Текст книги "Я смотрю на звезды"
Автор книги: Григорий Канович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Г.Канович
Я смотрю на звезды
Повесть
КЛАД
Вы знаете высокий кирпичный дом Капера?
Не знаете?
Хотите – покажу. Я как раз иду туда по очень важному делу. Меня ждет мой друг Винцукас. Живет он, правда, не в самом доме, а в подвале. Но в подвале, по-моему, интересней.
Вы – бьюсь об заклад – обязательно спутаете туфли директора гимназии Олекаса с штиблетами провизора Моносзона. Винцукас – никогда.
Думаете, из крохотного подвального окошка видны только ноги? Ошибаетесь. Видны еще голуби и колеса, колеса и голуби…
А главное – в подвале хорошо хранить тайны. Темно. Тихо. И совсем не страшно, когда рядом Винцукас.
Бабушке очень не нравится, что я дружу с ним.
– Не твоей он веры, – квохчет она. – Чем плох Мойшка?
Мойшка-Сорока – сын мясника Гирша, здоровенного детины с красным, лоснящимся, как протертые штаны, лицом. От него шарахаются все коровы и телки местечка. Одни собаки уважают его и ходят за ним следом.
Мойшка-Сорока – плакса. Рогатку отнимешь – в слезы, подножку поставишь – в слезы, коржик попросишь – в слезы. Куда ему до Винцукаса!
Бабушка придумала, что он не моей веры.
Одна у нас вера.
Я верю в сны, и он верит.
Он верит в клад, закопанный на огороде ксендза, в золото, которое можно добыть из песка, если сто раз без запинки шепнуть, таинственное заклинание. И я в это верю.
Винцукас научил меня делать затейливые дудки из коры молодого клена и свистеть в два пальца. Ах, как приятно свистеть в два пальца!
Лучше нас в местечке свистит только полицейский Гедрайтис. Но в этом нет ничего удивительного. Ведь у него настоящий свисток с цепочкой, купленный в Каунасе.
Дядя Мотл-Златоуст клянется, что президент платит Гедрайтису за свист двести литов в месяц.
Мы свистим даром, и, честное слово, у нас здорово получается!
ОЙ, КАК МНЕ ХОЧЕТСЯ СТАТЬ БОГАЧОМ!
Что нужно для того, чтобы найти клад на огороде?
Я говорю:
– Нужно иметь счастье.
Винцукас говорит:
– Нужно иметь лопату.
В одном мы сходимся оба:
– Нужно, чтобы кудлатый разбойник, пудель настоятеля Рекс, сидел в конуре, а привратник Антанас – в трактире.
Да вот если бы еще ограда была пониже!
Во всем местечке нет другой такой ограды. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что она ближе к богу, чем ее хозяин.
В прошлом году Мендке Маравихер повис на ней, как пасхальный кувшин. И хоть лазал он не за кладом, а за клубникой, привратник Антанас крепко намял ему бока.
Две недели Мендке не выходил из дома. Две недели пил противный отвар из какой-то диковинной и баснословно дорогой травы.
– Похороны обошлись бы мне дешевле, – уверял его отец Тевье Маравихер.
Неужели и мы попадем в руки к Антанасу?
– Не трусь, – подбадривает меня Винцукас. – Все изменится, когда мы найдем клад и станем богачами. Сам Антанас прорубит для нас большую дыру в ограде и скажет: «Милости просим, господа!»
Ой, как мне хочется стать богачом!
Я никогда не забирался бы в чужие огороды даже через дыру в ограде!
Я день-деньской гулял бы по берегу реки, как племянник домовладельца Капера, гулял бы не просто так, а в галошах.
Я купил бы у Шарфштейна две порции мороженого и одну отдал бы Мойшке-Сороке, чтоб он простыл, барчонок!
Ой, как мне хочется стать богачом!
МОГИЛЬЩИК ХАИМ
– Где бы раздобыть лопату? – сокрушается Винцукас.
– В самом деле, где? – вздыхаю я.
– Наша сломана.
– Может, у могильщика Хаима?
– Думаешь, даст?
– Даст, пожалуй. У него их много.
– А если спросит – зачем?
– Скажу: кошку хоронить.
– Ну, что ж. Пошли.
Могильщик Хаим наш родственник, троюродный брат бабушки. Но она никогда не ходит к нему в гости.
