояла возле стола как истукан, ожидая любого дальнейшего приказа: про холодное, горячее или чай. Но по глазам её было видно, что весь застольный разговор ей хорошо понятен.

Мира Борисовна постаралась взять себя в руки:

– И за что же, я извиняюсь, ваш папа отбывает наказание? Не секрет, надеюсь?

– Нет, – ответила Триш, – были публикации в прессе, давно. Папа был э-э-э… спай, – она бросила взгляд на мужа в поисках помощи.

– Разведчик, – уныло выдавил из себя Шварц.

– Да, разведчик и бизнесмен, – подхватила Триш, – он был арестован сразу после войны.

Над столом повисло молчание.

– Значит, после войны… – машинально повторила Мира Борисовна, глядя в тарелку. – Разведчик, говорите… бизнесмен… – Она нехорошо повела головой, туда-сюда, так и не подняв глаз, и нервически помассировала себе горло, словно ощущая нехватку воздуха. – И ваша мать, стало быть, жила в Советском Союзе вместе с вашим отцом…

– Да, – ответила Триш, – сейчас она руководит болшим фаундейшн. «Harper Foundation». В Лондоне.

– «Foundation», значит, руководит… – Мира Борисовна резко встала, так что стул, на котором она сидела, отлетел в сторону. Отчеканивая каждое слово, она вонзила взор в сына. – Сейчас я выйду из этой комнаты, Юлий. А когда вернусь обратно, я хочу, чтобы тебя и твоей жены в этом доме не было.

И не сказав больше ни слова, вышла из столовой, звучно стуча каблуками по навощённому Прасковьей паркету. Параша стояла на месте, недвижимо, прикусив губы и прикрыв от ужаса глаза.

Шварц встал, положил руку на плечо Триш и сказал негромко, уже на удивление спокойно:

– Знаешь, а может, это к лучшему… Поехали отсюда.

У Таисии Леонтьевны Гвидон и Присцилла прожили первую неделю после приезда. За это время связи с сестрой Приска не имела никакой. Разве что вечером того первого дня в Москве позвонила в мастерскую к Шварцу, на Октябрьскую, чтобы узнать о ближайших Тришкиных планах.

– Завтра уезжаем в Жижу, – растерянно сообщила младшая сестра и замолчала.

– Ладно, езжайте, – подумав, ответила Приска, – там видно будет. Хочу всё же попробовать разобраться, что там у наших мужчин произошло. Насколько это у них серьёзно.

Несмотря на правильный, как ей казалось, заход, сразу после первых супружеских объятий, разговор с Гвидоном не получился. Он откинулся на спину, заложил руки за голову и отрубил:

– Я уже просил тебя, Прис. И снова очень прошу – это только между Шварцем и мной. И тема эта закрыта. Навсегда. – И отвернулся. Но тут же развернулся к жене, обнял её и сказал: – Если хочешь, завтра рванём в Жижу. Мне уже по делам туда пора. Сможешь повидаться с Тришей, а заодно я тебе покажу, чего я там за это время наворочал. И жить где будем, тоже увидишь.

Пока добирались, поведал о событиях, приключившихся вплоть до её возвращения. Рассказал про водопровод, про детдомовскую эпопею с памятником, отдельно – про замечательно-смешную Ниццу в паре с грымзой-директрисой, про оборудованную в детдоме временную скульптурную мастерскую с кроватью на двоих и в конце повести – про их новый участок через овраг от Швариков.

– От кого? – не поняла Прис. – От каких Швариков?

– Я хотел сказать, от дома Шварца, – поправился Гвидон. – Извини.

Затем, после проведённой артподготовки, как бы между делом, с осторожным подходом подобрался к главному. К английскому языку. Ввёл в курс дела насчёт условий извлечения из трубы драгоценной холодной воды. Для раковины, ванной и унитаза. Приска аж ввизгнула от неожиданности. Преподавать английский русским сиротам? Да о таком она и мечтать не могла! Бесплатно? Да это… это просто означает русский филиал благотворительного «Harper Foundation»! Мама будет просто счастлива, когда узнает! Но почему только летом, а не круглый год?

