Текст книги "Смерть не выбирают (сборник)"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

19

В понедельник к девяти, как и условились, Шоор явился в бюро.

Усевшись, он извлек из красивой красной папки со множеством застежек большой конверт – Левину от Анерта.

– Это тоже вам. Мой презент, – Шоор протянул Левину свеженький номер журнала "Я – жокей". – Последний выпуск.

Поблагодарив и полистав его из вежливости, Левин отложил журнал и вскрыл конверт. В нем он обнаружил письмо от Анерта и несколько страниц ксерокопий каких-то документов, переведенных на русский язык. Он принялся читать письмо Анерта.

Пока Левин читал, Шоор, испросив разрешения, вытащил из кармана пачку "НВ", закурил и стал осторожно разглядывать Левина: его плохо сшитую одежду, старомодную сорочку, чем-то озабоченное морщинистое лицо.

"Он не славянин, – определил Шоор. – Он еврей. Им теперь стало легче… Впрочем…" "…Дело в том, что дневники дяди, которые он вел в Старорецком лагере", – читал между тем Левин письмо Анерта, – "в Мюнхен привез вместе с вещами покойного его знакомый по лагерю, офицер вермахта. Так мне сообщила фрау Кизе в 1949 году. Но кто этот офицер и где он, я не знаю, и разыскать его, даже если он жив, сегодня вряд ли возможно.

Посылаю Вам две дневниковые записи – от 18-го и 22-го ноября. После 22-го ноября 1948 года дневник обрывается. Видимо, эта запись сделана накануне самой смерти. Я думаю так, поскольку последующие события возвращение военнопленных домой – радостного характера, и дядя, человек аккуратный и пунктуальный, отразил бы это в своем дневнике.

Если Вам что-либо понадобится еще, передайте через господина Шоора.

С уважением Густав Анерт".

Отложив письмо, Левин обратился к Шоору:

– Вы извините, мне нужно прочитать еще вот это, – указал он на ксерокопии. – Возможно, возникнут какие-то вопросы, которые придется задать господину Анерту.

– Пожалуйста, – вежливо согласился Шоор. – Я буду ждать…

"…18-го ноября.

Слухи, что нас отправят домой, подтвердил сержант Юра. Точной даты он не знает. Боже, как бы я был счастлив, случись это не позже чем через месяц. Тогда на родину я прибыл бы к Рождеству! Мог ли я думать в 1918 году, когда покидал Старорецк, что окажусь в нем через тридцать лет в качестве военнопленного?! Те места в городе, которые я помнил с молодости, сейчас не узнать – много разрушений, война здесь прошлась особенно жестоко. Дома разрушены, люди живут в сохранившихся подвалах, расчистку руин и строительство вместе с русскими ведут и наши военнопленные. Я много думал об этой стране и ее народе. И сложилось впечатление, что это единая однообразная масса, подчиненная команде, целому своду параграфов "можно-нельзя", нет личности, потому что нет права выбора. На эту тему у меня был разговор с соседом по столу, капелланом из Касселя. Человек очень образованный, он сказал, имея в виду образ жизни и психологию местного населения: "Господин Кизе, вы не очень их осуждайте, считайте, что мы находимся в плену у политических заключенных, просто они расконвоированы, им разрешено жить в своих квартирах, заводить семьи, рожать детей, иметь работу, ходить в кино, в театры, читать дозволенные книги. Но не больше. А в главном они политические заключенные. Впрочем, как и мы, начиная с 1933 года…" Я не смею грешить на прожитую жизнь, разве что вычесть из нее годы войны. Я уцелел и скоро – домой, вот что главное! Конечно, я буду уже цивильным человеком. Меня это вовсе не страшит, даже радует. У нас с Энне есть уютный большой дом, я неплохой инженер-строитель, работу найду в любой строительной фирме, в особенности сейчас, когда и наши города лежат в руинах"…

Следующая запись в дневнике, как указал Анерт – последняя, датирована 28-м ноября.