– Пока не понесут, – говорит, – сама не пойду.
Зато я часто бегаю на кладбище.
Со мной Хаим дружит. Его бодливая коза отводит рога и почтительно уступает мне дорогу. Меня ненавидят только, кладбищенские вороны. Я сломал из-за них две рогатки и сломал бы, наверно, еще пару, не вмешайся могильщик.
– Глупенький! Разве их перебьешь в одиночку? Они плодятся так же быстро, как наши беды. Бог с ними, с воронами!
Могильщик научил меня грамоте.
– Смотри, – ласково ворчал он и тыкал толстым указательным пальцем в полуистершиеся от времени надписи на плитах. – Вот буква А, вот буква Б. Ну-ка, сложи их вместе.
Я послушно складывал вслух причудливые знаки:
– А-б-р-а-м К-о-п-е-л-е-в-и-ч…
Могильщик водил меня от надгробия к надгробию и приказывал:
– Читай!
Высунув кончик языка, я сладко тянул нараспев:
– Г-е-н-е-х К-р-и-м-е-р у-м-е-р в о-д-н-а т-ы-с-я-ч-а д-е-в-я-т-ь-с-о-т т-р-и-д-ц-а-т-ь в-о-с-ь-м-о-м г-о-д-у… Реб Хаим, не проще ли: в прошлом году?
– Чудак! – смеялся Хаим.
За лето мы прошли с ним все могилы, кроме одной. К ней могильщик меня и близко не подпускал.
– Назад! Назад! – кричал он, как будто я мог ее осквернить.
И все же я не вытерпел. Однажды, когда могильщика не было дома, я пришел на кладбище и разыскал среди деревьев таинственный холмик.
Возле него паслась коза.
Что ей надо? Может, Хаим поставил ее за сторожа? Нет, непохоже.
Животное мирно щипало траву. Изредка оно поднимало на меня свои невыразимо грустные глаза.
В синем небе на высокой канторской ноте пели жаворонки. Радостно сияло солнце. Сквозь густую листву деревьев падала золотистая пыльца, как будто ее стряхнули с крыльев все мотыльки на свете.
Я стоял у запретной могилы.
– Рувим Шаевич, ненаглядный сынок, – прочел я, а сердце, как чужой голубь, забилось за пазухой.
Шаевич – фамилия Хаима. Стало быть…
Я и не заметил, как ко мне подошла коза. Она жалобно и тонко замекала:
– Мееее…
– Мееее, – отозвалось эхо.
Я всегда думал, что слезы есть только у бабушки и у Мойшки-Сороки. Оказалось – и у меня. Слезы долго висели у меня на ресницах. Не моргни я, они никогда не покатились бы по лицу.
Никогда!
ШАПКА
От дома Капера до еврейского кладбища довольно далеко. Напрасно дядя Мотл-Златоуст клянется, что туда рукой подать.
Рукой подать до тюрьмы.
Мы идем молча. Винцукас грызет черствую баранку. Я думаю о небе. Облака – белые-белые, мягкие-мягкие. Ночью на них, должно быть, валяются ангелы и спит господь. Утром, когда он просыпается, с ним начинает шушукаться бабушка.
Она жалуется всевышнему на мясника Гирша, на торговку рыбой Сарру и, конечно, на меня. Бог спросонья плохо слышит ее, и старушка нудно и долго повторяет одно и то же:
– Ребейнешелойлом! [1]1
Господи ( евр.).
[Закрыть]
Вдруг я останавливаюсь, как вкопанный.
– Ты же без шапки, Винцукас!
– На улице жарко.
– Тебя Хаим не пустит.
– Почему?
– Такой закон.
– Какой?
– На кладбище без шапки нельзя.
– Почему?
– Почему-почему… Чтобы волосы от страха дыбом не встали.
– У меня не встанут. Я мертвых не боюсь.
– Все равно нельзя.
– Тогда иди один, – злится Винцукас и переминается с ноги на ногу.
– Постой. Что, если…
– Выкладывай, – строго цедит Винцукас.
– Я забегу к Лейзеру.
– Зачем?
– За шапкой.
Скорняка Лейзера в местечке называют ученым евреем: он выписывает из Каунаса газету. Иногда скорняк дает почитать ее моему дяде Мотлу-Златоусту.