– Потому что тебе нравится лето в Жиже. А зимой, если захочешь, сможешь навещать маму в Лондоне. По-моему, идеальный расклад.

Финал повествования был добит рассказом об уроках музыки в связи с Тришей. Что и ей похожее дело предстоит, только по своей части. Согласится?

– Да счастлива будет как ненормальная! – отмела все Гвидоновы сомнения Приска. – Она же ещё больше чокнутая, чем я, разве не заметно?

Добравшись автобусом до Боровска, энергичным шагом двинули в сторону детдома. Первым делом Гвидон предъявил мастерскую, в центре которой расположился завершённый в гипсе памятник. Тут же находились остальные работы Гвидона, из его запасов. В углу разместилась широкая кровать с панцирной сеткой и металлическими набалдашниками по стойкам обеих спинок. Приска открыла рот и, не скинув рюкзака, пошла по мастерской, осматривая поочерёдно скульптуры мужа.

– Чудесно, – шептала она, переходя от работы к работе, – эти работы просто великолепны. Мой муж – гений…

Дойдя до «Детей войны», остановилась. Долго изучала взглядом. Улыбнулась:

– Правда, Ницца. Очень похожа на ту девочку. С ней можно будет познакомиться ещё раз?

– Теперь всё можно, – негромко пробормотал Гвидон, любуясь тем, как любуется она. И подумал, что не заслужил, наверное, Приски. Что не бывает таких подарков судьбы просто так, ни за что ни про что. И что не отправь он тогда Шварца в разливочную, ещё не известно, кто подсуетился и заморочил бы Приске голову раньше. И что Шварик, скотина, наверняка сразу бы лёг под Евгения Сергеевича, а до Прискиной сестры дело вообще бы не дошло… Он подошёл, взял жену за руку, потянул туда, где стояла кровать. – Я хочу, чтобы ты родила мне девочку. Маленькую талантливую девочку. Здесь и сейчас…

Потом они ещё долго лежали, прижавшись друг к другу. Когда поднялись и оделись, Гвидон подвёл промежуточный итог:

– У меня тут ещё куча дел, думаю, до октября примерно. Буду постоянно мотаться в Москву – обратно. Цеховые у меня дела там, прорабатывать детали скульптуры потребуется, сама отливка, сварка, зачистка, зачеканка швов, обработка бронзой, патинировка. А на место материал ещё для постамента подвезти должны: гранитную облицовку опять же класть, надпись долбить, монтаж, всё такое. Короче, мы сейчас прогуляемся с тобой в Жижу, там повидаешься с Тришкой, и уж дальше как сами решите: можешь жить здесь, со мной, а можешь у них. Думаю, Шварц тебя не выгонит. В общем, пока таким макаром.

– Кем? – не поняла Приска. – Каким макаром?

Гвидон шутливо отмахнулся:

– А ещё мечтаешь нашу классику переводить. Эх ты, горе ты моё нерусское…

В итоге сестры решили так. Жить Приска это время будет у Шварцев, в гости ходить – к собственному мужу, а что будет ближе к зиме – покажет время.

Потом в избе-пристройке пили заваренный Юликом правильный индийский чай. А ближе к вечеру Триш сыграла им, старшей сестре и мужу, дипломные «Картинки с выставки» Мусоргского. На идеально настроенном старом «Бехштейне». Картинки плыли над жижинскими крышами, над не заваленным ещё Прасковьиным амбаром, над будкой Ирода, над будущим палисадником перед недостроенным домом художника Юлия Шварца и его жены Патриции Харпер-Шварц… и уплывали дальше, на юг, ближе к Хендехоховке, откуда Фрол, попугивая скотину ленивыми щелчками кнута, гнал с выпаса уставшее стадо, чтобы прогнать его вдоль глиняного оврага через затихшую, почти вымирающую к ночи Жижу. Для полного счастья не хватало лишь Гвидона. Это понимали все, но не все позволяли себе об этом лишний раз подумать.

