Текст книги "Смерть не выбирают (сборник)"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

12

Ох, как не хотелось ему сегодня идти в институт опрашивать людей, которые через несколько часов должны отправиться на похороны. Скорик понимал, что сотрудники института не охвачены вселенской печалью – не все к Кубраковой одинаково относились, как и она к ним, кто-то ее любил, кто-то уважал, кто-то был равнодушен, а кто-то, он не сомневался, не терпел, может даже и ненавидел. Все это естественно. И все же атмосфера траура в той или иной мере коснулась каждого, что по его мнению, создавало для него определенное психологическое преимущество, которое может исчезнуть через два-три дня, начни он вызывать официально этих людей на допросы в качестве свидетелей. Начать Скорик хотел с директора института Яловского, а затем по списку, который он составил со слов секретарши…

Скорик вошел в директорскую приемную в пять минут десятого, в тот момент, когда Яловский выходил из кабинета. Задержав его, Скорик объяснил цель своего прихода и увидел, как недовольно скривилось лицо Яловского. Но Скорик был готов к подобной реакции со стороны каждого, с кем собирался тут собеседовать.

– Извините, я не могу сейчас, – сказал Яловский. – Срочно еду в облисполком, там ждут. Да и вообще сегодня… У нас ведь похороны…

– Знаю, – суховато ответил Скорик. – Но я ведь не посудачить пришел.

– Может, начнете с кого-нибудь другого, а через день-два я к вашим услугам.

– Пусть так.

– Располагайтесь в моем кабинете… Ольга Викторовна, – повернулся он к секретарше. – Товарищ из прокуратуры… Помогите ему, он устроится в моем кабинете, – попрощавшись, Яловский торопливо вышел…

По просьбе Скорика секретарша приглашала тех, кого он называл. К двум часам он закончил, в институтском буфете выпил стакан кофейного цвета бурды, съел два пирожка с повидлом и вышел на улицу. Стоя на противоположной стороне, смотрел; когда ближе к трем часам начали выходить сотрудники, они группировались кучками, курили, беседовали. Потом вынесли венки, люди стали рассаживаться по автобусам. Народу собралось много. Заиграл оркестр. Вынесли гроб. В толпе Скорик выделил женщину в черном, седые волосы выбились из-под тонкой траурной косынки, белое лицо, покрасневшие отрешенные глаза. Ее вел под руку невысокий худощавый майор. Скорик понял: мать и брат Кубраковой. Никому незнакомый, Скорик сел в один из автобусов на заднее сидение…

Похороны проходили по известному советскому ритуалу: выступавшие на кратком траурном митинге говорили, что Кубракова была сама справедливость, сама доброта, сама отзывчивость, сама душевность и так далее. И как всегда в таких случаях добрая половина слов была неискренней, а то и просто ложью. Скорик стоял на холмике под сосной, глядя издали.

Когда все закончилось, музыканты отошли в сторону, тромбонист, разобрав инструмент, стряхивая из него на траву слюну; закурили кладбищенские рабочие, звякая лопатами, счищая с них налипшую землю. И все это было как сигналом: все потянулись к аллее, а по ней – к выходу; пошел и Скорик, вслушиваясь в разговоры, ухватывая обрывки фраз: "Баба она была талантливая", "Крутая, все у нее там ходили на цыпочках", "Она и Яловского пыталась подмять", "А что говорят: утонула или убийство?", "Неужто кого-то так допекла?", "Это она умела", "Что ни говори, организатор она сильный, не то, что наш размазня", "И людей давить умела, прости Господи…".

Стоя у ворот, Скорик дождался майора Кубракова, мать шла чуть сзади, под руки ее вели Света и еще какая-то женщина.

– Извините, пожалуйста, – Скорик шагнул к майору. – Моя фамилия Скорик, я из прокуратуры, следователь. Понимаю, что сейчас вам не до меня. Я веду это дело…

Майор долгим взглядом обмеривал лицо Скорика, затем спросил:

– Что требуется?

– Побывать у вас, поговорить с вашей мамой.

– Но не сегодня же!

– Разумеется. Но тянуть тоже нельзя… Для пользы дела, – добавил Скорик.

– Приходите завтра. Я уговорю маму, – и не прощаясь, отошел.

Вернувшись в прокуратуру, Скорик устало сел за стол.