– Я так и знал, что он нападет на Польшу, – говорит скорняк.
Или:
– Я так и знал, что он захватит Австрию.
Дядя Мотл-Златоуст редко соглашается с Лейзером.
– Русские покажут ему, где раки зимуют.
– Нет, англичане.
– Нет, русские.
– Я так и знал, что ты со мной не согласишься, – бросает скорняк и уходит.
…Квартира Лейзера пахнет пушистыми зверьками. В ней побывали все воротники местечка, кроме трех каракулевых. Хозяин мебельной фабрики Айзенберг, полицмейстер Корсакас и директор гимназии Олекас ездят к скорняку в Шяуляй. Был у нас четвертый воротник из каракуля, но он недавно умер.
– Что скажешь, Авремэле? – спрашивает скорняк.
– Помогите, реб Лейзер.
– Что случилось? – пугается он.
– Ничего особенного. Позарез нужна шапка.
– Шапка? У тебя ж она есть.
– Для Винцукаса.
– А куда он девал свою?
– Дома оставил. Его без шапки Хаим не пустит.
– Вы идете на кладбище?
– Ага. Выручите, Лейзер. Винцукас наденет вашу шапку и станет евреем.
– Станет евреем? А захочет ли он?
– Захочет. Вы его не знаете!
Лейзер встает со стула, вытирает о передник очки и снимает с гвоздя свою старую, поношенную шапку.
– Не забудь принести ее обратно. Она почти новая.
– Не забуду.
– Велика она для Винцукаса.
– Ничего. Ему ненадолго.
– Я так и знал, – кивает головой Лейзер.
О БОГЕ И О ДРУГИХ ВАЖНЫХ ВЕЩАХ
Вот и кладбище!
Обшарпанные могилы взбегают на гору, где лежат богатеи. Там просторно. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что там еще очень много свободных мест.
Одно из них десять лет назад купил лавочник Зак, но он до сих пор жив. Говорят, он уступил бы место трактирщику Менаше, если бы не боялся убытка…
Винцукас лениво плетется за мной. Под ноги мягким бабушкиным салопом стелется мох. То тут, то там пунцовеет земляника, подставляя солнцу свои красные щеки. Кажется, добрый волшебник рассыпал на кладбище мешок с изюмом. Изюминки разбежались, прилипли к нагретому мху, к теплой, щекочущей пятки, траве.
– Ку-ку, ку-ку! – приветствует нас кукушка.
– Поперхнись колоском, поперхнись колоском, – приговаривает Винцукас.
– Тише… Не спугни ее!
– Поперхнись, поперхнись!
– Ку-ку, ку-ку! – не унимается птица.
– Для нас старается. Мы будем жить долго-долго. Дольше лавочника Зака, полицмейстера Корсакаса, мясника Гирша. Мы никогда, никогда не умрем…
– Я умру, – перебивает меня Винцукас.
– Неправда!
– Вот и правда. Все умирают.
– Все?
– Даже полицейские.
– Ну, их не жалко.
– А если бы твой отец был не портной, а полицейский? Что тогда?
– Тогда… Тогда маляр Янкл-Лейб пришел бы к нему в участок и сказал бы: «Борех, что это такое? Скоро праздник, а мое пальто все еще не готово. Имейте совесть! Иначе я пойду к другому портному!»
– Болтаешь! Он выгнал бы маляра в три шеи!
– Что ты! Янкл-Лейб такой хороший клиент!
Винцукас сбивает можжевеловой палкой пух с одуванчиков. Шапка Лейзера упрямо сползает ему на глаза, и он отбивается от нее, как от назойливой мухи.
– Где же твой Хаим?
– Дома.
– Один?
– Один.
– А жена?
– Умерла.
– Ну и скука тут!
– У вас веселей, что ли?
– У нас хотя бы кресты есть.
– Наш бог против крестов.
– Ну и дурак!
– Кто?
– Да бог ваш.
– Тсс!..
– С крестами красивее. Тени больше… И вообще…
– Что вообще?
– Ничего.
Винцукас замолкает. Откуда-то сверху неугомонная кукушка роняет, как шишки: «Ку-ку!»
– Постучи в дверь.
– Сейчас.
Я подхожу к дому могильщика.
– Реб Хаим!
Ответа нет.
– Реб Хаим!
Молчание.
– Зря тащились, – бубнит Винцукас.
