Текст книги "Стойкий запах лосьона"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Для этого дела спонсоров не сыщешь, Сева, я кустарь-одиночка.

– Не скажите, – загудел тренер. – Наука не должна быть сиротой, – с умным видом изрек он, одним духом опростав фужер с "Боржоми".

– Чем тебе так интересен случай с нашим Юрой Зиминым? – спросил Туровский. – Банальная история, у тебя же таких много.

– Не совсем банальная.

– Нам бы не очень хотелось, чтоб ты возился вокруг этого, – понизив голос, сказал Туровский.

– А мы могли бы выступить спонсорами Марка Григорьевича, как думаешь, Олег? – снова заговорил Гущин, наполняя рюмку Костюковича коньяком, а свою водой.

– Конечно! – подхватил Туровский.

– Что вас смущает в моем интересе к смерти Зимина? – спросил Костюкович.

– Спортивный мир, Марк Григорьевич, это клановая система, свои тайны, их обсуждают только в своем кругу. Как у вас, у врачей. Вы ведь тоже не очень любите, когда со стороны кто-то проявляет интерес к вашим неприятностям. Нам это внимание ваше не очень приятно, разговоры пойдут. Вы должны нас понять, Марк Григорьевич, – сведя брови произнес Гущин. Что у нас на десерт, Олег?

– Мороженое с фундуком.

– Скомандуй подавать! Только пусть вареньем не поливают.

– Виктор Петрович прав, Марк, – закивал Туровский.

– Хотите, мы будем вашими спонсорами? Сколько надо? Если что, немного "зеленых" наскребем, – Гущин откинулся на спинку стула, глядя выпученными глазами в лицо Костюковичу. – Только оставьте Зимина в покое. Думаете, матери приятно, когда после всего опять возникает имя ее сына?

"Это я уже почувствовал: жалобы главному, в прокуратуру – подумал Костюкович, ловя быстрым взглядом их лица, но промолчал. – Что ж, Зимин их воспитанник, человек клана, как определил этот бугай...". Ему надоели эти разговоры, он поднялся, пошел в туалет. Когда вернулся, демонстративно посмотрел на часы:

– Мне пора... Вы догуливайте, а я как-то сам доберусь, может идет какой-нибудь автобус.

– Что ты, Марк! – воскликнул Туровский. Мы тебя отвезем, – он позвал официантку, обнял ее за плечо и увел к стойке бара платить.

Все разом поднялись.

Ехали молча, разморило – кого от еды, кого от выпитого. Костюковича от того и другого, его начала всасывать дремота, он встряхивался, старался, чтоб не заметили и мысленно ругал себя, что принял приглашение на этот обед, было ощущение, что унизился – подтолкнула к такому ощущению возникшая внезапно мысль: "А ведь они пытались меня в сущности подкупить!.. В чем же дело?.. Почему они так отгораживают от меня Зимина покойника, уже не принадлежащего им?.."

17

Левин не хотел садиться обедать один, ждал жену с работы, но ее все не было. "Стоит за чем-нибудь в очереди", – решил он, отправился на кухню, чистить картошку было лень, и он поставил на плиту кастрюлю с водой, чтоб сварить макароны.

В дверь позвонили. У жены были свои ключи, поэтому спросил:

– Кто?

– Это Марк, Ефим Захарович.

– Входи, сосед, – Левин распахнул дверь. – Ты, кстати, будем обедать. Мне одному неохота, скучно. Выпьем по пятьдесят граммов. Макароны любишь? Откроем кильку в маринаде. Есть борщ и котлеты... Проходи, садись.

– Спасибо, Ефим Захарович, я только что отобедал.

– Экий ты торопливый. Ира тебя, смотрю, обихаживает, вон животик наметился. Она хорошая девочка.

– Этой девочке уже под сорок, – засмеялся Костюкович.

– Но я-то помню ее школьницей... Ты ко мне или к Виталику?

– К вам. За советом. У меня неприятность.

– Какого рода?

– Умер больной. Мать написала жалобу в прокуратуру, мол, халатность, ошибка в диагнозе, невнимание и прочее. Хотя и делал все, что мог, поверьте. У него был тяжелейшие инсульт. Молодой парень, спортсмен. Даже если бы он выжил, а шансов там почти не было, то это "почти" означало, что он остался бы полным инвалидом: паралич, отсутствие речи, все это необратимо... Меня вызывали в прокуратуру.