"…Сегодня у меня неприятное происшествие. Настроение испорчено, даже какая-то тревога. Я шел с Ритой к ней на инструментальный склад. В это время в цех въехали две машины. Одна привезла щебенку, другая бетонный раствор. Из кабины одной вышел шофер, человек приблизительно моего возраста. Мы посмотрели друг на друга, я прошел мимо, но что-то в лице его мне показалось знакомым. Я оглянулся, он тоже смотрел мне вслед, потом пошел за мной, догнал, мы остановились. Рита ждала в стороне. "Кажется, Алоиз Кизе?" – спросил шофер. – "Да", – сказал я. – "Вот так встреча! Не узнаете?" – И тут я вспомнил его: Иегупов! Мы познакомились в 1918-м, а последний раз виделись в 1919-м. Прошло столько лет! Разговаривать времени не было, он торопился на разгрузку. Да и мне срочно надо было взять на складе ватерпас для прораба. Иегупов только успел спросить: "Вы здесь в лагере? На заводе часто бываете?" – Я подтвердил, что в лагере, и сказал, что на заводе бываю ежедневно. – "Хорошо, – сказал он. – Я найду возможность с вами встретиться. Очень рад, что вы уцелели", – и он заспешил к машине. Мне и хотелось этой встречи, и нет. Вспомнился Старорецк в 1918 году. После того, как я узнал от советника доктора Клеффера, что из себя представляет Иегупов, как он сделал из нас негодяев, он был мне противен. И сейчас я с радостью выложу ему все, что думаю о нем… Я подошел к ждавшей меня Рите, и мы двинулись на склад. Она, видимо, заметила мое дурное настроение, спросила: "Что с вами, Кизе? Расстроены чем-то?" Я ничего не мог ей рассказать, но понимал: она видела, что мой разговор с Иегуповым, хотя и краткий, был разговором людей знакомых. "Это очень плохой человек, Рита, – только и сказал я. – Я знал его в 1918 году. Все остальное как-нибудь в другой раз". Вечером, когда я вернулся в лагерь, сержант Юра, заметив, что я мрачный, спросил: "Что-нибудь случилось? Какое-нибудь ЧП?" – Понимая, что Рита может поделиться с ним, что видела меня беседующим с Иегуповым, я вынужден был ответить сержанту: "Встретил одного нехорошего человека, знакомого по 1918 году". Но Юра был юношей легкомысленным или слишком молодым, чтоб заинтересоваться далеким 1918-м годом. Он махнул рукой, засмеялся: "Ну, это было давно!.. Ладно, я спешу в караулку, заступаю в наряд", – и убежал.

Сейчас пишу все это и придумываю, что скажу Иегупову при следующей встрече…" "Д-а… Не тогда ли все затянулось в узелок? – подумал Левин, дочитав ксерокопию. – Может быть это кончик ниточки проклюнулся из всего клубочка?" – Я напишу коротенькое письмо господину Анерту, – сказал Левин терпеливо и как бы безразлично сидевшему Шоору.

– Хорошо, – согласился тот.

Левин заложил лист бумаги в машинку и застучал:

"Уважаемый господин Анерт!

Письмо, переданное Вами с господином Шоором, получил. Благодарю Вас. Присланные Вами предыдущие документы позволили мне разыскать человека, который знал Вашего дядю. Таким образом в известной степени мы как бы наметили направление поиска, новые же документы, которые мне вручил господин Шоор, надеюсь, оправдают наши надежды. В связи с этим меня очень интересует, во-первых, не знаете ли Вы в связи с какими обстоятельствами Ваш дядя находился в Старорецке в 1918 году; во-вторых, мне хотелось бы познакомиться с дневниками, начинающимися 1918 годом и за последующие пять-шесть лет, поскольку возникли персонажи, как-то связанные между собой и с Вашим дядей, о которых он упоминает в записях за 1948 год. Это господин советник Клеффер и некий Иегупов, с которым Ваш дядя встречался в Старорецке в 1918 году. В наших поисках надо пройти и этот путь, в данном случае возвращаясь назад во времени.

С уважением Е.Левин".

Вложив письмо в конверт, он протянул его Шоору.

– Вот теперь все. Вы когда будете в Мюнхене?

– Через три дня, – сказал, поднимаясь Шоор.