– Он, видно, за водой ушел. Коза непоена стоит. Давай посидим.
– Давай.
Я растягиваюсь на траве. Винцукас садится на могилу. По его лицу струятся капельки пота.
– Пока Хаима нет, сними шапку. Чего париться!
Винцукас обнажает голову. Волосы у него цвета сухой соломы, кажется, вот-вот они вспыхнут на солнце и сгорят.
– И ты сними, – предлагает Винцукас.
– Мне не жарко.
– Не бойся. Бог далеко, не видит. У него от старости глаза испортились.
– Может, он в очках, или в бинокль смотрит?
– На небе нет очков.
– И биноклей?
– Бинокли бывают только у военных.
– Что же там есть?
– Известно: рай и ад.
– Эх, будь я бог, я бы сделал три чуда.
– Какие?
– Купил бы велосипед, отдал бы отцу три тысячи костюмов в пошив и четыре тысячи в починку, чтоб у него была работа, и запретил бы гимназисту Владасу бить меня и дергать за уши.
– А я бы матери прислал машину, которая сама гладит и стирает.
– И все?
– Разве это мало?
– Эй, сорванцы! Что вы тут делаете? – кричит издали могильщик Хаим.
Винцукас быстро надевает шапку. Я мчусь навстречу Хаиму. Он ставит ведра на тропку, подхватывает меня и поднимает высоко-высоко.
– Не забыл? – басит могильщик. – Молодец! А это кто с тобой?
– Винцукас. Сын прачки Марии.
– Святая богородица Мария тоже была прачкой. Она стирала пеленки непорочно зачатому Христу.
– Его мама не богородица. Она стирает передники мяснику Гиршу и рубахи лавочнику Заку.
– Знаю, знаю. Что ж, будем знакомы, – Хаим протягивает Винцукасу свою тяжелую руку. – Ты не боишься могильщиков?
– Я никого не боюсь, – не очень уверенно бормочет Винцукас.
– А я боюсь, – улыбается могильщик, – волков. Они иногда забредают на кладбище, приходят прямо из сказки за моей козой и козлятами. Да что это я тут болтаю? Идемте, жулики. Я вас молоком угощу. У меня и пряники где-то завалялись. Идемте!
Хаим берет ведра и, пошатываясь, идет к себе.
– Он что, пьяный? – шепчет Винцукас.
– Просто рад, что пришли.
Могильщик отпирает дверь, пропускает нас в хату, усаживает за колченогий стол и говорит:
– Я на минутку. К козе.
Мы остаемся одни. За окном, как служка Ейне в синагоге, жужжит шмель. С низкого, давно не крашенного потолка колбасой свисает липучка. По ней взад-вперед снуют мухи. Время от времени они прилетают на стол и копошатся в немытых тарелках. Липучка давным-давно засохла. Хаим совсем забыл про нее, и мухи на него не в обиде. На стене, что против дверей, сохнет в раме старик с окладистой седой бородой. Это – отец Хаима. Вездесущие мухи расхаживают у него по подбородку, но он и не поморщится, словно это ему приятно.
Хлопает дверь.
– Вы, наверно, уже заждались меня, жулики? – гудит Хаим. – Чертова коза! Не хочет пастись на привязи. Дай ей, принцессе, свободу. А вы знаете, жулики, что это такое свобода? Это, скажу я вам, очень и очень хорошо… Моя скотина права: пускай на цепи сидят собаки.
– Например, пудель настоятеля Рекс, – подсказываю я.
– И он, и овчарка полицмейстера, и дворняжка господина Айзенберга… Все… Все псы.
Могильщик Хаим становится вдруг задумчив. Он хмурит свои черные с проседью брови. Винцукас беспокойно ерзает на стуле.
– Реб Хаим, – выдыхаю я, – одолжите нам, пожалуйста, лопату.
– Лопату? Зачем?
– У пекаря Файна сдохла кошка. Серая такая с белой мордочкой. Она объелась сметаной. Ее держали в комоде.
– Кошку в комоде? Господь с тобой!
– Сметану. Там она и прокисла. От свежей сметаны кошка бы не сдохла. Пекарь взял и подбросил ее к нам во двор. Вонища – страшная. Парикмахер Шмуле, ну, тот, который из Парижа приехал, две бутылки одеколона вылил. Не помогло. Так вот ее надо похоронить.