– Ну, как у тебя движется? – спросил коллега.

– Вяло, – он достал из кейса бумаги – результат своих разговоров с сотрудниками института.

Улов был почти нулевым. Трошкин – начальник отдела кадров, подполковник в отставке. "У нас никто не конфликтует…", "Коллектив здоровый…", "Профорганизация ведет работу в моральном плане…". И дальше – в том же духе. Не человек – амеба. Усманов – снабженец. Кубракова его не приняла, тут же отправила к заму по общим вопросам. Бобошко инженер из группы оформления документации – оказалась женщиной, к тому же предпенсионного возраста. Дзюбан – сотрудник патентного отдела – мужчина лет сорока, на протезе, ногу потерял в детстве в железнодорожной катастрофе. Вечтомова – инженер сектора оперативного анализа и планирования – молодая, тщедушная, в очках с толстенными линзами, зрение, наверное, минус 10-12, за пределом трех метров, пожалуй, ничего не видит. Никто из них, заходивших к Кубраковой или интересовавшихся ею накануне ее отъезда и в дни ее отсутствия не годились в "герои" сюжета. Лишь двое еще как-то могли "претендовать" на это – Назаркевич и электрик Лагойда. Но Назаркевич в больнице, с ним должен встретиться Агрба. Что же до Лагойды…

Скорик перечитал запись своего разговора с ним:

"Когда вы в последний раз видели Кубракову?" "За день до ее отъезда".

"В связи с чем вы заходили к ней?" "У них в лаборатории на компрессоре полетел трансформатор. Я нашел в одном месте. Мне надо было сообщить ей, потому что за него заломили большие деньги".

"Кто-нибудь присутствовал, когда вы были у нее?" "Сотрудник лаборатории Назаркевич".

"А о чем они говорили?" "Он спрашивал разрешения поехать на день в Богдановск".

"Он сказал зачем?"

"Сказал, что на мехстеклозавод".

"Потом, кажется, в четверг, вы справлялись у секретарши, не вернулась ли Кубракова?" "Да. Надо было решать с трансформатором, владельцы торопили. Теперь на такие вещи спрос большой".

"Кубракова разрешила Назаркевичу поездку в Богдановск?" "Разрешила. Ей тоже надо было туда, и он согласился взять ее".

"Что значит "согласился". Может, предложил, она все же его начальница?" "У них отношения не очень…" "В каком смысле?" "Ну если уж точно, как кошка с собакой" "Откуда вы знаете о характере их отношений?" "Об этом весь институт знает".

"На какой почве они враждуют?"

"Она вроде зажимает его, не дает ходу".

"И все-таки он согласился ее отвезти?"

"Сквозь зубы".

"На чем они поехали?"

"На его машине".

"Какая у него машина?"

"Тройка".

"А цвет?"

"Красная"…

Вот и все. Видел ее за день до отъезда. Интересовался у секретарши, не вернулась ли еще. Ну и что?..

Он сидел, уставившись в бумаги, пытаясь за пределами ответов на свои вопросы увидеть иной их смысл или какие-нибудь противоречия. Но ничего не получалось. В списке невычеркнутым оставался Назаркевич. Скорик позвонил Агрбе. Однако телефон молчал. Видимо, Агрба еще не вернулся…

13

Я нервничаю – в пачке осталось четыре сигареты, а идти в магазин неохота! Скоро Рождество, а за окном серый унылый день, дождь со снегом, ревет тяжелый каток, заравнивая дымящийся асфальт, насыпанный прямо в лужи. Два мужика в оранжевых безрукавках, сбрасывая совковыми лопатами с самосвала асфальт, смеются. Чему? Может быть бессмысленности своей работы? Через дорогу вижу, как сосед вставляет в окна своей квартиры в бельэтаже раздвижные решетки. На нашей улице многие жители первых этажей уже проделали эту операцию: квартирные кражи пошли по городу, словно ветрянка в детском садике. Выглядят эти зарешетченные окна, как тюремные. «Камерная жизнь», – пошутил сосед…