Открытие памятника пришлось на конец сентября. К началу учебного года не получилось – цех обещаний не сдержал, а дополнительно подмазать для ускорения дела было уже нечем, аванс весь вышел – часть денег ушла на закупку материалов под весеннее строительство дома и фундамент. Место для дома Приске понравилось. И Шварцы напротив, хотя придётся каждый раз обходить овраг слева или справа и к саду теперь будет ближе, не так утомительно будет мешки с ничейными яблочками таскать. И колонка водяная уже стоит, прямо перед избой. Осталось дождаться конца апреля и строиться по образцу дома напротив, куда Шварцы уже успешно перебрались. Дом стоял под крышей, с разведённым печным отоплением, с готовой для работы мастерской. Оставалось немного дообставить. И смело можно жить круглый год.

К открытию «Детей войны» подтянулась вся местная власть: исполком, райком, отдел культуры, отдел народного образования. Приехала пара шишек из Малоярославца и одна шишка из самой Калуги, из ОБЛОНО. Тут же находился и автор проекта. С женой-иностранкой и её сестрой.

Детдомовцев построили по линейке, всем составом воспитанников. Клавдия Степановна, гордая, светящаяся неподдельным счастьем, и как директриса, и как прообраз бронзовой защитницы, сказала речь. Мол, дети войны, сироты, которых взяла под своё родительское крыло Коммунистическая партия, советская власть, советский народ и лично районный комитет КПСС, отныне будут жить и помнить, кому они обязаны своим замечательным настоящим и не менее прекрасным будущим. Затем по паре слов сказали шишки, после чего попросили выйти из строя Ниццу, девятилетнюю воспитанницу Наташу Гражданкину.

– Гражданкина? Ницца – она что, по фамилии Гражданкина? – негромко переспросила у мужа Приска. – Знакомая фамилия. Как будто слышала уже.

Гвидон приложил палец к губам и прошептал:

– Вряд ли. У неё мать убийца. В лагере родилась. Представляешь? Ладно, потом…

И отмахнулся. Надо было ещё придумать, что говорить у памятника, так чтобы и не унижаться, и не казаться самому себе идиотом.

От Ниццы тоже ждали слова, как, мол, самой-то такая честь? Оправдаешь? Плюс «Спасибо партии за это». Речь была отрепетирована с Клавдией Степановной и выучена наизусть. Ницца вышла, помолчала, поковыряла носком ботинка землю, после чего загадочно улыбнулась, пожала плечами и выдала:

– По-моему, я справилась. Если чего, могу ещё постоять. И ещё спасибо Гвидону. Он хороший и смешной.

И вернулась в строй. Ребята грохнули. Девочки прыснули. Директриса стояла с вытянувшимся лицом, в лихорадке меняя его цвет с красного на белый и наоборот. Шишки пожали плечами и, кажется, мало чего поняли. Оставался Гвидон. Чтобы не усугублять дурацкую ситуацию и понизить градус, он вышел вперёд, встал перед памятником и объявил:

– Хотел речь сказать. Вот, бумажку заготовил. Но решил – не буду. Мне кажется, пусть лучше говорит памятник. Сам за себя. И за детей Великой Войны. И Великой Победы.

Все зааплодировали, и Гвидон резким движением сорвал с памятника ткань. И тогда все воочию увидали бронзовую Клавдию Степановну и прижавшуюся к ней бронзовую Ниццу. И зааплодировали ещё сильней. А громче всех – Приска и Триш. К ним прокралась Ницца и толкнула Приску в бок:

– Нравится, как мы с Гвидоном постарались?

Обе обрадовались. Приска погладила маленькую героиню по голове и спросила:

– Придёшь к нам в Жижу? В выходной. В гости.