– Серую такую с белой мордочкой?
– И черными лапками.
– Он правду говорит, Винцукас?
Я незаметно толкаю Винцукаса ногой.
– Правду. Только мордочка у нее, по-моему, не белая, а…
– Понятно! – добродушно басит могильщик. – Вы ищете клад.
– Клад? Какой клад?
– Обыкновенный.
– Ничего мы не ищем, мы хотим закопать кошку, – слабым от волнения голосом убеждаю я могильщика.
– Послушай, Авремэле, и ты, Винцукас, послушай. Жил-был когда-то маленький мальчик Хаимэле. Как-то раз услышал он про клад, про золотые монеты, закопанные на огороде ксендза. И решил Хаимэле стать богатым. Он достал лопату и, не сказав никому ни слова, отправился за своим счастьем. А надо вам сказать, жулики, что, как и все мальчишки на свете, Хаимэле хотел непременно быть счастливым. Пришел он на огород и увидел в темноте еще одного мальчика. Как его звали, не помню. Может, Авремэле, может, Винцукас. Да это и неважно. Подбежал Хаимэле к нему и заорал: «Уходи отсюда! Слышишь! Клад принадлежит мне!» – «Нет, мне!» – заупрямился тот. И мальчики вцепились друг другу в волосы. А в это время выглянула луна и осветила огород. Он был весь в ямках, как в оспинках. «Ты это сделал?» – спросил Хаимэле у своего соперника. «Нет, – ответил соперник. – До меня тут были другие, но они ничего не нашли». – «Чего же ты остался?» – «А я счастливый. Я обязательно найду…» И Хаимэле с этим счастливчиком копал до утра землю. Утром проснулся ксендз. Он перепахал огород и завел себе собаку по имени Рекс, которая очень любила хозяина и не очень любила бедных детей…
– А как же клад? – затаив дыхание, спрашиваю я.
– Не было никакого клада. Выдумали его люди. И правильно сделали. Выдумка – как соль. Кому – на рану, кому – в кашу. Я дам вам лопату, жулики, хотя это не та лопата, которой загребают золото. Ой не та…
– А ту собаку тоже звали Рекс?
– Всех собак зовут одинаково, Авремэле!
Хаим уходит в сарай и приносит новенькую лопату.
– Возьми.
– Спасибо.
Я принимаю из рук могильщика лопату. Винцукас кланяется Хаиму, по обыкновению сняв шапку. Но старик не замечает этого. Он стоит и о чем-то напряженно думает.
– Запомните, жулики: клад надо искать не под землей, а на земле. Ищите его среди живых и, ей богу, найдете: ведь вы сами – клад.
Мы выходим из хаты Хаима.
– Постойте! Куда вы? Выпейте немного молока.
– В другой раз, – оборачиваюсь я.
– В другой раз, – повторяет Хаим, провожая нас.
Он подходит к козе, спускает ее с привязи, и вот уже они оба бредут по кладбищу.
КЛЯТВА
Ох, как трудно идти с Винцукасом, когда он молчит. Другое дело – с бабушкой. Когда молчит бабушка, я чувствую себя на седьмом небе. Но это бывает так редко. Старушка болтает без устали и все про деньги да мое воспитание.
Винцукас шагает, стиснув зубы. Он комкает в руках скорняцкую шапку, изредка оглядываясь, иду ли я.
– Острая, – расхваливаю я лопату. – С такой легко банку червей накопаешь. Сейчас на них самое время. Уклейки на другую наживку не клюют.
– Врешь, – нарушает молчание Винцукас.
– Вру, честное слово, вру, – радуюсь я тому, что он со мной заговорил.
– Ты и про могильщика соврал.
– Про могильщика?
– Рассказал ему нашу тайну, болтун.
– Ничего я ему не говорил. Он сам догадался. Ничего я ему не говорил. Хочешь – поклянусь.
– Клянись.
– Чтоб мне не сойти с этого места, чтоб у меня отсох язык, чтоб я никогда не пошел в школу.
– Тоже мне клятва!.. Язык у тебя не отсохнет, с места, когда надоест, сойдешь, а в школу тебя, вруна, не примут… Ешь лучше землю!
– То есть как землю?
– А вот так. Опустись на колени, нагни голову, открой рот, набери земли и повторяй за мной: «Ничего я не говорил, не говорил, не говорил». Пять раз.