– В какую?

– Шевченковского района. Следователь Думич.

– Этого не знаю. Наверное, новенький, из молодых... Что ты ему сказал?

– То, что и вам сейчас. Делал все, что нужно в этих случаях, все, что мог: капельницы, инъекции. Он прожил двое суток с небольшим и умер не приходя в сознание.

– История болезни есть?

– Конечно. Но следователю этого мало.

– Почему?

– В жалобе сказано, что я ошибся в диагнозе.

– А вскрытие?

– Подтвердило мой диагноз.

– Так в чем же дело? Надо снять копию с протокола вскрытия.

– Протокол потеряли, – Костюкович уклонился от подробностей на тему исчезновения протокола.

– Это хуже, – Левин задумался. – Тебя, конечно, потаскают, нервы потреплют. Тут еще многое будет зависеть от того, какую позицию займет руководство больницы: главврач, начмед. У тебя как с ними?

– С начмедом нормально. С главным похуже, он вообще дерьмо. Едва ли станет меня защищать, скорее отдаст на съедение.

– А зав патологоанатомическим отделением как?

– Она подтвердила мой диагноз. Вскрывала она.

– Это важно.

Костюкович хотел было сказать, что это ничего не меняет, поскольку "они любовники", как сказано в жалобе на имя главврача, и подтвердить диагноз теперь нечем – все похищено, но передумал.

– Я написал объяснение в прокуратуру, хотел вам показать, – он достал из кармана сложенный вчетверо листок бумаги.

Пока Левин читал, Костюкович размышлял: "Сказать ему или нет, что обе жалобы, конечно, инспирированы, что написаны, как он уверен, не матерью Зимина? Но где у него доказательства? Он не имеет права назвать тех, кого подозревает, они легко отопрутся: скажут, что у них нет и не было оснований обвинять Костюковича, что они испытывают к нему только уважение и дружеское расположение, недавно даже обедать его приглашали в гриль-бар". "А разве не так?" – "Приглашали с расчетом". – "С какой стати, зачем!" – "Да, нам не очень приятно, что после смерти нашего товарища Марк Григорьевич все еще копается в этом. Это верно. Да и мать Зимина недовольна этим. Вот и вся наша корысть. Тут любезнейший Марк Григорьевич загнул..."

– Ну что ж, бумага составлена нормально. Пусть этот Думич и возится: доказательств, что ты невиновен, нет, кроме твоих слов, но и у жалобщика, как я понимаю, тоже одни слова. Есть категория дел особенно ненавистных следователям: заказные убийства, дела об изнасиловании и подобные твоему. Работы сейчас в прокуратурах по горло: захлебываются, есть дела покруче, которые надо разматывать немедленно, в срок, а с твоим можно и погодить, не горит. Вот так оно и будет, увидишь. В данном случае время – твой союзник. Так что относи следователю эту писульку, не нервничай, работай спокойно, чтоб у тебя опять кто-нибудь не помер, – сказал Левин.

– Спасибо, Ефим Захарович.

– Пожалуйста, доктор. Кстати, у меня к тебе есть тоже профессиональный вопрос, – Левин вышел в другую комнату и вернулся, держа в руке небольшой зеленый туб, который Михальченко на пару дней взял в информационном отделе "Фармации". – Какое-то лекарство, показывал жене, но она с таким не сталкивалась. Посмотри и растолкуй мне, аннотация внутри.

Костюкович открыл туб, в котором оказались маленькие таблетки, там же аннотация, он развернул листок.

– Это довольно мощный препарат. Сейчас такой только за валюту купишь, – он вложил листок на место, закрыл туб. – Решили попринимать? Кто порекомендовал? В связи с чем?

– Объясни мне подробней, с чем это едят?

– Мы в невропатологии редко этим пользуемся. Но вообще в клинической практике он применяется довольно широко; оказывает стимулирующее влияние на синтез белка в организме.

– А конкретней?

– Стимулирует вес, улучшает общее состояние, при заболеваниях, когда организм истощен, назначают в предоперационном и послеоперационном периодах. Пользуются им в гинекологии и в кардиологии. В общем, это препарат широкого спектра.