А я в свободное от посещений суда, следственного изолятора, прокуратуры время, пишу. Председатель областного суда, мой бывший сокурсник по юрфаку, разрешил мне взять из архива дело Кубраковой. Правда, не домой. Выпискам из него я занимаюсь в полуподвальной комнате, где лежат кипы чистых бланков, пачки новеньких папок, коробки с копировальной бумагой, катушки с лентой для пишущих машинок и прочая канцелярская дребедень. Тут царствует завхоз, высвободивший мне в уголке стол. Здесь тихо, никто не мешает, не задает вопросов, не заглядывает через плечо. Плохо только, что курить приходится выходить на улицу…

Итак, вернемся в тот июнь. Однажды вечером раздался междугородный телефонный звонок. Неля – моя суетливая, настырная троюродная сестрица из Харькова сразу пошла в атаку:

– Ты меня хорошо слышишь?

– Слышу, слышу.

– Как живешь? У тебя все в порядке?

– В порядке, – ответил я, понимая, что это было пустое предисловие.

– Что у вас там произошло? Что случилось с Кубраковой?

– С какой Кубраковой?

– Ну завлаб НИИ металловедения! Я приезжала к вам на ее симпозиум… До нас дошли слухи, что она погибла. Это правда?

– Не знаю никакой Кубраковой, ни о том, что с нею случилось, раздраженно ответил я. – А в чем, собственно, дело? Это твоя подруга?

– Нет, мы мало знакомы. Но я не люблю слухов. Я хочу знать все точно. У тебя есть связи в прокуратуре. Выясни! – командовала она. – Это во-первых. Во-вторых, я оставляла ей свою статью. Она обещала прочитать и сделать пометки. Мне важно получить ее ради этих заметок. Очень прошу, займись этим немедленно!

– Ты понимаешь, о чем просишь?! – вскипел я. – Даже если по случаю гибели твоей Кубраковой возбуждено дело, меня к нему никто и близко не допустит. И никого об этом просить не стану!

– Но ты же известный адвокат! – давила Неля. – В конце концов у тебя есть какие-нибудь родственные чувства, элементарные обязанности перед близкими.

– Есть, есть, – успокоил я ее, хотя она прекрасно знала, что мы друг к другу никаких особых родственных привязанностей не испытывали. Единственное, что могу – это попытаться что-нибудь узнать о твоей статье, – сказал я, понимая, что она не отвяжется.

– Обещаешь?

– Обещаю попытаться. Никаких гарантий.

– И если можно – подробности о гибели Кубраковой, – уже льстиво попросила она.

– Я уже тебе все сказал!

– Какой ты все же… Ну ты же меня знаешь… Мне так хочется…

– Все, Неля! До свидания, – опустил я трубку.

"Господи! – подумал я, остывая. – На кой черт в Харькове знать подробности о гибели какой-то Кубраковой, с которой у нее шапочное знакомство!" И тут я представил себе торжество Нели, когда она полушепотом кому-нибудь сообщит: "Только между нами. Информация абсолютно достоверна, мне по секрету сообщил мой брат. Он известный адвокат"…

Кажется, дней через десять я был в областном суде по каким-то своим делам. Закончив их, спустился ниже, где была прокуратура и вспомнив просьбу Нели о статье, решил заглянуть к Щербе – авось что-нибудь выясню, хотя уверенности не было никакой: во-первых, возбуждено ли вообще дело по факту гибели Кубраковой, а если и возбуждено, то оно могло быть в любой из районных прокуратур города или в городской, о чем Щерба мог вообще не знать…

Я постучал в его дверь, и не дожидаясь ответа, вошел. Напротив Щербы сидели Скорик и прокурор-криминалист Войцеховский. Они о чем-то спорили.

– Садись, Артем Григорьевич, я скоро освобожусь, – кивнул мне Щерба.

Чтоб не создавать неловкость своим присутствием, я достал из кейса свежий номер "Аргументов и фактов", принялся читать, и хотя не прислушивался к их разговору, все же уловить какие-то детали его мог. Говорил Войцеховский: -…Я был на кафедре патологической анатомии и судебной экспертизы. Эти светила категорически утверждают, что установить его наличие в крови и тканях невозможно. У нас во всяком случае. Может в Москве и есть какой-нибудь мудрый гематологический институт, но попробуй туда доберись, да и там, как говорят наши патологоанатомы, вряд ли определят. Это во-первых, во-вторых, мое предположение всего лишь плод умопостроений, нет у нас никаких реальных оснований считать его надежным. Так что эксгумация бессмысленна, – завершая какой-то предыдущий разговор, произнес Войцеховский.