Они попрощались…

"Ну что ж, наш постный бульон приобретает навар, а с ним и вкус, думал Левин после ухода Шоора. – Правда, навар этот густеет, как бы в нем не увязнуть… Давай, Ефим, собьем все по порядку, – сказал он себе. – В 1918 году Кизе был в Старорецке. Что он тут делал? Здесь же он познакомился с неким Иегуповым. Кто таков? Что их связывало? После 1919-го года они не виделись вплоть до 1948-го в цеху завода. И встреча эта встревожила. Чем?.. Что еще? Кизе сказал Маргарите Марголиной, что Иегупов плохой человек. Та же оценка и в дневниковой записи, сделанной после встречи с Иегуповым. Какой-то советник доктор Клеффер сообщил (когда?) Кизе нечто такое о Иегупове, что расценивалось, как негодяйство. Что такое совершил Иегупов? Вскоре после встречи с ним в цеху Кизе умирает якобы от болезни, а шофер Иегупов исчезает. Но и то, и другое, по словам Марголиной, слухи. А не слухи то, что на сцене появляется человек в военном и расспрашивает о Кизе и шофере. Но не называет его фамилии. Значит, Иегупов, был для следствия, во всяком случае на той стадии, возможно, личностью не установленной, шофер да и все"…

Он взял связку ключей от всех помещений бюро, среди которых был и маленький от почтового ящика, и вышел, отпер секцию, на которую Михальченко приклеил бумажку с надписью "Агентство "След". Почты было много: ведомственный милицейский журнал, счета за междугородные телефонные переговоры, две тоненькие простые бандероли из Москвы из сыскного бюро "Алекс" и из Краснодарского "Амиго". Все на имя Михальченко. И лишь одно нежданное оказалось для Левина – письмо из Энбекталды от майора Каназова. Вернувшись и надев очки, Левин вскрыл конверт.

"Уважаемый товарищ Левин! – писал Каназов. – Мне пришлось еще раз побывать в доме Тюнена. Обратились из коммунальной службы, они на этой улице меняли водомеры, им нужно было проникнуть к Тюнену. Я, конечно, пошел с ними, ведь дом-то опечатан. Водомер там находится в маленьком чуланчике без окна, в котором раковина для умывания. Пока слесари возились, я оглядел чуланчик. И тут заметил квитанцию: она была засунута между стеклом зеркала и задней его картонкой. Это квитанция, что Тюнен еще в январе отправил до востребования заказное письмо в Старорецк. Правда фамилию адресата разобрать не удалось: написано, будто баран курдюком возил по бумажке. Я, конечно, пошел на почту. Ты, говорю, Гулька, отправляла? Она говорит: "Я. – Ну-ка, велю ей, разбирай, какая фамилия, какая первая буква, какая третья. Она морщится, шевелит губами, свой почерк понять не может. Первая, говорит, то ли "Н", то ли "И", то ли "П", а третья похожа на "г" или "ч". И плачет: "Больше так не буду, дядя Жумекен". Что с нее возьмешь? Девчонка в прошлом году десять классов окончила, боится работу потерять. Посылаю эту квитанцию Вам, может пригодится?

С уважением майор Ж.Каназов".

Что-то домашнее, умиляющее было в этом письме, в дотошности и обязательности человека, чья профессия, каждодневная работа обычно вряд ли способствуют воспитанию душевной мягкости. А вот, поди ж ты!.. Каназов был прав: фамилию, кому адресовалось до востребования заказное письмо, по квитанции установить невозможно, на ней указано: "Старорецк…", а в следующей строке – ребус. И последние три буквы – тоже догадайся: то ли "…ков", то ли "…пов", то ли "…нов". Квитанция свидетельствовала, что у Тюнена в Старорецке имелся знакомый. Ему он отправил заказное письмо. Судя по отчетливому штемпелю – одиннадцатого января. Адресат этот, похоже, мужчина, поскольку последние две буквы на квитанции были нормальными "…ов". Иванов, Петров, Сидоров и так далее? Сотни вариантов с окончанием на "ов". Но почему до востребования? Конспирация? Или этот человек на "ов" сам приезжий, без места жительства в Старорецке? Или адресат не желал, чтоб с содержанием письма ознакомился кто-либо из домашних? Загадки, загадки. Но квитанция укрепила Левина в мысли, что Тюнен где-то жил в Старорецке четыре дня. Не на вокзале же – старый, больной. Однако где, у кого? Больницы, морг, милиция проверены, фамилия Тюнена нигде не фигурирует… Человек приехал в большой город и исчез, растворился. Ехал он не поездом, так что по дороге нигде сойти или быть снятым не мог. Рейс Алма-Ата-Старорецк прямой, без промежуточной посадки. Зарегистрировался в Алма-Ате, но не вылетел в Старорецк, ушел куда-то из накопителя, остался и сгинул в Алма-Ате? На всякий случай надо будет попросить Каназова проверить и это с помощью алма-атинской милиции.