– Ну, если зовёте, – по-деловому отреагировала девочка. – Пусть Гвидон Клавдию Степанну попросит. Если разрешит, тогда приду.

Однако разговор этот забылся в суматохе прочих дел. Сама Ницца после своей бесславной речи была сурово наказана. Директриса продержала её в запертом чулане двое суток, на каше, сваренной без соли и сахара, и на воде. Заперев дверь чулана, прошипела:

– Ещё попомнишь меня, зассыха.

Гвидон об этом узнал, сжал зубы от гнева, но решил не влезать, потому что предстояло ещё идти к этой суке с просьбой не разбирать мастерскую, а разрешить передержать работы и пользоваться ею до конца будущего лета. Что ему и удалось.

В итоге свой первый гостевой визит к Иконниковым Ницце удалось совершить лишь в середине следующего лета, пятьдесят шестого года, когда дом супругов Гвидона Иконникова и Присциллы Иконниковой-Харпер приблизительно напоминал то, что ровно год тому назад имели супруги Юлий Шварц и Патриция Харпер-Шварц возле реконструированной Прасковьиной избы. Только мастерская у Гвидона была несколько больше, но тоже с размашистым полукруглым эркером и большими двухсветными окнами. В тот день он перевозил свой скульптурный скарб из детдома в Жижу. В принципе, уже можно было жить. Приска и так практически постоянно, начиная с апреля, жила в жижинском доме сестры. Сама Триш, наслаждаясь своей первой зимой в Жиже, подумывала о том, чтобы затеять лыжные прогулки. Вечерами играла на «Бехштейне». Юлик в такие вечерние часы млел. В эти дни он начал серию большеразмерных работ маслом на холсте: крупный мазок, размытый сюжет, чаще натюрморт, исключительно светлые тона, преимущественно белые. То, что он делал, нравилось не только Триш. Нравилось самому. И это его удивляло и воодушевляло. Впервые не подумал, как будет продавать, было все равно. Хотелось писать и писать. И слушать «Бехштейн» по вечерам. И каждую ночь любить жену, обмирая от счастья и везения в удавшейся на славу жизни. В материнскую квартиру иногда звонил, из Боровска, днём, так, чтобы звонок попадал на рабочий день и трубку брала Прасковья. Спрашивал, все ли там живы-здоровы, и, получив утвердительный Парашин ответ, давал отбой. Вот так – коротко и по существу. Но надеялся всё же, что бабка поставит в известность Миру Борисовну, что сын интересовался. А вообще, получилось всё по-идиотски. Тем более мог же с точностью предугадать материну реакцию. И она сидела бы там сейчас, не психовала. Знать бы ничего не ведала про шпионство про это. Слава богу, Тришка про убийство ещё не упомянула плюс к тому, о чём не умолчала. А ведь вполне могла б. У неё это просто – честная. И принципы есть. В общем, ловил себя порой на таких огорчениях. Но как их снять, мыслей не было.

Зиму Приска с Гвидоном провели в Москве, в Кривоарбатском, чему Таисия Леонтьевна была чрезвычайно рада. Носилась колбасой, желая угодить сыну и невестке. Особенно невестке: как влюбилась в Приску с первого дня, так и не остывала. Живя в Москве, Гвидон продолжал мотаться в Боровск, в мастерскую, потому что сразу после детдомовского заказа подоспел другой. Не слишком ответственный, но вполне интересный. Скульптурный вход в реконструированное после войны здание Калужского кукольного театра. Кстати, областной отдел культуры предложил кандидатуру Гвидона сразу после боровского открытия. Сам вход по замыслу Иконникова должен был представлять собой распашные, кованые узорчатые арочные ворота с расставленными по контуру арки персонажами детских сказок. В центре, на вершине арки – кукушка. Перед спектаклем и после, пока выходит народ, она поступательно наклоняется и после троекратного «ку-ку» занимает прежнее место. Самих же персонажей: принцесс, клоунов, колобков, горбунков, разных зверюшек и птиц – он замыслил представить в виде вращающихся вокруг своей оси деревянных скульптур, после этого самого «ку-ку». Причем дерево намеревался использовать пересушенное, сверхтвёрдого сорта, так, чтобы были отчётливо видны сформировавшиеся навсегда трещины в материале. И устойчивая всесезонная краска. Плюс элементы из кованого металла с последующим нанесением защитного слоя. Идею пришлось пробивать, и на это ушла куча времени. Но пробить удалось, сумел убедить упёртых теток из управления культуры, что подобное художественное старение деревянной скульптуры имеет неоспоримые преимущества и в культурном, и в финансовом аспекте. Дерево не самый дорогой материал, а человечки и зверьки пришли из сказок, издалека, из прошлых жизней и просто не могут иметь вид, словно только что сошли с заводского конвейера.