– Я еще раз перечитал допрос Яловского, – сказал Щерба. – Все скользко, вроде что-то и пощупать можно, а прикоснешься – утекает меж пальцев, как желе…

Потом что-то сказал Скорик, а Щерба спросил:

– Когда он выписывается из больницы?..

В это время зазвонил телефон, Щерба снял трубку, и я понял, что он увяз в долгом разговоре. Поскольку никакой срочности у меня не было, дальнейшее сидение в этом кабинете становилось малоприятным. Поднявшись, я помахал ему рукой, а он прижав трубку щекой к плечу, сделал жест, мол извини, задергали…

Много позже обрывки слышанного в тот день всплыли из запасников памяти и я найду им место в своем повествовании…

14

Майор Агрба легко завязывал знакомства, умел их сохранять, поддерживать. И если многие его коллеги отправлялись в командировки в районы области тряскими, провонявшимися бензином и потом рейсовыми автобусами, то Джума Агрба ездил на «персональных» машинах: накануне звонил знакомому руководителю предприятия или хозяйства. Поговорив о жизни, он приступал к главному: «Понимаешь, дорогой, надо срочно проскочить в район. Что предложишь?» – И «предлагать» приходилось: "Могу только «уазик». – «Прекрасно!» Агрба не нахальничал, у одного и того же начальника одалживался не более трех-четырех раз в год. Но поскольку номерами телефонов таких полуприятелей у него был исписан почти весь алфавит блокнота, подобные просьбы никогда не отвергались и автобусами Джума не ездил…

Встав в половине шестого утра, Агрба плотно позавтракал (еда в доме была культом, и время суток тут не имело значения), с наслаждением закурил и вышел ждать машину, на этот раз обещанную директором межобластного комбината "Укрбытреклама". Ровно в шесть подкатила потрепанная и перекрашенная в серый цвет "Волга". Майор уселся на заднее сидение. Тут был простой расчет: пока выберутся за город, поболтать с шофером, чтобы расположить его к себе, а на трассе вольготно раскинуться и заснуть: два часа сна для сыщика тоже иной раз подарок, иди знай, сколько за сутки достанется такой благодати!..

Миновали путепровод к аэропорту, за которым начиналась трасса. Умиротворенный Агрба прикрыл глаза, но прежде чем вырубиться, с ощущением тревоги вспомнил свой вчерашний неудачный поход на квартиру к Назаркевичу, покрытую брезентом машину во дворе, которую так и не удалось осмотреть. "Не опоздать бы с этим Назаркевичем, не упустить бы чего", – подумал он, но постарался успокоить себя мыслью, что едет на место происшествия, а это главное…

Начальник угрозыска Богдановска Мотрич ждал Агрбу у себя. Они были хорошо знакомы.

– Садись, Джума, – предложил Мотрич.

– Как жизнь, Ярослав? – отряхнув брюки, уселся Агрба. – Анекдоты новые есть?

– Какие тут анекдоты?! – махнул рукой Мотрич.

– Что-нибудь из колхозной жизни.

– Вся наша жизнь анекдот.

Агрба потянулся к графину с водой.

– Подожди, – остановил его Мотрич, достал из тумбочки бутылку минеральной.

Агрба накрыл ее ладонью, обручальным кольцом сорвал металлическую крышечку и выпил в два приема.

– Если нет анекдотов, давай про нашу с тобой жизнь, – Агрба поставил стакан и вытер ладонью рот, а ладонь о брюки.

– Были на мосту. Там ничего. Пошли по тому участку, который высчитал Войцеховский. – И вот, – Мотрич достал из ящика письменного стола очки большие, такой красивой оправы Агрба никогда не видел, а уж он повидал этого добра! – В траве, на берегу, недалеко от обрыва, – уточнил Мотрич.

Агрба приблизил очки к глазам, взял газету, лежавшую на столе. Буквы выросли в несколько раз.

– Сильные стекла… Импортная, – сказал он, разглядывая оправу. Итальянская, – провел пальцем по рельефной надписи на дужке. – У нас такая на руках под тысячу теперь тянет. Но и за "бугром" они дорогие, до 120-150 зелененьких… Отметили, где нашли?