20

В воскресенье каждый отдыхал как мог. Михальченко гладил выстиранные сорочки, затем брюки, жене не доверял, любил утюжить сам, чтоб не оставалось ни одной складочки, иногда добродушно ворчал, обращаясь к ней: «Ты опять перекрахмалила воротнички»…

В это же время капитан Остапчук, запершись у себя в кабинете-каморке, широкое окно которой выходило во внутренний двор, решил, наконец, навести порядок в своей личной картотеке "ненужных бумажек", куда не заглядывал с весны. Максим Федорович вывалил на пол из трех ящичков неразобранные, непросмотренные бумажки, знакомился с ними, аккуратно укладывал в пронумерованные ящички, записывал в давно заведенную общую тетрадь краткое содержание той или иной бумажки и номер ящичка, в котором она находится.

Около трех часов дня он решил сделать перерыв. Достал из портфеля термос с чаем, помидоры, два яйца, сваренные вкрутую, хлеб. Ел с аппетитом, поглядывая на пол, где было еще много бумажек, до которых покуда не добрался. Зазвонил телефон. Давний рефлекс служивого дернул руку к аппарату, но Максим Федорович преодолел себя, трубку снимать не стал: какого черта, сегодня выходной, и меня здесь нет.

Ящички Остапчука, забитые бумажками, говорили ему не о подозрительности доброхотов и уродливой бдительности, вдолбленных в головы и души сограждан за десятилетия; в глазах Остапчука это были достоинства, свидетельствующие о законопослушности и благонадежности. Тут слились воедино и характер и опыт профессии…

Наконец, к нему в руки попал конверт в подклеенной сопроводительной с главпочтамта "На ваше усмотрение". На конверте значилось: "Старорецк-23, до востребования, Иегупову А.С.", а обратный адрес: "Казахская ССР, г.Энбекталды, ул.Жолдасбая Иманова, 26. Г.Тюнену". Что-то знакомое было в этой надписи. Наморщив лоб, Остапчук вспоминал. И тут возникло: Тюнен! Да! Фамилия немца из Казахстана, которого разыскивают Левин и Михальченко! Они называли именно эту фамилию, она необычна, ее не спутаешь, она запоминается именно из-за своей необычности, Остапчук прежде таких фамилий не встречал! И хотя он не занимался поисками Тюнена, – своих хлопот, беготни и волнений было достаточно, – Максим Федорович все же вдруг заволновался: как бы тут не запахло возбуждением уголовного дела, что втянуло бы его в воронку, которую раскручивают Михальченко и Левин.

Он сунул пальцы в конверт, извлек оттуда письмо и фотографию; по ней без труда определил, что переснята она с выцветшего оригинала, а судя по одежде трех мужчин – по стоячим воротничкам сорочек, френчу и другим деталям – фотографировались либо еще до революции, либо в самом начале двадцатых годов. Никаких надписей на обороте не было. Дыхание далеких исчезнувших дней ощутил Остапчук, читая письмо. За годы работы в угрозыске Максим Федорович повидал и начитался всякого, что могло поразить воображение, но ничего его уже не поражало. Однако в этом письме было такое, что вовсе не укладывалось в его жизненные познания: письмо из Мюнхена, сообщение о каком-то дяде, погибшем в Старорецке в плену, покупка дома для семьи Тюненов, счет в банке! И Максим Федорович подумал, что всякие такие истории могли происходить лишь когда-то очень давно, в ином историческом времени и с людьми либо уже умершими, либо доживающими свой век на восьмом или девятом десятке. В наши дни, полагал Остапчук, все неинтересно, проще и не так замысловато, ибо сама жизнь как-то спрямилась, упростилась, что ли.