Работать пришлось вместе с инженером и конструктором, так что времени не оставалось. Освободился как раз к началу собственных строительных работ. Фундамент был готов ещё в прошлом сезоне, пора было начинать возводить. И к середине лета уже было место, где по крайней мере можно было разместить работы, инструмент и прочее барахло.

Тогда и вызвалась Ницца помочь с переездом. На директрису оба решили плюнуть. Непосредственно слюной. Что и сделали. Гвидон нанял транспорт и вместе с мужиками из жижинской бригады и Ниццей на подхвате погрузил и доставил имущество к дому. Завидев разгрузку напротив, подтянулась от Шварцев и Приска. Тогда они и познакомились с Ниццей уже по-настоящему, не впопыхах. А потом, чтобы не мешать, Приска увела девчонку к Шварцам, пить индийский чай с баранками и мёдом. Спросила:

– Хочешь английский язык выучить?

Ницца кивнула:

– Ага, хочу.

– А музыке учиться? – задала свой вопрос Триш.

– Ага, – снова кивнула девочка и протянула руку за баранкой, – а чего у вас баранки без мака?

Шварц скривил физиономию:

– У нас Ирод мак не уважает, он от него сонный становится и перестаёт мух ловить. – В этот момент Ирод сунул морду в столовую и кивком хозяина ему разрешено было войти.

– А он у вас дрессированный? – поинтересовалась Ницца, уничтожая очередную баранку с мёдом. – Может команды выполнять?

– Какие? – подливая девочке чай, решила уточнить Триш.

– Ну вот, к примеру! – Ницца стянула сандалию с голой ноги и, размахнувшись, зашвырнула её в дальний угол столовой. – Принеси! Ирод! Вперёд, неси её ко мне! – И заболтала разутой ногой.

Этот момент стал переходным в жизни многих людей. В жизни сестёр Харпер и особенно Присциллы. В жизни Гвидона Иконникова. В жизни бывшего заключённого колонии строгого режима Джона Ли Харпера. И, наконец, в жизни маленькой «зассыхи-лагерницы», воспитанницы Боровского детдома, урожденной Натальи Ивановны Гражданкиной…

Ирод, бешено виляя хвостом, продолжал дёргаться на месте, не понимая, чего от него хотят. Шварц попытался объяснить ему на пальцах. Сделал перевёрнутую козу, просеменил с ней в воздухе с метр, затем сделал кистью руки воздушный хапок и таким же образом вернул пальцы в исходное состояние.

– Сообразил, чудила? – обратился он ко псу, не обращая внимания на сестёр. Те же, словно замёрзшие фигуры мадам Тюссо, оставались пребывать в том положении, в котором их настигла судьба. Обе неотрывно смотрели на голую Ниццыну ногу. И обе молчали. Наконец, Шварц перехватил их взгляд. И спросил:

– Вы чего в пол уставились, девки? Чего случилось?

Обе медленно протянули указательные пальцы в направлении взгляда. И Юлик увидел… Он понял, что случилось. Случилось то, чего не бывает. Он подошёл к Ницце и сдёрнул с её ноги вторую пыльную сандалию. Чуда не произошло. Вернее, произошло. Средние пальцы обеих девочкиных ног были изогнуты к середине, напоминая два маленьких лука.