– Да.

– Что еще?

– Больше ничего. Ищем свидетелей, но все не то.

– Давай съездим туда, где эти очки лежали…

"Волгу", на которой Джума прибыл, он тут же отправил, как и обещал владельцу, а сейчас вчетвером – он, Мотрич, лейтенант – следователь района и сержант-шофер тряслись на милицейском "уазике"; машина, видно, давно отслужила свое, в ней тарахтело все, что только было возможно, что-то рявкало в коробке скоростей при переходе со второй на третью. Агрба вспомнил слова Войцеховского: "Между 15-м и 17-м километрами". На пятнадцатом они и свернули на грунтовку в месте, где стоял железный покосившийся столб со знаком "правый поворот запрещен".

– Нарушаем, – Агрба указал на знак.

– Этой дорогой давно не пользуются, – ответил Мотрич. – Раньше по ней с карьера шли самосвалы со щебенкой и песком. Карьер давно выработан, закрыт.

– Что же знак не снимаете? – спросил Джума.

– Пусть торчит, меньше будут ездить на пикники, и так весь берег загадили…

Машина ушла с грунтовки и медленно съезжала по высокой траве к береговому обрыву. У верхней его точки остановились, вылезли, и Агрба сразу увидел перевернутое вверх дном старое ржавое ведро.

– Под ним, – сказал Мотрич, поднимая ведро. – Вот тут они лежали.

Агрба прикинул: от места, где нашли очки, до края утеса метра три. Он прошел их, присел на корточки и заглянул вниз. Обрыв падал круто, а у самой воды стену его уже не было видно, река как бы подмыла его и он нависал над нею.

"Высота приличная, – прикинул Джума. – Метров семь". Он встал, огляделся. Справа и слева обрыв снижался, и дальше берег шел почти вровень с рекой, видна была осока, склонившаяся над водой. Медленно очертив небольшую площадку, в центре которой оказалось ведро, Джума стал вышагивать туда-сюда, то и дело приседал, глядя поверх травы в сторону дороги.

– Ярослав! – вдруг позвал он Мотрича. – Смотри! Видишь?

– Да. – Низко наклонив голову, Мотрич увидел колею полегшей под колесами травы.

– Это когда машина шла сюда. Тут остановилась, а здесь водитель сильно газанул, разворачивался, трава порвана до песка, и сразу новая колея, но трава легла в обратную сторону, к дороге. Надо замерить ширину колеи, – попросил Агрба лейтенанта.

– Давай еще пошуруем тут, раз уж в этом месте поперла карта. – Джума шевельнул траву носком туфли.

– Да мы смотрели, – сказал Мотрич.

– А вдруг? – Джума обвел рукой площадку.

Они разбрелись. Повозившись около часа – склонившись, шевеля кустики, заглядывая под каждый, потирая поясницу. Но больше ничего не нашли.

Когда ехали обратно, Мотрич, кивнув на знак "правый поворот запрещен", сказал:

– Место это тихое, во-первых знак, во-вторых, неудобно спускаться к реке, больно круто, местные купальщики сюда не ездят. Иногородние, случается, шашлыки здесь жарят.

– Или баб, – засмеялся Агрба.

– С бабой стараются на тот берег, там леса. А тут все открыто.

– От шашлычной компании никаких следов: ни углей, ни консервных банок, ни бутылок, ни крышечек от бутылок, – сказал Агрба.

– Все вокруг чисто, непривычно даже. Вроде нога человека и не ступала, – сказал лейтенант.

– Как видишь, ступала, – возразил Мотрич. – Правда, осторожно.

– Не так уж осторожно, дорогой: очки, автомобильные колеса.

– Поедем обедать? – спросил Мотрич, глянув на часы.

– Я готов, – согласился Агрба, догадываясь, что кормить его, гостя, будут вкусно, так уж заведено: он приехал в райотдел из областного управления… – Ярослав, когда от вас вчерашний рейсовый автобус? – Агрба хитрил, он не собирался возвращаться из Богдановска автобусом, просто это был намек, на который тут же отозвался Мотрич:

– На кой черт тебе автобус? Отправим удобней, что-нибудь сообразим…

15

В тот же четверг, когда Агрба укатил в Богдановск, Скорик, созвонившись, отправился в институт к Яловскому.