Он подошел к телефону, набрал номер Михальченко, чтобы сообщить о своих находках, но того не оказалось дома, жена сказала, что вырядился и куда-то ушел. Звонить Левину домой Остапчук постеснялся…

В это воскресенье все предприятия и магазины работали. От Первомая до Дня Победы набралось несколько переносов да еще хорошо прогуляли по решению трудовых коллективов на Рождество и Пасху. Теперь надо было отрабатывать.

После обеда поспав часа два, Михальченко надел отглаженную утром сорочку, вынул из шкафа выходные туфли.

– Ты куда собрался? – спросила жена.

– Надо встретиться с одним человеком.

– Человек этот в юбке что ли, ишь вырядился?

– Нет, он пиво пьет.

– Бабы теперь не то, что пиво, одеколон хлещут.

– Ладно тебе.

– Когда придешь? Чтоб к восьми был. В цирке балет на льду. Я хочу пойти.

– А почему так поздно?

– У них два концерта: в семь и в девять.

– А билеты?

– Достанешь…

Михальченко сидел в сквере на скамье. Через дорогу он хорошо видел двухэтажное здание треста "Сантехмонтаж", входную дверь и рядом широкие железные ворота со светящейся табличкой "Осторожно! Выезд автотранспорта". Был конец рабочего дня. Народ валил по скверу в обе стороны – с троллейбусной остановки и к ней: в пределах одной остановки находились какой-то НИИ, общежитие вагоноремонтного завода, мебельный комбинат. Ворота треста "Сантехмонтаж" то и дело распахивались: въезжали самосвалы, скреперы, автокраны.

Отложив газету, Михальченко уже не спускал глаз с ворот и входной двери в административное здание: оттуда начали выходить управленцы, слесари, шоферы, сварщики. Он посмотрел на часы. Восемнадцать пятнадцать. Наконец показался Вялов. Высокий, худощавый с уже лысеющей головой, был он в синей спецовке и старых коричневых брюках с пузырями на коленях.

"Сколько же ему? – подумал Михальченко, глядя, как Вялов спокойно ждет, пока под красным светом остановится поток машин, троллейбусов и автобусов. – Года тридцать два наверное. А брал я его, когда ему было двадцать пять. Летит времечко…" Вялов стал переходить дорогу, направляясь к троллейбусной остановке. Михальченко поднялся и пошел, подгадывая так, чтоб оказаться на остановке секунд за тридцать до того, как подойдет Вялов. И получится, что встреча случайная.

Так и вышло.

– О, Виктор Андреевич, привет! – Михальченко протянул руку. – С работы, что ли?

– Да, – подтвердил Вялов. – А вы что тут?

– В ДОК еду, ремонт затеяли, полы прогнили, доска нужна.

– А почему ж не из центра едете? "Семерка"-то оттуда идет до самого ДОКа?

– Я тут в хозмаг заходил, рояльные петли искал, – нашелся Михальченко. – Пойдем пивка попьем, тут недалеко "Пивной бар" новый открыли.

Немного поколебавшись, Вялов согласился.

Народу в баре было много, по дороге домой с работы грех в душный день не заглянуть сюда. Они сели за только что освободившийся столик. По полкружки осушили залпом, с разгона. Говорили о том, о сем. Михальченко не спешил, не "жал на газ". Допив, взяли еще по кружке.

– Кого-нибудь из старых знакомых не встречаешь, Виктор Андреевич? осторожно спросил Михальченко.

– Кого имеешь в виду, Иван Иванович? – насторожился Вялов.

– Да так, вообще.

– Слушай, опер, ты мне уху из таракана не вари, – приблизил к нему лицо Вялов. – Что нужно – выкладывай, но не выпытывай. Будешь темнить, вот тебе два рубля за пиво и будь здоров.

– Ладно, извини. Сдаю карту: Басик Володька не навещал тебя?