– Значит, не наркотик?

– Нет, нет... Вы можете дать мне его на один день, хочу показать коллегам в больнице? Похоже, это – новинка.

– Но только на один день, Марк. Мне срочно надо вернуть. Это приятель достал себе, попросил, чтоб я показал жене, она все-таки опытный провизор.

– Чем он болен, ваш приятель?

– Перенес инфаркт.

– Пусть с лечащим врачом тоже посоветуется, – заметил Костюкович. Препарат сильный...

Вернувшись к себе, Костюкович еще раз прочитал черновую копию своей объяснительной записки, исправил несколько фраз, сделав их пригодными для прокуратуры, открыл пишущую машинку и начал печатать. Через какое-то время вошла сестра.

– Я затеяла маленькую постирушку, дай мне твои грязные сорочки. Я воротники постираю вручную, – сказала она.

– Брось ты мучить руки, сунь в машину, ничего с этими сорочками не сделается... Возьми, они в правом шкафу, все на одной вешалке.

– Ты, конечно, крупный специалист прачечных наук, но не лезь в бабские дела... Что это? Где ты взял? – она указала на зеленый туб, стоявший на письменном столе.

– У Ефима Захаровича. Это западногерманский. Хочу показать ребятам в больнице.

– Чем он интересен?

– Посмотри, по сколько он миллиграммов! Такого я еще не встречал!.. Умеют немцы делать!

– Я видела на днях такой же у Погоса.

– Тоже достал? Ну, ему сам Бог велел, это, кажется, его хобби?

В другой комнате зазвонил телефон. Ирина вышла, затем крикнула оттуда:

– Марик, тебя! Нежный женский голосок, обрадуешься.

– Марк? Здравствуйте. Это Каширгова, – услышал он, взяв трубку.

– Вы же на курсах в Киеве, Сажи!

– Я приехала на субботу и воскресенье. Есть неотложные дела по дому... Тут, говорят, кое-какие новости появились за время моего отсутствия? Я позвонила коллеге из отделения, чтоб узнать, как там у них дела, а он мне и выложил: кража из архива, главный вызывал его и допрашивал о наших с вами отношениях. Что вообще произошло? Если вы свободны, подъезжайте ко мне, поговорим.

– Кое-что произошло. Но лучше, если мы встретимся где-нибудь в городе, – сказал он.

– Давайте тогда в сквере напротив агентства "Аэрофлота". Это мне удобней всего, близко от дома. Когда вы сможете?

– Минут через двадцать.

– Договорились, – она положила трубку.

Он обрадовался этому звонку, тому, что увидит Сажи, что сможет ей все рассказать и посоветоваться.

Сидя в сквере на скамье, он ждал ее появления из переулка, всматривался в его глубину. Ему хотелось увидеть ее еще издали и наблюдать, как она идет. Но Сажи появилась с другой стороны, неожиданно, и когда она возникла перед ним, Костюкович даже растерялся. Он подвинулся на скамье, как бы предлагая ей сесть.

– Здравствуйте, Марк. Так что произошло? – сразу спросила она.

Он подробно пересказал ей жалобу матери Зимина, разговор с главврачом, наконец, о вызове в прокуратуру.

– Значит, мы с вами любовники? Что же, вы человек интересный, вполне могли бы занять это место в моей жизни, как, надеюсь, и я была бы достойна занять это место в вашей, – усмехнулась Сажи. – Так что молва ни вас, ни меня не оскорбила. Что же касается остального, тут посерьезней... А вам не приходило в голову, что жалоба Зиминой в прокуратуру – это продолжение одного действа: сперва кража из архива, жалоба главному, наконец, в прокуратуру. Нарастающее давление, кто-то спешит поставить точку, добить кого-то из нас – вас или меня?

– Нет, Сажи, тут последовательность иная, я высчитал: сперва жалобы, обе, а уж затем кража. Но против кого все это – против вас или против меня? Или бьют так, чтоб по обеим мишеням?

– Сейчас мы на это не ответим, копаться, чтобы защититься по одиночке, тоже бессмысленно. Нужно у этого человека или у этих людей выбить козыри.

– Каким образом?