Едва Скорик уселся в предложенное кресло, Яловский предупредил секретаршу:

– Меня ни с кем не соединяйте и никого не пускайте… Слушаю вас, повернулся он к Скорику. – Что вас еще интересует? Тут уже был один ваш коллега… не помню фамилии.

– Щерба… Из разговоров у меня сложилось впечатление, что Кубракова была очень неуживчивым человеком. Знаете, из тех, кто создает себе врагов, – без предисловия начал Скорик.

– Не совсем так… Я повторю вам то, что сказал товарищу Щербе: Елена Павловна превосходный специалист, хороший организатор. Прагматична в лучшем смысле слова. Да, она жестка, иногда жестока, язвительна. На этой почве возникают трения, случается, с ба-а-льшой искрой, – он говорил о Кубраковой, как о живой, словно она сидела где-то рядом, в соседнем кабинете.

– Из-за этого она и с Назаркевичем враждовала?

– За два часа можно модернизировать деревянную тачку. Кубракова предпочитала модернизировать скоростной автомобиль, хотя на это нужен месяц. А Назаркевич примется доводить до ума тачку, потому что она нужна немедленно. Вот вам разница между ними. Он, безусловно, хороший, способный специалист, фонтанирует идеями. Но в основном для тачки. Тщеславен, гипертрофированно самолюбив, полагает, что она не дает ему хода, затирает, завидует. Неприязнь перешла почти во вражду.

– Почему же она не рассталась с ним?

– Видимо, дорожила как специалистом. От нас и так люди уходят в кооперативы. Платим мало. Ушел технолог Вячин, компрессорщик Матляк, сейчас по договору нанялись куда-то руководитель нашего энергетического хозяйства Лагойда и тот же Назаркевич.

– А куда?

– В какой-то кооператив, не знаю названия… Вот так и живем. Затеял интересное дело с немцами и – на тебе…

– Что за дело?

Яловский стал рассказывать о поездке в Германию. А Скорик, слушая вполуха, подумал: "Неужто между Кубраковой и Назаркевичем в итоге произошло нечто такое, что?.." Наконец, спрятав бумаги в "кейс", он сказал:

– Мне придется сделать обыск в кабинете Кубраковой.

– Это уже ваши хлопоты, – ответил Яловский…

В приемной Кубраковой никого, кроме секретарши, не было. Она стояла у сейфа, вытаскивала папки, сортировала их и расставляла вновь в известном ей порядке. Солнце, бившее из окна, просвечивало ее рыжие локоны, и, казалось, они покрыты каким-то золотым лаком. Поздоровавшись, Скорик сказал:

– Светлана Васильевна, я буду делать обыск в кабинете Кубраковой, нужны понятые. Двое. Скажем, вы и пригласите еще кого-нибудь.

– Кого именно?

– Не имеет значения… Впрочем, можно бы товарища Лагойду.

– Хорошо, я позвоню ему…

В это время осторожно приоткрыв дверь, робко вошел немолодой мужчина и стоя на пороге, тихо спросил:

– Разрешите?

– Входите, Анатолий Филиппович.

– Я принес ключи Елены Павловны, – и он положил на столик возле пишущей машинки связку ключей.

– Спасибо, Анатолий Филиппович.

Уже уходя, мужчина поймал на себе взгляд Скорика, и тот заметил, как едва сдвинулись к переносице его брови. Что-то странное было в этом человеке, какая-то пружинистая сила ощущалась в нем, ее выказывала свободная походка. А странным, как понял Скорик, было лицо: совершенно лысый череп, непривычного цвета загар – не сезонный, что ли, а вроде постоянный, заполнивший каждую складочку, каждую морщинку, ну а главное зубы – ровные, белые, один в один, а десны по-юношески розовые, не осевшие от пародонтоза, не изувеченные никотином, – именно это прежде всего бросилось в глаза. Скорику показалось, что где-то он видел похожее лицо, а может именно этого человека. И когда тот, вежливо попрощавшись, вышел, Скорик вспомнил: в кабинете у старшего помощника прокурора области три-четыре года назад. Скорик зашел тогда по какому-то вопросу. Тот читал, листал бумаги, а человек этот сидел напротив. Скорик ждал, пока коллега освободится и разглядывал странное лицо визитера.