– Вон что… В начале месяца вдруг заявился, два года где-то пропадал, а тут – с бутылкой в гости. В хату я его не пустил, жена дочку купала, да и не хотел я, чтоб она его харю видела, не любит его, грозила, что если сунется, кипятком ошпарит… Толковали мы с ним во дворе на скамеечке, где детская площадка. "Ты бы, – говорит мне, – хоть стаканы взял, не из горла же цедить на глазах у людей". – Я ему внушаю: "Вот что, Басило, пузырь свой спрячь, пить не стану, у меня не день рождения. Толкуй, если есть дело". – Дело у меня простое: ко мне кореш с Кавказа приехал. Нужна хата, где можно спокойно пожить". – Я ему отвечаю: "Дела твои, Басило, меня не колышут. Нету у меня такой хаты, так что извини и отвали". – "А ты не спеши, подумай. Человек хорошо положит, сколько запросят, и тебе перепадет". – Я, конечно, мог попробовать, есть у меня знакомый такой Леня Локоток, мать померла, один, не женатый в двухкомнатной квартире. Мы когда-то с ним в одном дворе жили, в футбол гоняли. Скупой пердун. Он бы согласился. Иногда сдает квартиру, а сам переезжает на время к кому-то. В прошлом году ко мне двоюродный брат с семьей в гости приезжал, пять человек, у меня тесно, дочке тогда только годик исполнился. Я с Леней и договорился, за плату, конечно. Но он их, сука, ободрал хорошо, брал как на каком-нибудь курорте в разгар сезона, будто у него и пляж под окном. Но не захотел я Басиле давать эту хату. Кто знает, что за человек с Кавказа, по какому делу? Не стал впутывать Локотка. С этим Басило и отвалил.

– А где этот Локоток Леня работает? – спросил Михальченко. – Где живет?

– Раньше подфарцовывал, потом пошел то ли манекенщиком, то ли натурщиком… Живет на Саксаганского, 12, квартира 8. Но уговор наш помнишь: я тебя уже давно не знаю, а ты про меня забыл?

– Все будет путем, Виктор Андреевич.

– Ладушки, – Вялов сделал большой глоток из кружки. – Как рука?

– Заживает потихонечку. Видишь, даже кружку уже держу.

– Сколько же суд сунул этому герою?

– Червонец.

– На волю солидным человеком выйдет, – усмехнулся Вялов.

– Его туда не приглашали, сам напросился…

Допив, они вышли из подвальной полутьмы бара и оба зажмурились от солнца, клонившегося к закату, но еще яркого и горячего.

– Тебе точно надо на ДОК или поедешь в другой раз? – хмуро спросил Вялов.

– Поеду в другой раз, – откровенно засмеялся Михальченко.

– Постарайся больше с такими просьбами меня не пасти.

– Постараюсь. Сам не хотел, но дело серьезное: кровью пахнет.

Подошел троллейбус, они попрощались, Вялов успел вскочить на подножку…

Придя к себе, Михальченко позвонил знакомой девочке в адресное бюро:

– Шурочка, привет!.. Как кто?! Михальченко, да, тот самый… Голос мой забывать стала… Шурочка, проверь мне такого дядю: Локоток Леонид, Саксаганского, 12, квартира восемь… Не знаю… Думаю лет тридцать-тридцать пять… Хорошо, жду… Запиши мой новый телефон, продиктовал.

Он выполнил просьбу Остапчука. Правда, информация Вялова оказалась весьма скудной: Басик искал для приезжего из Армении тихое жилье, в гостиницы не рискнули соваться. Большего Вялов, видимо, не знал, Михальченко был уверен, что тот не темнил. На этом миссия Михальченко была исчерпана. И то, что он стал разыскивать адрес Локотка, который вроде бы и не имел отношения к делу, которым занимался Остапчук, было не азартом, а скорее профессиональная инерция: логика подсказывала, что ежели этот Локоток жаден, фарцовал, сдавал квартиру для непрописанных, где гарантия, что об этих его достоинствах знал только Вялов? В той среде, к которой принадлежал Басик, связи самые неожиданные, и Басик мог выйти на Локотка без Вялова. Была и еще одна причина, заставившая Михальченко сделать большее, нежели его попросил Остапчук: кто знает, не придется ли Михальченко и Левину когда-нибудь идти на поклон за какой-нибудь услугой к капитану Остапчуку. Вот пусть и Максим Федорович чувствует себя хоть небольшим, а все же должником…

Позвонила Шурочка из адресного бюро, подтвердила: "Локоток Леонид Юрьевич, 1959 года рождения, улица Саксаганского, 12, квартира 8". По телефонному справочнику он нашел и телефон Локотка, затем сунув бумажку в карман, отправился по этому адресу.