– Есть такая возможность, Марк. По просьбе кафедры я всегда даю им по одному блоку из каждого органа, когда интересный, необычный случай. Они там делают учебные стекла для студентов.

– А у вас в отделении знают об этом?

– Знает старшая лаборантка. Обычно я звоню на кафедру, и от них кто-нибудь приходит и забирает у нее. Но в этот раз я относила сама – шла на кафедру и захватила с собой. Так что если я заимею стекла, восстановить протокол вскрытия и патогистологический диагноз довольно просто. И никакого пробела в моем архиве не будет. Но сегодня суббота, завтра воскресенье и после полудня я улечу. Можно, конечно, попросить на кафедре у их заведующей лабораторией Зиночки, чтоб мне сделали срезы с моих же блоков, забрать эти кусочки к себе и у меня же окрасить, сделать стекла. Но, во-первых, опять же сегодня и завтра выходные дни, разве что только профессор Сивак там, еще кто-то из патологоанатомов да студенты; во-вторых, делать стекла у меня – рискованно: тот, кто совершил хищение из архива, полагаю, следит за дальнейшим развитием события в моем отделении, и сделать скрытно стекла у меня в лаборатории будет нелегко. Тут есть серьезный риск.

– Я попробую это провернуть на кафедре, – сказал Костюкович.

– Каким образом?

– Во-первых, у меня хорошие отношения с их заведующей лабораторией, поскольку я там довольно частый гость, и она знает, что я с профессором Сиваком над чем-то вместе работаем. Мне только нужно знать регистрационный номер стекол.

– Это я определю по журналу. Сегодня же вечером поеду в отделение. Ключи от архива у меня есть. Вечером вы будете дома?

– Да.

– Я вам позвоню и сообщу номер, – она поднялась первой. – Побегу, дел полно...

18

Работа над кандидатской шла медленно, свободного времени было мало, почти всего его съедала суетная жизнь больницы. Это тебе не аспирантура, где только и занят наукой – никаких больных, никаких дежурств. Кроме времени, требовалось еще много денег: частным образом добывать реактивы, платить лаборанткам из лаборатории Погосова, которые подрабатывали на диссертантах. С лаборантками Ирины Костюкович не связывался из этических соображений. Погосов, конечно, знал, что его сотрудницы делают "левые" работы, но по доброте душевной закрывал на это глаза...

Вот о чем думал Костюкович, идя на кафедру.

Сивак был у себя.

– Здравствуй, гость. С чем пришел?.. Садись, а я буду слушать и складывать бумажки. Улетаю в Харьков, оттуда в Одессу, оппонирую на защите докторских.

– У меня умер больной, – сказал Костюкович. – Очень интересный случай. Привезли в коме. Гемаррогический инсульт. Умер не приходя в сознание.

– Чем же он интересен?

– Ему шел всего двадцать первый год, спортсмен, пловец-профессионал; член сборной.

– Ты был на вскрытии?

– Да. Но стекол не видел. Их видела Каширгова, диагнозы наши совпали. Судя по ее словам, стекла представляют интерес. Для нас с вами во всяком случае.

– Интригуешь. Каширгова передала нам блоки, не знаешь?

– Передала. Я даже знаю регистрационный номер.

– Пойди к Зиночке, скажи, чтоб сделала стекла. Приеду, посмотрим вместе... А сейчас извини... Да, вот что: к моему приезду хорошо бы, чтоб ты повидал родных этого парня, выясни у них, чем болел в детстве, не был ли аллергиком, если да, то что вызывало аллергию. Затем: коль он состоял в команде такого уровня, у врача команды должны быть какие-то карточки медосмотров, профилактики. Постарайся посмотреть...

С этими наставлениями Костюкович вышел из профессорской.

Заведующей лабораторией Зиночке было пятьдесят четыре года. Как пришла она сюда двадцать пять лет назад Зиночкой, так и осталась для всех, даже аспирантов. По отчеству ее никто не звал.

Костюкович нашел ее в большой комнате, где на полках, на столах, на полу стояли банки, баночки, бутылки и огромные бутыли со всякими химикатами и растворами, а на стеллажах – от пола до потолка теснились регистрационные журналы за много десятилетий...

– Зиночка, я по просьбе профессора. К вам должны были поступить от Каширговой блоки номер 1282 для учебных пособий.