– Я ещё баранку возьму, ладно? – спросила разрешения Ницца и, не дождавшись ответа, подхватила сушку, сунула её в рот и громко хрустнула.

– Её фамилия Гражданкина, Гвидон сказал, – едва слышно проговорила Приска по-английски и добавила: – У неё мать убийца.

– Не может быть… – так же тихо и тоже не по-русски произнесла в ответ сестра. – Так не бывает…

– Это наша сестра… Слышишь, Триш? Твоя и моя. Ей десять лет. Это Танина дочка.

Шварц напрягся. Он не понимал, о чём они говорят, но чувствовал, что не ошибается в своём диком предположении. Ирод, наконец, сообразил, чего от него хотели, и, притащив в зубах сандалию, стал тыкать ею Юлику в колени.

– Молодец, Ирод! – похвалила его Ницца. – Вот тебе! – И бросила псу баранку. Тот подхватил её на лету и выскочил за дверь.

В этот момент Приска ощутила, как толкнулся в её животе ребёнок. Её и Гвидона. Дитя, которому шёл уже четвёртый месяц и появление которого на свет ждали к Рождеству.

К тому моменту разгрузка перед домом напротив уже подходила к концу. Приска пришла в себя и обратилась к Ницце:

– Пойдём, милая, мы тебя отправим, пока грузовик не уехал. Чтобы пешком не добираться, – сказала и в этот момент подумала, что фразу эту, целиком, произнесла на автомате, не думая. Вернее, мысля о том, что говорит, но мысля по-русски, а не на родном языке.

Сейчас ей хотелось остаться одной. Им хотелось. Ей и сестре. Им нужно было поговорить. И что-то нужно было решать. Что-то страшно для них важное. И хорошо бы определиться до отлёта в Лондон, намеченного на начало декабря, – так, чтобы оставался чувствительный запас времени до родов. На этом настаивал Гвидон.

И Трише казалось, так будет верней. Во-первых, медицинский аспект: всё же капиталистический роддом более предсказуем, что ни говори. Ну и потом, всякие юридические дела: запись в паспорт, свидетельство о рождении, гражданство ребёнка. Плюс маме спокойней, Норе Харпер. Да и не виделись уже порядком. Звонили иногда ей, конечно, но не часто. Триш приходилось для этого в город выбираться, на телеграф ехать и всё такое.

Вечером того же дня сели втроём: обе сестры и Гвидон. Гвидон ещё раз повторил, что знал от директрисы, всё то же самое: лагерь, мать-изменница-убийца, смерть при родах, безотцовщина. Отчество – Ивановна.

– Джоновна – это Ивановна по-русски, так? – внезапно пришло в голову Триш.

Гвидон пожал плечами:

– Так вроде, но это ни при чём. Не покойница же отчество назначала. Просто написали как написали, взяли первое, что пришло на ум. А что им на ум должно прийти, кроме Ивана? Да ничего!

– Я очень хорошо помню тот день, – немного подумав, сказала Приска. – И теперь вспомнила точно, что когда там орали внизу, то несколько раз крикнули это слово – «Гражданкина». Кажется, дядя Алекс, мамин водитель, кричал на Таню. И очень ругался. А потом это слово крикнул. Оно слишком запоминающееся, ни на что не похожее. Но мы тогда по-русски не говорили, я не могу знать наверняка, что имелось в виду.

– А то и имелось, – покачав головой, снова встрял в разговор Гвидон, – он ей грозил чем-то, и она его убила. Ножом. Да? – Он вопросительно посмотрел на обеих. – Вы это точно видели?

Обе кивнули.

– Видели, но не понимали, что она убивает человека. Мы смотрели на папу, он лежал на полу, но потом пошевелился. А потом нас увели, – добавила Триш.