– С полным ртом?
– Иначе нельзя.
– Раз нельзя, так нельзя.
Я опускаюсь на колени, нагибаю голову, открываю рот и застываю в ожидании.
– Начинай, – подгоняет меня Винцукас.
– Тут муравьи, – защищаюсь я.
– Перейди сюда!
Я перехожу к кустарнику.
– Тут их видимо-невидимо,
– Струсил?
– Нет, но…
– Эх ты, а говоришь: не врал!
– Если бы только не эти… – показываю я на насекомых.
– А ты попробуй. Может, они вкусные. Лягушек же едят. Казис рассказывал.
– То лягушки.
– Стало быть, ты признаешься, что выдал тайну?
– Не выдал.
– Тогда ешь.
Винцукас сверлит меня глазами.
– Считаю до трех. Раз…
– Ладно.
Зажмурившись, падаю на землю и впиваюсь губами в мокрый песок.
– Повторяй за мной, – приказывает Винцукас.
Я пробую что-то вымолвить, но не могу. На зубах хрустит песок. Кто-то душит меня. Вместе с песчинками выплевываю обрывки каких-то слов.
– Нич… рил… Нич… рил… Нич… рил…
– Хватит, – снисходительно кивает Винцукас. – Теперь я тебе верю. Но откуда твой могильщик пронюхал про клад?
– Ума не приложу.
– Он, наверно, черт.
– Никакой он не черт. Он Хаим.
– Вот что, – понижает голос Винцукас. – Приходи вечером к Большому камню и захвати с собой соли.
– Зачем?
– Как только зажгутся первые звезды, мы пролезем в огород и рассыпем ее по грядкам. Там, где солинки сверкнут золотом, там и зарыт клад. Так сказала тетка Агота. И еще тетка Агата сказала, чтоб мы ничего не делали, пока часы не пробьют двенадцать раз.
– Какие часы?
– Костельные.
– Но они же стоят. Часовщик Юдл уже трижды лазал на колокольню. Бабушка даже перестала с ним здороваться. Где это, мол, слыхано, чтоб еврей лазал на колокольню. А Юдл…
– Юдл, Юдл… Если тетка Агота говорит, значит, она знает. Договорились?
– Договорились… Вечером у Большого камня.
Винцукас возвращает мне шапку Лейзера.
– Куда ты?
– К учителю. Белье отнести, – и он, насвистывая, скрывается за углом.
ОШИБКА
– Шелапут, бродяга, разбойник, – встречает меня бабушка. – Куда тебя черти носили? Опять по чужим огородам шлялся или играл в эту дурацкую орлянку? «Орел, решка, фигу съешь-ка!» Скоро твой непутевый дядя Мотл придет на обед, а у меня ничего не готово. Мясо не смолото, картошка не чищена. Помоги, Авремэле, почисть картошку. Только смотри – шелуху срезай тонко.
Бабушка никогда не говорит:
– Не порежь пальцы!
Бабушка всегда говорит:
– Срезай тонко!
А шелуха, как нарочно, тонко не срезается. Уж лучше есть картошку в мундире. Я очень люблю картошку в мундире с пареной селедкой или с огуречным рассолом. Вкусней, конечно, с селедкой. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что это царское блюдо.
– Очищенные бросай в миску, – суетится бабушка. – А я зайду к пекарю Файну за хлебом.
Она надевает старенький салоп и низенькая, сморщенная, словно гриб-мухомор, выскальзывает за дверь.
Я сажусь на табурет, придвигаю корзинку с картошкой и начинаю работать.
Из соседней комнаты доносится стук молотка. Это дед чинит чьи-то ботинки и стучит, как дятел. Сколько подбил он подметок, сколько дыр залатал. Его каморка завалена обувью: тут и тяжелые сапоги, и ботинки с выцветшим бархатным верхом, и остроносые туфельки, и даже шлепанцы.
Дед принимает в починку все, кроме галош. К галошам дед относится неодобрительно. Он считает, что сапожники подохли бы с голоду, если бы весь мир ходил в галошах. Кто бы тогда стаптывал подметки?
Я медленно чищу картошку за картошкой. Грязный ручеек шелухи струится на пол. Руки мои почернели, но я не обращаю на это никакого внимания.