Дома подобного типа Михальченко знал по опыту: количество квартир на лестничной площадке и какие из них двухкомнатные, а какие трехкомнатные. Окна восьмой квартиры он высчитал с улицы: второй этаж, три окна – одно кухонное, два – большой комнаты, окна другой, которая поменьше, выходили на соседнюю улицу. Он предусмотрел все: откроет хозяин, Михальченко скажет, что ему, приезжему, нужна на три дня квартира, в гостинице не мог устроиться, а порекомендовал обратиться к Локотку Вялов. Перед Вяловым придется, конечно, извиниться и предупредить на случай, если Локоток захочет перепроверить. Локотку скажет, что придет с вещами вечером. А вечером позвонит и откажется, мол, простите за беспокойство, устроился случайно в гостинице. Если же Локотка дома нет, а в квартире живут посторонние, откроют, опять же скажет, что приезжий, в гостиницу не попал, порекомендовали сюда. В случае, если там живет гость из Армении, то он стучи, звони, – открывать не станет.

Поднявшись на второй этаж, Михальченко позвонил в восьмую квартиру, прислушался. Но – ни шороха шагов, ни голосов. Он позвонил еще несколько раз. И опять безрезультатно. Затем сильно постучал в филенку.

– Вам кого нужно, молодой человек? Там никого нет, – дверь седьмой квартиры открылась, в проеме стояла маленькая пожилая женщина.

– Я к Леониду Юрьевичу, – повернулся к ней Михальченко.

– Он в отъезде.

– Вы точно знаете?

– Да он мне ключи оставил кактусы поливать!

– А он надолго?

– Как всегда – на весь купальный сезон, до середины сентября.

– В Сочи, что ли?

– Нет, в Коктебель. А вы по какому вопросу?

– Проездом я. Хотел повидаться. Жаль… Ну извините.

– Что передать, когда он вернется?

– Да ничего. Я ему уже из дому позвоню, – Михальченко стал спускаться вниз, услышал как щелкнул замок в седьмой квартире. "Ладно, Локоток, купайся, загорай, теперь ты мне на фиг не нужен", – весело подумал Михальченко, выходя из подъезда…

Домой он пришел вовремя, как и повелела жена.

– Тебе Максим Остапчук звонил, – сказала она.

– Чего хотел?

– Спросил тебя и все.

Михальченко позвонил Остапчуку домой. Трубку никто не снял. В рабочем кабинете Остапчука тоже никто не отозвался. И только дежурный по городскому управлению сказал, что Остапчук целый день был у себя и только минут пять, как ушел…

Левин шел в бюро, не предполагая, какие сюрпризы ждут его.

Пройдя несколько шагов по коридору, Левин увидел, что дверь в комнату Михальченко открыта, удивился – Михальченко редко приходил в бюро раньше него. Заглянув, обнаружил там не только Михальченко: рядом на диванчике сидел Остапчук. Они о чем-то говорили. Заметив Левина, Михальченко нетерпеливо сказал:

– Заходите, Ефим Захарович. Есть новости. И много.

– Что это ты такой серьезный? – поздоровавшись, Левин опустился в кресло у стола. – Что стряслось? – он посмотрел на Остапчука, понимая, что именно ранний визит капитана и есть причина серьезности Михальченко.

– Вот, – Михальченко протянул ему сперва конверт с письмом Тюнена Иегупову. – Максим Федорович обнаружил это в своих бумагах. Расскажи, Максим, как это к тебе попало. Ефиму Захаровичу тоже полезно будет услышать.

Остапчук был краток.

Едва взглянув на конверт, Левин вспомнил почтовую квитанцию, присланную из Энбекталды майором Каназовым, и неразборчивая фамилия на ней теперь, после того, как он увидел ее каллиграфически исполненной на конверте рукой Тюнена, так легко расшифровывалась, что Левин даже удивился, что не смог прочитать ее на квитанции: "Иегупов". Левин вытащил письмо из конверта.

Чтобы не мешать ему, Михальченко и Остапчук отошли к окну.

– Я сделал то, что ты просил, – сказал Михальченко. – Говорил с Вяловым. Басик действительно явился к нему, просил хату для какого-то гостя с Кавказа, но Вялов отшил его.

– Не брешет?

– Думаю, нет. А где сейчас живет этот гость с Кавказа?