– Ясно. – Гвидон встал и снова сел на бревно. – Всё сходится. Ваш отец спал с горничной. И этот дядя Алекс тоже, наверное, спал. Или третий тот. И они повздорили из-за этой Гражданкиной. И дело дошло до убийства. А она защищалась. Может, так было?

Приска тоже встала, но так же внезапно села обратно.

– Теперь не важно, так или не так. Важно, что Ницца наша сестра, это точно. И мы должны что-то сделать. Для неё. И для себя. Для папы мы ничего сделать не можем. А она необычная девочка, я сразу это поняла. Му God, как же это всё удивительно! Если это правда…

Уже месяц как Всеволод Штерингас был зачислен на дневное отделение биологического факультета Московского государственного университета. А ещё два месяца назад, ещё до приёмных экзаменов, понял – быть врачом не хочет. Потому что есть на свете генетика! Вот наука, за которой будущее! Оказывается, с помощью этой удивительной науки ученому вполне по силам проникнуть в самые сокровенные тайны устройства природы и человека. Более того – изменить само устройство живого организма и даже управлять эволюцией! Просто дух захватывает! Обо всём этом Сева узнал, когда его волей случая занесло в подмосковный Обнинск, в местный научный центр. Для этого центра они, то есть его завод, где он в то время продолжал трудиться учеником токаря, выполняли ответственный заказ. Так вышло, что Штерингас вместе с мастером сопровождал готовую продукцию до места. Когда закончили с разгрузкой, мастер решил это дело перекурить, а Штерингаса отослал найти кладовщика и подписать накладную. Севка, пока плутал по коридорам в поисках нужного конторского работника, наткнулся на объявление в курилке между этажами: «В субботу в девятнадцать ноль ноль, в актовом зале состоится лекция на тему „Радиобиология и мутагенез в природных популяциях“. Читает доктор биологических наук, профессор Тимофеев-Ресовский Н. В. Приглашаются все желающие».

Необычное сочетание слова «радио», с которым обычно просыпался по утрам, и биологии, которую усиленно штудировал для сдачи экзаменов в медицинский, заинтересовало. И в силу этой причины Всеволоду Штерингасу захотелось стать «желающим». После работы сел в электричку и двинул до станции Обнинск. К началу лекции немного опоздал, но и того, что услышал, хватило с запасом. Как выяснилось, на всю оставшуюся жизнь.

Утром уже твёрдо знал, что документы отнесёт на биофак МГУ. На дневной, спасибо Мире Борисовне. Признаться, поначалу, когда та в первый раз после смерти матери появилась в профессорской квартире Штерингасов, он не думал о своей бывшей учительнице больше, чем того требовала простая учтивость, к которой сызмальства был приучен родителями. Да и воспоминаний особых не было: ни плохих, ни хороших. Так, бывала она иногда у них, заходила, не в связи с успеваемостью его, а чтобы просто пообщаться с родителями, за чаем. И чаще с отцом. Сева, как правило, при визитах не присутствовал, сидел у себя. Знал только, что после ареста отца Мира Борисовна Шварц резко из их жизни исчезла. Ни маме не позвонила, ни у него самого не поинтересовалась, что, мол, с отцом такое и как же так? И чем помочь? И после того, как из школы ушёл и стал работать на заводе, тоже не объявилась. Впрочем, сам он тогда об этом не задумывался, слишком был убит произошедшим с отцом. И при аресте не верил, что такое вообще возможно, как и не поверил приговору суда, что папа его, профессор Штерингас, вовсе не заслуженный учёный и врач, а ловко замаскировавшийся убийца в белом халате. Хотя, не только учительница Шварц исчезла из поля зрения семьи, пропали сразу и Клионские, лучшие друзья, и многие другие; да что там многие – все!

Сдав последний экзамен, как и все остальные, на безукоризненную пятёрку, в тот же день позвонил Мире Борисовне, чтобы доложиться. Та просияла:

– Милый ты мой мальчик, поздравляю тебя, как бы папа порадовался! – И осеклась. Потом переспросила: – Не жалеешь, что не в медицинский? Точно решил?