"Хорошо. Будем разбираться", – сказал помпрокурора, подняв голову, а когда посетитель ушел, пробурчал: "Сперва сажаем, потом выпускаем".

"Кто это?" – поинтересовался Скорик.

"В сорок пятом, после войны посадили за сотрудничество с немцами в Богдановске. А дело-то вот, – похоже, дохлое, – он показал тоненькую папку. – Буду сочинять представление в суд. Комиссия по реабилитации рассмотрела"..

– Светлана Васильевна, что за ключи вам принесли? – спросил Скорик. Сколько их вообще от приемной и кабинета?

– Три пары. Эти, – она указала на только что возвращенные, – всегда находятся у вахтера, запасные. Одна пара у меня. И еще одни постоянно у Елены Павловны. Личные.

– А этот человек, который принес?..

– Анатолий Филиппович? Наш ночной вахтер.

– Как его фамилия?

– Сердюк…

Запыхавшийся, быстро вошел Лагойда, – коренастый, плотный, пригладил светлые волосы над высоким лбом с глубокими залысинами.

– Заходите, Юрий Игнатьевич, – поднялся Скорик. – Я буду делать обыск в кабинете Кубраковой. А вы и Светлана Васильевна – в качестве понятых. Не возражаете?

– Чего уж тут возражать, как говорят, понятой – не нанятой, – слегка улыбнулся Лагойда, не заметив, как неодобрительно нахмурилась Света…

Скорик тщательно перебирал и просматривал каждую страничку – и те, что лежали на столе, и те, что в целлофановых папочках, выдвигал ящики, рылся в них. Лагойда и Света сидели рядом, сперва наблюдали за Скориком, затем о чем-то тихо переговаривались. Ничего не найдя, Скорик прошелся по кабинету, обозревая его, вернулся к столу и взялся, как за увлекательное чтение, листая перекидной календарь, начав с февраля. Все странички были исписаны памятками, зачеркнутыми быстрым росчерком шариковой ручки. Прочитывая их, Скорик удивлялся разнообразию всего, чем занималась и во что вникала Кубракова, но для него все это было чужим и чуждым, неинтересным. И только в одном месте – на листочке за 12-е мая заключенная в овал красным фломастером незачеркнутой осталась запись: "Вячину". Если рядом с другими записями имелись слова-комментарии "позвонить", "выяснить", "договориться", "встретиться" и прочие, то в этом случае значилась только фамилия. Вырвав листок, Скорик положил его в карман…

Закончив и исполнив все формальности, Скорик вышел из кабинета в сущности с пустыми руками. Опечатывать его больше не было смысла. Поблагодарив и отпустив Лагойду, он только спросил:

– Юрий Игнатьевич, где вас найти, если понадобитесь?

– Этажом выше, комната 27, – Лагойда вышел.

– Светлана Васильевна, вы Вячина знали? – спросил Скорик.

– Конечно, он у нас много лет проработал технологом.

– А где сейчас?

– В кооперативе "Астра".

– Какие у него были отношения с Кубраковой?

– Нормальные.

– Он появлялся у вас после ухода в кооператив?

– Очень редко.

– Вообще в институте или именно у Кубраковой? Когда последний раз они виделись?

– За день до ее отъезда в Германию. Он буквально поймал Елену Павловну на улице возле института, мы уже с нею шли домой. Хотел о чем-то поговорить, но она спешила и сказала, что после ее возвращения. Второй раз пришел, когда она была в Германии, справлялся, не вернулась ли еще.

– Не была связана Кубракова с Вячиным какими-нибудь институтскими делами? – он достал из кармана листок календаря. Видите – "Вячину". Это ее рукой написано?

– Ее. По-моему, Елена Павловна никаких дел с кооперативом Вячина не имела. Хотя утверждать не берусь.

– Вы не знаете, в каких кооперативах Лагойда и Назаркевич?

– Кажется, вместе с Вячиным.

– Спасибо, Светлана Васильевна, – поднявшись, Скорик направился к двери.

– Что же все-таки случилось с Еленой Павловной? – робко спросила Света.

– Пытаемся понять, – ответил он, глядя ей в глаза. – У вас красивые волосы, – улыбнулся Скорик, уводя собеседницу от расспросов.

– А что хорошего? Рыжие. В школе дразнили.