– Когда?

Он назвал дату. Она стала листать журнал.

– Есть. Зимин Юрий Павлович.

– Когда вы будете делать стекла?

– На этой неделе.

– Сделайте, пожалуйста, по одному лишнему срезу.

– Со всех блоков?

– Нет. Главное – почки, сердце, надпочечники, поджелудочная и мозг. Я зайду к концу недели.

– Позвоните сперва.

В пятницу к конце дня стекла были готовы. Тут же, на кафедре он пошел в учебную смотровую комнату, где висел экран для просмотра слайдов, а на столах стояло несколько микроскопов. Костюкович сел за крайний, включил подсвет, положил первое стекло с пятнышком среза на нем, подогнал окуляр по своему зрению. На стекле был срез с почки. Он сразу же увидел то, о чем ему по телефону говорила Каширгова, получив на третий день после вскрытия Зимина стекла из своей лаборатории. И сейчас, меняя стекла, просматривая некропсию за некропсией, поражаясь тому, что видел, Костюкович уже понимал причину инсульта, но гадал, что же произошло в организме всего за двадцать лет жизни здоровенного парня.

К концу просмотра всех стекол лишь смутная догадка, как буравчик, слегка проклюнулась сквозь плотный слой вопросов...

На спортивную базу Костюкович поехал без предварительной договоренности с Туровским.

Он шел по асфальтированной узкой дорожке, справа и слева – ковром ухоженные газоны, клумбы с цветами. Всюду чистенько, спокойно, как в заповеднике. Волейбольная площадка и теннисный корт пустовали, лишь со стороны бассейнов за административным зданием раздавались голоса и слабый плеск воды...

Туровский стоял у книжного шкафа спиной к двери, когда Костюкович вошел в его кабинет.

– Здравствуйте, Олег, – произнес Костюкович.

Туровский обернулся и, как показалось Костюковичу, удивленно-растерянно уставился на вошедшего, но тут же заставил себя улыбнуться:

– Здорово, незванный-нежданный! Садись! Каким ветром?

Костюкович сел на маленький диванчик, сказал:

– Я тебя ненадолго задержу.

– Ради бога!

– Я хотел бы взглянуть на медицинскую карточку Зимина.

– Никак не можешь угомониться. Дался тебе Зимин!

– Вы ведь ведете медосмотры, – настаивал Костюкович.

– А как же?! Следим за здоровьем пловцов, их питанием. Они у нас, как цыплята в инкубаторе. Но карточку Зимина после его смерти я уже выбросил. Что конкретно тебя интересует? Я ее помню напамять. Она была почти пуста, слава Богу. Ну, случалось ангина, ОРЗ, как водится; бывало, конечно, потянет на тренировках мышцу, связочку. А серьезного – ничего. Кормил его поливитаминами – югославский "Олиговит", западногерманский "Таксофит", швейцарский "Супродин", рацион тоже выглядел красиво: парная телятина, апельсиновый сок, икорка.

– Да, неплохо вас снабжают... Какое у него было артериальное давление? Ты ведь мерил?

– Разумеется! Норма! 120 на 70.

– Никогда не скакало?

– Я же тебе говорил: было пару раз после зимней аварии.

– На головные боли не жаловался?

– Вроде нет... А что тебя смущает?

– Ты знаешь, от чего он умер?

– От инсульта, ты же сам поставил диагноз.

– А этиология?

– Это уже по твоей специальности.

– Ладно... Это уж точно, что по моей.

– Как кандидатская?

– Движется, но вяло.

– Защитишься, жду приглашения на банкет, раз уж ты нашего Зимина используешь для науки, – улыбнулся Туровский.

– У него, что, свищ был на левом локте? Я содрал наклейку, – спросил Костюкович.

– Это последствие бурсита. Однажды он локоть ушиб. У спортсменов часто бывает. Думали, консервативно вылечим, не получилось. На локте сумка образовалась, полная жидкости. Пришлось вскрывать. Не заживало полгода. Сочилось из дырочки. Несколько раз чистили, клеили повязки с маслом шиповника. Ничего не помогало.

– А как же он плавал?