– Спит в машине. Держит ее возле кемпинга на шоссе. Обращался на станцию техобслуживания, полетел подшипник трамблера. Машина пустая, оружия в ней нет. Басик из города куда-то исчез, мы его проворонили. Видимо, гостя брать придется с поличным, при выезде из города…

Пока они беседовали, Левин дочитывал письмо. Его занимали не столько перипетии с наследством, доставшимся за что-то Тюнену, сколько то, что о наследстве сообщил Тюнену тот же Анерт из Мюнхена! И теперь тень его дяди – полковника Кизе, сидевшего в старорецком лагере, наложилась на тень исчезнувшего Георга Тюнена. Но почему совпали эти имена? А, может, они совпали только для Левина: не исчезни Тюнен, и никакого совпадения нет, фамилии Тюненов и Кизе связаны очень давно, а угоди Кизе в лагерь для военнопленных не в Старорецке, связь эта все равно не рвется. В двух спектаклях оказались одни и те же действующие лица. Теперь к ним добавился некий Иегупов, чья фамилия вот, на конверте. Он извлек фотографию, долго вглядывался в лица людей, живших семьдесят-восемьдесят лет назад (судя по одежде), словно пытаясь угадать, кто есть кто, перевернул, но на обороте не было никакой надписи…

– Ну что, Ефим Захарович? – спросил Михальченко, заметив, что Левин закончил читать и сидел, задумчиво поглаживая лоб. – Похоже, есть зацепочка? Иегупов.

– Тут, Иван, не зацепочка. Тут, чувствую, плотину прорвало.

– Ладно, я пойду, – глянул на часы Остапчук.

– Спасибо, Максим Федорович, – поблагодарил Левин. – Похоже, вы нам сдвинули дело.

– Как бы оно ко мне не вернулось, – мрачно заметил Остапчук.

– Все может быть.

– Вот и я о том, – Остапчук направился к двери…

Когда он ушел, они сели рядышком на диванчик.

– С чего начнем? – спросил Михальченко.

– Я нанесу визит Иегупову. Ты займись ломбардом. А дальше будет видно…

"Иегупову Антону Сергеевичу", – было выведено на конверте рукой Тюнена.

"Судя по письму – приятели, должны быть примерно одного возраста, прикинул Левин. – Тюнену семьдесят четвертый." Он так и сообщил в адресное бюро УВД: "Год рождения 1916, 1917 или 1918, что-то в этих пределах". И сейчас, сидя в ожидании обещанных сотрудницей бюро "через полчасика", он вдруг подумал: "А почему за минувшие полгода Иегупов не забрал письмо на почте? Болел? А если умер? Тогда все рухнуло… Нет, не может быть, чтоб так здорово не повезло. Не такой уж я грешник. Это твой вечный пессимизм, Ефим", – сказал он себе, но не без опасения через полчаса позвонил в адресное бюро.

– Пишите, Ефим Захарович, – сказала сотрудница. – Иегупов Антон Сергеевич, 1918 года, Комсомольская, 5, квартира 2.

– Ой, как хорошо! Спасибо! – нервно воскликнул Левин.

Сунув бумажку с адресом в карман, он вышел…

Дом пять на Комсомольской выделялся обновившимся свежим цветом фасада, не все оконные рамы были зашпаклеваны и покрашены, у подъезда еще валялись доски от разобранных лесов.

"Капремонт" – понял Левин входя в подъезд, где еще сыровато пахло новой штукатуркой. Он позвонил в квартиру "2". Дверь открыл пожилой человек. Все на его лице было заметным, крупный нос, губы, скулы, лоб высокий, ровно лежали длинные седые волосы. Человек был в застиранной белой майке, заправленной в синие нитяные спортивные шаровары, и в затасканных красных суконных шлепанцах на босу ногу; он жевал, держа в одной руке вилку.

– Вам кого? – настороженно спросил хозяин, торопливо заглатывая пищу.

– Хотел бы повидать Антона Сергеевича Иегупова.

– Я Иегупов. Вы по какому вопросу? – он так и не двинулся из дверного проема.

– Извините, я не вовремя, вы обедаете…

– Обедаю.

– Я задержу вас ненадолго. Может впустите? – слабея от унижения и неловкости, сказал Левин. – Я из сыскного агентства "След", – он суетливо извлек удостоверение и протянул его Иегупову.