Мои мысли сейчас там… на огороде ксендза. И чудится мне, что не дед стучит за стеной, а костельные часы бьют двенадцать, что в руках у меня не картошка, а слиток золота, что над головой светят звезды, и я смотрю на них, не отрываясь, как смотрят в глаза матери.
– И-хэ, и-хэ, – кашляет дед. – Авремэле!
Я не отзываюсь.
– Авремэле! – стонет старик.
Я кладу нож, стряхиваю с себя шелуху и вхожу к деду.
– Ты меня звал?
– Звал, – он с трудом переводит дыхание. – Что-то у меня сердце прыгает… Глупая курица! Так или иначе ее понесут к резнику. И все-таки она хлопает крыльями. Налей-ка мне, дружок, десять капель.
Я отсчитываю капли и даю деду. Он выпивает их и печально произносит:
– Одно сердце на столько ботинок! Разве это справедливо? Хороший сапожник должен бы иметь два сердца…
– У меня там картошка, – говорю я, – бабушка рассердится, если я не почищу ее.
– Эх, дурак. Я тебе о сердце, а ты мне о картошке, – стыдит меня дед. – Ну, иди, иди. Не мешай, скоро мясник Гирш за ботинками явится.
Я не перечу, возвращаюсь к себе и с особенным рвением принимаюсь за работу. Наконец миска наполнена доверху. Где же бабушка? Видно, задержалась с кем-то. Бабушка часто задерживается. Встретит жену маляра Янкл-Лейба или скорняка Лейзера, – ну… ясно, тут уж так скоро не уйдешь…
В последнее время бабушка очень много говорит про какого-то Гитлера. Этот Гитлер, должно быть, порядочный мерзавец. Иначе бабушка не кричала бы на мою маму, когда та меня защищает:
– Гитлера растишь! Гитлера!
Это даже хорошо, что ее нет. Можно набрать соли. Она стоит в комоде, там же, где сахар.
Я открываю комод, стараясь не скрипеть дверцами. Но не тут-то было!
Дверцы скрипят, как сапоги балагулы Ицика.
Завидую ворам! Они все делают тихо. А я не умею. Тихо я умею только плакать.
И потом очень страшно красть у себя дома. А если попросить бабушку?
Нет, она не даст.
– Взять, – стучит в ушах.
– Не брать, – колотит в мозгу.
– Взять, не брать, взять, не брать… Подумаешь! Украсть немного соли – это, в конце концов, не такой уж страшный грех. Медлить нельзя. Надо решаться!
Но почему же я стою недвижимо? Ведь комод открыт.
– Боже, – молю я, – прости меня! Ты же знаешь, что я никогда ничего не крал. Позволь мне унести отсюда немного соли. Я найду клад – жемчуг, бриллианты, золотые монеты, и тогда за один бриллиант я куплю у лавочника Зака целый мешок соли. Ее хватит на все: и на посол огурцов, и на похлебку, и на всякую всячину. Позволь мне…
– Позволяю, – отвечает господь.
Нет, это не он, а я сам подбадриваю себя, запуская руку в комод.
И вдруг я слышу шаги.
О, эти шаги! Я знаю их, как свои пять пальцев. Никто так не ходит, как бабушка: бочком, почти на цыпочках.
Как ужаленный, я отскакиваю от комода. Старушка смотрит на меня и, не давая опомниться, спрашивает:
– Зачем в комоде рылся?
– Я… Я…
– А ну, отойди!
Бабушка подходит к комоду, резким движением открывает его и, пошарив там, дает мне затрещину.
– Ах, ты паршивец эдакий!
Я стою, не смея дышать.
– Ты что думаешь: у меня склад сахара? Я тебе и так, негодник ты этакий, две ложки в чай кладу. У других внуки как внуки. Только мне господь послал такого. Полкулька сахара сожрал!..
– Сахара?
– Он еще прикидывается! Чтоб тебе пусто было!
Бабушка запирает комод, прячет в чулок ключ, окидывает меня презрительным взглядом и семенит на кухню.
Я судорожно хватаюсь за карман, ощупываю его и застываю.
Нет!
Нет!
Бабушка все перепутала. В том кульке была…
Что была?..
И тут я, дрожа, подношу к губам белые, краденые кристалики.
Сладко!
Сладко!
Мне сладко!
Отчего же я плачу?