– Носил тугую повязку из резинового чулка, чтоб прижать полость, а когда надо было в воду, я накладывал кусочек лейкопластыря. Потом я все-таки повез его к знакомому хирургу, доценту. "Попробуем нетрадиционно", – сказал доцент, вскрыл, запустил туда иодолипол [вещество, применяемое для контрастных рентгенограмм], чтоб вызвать ожог, прилив крови, некроз. Действительно, стало лучше, полость ужалась, мешок на локте исчез, кожа на суставе нормально натянулась, дырочка закрылась коркой. Но иногда корка отпадала, обнажалась ткань, потом снова зарастала коркой. И так все время. Что-то вроде свища. Но выделения прекратились, и с наклейкой, которую ты видел, он свободно плавал.

– Молодец твой доцент, – как-то отрешенно произнес Костюкович, думая о чем-то другом. – Значит, ты мне больше ничего не скажешь?

– Рад бы, – развел руками Туровский и снова улыбнулся.

– Спасибо и на том, – поднялся Костюкович.

– Заходи.

Костюкович молча кивнул и вышел.

В конце длинного коридора из боковой двери, из душевой, появилась девушка. Из торцевого окна падал солнечный свет, и Костюкович увидел, что она очень миловидна, прекрасно сложена, красоту фигуры подчеркивал откровенный купальник, высоко обнажавший бедра. На плече у девушки висело широкое красное махровое полотенце. Костюковичу показалось, что лицо ее ему знакомо. Впрочем, такие лица попадались в уличной толпе, на трамвайных и троллейбусных остановках, в их миловидности был какой-то стереотип, повторяемость... И в этот момент из той же кабины душевой к удивлению Костюковича вышел Сева Алтунин. Он был в одних плавках. Костюкович отвернулся и быстро направился к выходу...

– Чего этот ученый опять приходил? – Гущин подсунул здоровенный кулак под челюсть, уперев локоть в столешницу. – Что они, гении, могут определить по трупу?

– Если очень захотят, смогут, – Туровский расхаживал по кабинету.

В углу сидел Сева Алтунин.

– Уже вряд ли, – сказал он.

– Ты помолчи, тебя не спрашивают, – грозно сказал Гущин. – Ты уже наворотил. – И снова Туровскому: "А зачем ему хотеть, этому Костюковичу? Что ему надо от нас? Чего он нос сует?"

– Занимается своим делом – наукой.

– Копает он, Олег, копает, помяни мое слово, – он зашагал по комнате. – Лучше бы Юру Зимина спас! Живой он полезный был, чем покойником в чьей-то диссертации.

– Я тебе объяснял уже, почему он уцепился за случай с Зиминым. И не шуми. Ты знаешь, с чего пошло. Вон с чего, – кивнул Туровский на Алтунина.

– Ты тоже уши не развешивай. Нам реклама не нужна. Наши заботы – это наши заботы, а для посторонних – "во дворе злая собака". Понял? Спорт дело семейное. А мы и есть семья. – Гущин замотал головой и повернулся к Алтунину. – А все из-за тебя! Съездили мы к матери Зимина, растолковали ей, что к чему, внушили, подкрепили бабками. Поставили бы Юрке памятник, и все бы пошло путем. Так нет, тебе надо было высунуться вместе со своей раздолбайкой!

– Я же говорил вам, что она слышала, – тихо ответил Алтунин. – Хотел, как лучше.

– Хотел! А чем обернулось твое хотение?! Одно зацепилось за другое вот что вышло!

– Зато теперь все в ажуре, – ответил Алтунин.

– Нет, ты видал! – сказал Гущин Туровскому. – Он еще оправдывается! Инициативный он, видишь ли! Нет чтоб посоветоваться!

– Ладно, – успокаивающе сказал Туровский. – Нечего толочь воду в ступе.

– Что Погосов? – миролюбивей спросил Гущин.

– Пока ничего, – ответил Туровский.

– Ты звонил клиентам? – обратился Гущин к Алтунину.

– Да. Приедут из Одессы, Москвы, Петербурга, Новосибирска, Днепропетровска, Киева.

– Себе оставим сколько нужно, остальное реализуем, – сказал Гущин. Представляешь, Олег, какие бабки могли сгореть зеленым светом?! – как бы напомнил он Туровскому. – Мы ведь в это всадили "зелененькие", – хмыкнул он, довольный своим каламбуром...