– Да, – ответил Сева, – уже не передумаю. Да и поздно передумывать.

Незадолго до подачи документов в МГУ Сева решил, что при такой перемене собственных планов всё же не лишним будет поставить об этом в известность Миру Борисовну. Так, на всякий случай, во избежание ненужных обид. После Севиного звонка Шварц долго размышляла, но всё же решилась и набрала номер Клионских. Трубку взял Самуил Израйлевич. Мира вежливо поздоровалась и, убедившись, что её помнят, осторожно поинтересовалась, не в курсе ли доктор Клионский относительно каких-никаких льгот при поступлении в вузы для детей, реабилитированных по делу врачей. Как, мол, у них, в мединститутах – не применяют ли случайно подобный подход? А то Сева Штерингас поступать собрался, а Льва Семёновича полностью восстановили в правах. Посмертно, правда.

– Я в курсе, – ответил Клионский. – А льгот – никаких. И передайте Севочке, – сказал на прощанье, – пусть сдаёт на одни пятёрки, исключительно на «отлично» и никак иначе, не то всё боком выйдет. Имеется негласная установка ограничивать приём евреев, прямых и скрытых, особенно в такие ответственные учебные заведения, как МГУ. – И положил трубку.

После этого разговора Мира долго не могла найти себе места. Ночь не спала, думала. Как же это? За что? А она сама? Если бы она сейчас была молодой и поступала бы в вуз? Ответственный – неответственный? Желая стать врачом, учёным, инженером… Имея честолюбивые планы помочь своей Родине обрести славу и процветание! Не дали бы? Не пустили? Остановили бы на входе, за одну четвёрку, отобрав пропуск в высшее образование и пропустив вперёд других? Тоже негласно? И только потому, что они не евреи? Ум отказывался верить. Чувствовала, что мечется что-то тяжёлое и кривое внутри неё, царапая острым краем всё, что на пути, скачками забираясь вверх, ближе к горлу, и медленными удушливыми спазмами сползая вниз, задевая сердечную мышцу и всё, что ниже, до самой последней селезёнки… Может, это и есть душа, подумалось ей утром. Или что тогда? Ведь здоровье в полном порядке, проверялась не так давно. И ещё – сказать Севе или не сказать? Стыд-то какой… Мальчик мой, тебе нужны только пятёрки, а то не пропустят, остановят, им евреи не требуются, у них своих претендентов в лучшую жизнь предостаточно…

В итоге не позвонила, не смогла себя превозмочь. Просто стала ждать результатов. Верить и ждать. И дождалась…

В начале первого месяца учебы Сева обнаружил на столе оставленное Парашей первое опекунское вспомоществование в размере двухсот рублей. Впрочем, восемнадцатилетие было достигнуто и юридическое опекунство официально было прекращено. Начиная со дня рождения коммунальные жировки стали приходить уже на его имя. Но всё равно, вместе со стипендией и Прасковьиными харчами в холодильной нише под подоконником получалось вполне прилично для жизни с обувкой, одеждой, коммунальными платежами и кино. На книги не тратился, об этом заблаговременно позаботился отец. Библиотека в его кабинете отличалась вкусовым разнообразием и великолепной подборкой самих изданий. Были в числе прочих книги и на немецком, которым Лев Семёнович владел преотлично. На этой почве они с Мирой Борисовной и сошлись, ещё в те времена, когда она у него наблюдалась по первой своей беременности.

В тот же день Сева позвонил и поблагодарил благодетельницу.

– Не стоит, Севочка, – благосклонно отреагировала на благодарность учительница. – Учись и ни о чём не думай. – Она засмеялась в трубку: – Жаль всё же, что не пошёл в медицинский. Был бы нашим с Парашей семейным лекарем. Глядишь, лишние бы парочку лет небо с ней покоптили.