– Это от зависти… До свидания…

Поднявшись этажом выше, он прошел по длинному коридору, отыскивая комнату N_27. Постучавшись, вошел. Небольшой кабинетик, скорее каморка с одним столом, два стула и дешевый фанерный шкаф с выбитым стеклом, заполненный какими-то бумагами, папками. За окном хозяйственный двор института.

Лагойда предложил сесть.

– Юрий Игнатьевич, вы с Назаркевичем в одном кооперативе?

– Да.

– У Вячина?

– Да.

– Что производит "Астра"? – Скорику показалось, что Лагойда удивился, когда он произнес название кооператива. Проявил эту осведомленность Скорик умышленно.

– Много хороших вещей, – и Лагойда перечислил.

– Вы давно знакомы друг с другом?

– Давненько.

– Друзья?

– Ну как сказать… Вроде приятели, – Лагойда был в сиреневой сорочке, рукава закатаны, сильные руки поросли до локтя светлыми волосами. Во время разговора он поглаживал правой рукой левую, порой обнажая под волосами красивую татуировку – попугая, сидевшего на кольце. Заметив взгляд Скорика, накрыл попугая ладонью. – Баловство.

Это была не мальчишеская неумелая татуировка, а исполненная профессионалом.

– Вы не знаете, когда Назаркевич вернулся из Богдановска: в тот же день или на следующий? – спросил Скорик.

– Вот этого не знаю.

– У Вячина в кооперативе есть телефон?

– Телефон-то есть, только самого Вячина нет. В командировке.

– Где?

– В Польше.

– Давно уехал? Надолго?

– Уехал… – Лагойда задумался, – по-моему, в прошлый четверг. Завтра-послезавтра должен вернуться.

– Как думаете, Юрий Игнатьевич, кто может занять место Кубраковой?

– Это уж не моя забота! Не вникаю.

– Я в том смысле, что кто-нибудь лелеял такую мечту?

– Мое дело – энергетическое хозяйство, а в сферы Кубраковой я носа не совал, мне это, как говорят, до одного места.

– До лампочки? – подмигнул Скорик.

– Можно и пониже.

– Раз так, тогда и закончим.

– Я провожу вас.

– Спасибо, не надо. Я найду дорогу…

Около пяти вечера Скорик позвонил на квартиру Кубраковым. Трубку взял брат:

– Можете приезжать. Я подготовил маму. Только вы постарайтесь без особого усердия. Сами понимаете ее состояние, – не стесняясь, предупредил он.

– Постараюсь. Я ведь к вам не в гости с балалайкой собираюсь, – в тон ответил Скорик.

– Понятно, понятно. Приезжайте…

Скорик увидел то, что и ожидал в этом доме, построенном в начале века: большие комнаты, потолки почти четыре метра, в углах изразцовые печи с подведенным газом, высокие окна с овальными фрамугами.

Кубраков усадил его на стул, сказал:

– Посидите, я позову маму.

– Одну минутку, Александр Павлович, – остановил его Скорик. – Я не собираюсь делать обыск, просто хочу осмотреть комнату Елены Павловны, письменный стол и задать несколько вопросов вашей маме. Не исключаю, что мне еще раз придется наведаться в комнату Елены Павловны для более тщательного осмотра, – избежал он слова "обыск". – Я предварительно позвоню.

– Нас здесь не будет. Я забираю маму к себе в Сокирцы, пусть поживет у меня какое-то время. Я дам вам ключи от квартиры, ключи сестры.

– Доверяете? – улыбнулся Скорик, стараясь расположить хозяина к непринужденному разговору.

– У нас воровать нечего.

– А если мне надо будет что-нибудь изъять? Без вас и понятых не смогу.

– Позвоните мне в Сокирцы заранее, я приеду.

– Куда звонить?

– Я райвоенком в Сокирцах.

– Александр Павлович, ваша сестра умела плавать?

– Очень хорошо. Она ведь родилась на Волге, в Саратове…

– Как зовут вашу маму?

– Ольга Степановна.

– Пожалуйста…

Седая, с бледным осунувшимся лицом, в длинном байковом халате, она показалась Скорику сейчас много выше, нежели тогда, на кладбище. Села напротив, положив белые старческие руки на стол, сцепив пальцы, но дрожь в них унять не могла.