Прошло какое-то время с тех пор, как Костюкович был вызван к главному врачу. Объяснительную записку он написал на следующий же день, отнес в приемную и отдал секретарше. Жил в ожидании какого-то обвала, ибо знал, что главный скор на руку. Но минуло полмесяца, а ни главный, ни начмед его не теребили. Начмед при встречах вела себя так, словно ничего не знала. Два или три раза Костюкович сталкивался в коридоре и в холле с главным, но тот кивком головы отвечал на его кивок, не напоминая ни об их разговоре, ни об объяснительной записке, никакой осведомленности не проявлял и завотделением. У Костюковича с ним были хорошие отношения, и уж он-то как-нибудь предостерег бы Костюковича, либо попытался бы затеять разговор на эту тему просто из любопытства. Сперва эта неопределенность удручала, нервировала, но постепенно тревога отодвинулась в какую-то дальнюю нишу души, каждодневные хлопоты как бы замуровали ее там, заглушили. И на вопрос: в чем дело? Костюкович отвечал себе: либо главный по каким-то неведомым причинам решил все спустить на тормозах, либо все уже в облздравотделе, но там не спешат, жалоб полно, и гром оттуда может еще грянуть. "Ну и черт с ними!" – думал он...

Теперь же, когда в его руках были восстановленные стекла некропсии, все его тревоги и недоумения улеглись, уступили место веселому ожиданию, возникло даже нетерпеливое любопытство: что появится в глазах главного, когда тот увидит восстановленные стекла...

Было начало пятого, когда Костюкович возвращался домой. В подъезде он помог соседке спустить коляску с ребенком, своими ключами отпер дверь, в прихожей оставил кейс, прошел в комнату, и тут же в нос ему шибанул какой-то парикмахерский запах – резкий, сильный, но приятный. "Лосьон, как тогда в больничном тоннеле и в машине!" – вспомнил он. Из ванной доносился шум воды. Значит, Ирина дома. Он прошел в комнату, где запах ощущался сильнее. Вскоре сестра показалась из ванной, на голове у нее был тюрбан из махрового полотенца. Костюкович потянул носом.

– Не принюхивайся, – сказала сестра, сняв тюрбан и вытирая волосы. Это от меня, наверное, еще разит. Мыла голову, чтоб избавиться от этого аромата... Сейчас просушу немножко феном и сядем обедать... Сумасшедший Погос выплеснул на меня полфлакона лосьона!..

За обедом она рассказала. Пошла к Погосову, отнесла ему проспект симпозиума. На столе у Погосова стояла недопитая бутылка коньяка и небольшая, обтянутая целлофаном красивая коробка. Поняла – туалетная вода. Он поймал взгляд Ирины, задержавшийся на коньячной бутылке, на двух рюмках и двух маленьких чашечках с кофейной гущей на дне, рассмеялся:

– Гость был... И вот... Красивая? – он вертел в руках коробку с лосьоном, затем стал читать надпись на фирменной этикетке: "Шанель "Эгоист". Париж". Вот дизайн, а! Лизнуть хочется, так вкусно сделали.

– Сколько ж ты отвалил? – спросила она.

– Это подарок, Ира. Но зачем он мне? Возьми себе. Я ведь не пользуюсь.

– Во-первых, подарили тебе. Во-вторых, это мужской, – ответила она.

– Сейчас понюхаем, что это такое, – и стал резко срывать целлофановую обертку с флакона. Руки у него тряслись, и она поняла, что он пьян. Не успела ничего сказать, как он нажал на колпачок на горлышке флакона и окатил ее одежду струей, затем как из огнетушителя стал поливать ей голову, смеясь: – Ничего дождик!

– Ты с ума сошел, Погос! Что ты делаешь! – увертываясь, чтоб шипящая струя не попала в глаза. – Я же провоняюсь насквозь! От меня в трамвае будут шарахаться...

– Поэтому я мыла голову, – закончила сестра. – Иначе тебе пришлось бы противогаз надеть.

– Выгонят когда-нибудь твоего Погосова из института за пьянство, сказал Костюкович.

– Директор без него шагу сделать не может, души в нем не чает. Без погосовской лаборатории институт можно закрывать. А лаборатория эта и есть сам Погос. Он тянет наиболее интересные разработки и самые трудные хоздоговорные темы...

19

В конце рабочего дня, когда Левин уже собирался домой, позвонил Чекирда:

– Вы просили поставить вас в известность, Ефим Захарович. Так вот: час назад прибыл наш груз – три полиэтиленовых мешка, в них порошок для пластмассы. Я сам ездил на склад, груз в сохранности, все проверено в присутствии таможенника и нового завскладом.

– А старый куда подевался?

– Вроде сняли с работы... Я сообщил этому новенькому, что завтра утром, часов в десять, вывезем со склада. В общем сделал так, как вы рекомендовали.

– Хорошо. Но забирать эти мешки завтра не нужно.

– Почему? – удивился Чекирда.

– Подождем сутки-другие. Без нас ничего не предпринимайте, и Боже вас упаси появиться в эти дни на складе. Вы поняли?

– Не совсем.

– Чего вы не поняли?

– Зачем все это?

– Мои фантазии, Артур Сергеевич. Так что будьте добры потакайте им и не задавайте мне трудных вопросов... Всего доброго.

Складские модули различных баз и учреждений находились за городом. С магистрального шоссе был съезд на раздолбанную тысячами автомобильных колес узкую грунтовую дорогу. Слева вдоль нее шел ров, за которым расстилалась поросшая бурьяном низина, а справа километра на два тянулось высокое сплошное ограждение – местами из бетонных плит, местами из толстой проволочной сетки. В длинной этой стене имелось много широких железных ворот с будками вахтеров и надписями, какой организации принадлежат данные склады. В обоих направлениях – от шоссе и к нему – почти впритык шли тяжелогрузные машины – крытые и открытые, пустые и уже с ящиками, контейнерами, мешками, тюками, картонными коробками. Пыль стояла, хоть фары зажигай.

Матерясь и подскакивая на ухабах, Михальченко крепко держался здоровой рукой за скобу.

– Смотри, не проскочи, – сказал он Стасику.

– Я помню, где это, Иван Иванович, там кто-то на воротах нацарапал слово из трех букв во множественном числе.

– Народ у нас умеет шутить на эту тему...

Ворота складов универсальной базы "Промимпортторга" были распахнуты. Из них выезжал "Камаз". За ним в очередь стояло два грузовика с высокими бортами.

– Я выскочу, а ты развернись и стань поудобней, чтоб тебя не "заперли". Может, придется сразу садиться на "хвост", – Михальченко почти на ходу выпрыгнул и, пригнувшись, прикрытий "Камазом" и грузовиками, проскочил по другую сторону от вахтерской будки на территорию склада. Дальше пошел медленно, вальяжно, словно томился тут давно, ждал, то ли пока его машина у терминала загрузится, то ли пока разгрузится. Он приблизился к нужному ему модулю. Народу и машин было много, по терминалу туда-сюда разъезжали автопогрузчики и мототележки с бортами. Кто-то получал товар, кто-то опорожнял контейнеры. Содержимое их вносили в темное прохладное нутро огромного ангара. Молодой парень с распатланными светлыми волосами носился по терминалу, заходил внутрь склада, в конторку, подписывал какие-то бумаги, возвращал часть из них шоферам и экспедиторам. Это был новый завскладом, по его заполошенному виду, по пачке бумажек, постоянно появлявшейся в его руках, Михальченко понял, что парень еще не обвык, нервничал. За ним степенно следовал высокий мордатый блондин в куртке таможенника. Они то подходили вместе к грузополучателю, ждавшему у своих контейнеров, вскрывали их, сверяли груз по бумагам, то расходились таможенник в сторонку покурить, хотя это запрещалось висевшей надписью, или поболтать с кем-то из сновавших здесь людей, в то время как завскладом бежал в свою конторку опять что-то подписывать и шлепать штампики...

Все это Михальченко видел, прохаживаясь вдоль терминала, вдоль складов, заговаривая, перебрасываясь шутками с каким-нибудь водителем, ждавшим своей очереди; при этом Михальченко цепко держал в поле зрения распахнутые вороты ангара, где слева в тени за конторкой стояли нащупанные его взглядом три полиэтиленовых мешка.